Если бы не фасад с колоннами да не плоская крыша, обнесенная ослепительно белой балюстрадой, дом Шервудов был бы очень обыкновенным и даже унылым. А ведь когда-то я воображал, что это самый красивый дом на свете. Но уже лет шесть, а то и семь прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз.
      Я остановил машину, вылез и постоял минуту, глядя на дом. Еще не совсем мерклось, четыре высокие колонны чуть поблескивали в последних отсветах угасающего дня. С этой стороны все окна были темные, но я видел, что где-то в задних комнатах горит огонь.
      Я поднялся по отлогим ступеням, пересек веранду. Ощупью отыскал и нажал кнопку звонка.
      В прихожей раздались торопливые женские шаги. Наверно, миссис Флаэрти, подумал я, экономка. Она ведет здесь хозяйство с тех самых пор, как миссис Шервуд ушла из этого дома и не вернулась.
      Но мне открыла не миссис Флаэрти.
      Дверь распахнулась — и вот она стоит на пороге, уже совсем взрослая, уверенная в себе и еще красивее, чем прежде.
      — Нэнси! — вырвалось у меня. — Да ведь это Нэнси!
      Совсем не те слова, что нужно, но у меня не было времени подумать.
      — Ну да, Нэнси. Что тут такого удивительного?
      — Я думал, тебя здесь нет. Когда ты вернулась?
      — Только вчера, — сказала она.
      Мне показалось, она меня не узнала. Но понимает, что это кто-то знакомый. И пытается вспомнить.
      — Чего же мы тут стоим, Брэд, — сказала она (стало быть, узнала!). — Входи.
      Я переступил порог, она закрыла дверь, и вот мы стоим в полутемной прихожей и смотрим друг на друга.
      Она протянута руку и коснулась отворота моей куртки.
      — Мы так долго не виделись, Брэд. Как ты живешь?
      — Прекрасно, — сказал я. — Превосходно.
      — Говорят, тут почти никого не осталось. Почти никого из нашей компании.
      Я покачал головой.
      — Ты говоришь так, будто рада, что вернулась.
      Она засмеялась-легко, мимолетно:
      — Ну, конечно, рада!
      Смех был совсем прежний: так свойственная ей мгновенная вспышка искрометной веселости.
      Послышались шаги.
      — Нэнси, — окликнул чей-то голос, — кто там пришел? Малыш Картер?
      — Разве ты пришел к папе? — спросила Нэнси.
      — Я к нему ненадолго, — сказал я. — Потом еще поговорим?
      — Да, конечно. Нам есть о чем поговорить.
      — Нэнси!
      — Да, папа.
      — Иду! — отозвался я.
      И пошел к темной фигуре в дальнем конце прихожей. Шервуд распахнул дверь комнаты, повернул выключатель.
      Я вошел, и он затворил за мною дверь.
      Он был высок ростом, плечи очень широкие, изящно вылепленная голова, аккуратно, почти щегольски подстриженные усы.
      — Мистер Шервуд, — сказал я со злостью, — я не малыш Картер. Я Брэдшоу Картер. Для друзей — Брэд.
      Злиться было довольно глупо, да, наверно, и не из-за чего. Но уж очень он меня взбесил там, в прихожей.
      — Извини, Брэд, — сказал он теперь. — Никак не укладывается в голове, что все вы уже взрослые — и Нэнси, и ребятишки, с которыми она дружила.
      Он прошел через комнату к письменному столу у стены. Достал из ящика пухлый конверт, выложил на стол.
      — Это тебе.
      — Мне?
      — Ну да. Я думал, ты знаешь.
      Я покачал головой; в этой комнате мне отчего-то стало не по себе, почти жутко. Мрачная комната, по двум стенам сплошь книжные полки, в третьей — наглухо завешенные окна и между ними мраморный камин.
      — Так вот, это тебе, — повторил Шервуд. — Бери, чего же ты?
      Я подошел к столу и взял конверт. Он был не запечатан, я открыл его. Внутри оказалась толстая пачка денег.
      — Полторы тысячи долларов, — сказал Джералд Шервуд. — Как будто, должно быть именно полторы.
      — В первый раз слышу про какие-то полторы тысячи. Мне только сказали по телефону, чтобы я с вами побеседовал.
      Он поморщился и посмотрел на меня очень внимательно, словно бы даже недоверчиво.
