Раздеваясь и отдавая пальто вахтерше, я увидел шубу Чемоданова, висевшую, как всегда, отдельно на особом крючке. Мой взгляд с, какой-то даже надеждой уцепился за эту шубу, словно шуба своим предметным наличием поможет мне оторваться от тягостных дум и найти необходимое спокойствие.
      Шуба Чемоданова пребывала в раздевалке как сколок какого-то особого сверхконкретного бытия.
      Не шуба, а словно сам Чемоданов пребывал здесь в углу, отрицая всем своим видом всякую бренность и относительность. Вахтерша перехватила мой взгляд, устремленный на чемодановскую шубу, и истолковала его посвоему:
      — Ценная вещь, — сказала она. — А материал какой! Никогда не сносится. Прочность!
      “Прочность!” — это и было именно то самое слово, которое было мне нужно в этот момент.
      Обидин сидел за столом и писал статью. Димин препарировал кролика. Лиза Галкина возилась с термостатом.
      Я сел на свое место в углу у окна и стал рассеянно перелистывать книгу П.Ю.Шмидта “Анабиоз”. Мой взгляд задержался вот на этом абзаце: “Смерть — не простая остановка жизненных процессов, связанных с белковыми коллоидами, ферментами, гормонами, солями и другими действенными элементами живого организма. Смерть обуславливается разрушением жизненных механизмов с необратимыми изменениями живого вещества, переходящими в распад, разложение… Если не произошло таких нарушений, если механизм жизни не затронут в Основном своем строении, — возможна полная остановка жизни, не равноценная смерти, и возможно возвращение жизни при изменений условий в благоприятную сторону”.
      Волнение охватило меня, словно я впервые узнал, что можно победить время и даже самое смерть.

25

      Прошло десять дней. Потом прошло еще десять дней. И месяц. И два месяца. А затем я перестал считать дни. Зачем? Уходящие дни, недели и месяцы, укорачивая срок разлуки, ни на одну минуту не приближали час встречи.
      Я весь ушел в работу, проводя дни и вечера в лаборатории, и отлучался только для того, чтобы съездить в детский сад за Колей.
      Понимая мое состояние и глубоко сочувствуя мне, Обидин настаивал, чтобы я съездил в научную командировку. Он думал, что поездка рассеет меня, и делал вид, что эта командировка очень нужна и даже где-то запланирована. Он много и часто говорил о зимней спячке животных, об этом удивительном феномене, связанном с дискретностью жизни, который я должен, по его мнению, изучить там, где позволяли условия, на месте. Не везти же сибирских грызунов сюда, в лабораторию. Здесь, в этой суете, грызуны откажутся погрузить себя в то временное небытие, которое помогает им переносить физические невзгоды.
      Я не хотел ехать, отказывался. Почему? Да потому, что, куда бы я ни уехал, я не мог уйти от самого себя и от сознания, что мне не дано выйти за пределы бытия, отмеренного на земле каждому индивиду.
      Как все очень чуткие и отзывчивые натуры, Обидин умел угадывать чужие мысли. Однажды он спросил, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе:
      — Нужно ли бессмертие?
      Я ответил вопросом:
      — Зачем гадать, нужно ли, разве оно возможно?
      Обидин улыбнулся своими тонкими умными губами.
      — Уж кто-кто, а вы-то знаете не хуже меня, что принципиально оно возможно. И что…
      — И что… — перебил я его, — запланирован опыт замедления жизни. Мгновение, остановись!
      — Я спрашиваю не о том, возможно ли оно, а нужно ли? Не таит ли оно в себе философскую бессмыслицу? Не противоречит ли оно нравственной сущности человека?
      — Ответить на ваш вопрос мог бы только тот, кто испытал это счастье или это несчастье на себе.
      — Беда в том, что нам бы не представилась возможность его об этом спросить. Но шутка шуткой, а последние два года я очень много думаю об этом. Есть “за” и есть “против”.
      — Меня больше интересует “за”.