      — Вот по такому же телефону, — прибавил я и показал на аппарат у него на столе.
      Шервуд устало кивнул.
      — Понятно. А давно у тебя появился такой телефон?
      — Только сегодня. Эд Адлер пришел и снял мой прежний телефон, обыкновенный, потому что мне нечем платить. Я пошел пройтись, хотел немного собраться с мыслями, а когда вернулся, вдруг зазвонил вот такой телефон.
      Движением руки Шервуд остановил меня.
      — Возьми конверт, — сказал он. — Положи в карман. Это не мои деньги. Они твои.
      Но я положил конверт на стол. Мне позарез нужны были полторы тысячи. Позарез нужны были любые деньги, откуда бы они ни свалились. Но этот конверт я взять не мог. Сам не знаю почему.
      — Ладно, — сказал Шервуд. — Садись.
      Я опустился на стул, стоявший боком у стола. Шервуд открыл ящик с сигарами.
      — Хочешь?
      — Я не курю.
      — Может, выпьешь чего-нибудь?
      — Выпить я не прочь.
      — Бурбон?
      — Отлично.
      Он подошел к шкафчику стоящему в углу, опустил в бокалы лед.
      — Как тебе разбавить, Брэд?
      — Хватит и льда.
      Шервуд усмехнулся:
      — Сразу видно понимающего человека.
      Я сидел и смотрел на книжные полки, протянувшиеся вдоль двух стен кабинета от пола и до самого потолка. Тут было немало каких-то многотомных собраний и комплектов, почти все, насколько я мог разглядеть, в дорогих переплетах.
      Наверно, это очень здорово — быть не то что богачом, но человеком с достатком, не маяться и не раздумывать, если тебе понадобилась какая-то мелочь, не выгадывать каждый грош, а спокойно взять и купить, что хочешь. Жить в таком вот доме, с книгами по стенам, с тяжелыми занавесями на окнах, и чтобы, когда хочется выпить, было из чего выбрать и не приходилось держать единственную бутылку дрянного виски в кухне на полке…
      Шервуд подал мне бокал, обогнул стол и снова опустился в кресло. С жадностью отпил несколько глотков и отставил бокал.
      — Брэд, — начал он, — много ли тебе известно?
      — Ровным счетом ничего. Только то, что я вам уже сказал. Я говорил с кем-то по телефону. И мне предложили работу.
      — Ты согласился?
      — Нет, — сказал я. — Пока нет, но, может, и соглашусь. Мне не худо бы найти работу. Но то, что они предлагали, — не знаю, кто они такие, — звучит довольно бессмысленно.
      — Они?
      — Ну, не знаю — либо их было трое, либо там кто-то один три раза менял голос. Конечно, это очень странно, но, по-моему, один и тот же человек говорил на разные голоса.
      Шервуд опять жадно глотнул виски. Поднял бокал, посмотрел на свет и, кажется, очень удивился, что там уже только на донышке. Тяжело поднялся и пошел за бутылкой. Налил себе, чуть расплескав, потом протянул мне бутылку.
      Я еще не начинал, — сказал я.
      Он поставил бутылку на стол и опять сел.
      — Ладно, — сказал он. — Вот ты пришел и мы побеседовали. Все в порядке. Соглашайся на эту работу. Бери свои деньги и ступай. Нэнси, верно, тебя заждалась. Своди ее в кино или еще куда-нибудь.
      — И это все?
      — Все.
      — Значит, вы раздумали, — сказал я.
      — Раздумал?
      — Вы хотели мне что-то сказать. А потом передумали.
      Шервуд холодно, в упор посмотрел на меня.
      — Вероятно, ты прав. Но это все равно.
      — А мне не все равно. Я ведь вижу, вы чего-то боитесь.
      Я ждал, что он обозлится. Кому приятно, когда тебя назовут трусом.
      Но он не обозлился. И даже не поморщился, сидел как каменный. Потом сказал:
      — Пей же, черт подери. Смотреть на тебя тошно, сидит тут — и ни с места!
      Я отхлебнул глоток виски: я соврем забыл про свой бокал.
      — Вероятно, ты вообразил себе всякие небылицы. И, конечно, подозреваешь, что я ввязался в какие-то темные дела.
      Вряд ли ты мне поверишь, но представь, я и сам не знаю, в какие такие дела я ввязался.
      — Да нет, я вам верю, — сказал я.