      — Меня тоже. Мне кажется, что, помимо всего прочего, смерть несет для личности интеллектуальную трагедию. Каждому хочется знать, что дальше? А смерть отбирает это “дальше” и не позволяет человеку задавать вопросов. Бессмертие нужно хотя бы для того, чтобы продолжать спрашивать. Нет, смерть необходимо убрать с дороги, которая ведет человека вперед.
      — А если это не соответствует человеческой сущности?
      — Так черт с ней, с этой сущностью! Что она — вечна и неизменна? С возможностью победы над временем и смертью изменится и наша сущность.
      — Усталость? О ней вы забыли?
      — Физическая?
      — Нет, духовная, нравственная усталость. Духовный интеллектуальный организм вовсе не приспособлен для очень длительной жизни.
      — Приспособится.
      Обидин часто возвращался к этой мысли. Он все время искал философское оправдание для своей дерзкой идеи. Он говорил мне и, разумеется, себе, в первую очередь себе:
      — Мы вступили в эпоху, значение и истинный смысл которой мы не в Состоянии полностью осознать. Выход в космос, завоевание наукой огромных пространств — все это столкнулось с одним сложным и трагическим противоречием. Продолжительность человеческой жизни не соответствует тем грандиозным задачам, которые поставили перед нами современная наука и техника. Как сможет человечество выйти за пределы солнечной системы, если жизнь отдельного человека так непродолжительна? Дальнейший прогресс науки требует удлинения человеческой жизни.
      — Это бесспорно, — сказал я, — но человек не машина, созданная только для преодоления физических препятствий, человек — это прежде всего духовное, интеллектуальное, моральное, то есть нравственное существо. Его духовный мир вряд ли приспособлен для вечного пребывания в мире. Извините, Всеволод Николаевич, но ваша идея похожа на поиски абсолюта. Освободите человека от смерти, и он превратится в бездушное существо.
      — Не знаю, — ответил резко Обидин. — И никто не знает. Пока об этом можно только гадать.

26

      Сотрудникам лаборатории все-таки удалось уговорить меня взять отпуск, для того чтобы отдохнуть.
      Я попросил мать позаботиться о Коле, купил путевку в дом отдыха и уехал в Репино.
      Целые дни я ходил на лыжах, а вечера проводил, за шахматной доской. И лыжи и шахматы должны были помочь мне, как выразился мой приятель Саша Димин, “войти в колею”.
      Глядя на пешку или слона, я погружался в обдумывание своего хода с таким видом, словно этот ход был самой важной вещью на свете. Я хотел убедить себя в этом и заставить погрузиться без остатка в пробегавшее мгновение, как это делали все отдыхающие — и молодежь и старики пенсионеры. Но мгновение за мгновением пробегали мимо, не вовлекая мое существо в беззаботную радость существования. Меня выделяло и отделяло от всех других отдыхающих одно чрезвычайное и сверхобычное обстоятельство. Мне была дарована возможность преодолеть время. Я психологически подготовлял себя к опыту, который должен был произвести надо мной Обидин. Я должен был расстаться со своими современниками, чтобы через триста лет увидеть другой мир.
      Я старался погрузиться в текущее мгновение, отвлечься от вечности и безграничности, знакомство с которыми было не за горами. Жизнь с ее радостями. Она была повсюду. Никто из отдыхающих не думал о времени. Зачем? Они жили в единстве с мимолетным, и никто из них не требовал, чтобы прекрасное мгновение остановилось. Но, как позже я узнал, пожелал остановить мгновение человек, от которого трудно было ожидать этого.
      Я только что закончил одну партию в шахматы и уже расставлял на доске фигуры, чтобы начать другую, когда в гостиную ленивой походкой вошла сестра-хозяйка и сказала, что внизу, в вестибюле, меня ждет какой-то гражданин.
      — Кто же именно? — спросил я. — Разве он себя не назвал?
      — Назвал. Да я забыла фамилию. Какой-то профессор.
      “Уж не Обидин ли явился сюда”, — подумал я, но, спустившись в вестибюль, еще издали узнал чемодановскую шубу.