      — Чего только я не натерпелся на своем веку, — сказал Шервуд. — Да разве я один. У каждого свои беды — не одно, так другое. На меня свалилось все сразу. Так тоже часто бывает.
      Я покивал в знак согласия.
      — Началось с того, что меня бросила жена. Это ты, конечно, знаешь. В ту пору, надо думать, все милвилские сплетники только об этом и говорили.
      — Не помню, — сказал я. — Тогда я был еще мальчишкой.
      — Да, верно. Скажу одно, оба мы вели себя вполне пристойно. Ни крику, ни скандалов, никакой грязи на суде. Всей этой мерзости мы постарались избежать. И сразу после развода — банкротство. В производстве сельскохозяйственных машин разразился кризис, и я боялся, что придется закрыть фабрику. Очень многие мелкие предприятия тогда прогорели. Держались по пятьдесят, по шестьдесят лет, приносили солидный доход, а тут лопнули.
      Шервуд помолчал, словно выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. А что было говорить?
      Он налил себе еще виски и продолжал:
      — Во многих отношениях я просто глуп. Я умею вести дело. Умею поддерживать фабрику на ходу, пока есть хоть какая-то надежда, пока можно из нее выжать хоть какие-то гроши. У меня, видно, есть хватка, есть способности. Но и только. За всю жизнь я ни разу не додумался до чего — нибудь нового, до чего-нибудь значительного.
      Он подался вперед, крепко стиснул руки и оперся ими на стол.
      — Я все ломаю голову, — сказал он. — Все пытаюсь понять, что же произошло? Почему именно со мной? Невозможно понять! Не должно это было со мной случиться, не такой я человек. Мне грозило разорение, и ничего я тут не мог поделать. В сущности, все это проще простого. Спрос на сельскохозяйственный инвентарь резко упал, на то были веские экономические причины. Крупным фирмам, у которых свои крупные магазины и вдоволь денег на рекламу, такая передряга не страшна. У них есть простор, они могут перестроиться, как-то извернуться, смягчить удар. А таким, как я, тесно, у нас нет в запасе ни лишних возможностей, ни лишних денег. Моему предприятию, как и многим другим, грозил крах. Пойми, мне совершенно не на что было надеяться. Я вел дело по старинке, по испытанным и проверенным канонам, как до меня мой дед и мой отец. А каноны эти говорят: если ты больше ничего не можешь продать, значит-все, крышка. Другие, может, исхитрились бы, нашли какой-то выход, а мне это не под силу. Делец я толковый, но у меня нет воображения. Мне не хватает новых идей. И вдруг, ни с того ни с сего, у меня начинают возникать новые идеи. Но они не мои. Как будто мне их внушает кто-то другой.
      — Понимаешь, — продолжал он, — иногда бывает и так, что новая идея возникает мгновенно. Ни с того ни с сего. Словно бы на пустом месте. Ее никак не свяжешь с тем, что ты делал раньше, или читал, или слышал — ничего подобного! Но, наверно, если копнуть поглубже, можно докопаться до ее корней и проследить, откуда что взялось, только мало кто из нас обучен вот так докапываться. А главное, новая идея — это почти всегда только зернышко, отправной пункт. Может, она и хорошая. и ценная, но ее еще надо вынянчить. Надо ее развить. Обмозговать, повертеть и так и эдак, оглядеть со всех сторон, помучиться с нею, все сообразить и взвесить — и только тогда вылепишь из нее что-то полезное.
      А с нынешними моими находками не так. Они выскакивают неизвестно откуда совсем готовенькие. Мне нечего додумывать. Хлоп — и все уже в голове, законченное, отшлифованное. заботиться больше не о чем. Бери и пользуйся. Просыпаюсь утром — а к моим услугам новое открытие, я знаю массу такого, о чем прежде и понятия не имел. Выйду пройтись, возвращаюсь — а в голове еще открытие. Они рождаются пачками. Сразу эдакий букет, будто кто посеял их у меня в мозгу, они полежали там немножко, созрели — и вот прорастают.
      — И все это разные механические поделки? — спросил я.
      Шервуд посмотрел на меня с любопытством:
      — Вот именно, поделки. А что ты про них знаешь?
      — Ничего. Знаю только, что, когда с сельскохозяйственными машинами стало худо, вы начали выпускать всякую техническую мелочь. А что именно — не слыхал.
      Но он мне этого не объяснил. Он продолжал рассуждать о своих странных озарениях:
      — Сначала я не понимал, что происходит. А потом открытия посыпались, как из мешка, и стало ясно: что-то тут не так. Маловероятно, чтобы я сам додумался хоть до одной такой новинки, а тут сразу целый фонтан. Скорее всего я вообще никогда бы ничего не придумал, у меня от природы нет воображения и никакой я не изобретатель. Ну, ладно, допустим, идейки две-три я еще мог бы родить, да и то вряд ли. А уж на большее меня нипочем бы не хватило. Словом, хочешь не хочешь, а пришлось себе сознаться, что мне помогает кто-то извне.
      — Как же так? Кто?
      — Не знаю. И по сей день не знаю.
      — А идеями этими вы все-таки пользуетесь, — заметил я.
      — Я человек трезвый, практический. Кое-кто, наверно, даже скажет
      — прожженный делец. Но подумай сам: предприятие лопнуло. И не просто мое предприятие, пойми, а родовое, его основал мой дед и я получил его от отца. Не просто мое дело, а дело, которое мне доверено. Это совсем не одно и то же. Когда идет прахом то, что ты построил сам, — ладно, перетерпишь: мол, на первых порах мне все-таки повезло, начну все сызнова, глядишь, и еще раз повезет. А когда фирма перешла к тебе по наследству, тут совсем другое. Во-первых, позор. А во-вторых, нет уверенности, что сумеешь все поправить. Ведь не ты положил начало, первый успех не твой. Ты пришел на готовенькое. И еще вопрос, способен ли ты сам добиться успеха, восстановить то, что разрушено. В сущности, тебе всю жизнь внушалось обратное.
      Шервуд умолк; в тишине я услышал где — то позади негромкое тиканье, но часов не видел и не поддался искушению обернуться. И чувствовал, если поверну голову или хотя бы шелохнусь, что-то незримое в комнате разобьется вдребезги. Будто в посудной лавке, где полным-полно стекла и фарфора и все держится на честном слове: страшно вздохнуть, не дай бог, стронется что-нибудь одно — и все рухнет.
      — А ты бы как поступил на моем месте? — спросил Шервуд.
      — Цеплялся бы за что попало, — сказал я.
      — Вот я и уцепился. С отчаяния. Выхода-то не было. фабрика, дом, Нэнси, честное имя — все поставлено на карту! И я ухватился за эти самые идеи, записал их, собрал своих инженеров, конструкторов, чертежников — и мы взялись за работу. Понятно, всю заслугу приписали мне. Тут я ничего не мог поделать. Не мог я им объяснить, что не я все это выдумал. И, знаешь, может, оно тебе и странно покажется, но это-то и есть самое тяжкое: что поневоле пользуешься почетом и уважением за то, чего не делал.
      — Значит, так, — сказал я. — Родовая фирма спасена и все прекрасно. На вашем месте я не стал бы особенно терзаться и каяться.
      — Но ведь этому нет конца, — сказал Шервуд. — Будь оно все позади, я бы выкинул это из головы. Если б мне вдруг помогли избежать разорениях
      — ну, ладно. Но конца-то не видно. Как будто я раздвоился, что ли: есть обыкновенный, всем известный Джералд Шервуд, который сидит вот за этим самым столом, а есть еще какой-то другой, и он думает за меня. Все время на ум приходит что-то новое, иногда только диву даешься, до чего здорово, а иногда кажется — ну чистейшая бессмыслица! Будто из другого мира, серьезно тебе говорю, у нас такого быть не может. Вещи, которым нет на Земле никакого подобия и соответствия, вещи ни с чем не сообразные. Догадываешься, что в них скрыты какие-то возможности, прямо на ощупь чуешь: есть в этом что-то очень важное, значительное, — а как их применить, непонятно.
      И тут не только идеи, изобретения, тут еще и знание. Вдруг оказывается я знаю такое, о чем никогда и не подозревал. Какие — то взрывы, откровения. Никогда этим не интересовался, даже не задумывался. Или такое, что наверняка вообще никому на свете не известно. Как будто кто-то взял самые разные факты и сведения, сгреб в одну кучу клочки, обрывки — вперемешку, беж разбору — и запихал мне в башку.
      Он потянулся за бутылкой, налил себе еще виски. Ткнул горлышком в мою сторону, и я тоже подставил бокал. Шервуд налил мне до краев.