      — Извините, Павел Дмитриевич, что нарушил ваш покой. Важное и срочное дело.
      Я указал Чемоданову диван в углу, где можно было поговорить, никому не мешая. Но Чемоданов не сел на диван, а продолжал стоять.
      — Может, прокатимся до Зеленогорска? Со мной машина. По дороге побеседуем.
      Я согласился, чтобы убить время. Ведь, в сущности, в доме отдыха я только и занимался тем, что убивал время.
      Мы доехали до Зеленогорска. Чемоданов остановил машину возле, ресторана “Ривьера”.
      — Зайдем, — сказал он почему-то настороженным и доверительным шепотком. — Закусим. А за коньячком и поговорим. Тема разговора такая. Требует подготовки.
      В ресторане в этот час, кроме нас, не оказалось никого, если не считать подвыпившего и задремавшего за столиком старика.
      — Жизнь прожил, — покосился на него Чемоданов, — а с ее радостями расставаться не хочет. Что ж, это естественно. Я это понимаю. А вы?
      — Я не разделяю вашего восторга.
      — Ну, ну, — шутливо погрозил он пальцем. — Не разделяет, а сам собирается… — он не докончил фразу, многозначительно посмотрел на меня и налил коньяк в рюмки.
      Мы чокнулись.
      — Не будем уточнять, — Чемоданов усмехнулся. — Да и конкретизация этого предмета, о котором идет речь, дело не простое. Раньше бы сказали: ме-та-фи-зи-чекое. Выпьем лучше за жизнь и за ее радости. Да, именно за радости. А всякие отвлеченности оставим для вашего шефа Обидина. Он, конечно, гений. Бесспорно! Но что такое гений? Это человек себе на уме. Запомните этот афоризм.
      — Запомню, — сказал я.
      — Так вот. Не будем уточнять. Не надо. Да и слов нет в бедном человеческом языке. Как сказал поэт: “Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои”. Вот я и таю. “Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?..”
      — У вас отличная память. Но я не понимаю…
      — Ну! Ну! Не делайте вид. Не вчера же вы родились… Это вам обещано радоваться вновь и познать новую жизнь. Ну, ладно. Молчок. Не тема для разговора в ресторане. “Поймет ли он, чем ты живешь. Мысль изреченная есть ложь…”
      Он еще налил коньяку. Выпил. И в его глазах появилось не свойственное ему выражение иронии.
      — Фауст. Советский Фауст. — Он погрозил мне пальцем. — Но Фауст заплатил за это недешево по тем ценам. Душой. Душенькой. А вы собираетесь получить все бесплатно. Я всегда был о вас особого мнения. “Этот товарищ, — предсказывал я, — пойдет далеко”.
      — Только, пожалуйста, без пошлостей.
      — Далеко пойдет. Уж, кажется, и некуда дальше. Все знаю. Но таю. И как Обидину удалось получить разрешение на этот, не имеющий прецедентов опыт и как выбор пал на вас? Ничего себе командировочка! Не нравится это слово? И это выражение не устраивает? Так можно и никак не называть. Термин Обидина “временная смерть” неудачен. При чем тут смерть, когда речь идет о бессмертии?
      — Может, все-таки переменим тему разговора?
      — Охотно. О чем же говорить? Ходил вчера в театр. Видел пьеску из жизни ученых. Главный герой, профессор, все никак не может наладить отношения с женой и Детьми. Семейный конфликт. А в лаборатории у себя занимается сущими пустяками. Ищет средство от чесотки. Приземленно очень. Быт. Как вы относитесь к быту?
      — Никак.
      — Это не ответ. Без быта мы все не более как схемы. Ваш Обидин этого не понимает, хоть и почти гений. А я, признаться, люблю быт. В квартире все удобства. Ванна. Газ. Мусоропровод. Телевизор. Но хожу мыться в баню. И знаете, немножко тоскую по коммунальной квартире. Теперь это редкость. Домов настроили. Исчезли бытовые конфликты. Хорошо! Отлично! Культурно! Но скучно. Вы об этом думали?
      — Не думал.