      — Пей, — сказал он. — Сам тянул меня за язык, так слушай. Завтра я, верно, стану ломать голову — чего ради я тебе все это выложил. Ну да ладно.
      — Если вы не хотите рассказывать… Если вам кажется, что я сую нос, куда не просят…
      Шервуд отмахнулся:
      — Ладно, не нравится — не слушай. На, бери свои полторы тысячи.
      Я покачал головой:
      — Нет уж. Сперва объясните, откуда они взялись и почему вы мне их даете.
      — Деньги не мои. Я только посредник. Мне их поручили.
      — Кто? Ваш двойник?
      Шервуд кивнул:
      — Правильно. Как ты догадался?
      Я показал на телефон без диска. Шервуд поморщился.
      — Ни разу не пользовался этой штукой. Вот ты, говоришь, нашел такой же у себя в конторе, а я и не знал, что у кого-то еще такие есть. Я их выпускаю сотнями…
      — Вы?!
      — Ну, ясно. Только не для себя. Для этого двойника. А впрочем (Шервуд подался ко мне через стол, доверительно понизил голос)… я начинаю подозревать, что никакой это не двойник.
      — Тогда что же это?
      Он снова медленно откинулся на спинку кресла.
      — А черт его знает. Раньше я думал да гадал, ломал голову, покоя не находил — и все равно понять ничего не мог. А теперь мне плевать. Может, есть и еще такие, как я. Может, я не один… все-таки утешение.
      — Ну а этот телефон?
      — Я сам его спроектировал. Или, может, не я, а тот двойник, если только он человек. Этот телефон вдруг очутился у меня в голове, я и выложил его на бумагу. И учти, я чертил, а сам понятия не имел, что это за штука и для чего она. То есть, конечно, я сообразил, что это какое-то подобие телефона. Но, хоть убей, не понимаю, каким образом он работает. И никто на фабрике не понимает. Если верить законам физики и здравому смыслу, то эта чертовщина просто не может работать.
      — Но вы сами сказали, ваша фабрика выпускает еще уйму всяких поделок, в которых вроде бы нет никакого толку.
      — Сколько угодно, — подтвердил Шервуд. — Но там я не сам составлял планы и чертежи, я их и не касался. А с этим так называемым телефоном совсем другой коленкор. Я знал, что надо такие телефоны производить, знал, сколько их понадобится и что с ними делать.
      — Что же вы с ними делали?
      — Переправлял их одной фирме в Нью — Джерси.
      Что за чушь!
      — Как же так? Значит, у вас в голове неведомо откуда берется чертеж… что-то вам подсказывает — дескать, фабрикуй у себя эти телефоны, а потом отсылай их куда-то в Нью — Джерси. И вы ничтоже сумняшеся покорно все это выполняете?
      — Какое там ничтоже сумняшеся. Не только сомневался, а чувствовал себя дурак дураком. Но ты сообрази: этот мой двойник, мой второй мозг, неведомый помощник из другого мира — зови, как хочешь, — ни разу меня не подвел. Он спас меня от банкротства, давал дельные советы, столько раз меня выручал. Кто же отвернется от своего доброго гения?
      — Кажется, понимаю, — сказал я.
      — Чего ж не понять. Игрок верит в свою удачу. Вкладчик, когда покупает акции, полагается на чутье. Но и удача и чутье могут изменить, а тут у меня штука верная и надежная.
      Он протянул руку, взял телефон без диска, пытливо оглядел и опять поставил на стол.
      — Этот — один из первых, я давным — давно принес его домой, так он и стоит. Все годы я ждал, но он ни разу не позвонил.
      — Да ведь вам телефон ни к чему, вы и так обходитесь.
      — Думаешь, причина в этом?
      — Уверен.
      — Пожалуй, так оно и есть. Но иногда не знаешь, что и думать.
      — Ну, а эта фирма в Нью-джерси — они вам пишут?
      Шервуд покачал головой.
      — Ни строчки. Просто я отсылаю туда аппараты.
      — И расписок не получаете?
      — Никаких расписок. И никакой платы. Да я ее и не ждал. Когда ведешь дело сам с собой…
      — Сам с собой?! Так, по-вашему, фирмой в Нью-Джерси заправляет тот двойник?
      — Не знаю, — сказал Шервуд. — Ничего я не знаю, черт подери. Столько лет это гвоздем торчит у меня в голове, и все время я пытался хоть что-то понять, но так и не понял.