      — Зря.
      — Что зря?
      — Ничего. Пошутил. И хорошее на плохое менять не намерен. Зачем? Каждый ценит удобства. За что предлагаете выпить? Давайте выпьем за…
      — За что?
      Он не ответил, a внезапно меня спросил:
      — А что бы взяли?
      — Куда?
      — Ну в свое путешествие, свой вояж, как выражались в прошлом веке.
      — А вы что бы взяли на моем месте? Свою знаменитую шубу?.
      — Хотя бы и шубу. Это вещь.
      Он помолчал. Потом, приблизив ко мне свое лицо, вдруг спросил шепотком: — Уступите?
      — Что уступлю?
      — Понимаете сами, о чем идет речь.
      — Не понимаю.
      — Не притворяйтесь. Так уступите или нет?
      — Что?
      — Время. Времечко.
      — Ах, вот о чем вы просите. Время? А зачем оно вам?
      — Ценю. Собственно, нет на Земле большей ценности, чем оно.
      — Для кого как.
      — Так уступите?
      Он рассмеялся и погрозил мне пальцем.
      — Я уже говорил c Обидиным. Он ни в какую. С его точки зрения я не тот человек, а вы тот. Моралисты! Ну, ладно. Пока довольно об этом. Хватит. Молчок. “Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои…”

27

      Я посмотрел сквозь стекло автобуса. Мелькнуло лицо школьника, возвращающегося из школы. Я задержал свой взгляд на этом детском смеющемся лице. В автобус вошла старуха-колхозница. И я долго-долго смотрел на нее, на ее худую суровую фигуру, на ее морщинистый рот, на ее огрубевшие от работы пальцы, которыми она неумело держала билет. Я смотрел на все, что было вокруг, с каким-то острым и незнакомым мне чувством. Я еще был здесь, в этом городе, среди своих современников, но уже все начало отдаляться, и от этого становилось еще прекраснее. Я вышел из автобуса на углу Невского и Садовой. По тротуару текла толпа. Прохожим не было до меня никакого дела. Никто из них не подозревал, что среди них идет человек, которому суждено оторваться от бегущего мгновения и сделать необыкновенный прыжок через “ничто”. Им не было никакого дела до меня. Но каждый из них был нужен мне, бесконечно нужен и дорог.
      — Люди, остановитесь! Современники мои, — хотелось сказать мне, — задержитесь на минутку!
      Но я этого не сказал. Да и кто бы решился это сказать, будучи на моем месте? Большие искренние чувства чуждаются громких и красивых фраз.
      На скамейке в Михайловском саду сидела девушка. Может быть, она кого-нибудь ждала. Во всяком случае, не меня. Я сел рядом с ней. И заговорил.
      Я предложил ей пойти со мной в кино.
      — На какую картину? — спросила она..
      — На любую. На плохую. На хорошую. Мне хочется побыть вместе c вами.
      Девушка улыбнулась. Это была довольно обычная девушка. И улыбалась она чуточку жеманно.
      Но в эти минуты она мне казалась остро, необыкновенно прекрасной.
      — Как вас зовут? — спросил я.
      — Валя.
      — А где вы работаете?
      — Ну вот, целая анкета. Работаю на заводе “Светлана”. Есть еще вопросы?
      — Все, — сказал я. — Больше вопросов нет. А теперь просто поговорим.
      — О чем?
      — Не знаю. О земле. О вас. О сердце. Об этих кленах. Как здесь хорошо!
      — Вы что, приезжий?
      — Нет, здешний. Здесь родился и вырос.
      — Наверно, куда-нибудь уезжаете? И надолго?
      — Вы почти угадали.
      — На целину?
      — Дальше.
      — За границу?
      — Еще дальше.
      — В космос, что ли, улетаете? Но что-то не похоже.
      — Почему не похоже?
      — Вид не тот. Наружность. — Она с любопытством посмотрела на меня. — Да и в очках. Очкарик. Зрение неподходящее. Летчики и космонавты в очках не ходят. А вы очкарик. — Она повторила — видно, ей понравилось это слово.
      Мне оно тоже понравилось, и я тоже повторил:
      — Очкарик. Это верно. А откуда вы знаете, что очкариков бракуют?
      — Все это знают. А если очки разобьются?
      — Это верно. Об этом я и не подумал. Им никак нельзя разбиваться. Хотите мороженого?
      — А в кино?
      — В кино как-нибудь в другой раз. Времени у меня в обрез.
      — Когда же в другой? Вы уезжаете или передумали?
      — Нет, не передумал. В другой раз уже не придется. Это верно.
      Мы зашли в погребок на Невском у Садовой, и я заказал две порции мороженого.
      — Так куда же вы едете, очкарик? Секрет?
      — Нет, не секрет. Я, собственно, не еду, но это все равно.
      — Какой-то вы непонятный. И грустный, будто что-то потеряли. Паспорт? Билет? Деньги?
      — А вам приходилось терять?
      — Сколько раз.
      Я посмотрел на девушку. Теперь она казалась мне еще прекраснее. Она что-то рассказывала, но я не слушал и смотрел на нее не отрываясь.
      — Что вы так смотрите?
      Она вся зарделась.
      — Мне хочется насмотреться. Вот уже несколько дней я только и занимаюсь тем, что смотрю на людей, на вещи, на дома, на улицы, чтобы запомнить.
      — А зачем?
      — Сам не знаю, для чего. Когда ложишься спать, ведь ничего не запоминаешь, знаешь, — что утром проснешься и все будет рядом с тобою — друзья, привычные вещи, весь твой мир. Но этот сон будет слишком продолжительным — не ночь, а несколько сот лет.
      Девушка с тревогой посмотрела на меня: что с ним, бредит он, что ли? По-видимому, ей было жаль меня.
      — Вы случайно не больны? Давно бюллетените?
      — Нет, совершенно здоров.
      — А почему такое говорите?
      — А, видите ли, я артист. Должен исполнять роль в одном научно-фантастическом фильме. Вот я и приучаю себя к чувствам, которые никому и никогда не довелось испытать.
      Девушка еще раз посмотрела на меня, но уже без тревоги. Все стало на свое место. Я — артист.
      Артист и должен вести себя не так, как ведут другие люди. Теперь ей не казалось странным, что я смотрел на нее, словно впервые видел девичье лицо.
      — И все-таки вы странный, — сказала Валя.
      — Возможно, — ответил я. — Но странным меня делает роль. Я ведь должен изображать существо, прилетевшее на Землю с другой планеты. Существо это видит все здесь впервые, по-настоящему впервые, словно только что родилось на свет.
      — Понимаю, — говорит Валя. — Это когда в первый раз я смотрела телевизор. Как кино, только помельче и похуже.
      Нет, девушка не понимала меня. Она жила на земле, только на земле.
      Мы вышли из погребка.
      — Мне домой надо, — сказала Валя. — Подруга должна прийти на примерку. Я ей шью платье.
      Она зевнула. Зевнула откровенно. По-видимому, ей стало скучно со мной.
      — Разрешите мне вас проводить?
      — Мне на Выборгскую.
      — Ну что ж. Чем дальше, тем лучше. Хочется побыть с вами.
      — Странный. Очень странный вы. А мы еще увидимся?
      — Нет. Не увидимся.
      — Значит, вы действительно куда-то уезжаете? И надолго?
      Я промолчал. Мы прошли весь Литейный, перешли мост и на улице Лебедева остановились.
      — Не уходите, — сказал я. — Постойте.
      — Я не ухожу, — сказала Валя.
      Минут десять, мы стояли рядом. Должно быть, девушка что-то разглядела во мне, то, чего не видела раньше.
      — Нет, вы не артист.
      — А кто?
      — Не знаю. Может, и в самом деле летчик или какой испытатель.
      — А откуда вы догадались?
      — Артисты такими не бывают.
      Я взглянул на ручные часы. Мне нельзя было больше задерживаться.
      — Прощай, Валя, — сказал я девушке. — Прощай.