      Лицо у него стало затравленное, и я от души его пожалел. Должно быть, он это заметил. Он вдруг рассмеялся:
      — Ты из-за меня не огорчайся. Вытерплю. Я что угодно вытерплю. Не забывай, мне заплачено с лихвой. Расскажи-ка лучше о себе. Занимаешься перепродажей недвижимости?
      — Да, и еще страхованием.
      — А заплатить по счету за телефон нечем.
      — Можете меня не жалеть, — сказал я. — Уж как-нибудь да выкручусь.
      — Чудно с вами, с молодежью. Почти никто не остался в Милвиле. Видно, ничто вас тут не держит.
      — Видно, что так, — согласился я.
      — Нэнси только вчера вернулась из Европы. Я ей рад. Тоскливо одному в пустом доме. В последние годы я ее почти и не видел. Училась в колледже, потом ударилась во всякую общественную деятельность, потом ездила по Европе. А сейчас вот хочет пожить дома. Надумала писать книжку.
      — Это у нее, наверно, хорошо получится, — сказал я. В школе у нее всегда были лучшие отметки за сочинения.
      — Она прямо помешалась на писательстве. Уже напечатала с полдюжины статеек в этой, как ее… в периодике. Знаешь, все эти журнальчики, которые выходят раз в три месяца и не платят авторам ни гроша, а только присылают несколько штук номеров. Прежде я про такие и не слыхивал. Статейки ее я прочитал, но это ведь не по моей части. Кто их там знает, хорони они или плохи. Наверно, что-то в них есть, раз напечатали. Главное, ради своего писания она поживет тут со мной, а мне только того и надо.
      Я поднялся.
      — Пойду. Уж извините, засиделся.
      — Нет-нет, я рад был с тобой потолковать. И не забудь деньги. Этот мой двойник, или как бишь его, велел отдать их тебе. Я так понимаю, это вроде аванса.
      — Что за фокусы, — сказал я почти со злостью. — Деньги-то даете вы.
      — Ничего подобного. Они взяты из особого фонда, он основан много лет назад. Не годится мне одному снимать все сливки, ведь по-настоящему изобретения не мои. Вот я и стал откладывать десять процентов прибыли в особый фонд…
      — Наверно, тоже по подсказке того двойника.
      — Да, пожалуй… хотя это было так давно, что я уже и сам не знаю. Короче говоря, завел я такой фонд и все годы давал деньги разным людям, как подсказывал этот самый, который хозяйничает у меня в голове.
      Я уставился на Шервуда во все глаза, невежа-невежей. Но уж очень это было дико: сидит человек и преспокойно рассказывает, как кто-то неведомый хозяйничает у него в голове! Свыкся он с этим, что ли, за столько лет? Нет, все равно непостижимо!
      — Я немало выплачивал из этого фонда, — невозмутимо продолжал Шервуд, — но все равно набралась кругленькая сумма. С тех пор как у меня в голове завелся сожитель, чего ни коснусь, все приносит изрядный доход.
      — И вы не боитесь мне про это рассказывать?
      — А чего бояться — что ты пойдешь болтать направо и налево?
      — Ну да. Только я болтать не стану.
      — Еще бы. Тебя просто поднимут на смех. Кто ж тебе поверит.
      — Никто, надо думать.
      — Брэд, — сказал Шервуд почти ласково, — не валяй дурака, черт тебя дери. Возьми-ка этот конверт и сунь в карман. Приходи когда-нибудь еще. Как захочешь, так и приходи — посидим, потолкуем. Чует мое сердце, что нам найдется о чем потолковать.
      Я протянул руку и взял деньги. И сунул в карман.
      — Спасибо, сэр.
      — Не стоит благодарности, — сказал он и помахал рукой на прощанье. — Еще увидимся.

      Я медленно прошел через прихожую — Нэнси нигде не было видно, ее не оказалось и на веранде, а я-то надеялся, что она меня там ждет. Она ведь сказала — да, попозже увидимся, нам надо о многом поговорить, и я, конечно, решил, что это значит — попозже сегодня же вечером. А может, она совсем этого не думала. Может, она думала — как — нибудь в другой раз. Или, может, она меня ждала, а потом ей надоело. Я ведь и правда очень засиделся у ее отца.