      Я крепко поцеловал ее в губы. Было слышно, как стучало ее сердце. Затем я круто повернулся и быстро пошел от нее.
      — Очкарик! — тихо произнесла она мне вслед.
      Я не оглянулся и прибавил шаг.
      — Очкарик! — звала она, чтобы я вернулся.
      Я шел быстро-быстро.
      — Очкарик!
      И мне казалось, что голос девушки донесся откуда-то издалека, пробившись сквозь бездонное расстояние, уже разделившее нас, разделившее навсегда.
      Навсегда! Всю выразительную силу этого слова, весь его бесконечно глубокий и трагический смысл мог почувствовать только человек, которому, как мне, удалось познать две эпохи и соединить их своей собственной жизнью.
      — Очкарик!
      Сколько раз я пробуждался ночью или на рассвете, когда все спали (кроме бессонных роботов), слыша девичий голос, звавший меня. Он звал меня оттуда и к себе туда, и так, словно можно было повернуть какой-нибудь рычаг и вернуться в свой утраченный век.
      — Оч-ка-ри-ик!
      Но рычага не существовало.
      Сколько раз она, Наверное, вспоминала меня и искала в уличной толоё, надеясь встретить. Но я больше не встретился с рей. Ведь время необратимо.
      И все же девичий голос звал меня сквозь сон, сквозь стены и сквозь столетия, звал настойчиво и протяжно. И в эти тревожные часы я не мог сидеть в гостинице, меня тянуло туда, где много людей.
      Гостиница со всеми своими техническими новинками была, в сущности, архаическим учреждением.
      Ею пользовались люди старомодных вкусов. Да и кто на Земле нуждался в гостинице, кроме жителей космических станций и новоселов с Марса и Венеры и других планет солнечной системы? Ведь для всех, живших на Земле, слово “расстояние” утеряло всякий реальный смысл из-за бешеной скорости передвижения.
      С новоселами Венеры и Марса, с жителями космических станций, прибывших на Землю по каким-нибудь делам, я встречался в вестибюле или в ресторане, учреждении тоже архаичном и существовавшем скорее ради традиции, чем для удовлетворения насущных потребностей. Каждый мог поесть в своем номере, пользуясь услугами автоматов, но людей, проживших по нескольку лет в космосе в безлюдных вакуумах, среди холодных бездонных пространств, тянуло в веселую шумную компанию, где можно послушать музыку, потанцевать, ощущая милую сутолоку и радуясь легким, лишенным заботы минутам. Меня тоже тянуло в ресторан, в суету и в Шум. Вокруг были люди, но большей частью молодые и сильные, веселые и мужественные. Казалось, они принимали меня за одного из своих, и мне это было приятно.
      — Надолго? — спросил меня один из этих здоровенных парней.
      — Как вам сказать… — замялся я.
      — А когда возвращаетесь?
      — Туда, откуда я прибыл, нельзя возвратиться.
      Он рассмеялся, приняв это за шутку.
      — Ну, ну. Не думаю, чтобы это было абсолютно невозможно. Раз вы попали сюда, значит найдутся средства доставить вас обратно. Инженеры позаботятся. Знакомьтесь, — он показал взглядом на молодую красивую женщину. — Это моя жена Маргарита Рей. Физик-оптик. Я тоже оптик, но не теоретик, а инженер. А другая моя специальность — пограничник.
      — Разве границы космоса охраняют?
      — Да. Но только от дураков и трусов. Пограничник… Разве вы впервые слышите это слово? Я осваивал границы мирового пространства, расширяющиеся границы возможного. Да, я вам забыл сказать, как меня зовут… Вилли Рей. — Он крепко пожал мне руку. И мы сели за столик в углу.
      По-видимому, ему очень хотелось рассказать о своих приключениях и о своей жизни в космосе, где он провел около десяти лет, обзаведясь там семьей (дети — два мальчика-близнеца — гостят у бабушки в Южной Африке).
      Я охотно пошел навстречу его желанию и с большим удовольствием слушал его рассказы. Он рассказывал разные истории, и смешные и ужасные.
      И я должен признаться, я верил далеко не всему, что он. мне рассказывал. Правда, я еще в юности читал о том, что люди далекого будущего разучатся лгать и будут говорить только одну правду. Но я чуточку сомневался даже тогда, хотя и понимал, что ложь может быть разной. А он так безобидно преувеличивал, этот инженер-оптик и осваиватель границ необжитого мирового пространства, этот Вилли Рей. По его словам, он прожил в вакууме на искусственном космическом островке около трех лет этаким Робинзоном Крузо, окруженным, правда, роботами и не знавшим ни в чем нужды, кроме желания перекинуться словом не с кибернетическим устройством, а с живым человеком. И вдруг, на этом островке, заброшенном в пустоту, в безлюдье, в бесконечность, появилось нечто живое и конкретное. Из пустоты молодой голос сказал ему:
      — Здорово, Рей. Ну как поживаешь, приятель?
      — Где ты? — крикнул Рей. — Я тебя не вижу. Кто ты?
      — Кто я? Я — это ты, Рей. Да, я — это ты!
      — Ты не можешь быть мною! Это Невозможно! Индивид неповторим! На почему, так хорошо слыша тебя, я не вижу ни твоего лица, да твоей фигуры?
      — Ты не должен видеть меня, Рей. Еще время не пришло. Но тебе скучно, Вилли, в этой пустоте. И я пришел. Я, то есть ты, ты пришел к себе.
      — Ты бредишь, брежу я или бредим мы оба?
      — Называй меня Вилли, как ты называешь себя. Я был тобой пятнадцать лет назад. Твое тело возобновилось, все твои клетки. Ведь каждый человек химически возобновляется в течение восьмидесяти дней. Но теперь произошло преломление пространства и времени, физический эффект, открытый Вайнером. Ты не слышал об этим? Ты не мог о нем слышать. Вайнер открыл его в прошлом году. И известие об этом еще не дошло до тебя. Я — это ты, но ты не такой, как сейчас, а ты прежний. Вот потому ты и не должен меня видеть. Хватит с тебя, Вилли, что ты слышишь меня. Узнаешь свой голос? Но сам-то ты загрустил. Не пугайся меня. Я обусловлен физическими законами и опираюсь на эффект Вайнера и на новое представление о времени и пространстве, созданное Казимиром Раевским.
      — Раевским? Впервые слышу…
      — Да, Казимиром Раевским. Новым Эйнштейном. Известие об его, открытии еще не дошло до тебя. Но скоро ты о нем узнаешь… Ты, о многом узнаешь, Вилли. Три года — не маленький срок. Три года! Да еще двенадцать. Давненько мы расстались с тобой, но я недоволен тобою, Вилли. Ты разучился мечтать, познав так много…
      Затем он исчез.
      Впоследствии врачи мне сказали, что я заболел новой, малоизученной болезнью — пространственно-временным синдромом, космическо-психическим недомоганием. В клетках мозга, ведающих памятью, происходит процесс, в результате которого индивид начинает блуждать во времени. Все это так. Синдром.
      Медики умеют находить названия для наших бед и несчастий, но эффект Вайнера действительно существовал, и новый Эйнштейн — Казимир Раевский — выступил со смелой концепцией пространства и времени, меняющей все наши представления об этих двух физических категориях. Известие об этом пришло на мой островок через месяц после того, как исчез мой двойник.
      Организатором этого вечера (назовем его условно бал-маскарад) был сам Вайнер, физик, открывший знаменитый эффект, подтверждавший новую физическую теорию, Казимиром Раевским.
      Меня привел на этот вечер инженер Вилли Рей, долго живший на границе исследуемого наукой пространства.
      — У меня нет ни подходящего костюма, ни маски, — сказал я Рею накануне.
      — Костюма? Маски? — рассмеялся Рей. — Зачем? Дело этим все равно не ограничилось бы. На пороге этого дома вы оставите свою внешность. Вам выдадут другую, более соответствующую характеру вечера.