      В безоблачном небе взошла луна, в тиши — ни ветерка. Исполинские дубы стояли недвижно, как изваяния, летнюю ночь пронизывали сверкающие нити лунного света. Я спустился с крыльца и замер, будто очутился в каком-то заколдованном круге. Эти великаны — дубы, словно призрачные угрюмые стражи, и все насквозь пронизавший лунный свет, и необъятная тишина, полная затаенным ожиданием чего-то, и слабый, какой-то потусторонний аромат, незримой пеленой стелющийся над податливой чернотой под ногами, — да разве это мой знакомый, привычный мир, моя Земля?
      А потом колдовство рассеялось, сверканье померкло — меня вновь окружал тот прежний мир, который я знал с детства.
      В летней ночи меня пробирала дрожь. Быть может, то был холод разочарования оттого, что меня выгнали из волшебной страны, от сознания: она существует, эта страна, но у меня нет надежды там остаться. Я ощутил под ногами асфальт дорожки и ясно видел теперь, что тенистые дубы — все — таки просто дубы, а никакие не изваяния.
      Я встряхнулся, точно пес, вылезший из воды, окончательно овладел собой и зашагал по дорожке. Вот и моя машина; я обошел ее, нашарил в кармане ключи и распахнул дверцу.
      Только усаживаясь за баранку, я увидел, что рядом сидит Нэнси.
      — Я думала, ты уже никогда не придешь, — сказала она. — О чем это вы с отцом так долго рассуждали?
      — Да так, о разном. Все пустяки, ничего интересного.
      — Ты часто у него бываешь?
      — Нет, не очень.
      Почему-то мне не хотелось объяснять ей, что до этого вечера я ни разу с Шервудом и двух слов не сказал.
      В темноте я на ощупь вставил ключ.
      — Прокатимся? — предложил я. — Может, заедем куда-нибудь, выпьем по стаканчику?
      — Нет, не стоит. Лучше просто посидим и поговорим.
      Я откинулся на спинку сиденья.
      — Славный вечер, — сказала Нэнси. — Тихо, спокойно. По-настоящему тихое место теперь такая редкость.
      — Тут у вас есть совсем заколдованное местечко, — сказал я. — Как раз перед крыльцом. Я нечаянно ступил на него, да только колдовство быстро пропало. Все заливает луна, и так странно пахнет…
      — Это те цветы…
      — Какие?
      — На клумбе, что у поворота дорожки. Она вся засажена чудесными цветами, их еще давно отыскал где-то в лесу твой отец.
      — Значит, и у вас они растут, — сказал я. — Наверно, в Милвиле в каждом саду есть такая клумба.
      — Твой отец был необыкновенно славный, я таких людей больше не встречала. Когда я была маленькая, он всегда мне дарил цветы. Бывало, иду мимо, а он непременно сорвет хоть один цветок и даст мне.
      Да, правда, отец был, что называется, очень славный. Славный и сильный, и при этим странный и, однако, несмотря на свою силу и на все свои странности, удивительно мягкий. Цветы, плодовые деревья и все, что растет на земле, он знал, как свои пять пальцев. Помню, кусты томатов у него поднимались высокие, крепкие, листья у них были какого — то особенно густого темно-зеленого света, и по весне весь Милвил приходил к нему за рассадой.
      И вот однажды отец понес вдове Хиклин томатную и капустную рассаду и корзину многолетних растений — и возвратился с какими-то странными лиловыми цветами: он наткнулся на них по дороге, в Темной Лощине, осторожно выкопал с полдюжины, заботливо окутал корни куском холстины и принес домой.
      Никогда еще отец не видывал таких цветов; оказалось, и никто другой их прежде не видел. Отец высадил их на отдельную клумбу, холил за ними, как за малыми детьми, и цветы благодарно отозвались на добрую заботу. И теперь едва ли найдешь в Милвиле клумбу, где не росло бы хоть несколько лиловых цветов — цветов, открытых моим отцом.
      — Странные они, эти его цветы, — сказала Нэнси. — А удалось ему определить, к какому виду они относятся?
      — Нет, — сказал я, — так и не удалось.
      — Надо было послать образчик в какой — нибудь университет хотя бы. Кто-нибудь объяснил бы ему, что же это такое.
      — Да он сколько раз об этом заговаривал. Но так и не собрался. Всегда работы по горло. Ни минуты передышки. С этими теплицами вечно крутишься, как белка в колесе.