      Шутник! Забавник! Любитель парадоксов, причудливых поступков и слов. Жизнь на границе осваиваемого пространства приучила его мыслить слишком неожиданно и смело.
      Я принял его слова за очередную шутку.
      — Да, кстати, — спросил он меня, — вы разобрались в физической концепция Казимира Раевского, поняли суть эффекта Вайнера?
      — Пытался. Но мои познания в физике, математике и математической логике остановились, как часы, которые забыли завести еще триста лет тому назад. Я Человек второй половины двадцатого века. Теория относительности. Гипотеза Фридмана о расширяющейся вселенной. Попытка Вернера Гейзенберга создать теорию единого поля… Вот на чем остановились мои знания.
      — Понимаю, — сказал Рей. — Но от попытки Гейзенберга до физической концепции Раевского—Вайнера три века стремительного развития естественных наук. Боюсь, что я не сумею разъяснить вам сущность новой теории. Пока в ней разбираются всего пять или шесть физиков и математиков.
      — Настолько она сложна?
      — Наоборот, настолько она проста. И в этом ее недоступность. Она требует от человека принципиально иного мышления. Нужно похоронить старые логические навыки, чтобы понять новую теорию. Новое представление о пространстве и времени почти снимает различие между близким и далеким; в вульгарном смысле этого слова пространство преломляется, как преломляется луч, опровергаются все прежние представления о плоскости, о кривизне, о внешнем и внутреннем. Эта теория дает человеку метод освоения бесконечности. Правда, в этой теории есть и дефекты. Расплывчато сформулирован принцип преломления… Но Большой мозг на Луне подтверждает все расчеты Вайнера. Сейчас сотни тысяч математиков и физиков переучиваются. Это болезненный процесс.
      Рей зашел за мной в гостиницу. Он только что проводил жену, улетевшую на Луну в район, где работает Большой кибернетический мозг. Там был создан центр для теоретиков…
      — Идемте, — торопил он меня. — Мне нельзя запаздывать. Я ведь иду не веселиться, а работать.
      Машина быстрого движения доставила нас в город науки возле Томска, где жили и работали два великих физика — Раевский и Вайнер.
      Войдя в зал, я почувствовал легкое недомогание, сменившееся бодростью.
      Вилли Рей сказал мне тихо:
      — Взгляните в зеркало. — Я взглянул — и не поверил своим глазам. Из зеркала глядел на меня юный бог в костюме эпохи Возрождения и с лицом молодого Леонардо.
      — Что со мной? — спросил я Рея.
      — Эффект…
      — Вайнера? — перебил я.
      — Нет, мой. Эффект Рея. Оптическое переодевание. В космосе мне не раз приходилось использовать этот эффект, когда возникала нужда в иллюзиях, своего рода театр, не больше. В этом зале стоит устройство, созданное по моему проекту. В основу положены теоретические работы моей жены. Вы думали о Леонардо, когда шли сюда? Не так ли? Ваши мысли стали вашей формой. Вас одели в вашу собственную мечту.
      — Но почему же не меняетесь вы сами?
      — Я? Еще чего захотели! Я на работе. И я не из тех, кто целиком полагается на роботов-техников. В космосе однажды они меня здорово подвели.
      Вилли Рей ушел, оставив меня в зале. Я чувствовал себя все бодрее и бодрее.
      Невидимый певец запел. Казалось, он пел только для меня, обращаясь ко мне:
      Оглянись, оглянись,
      Посмотри вперед!
      Здесь она, здесь она,
      Что тебя зовет.
      Навстречу мне шла шумная компания.
      Оглянись, оглянись,
      Посмотри скорей…
      Этот голос пел внутри меня.
      — Посмотри, оглянись…
      Ко мне подошла женщина с величественным лицом.
      — Здравствуйте, великий художник.
      — Я великий всего на три часа. А вы?
      — Я не пожелала меняться. Я осталась сама собой. Рей в ужасе. На меня не действует его устройство. Он говорит, что я мало пластична. Ах, этот Рей! Он дал вам в долг внешность великого итальянского художника? Но это же только маска. И вы самозванец.