Глава 23

— Просто голова кругом идёт, — признался Экайер. — Ничего не понимаю. Теперь Мэри заявила, что хочет совершить ещё одно путешествие в Рай.

— Если получится, — уточнил Теннисон.

— У неё? Получится, — убеждённо кивнул головой Экайер. — Должно получиться. Она — самая лучшая из наших Слушателей. Во всяком случае способна совершить повторное путешествие. Понятия не имею, какими именно качествами обладают Слушатели, чтобы безошибочно возвращаться в одно и то же место. Но за годы многие Слушатели доказали, что такие способности у них есть. Если бы мы могли понять, что это за качества, то попробовали бы обучить этому искусству остальных. Но хватит об этом. Меня волнует другое: почему Мэри вздумалось проделать это сейчас? Ведь несколько дней назад она и слышать об этом не желала!

— Ну, может быть, ей хочется сделать что-нибудь такое, чтобы снова привлечь внимание к своей особе, — предположила Джилл. — Ведь вы оба старательно пытались ей внушить, что не такая уж она важная птица.

— А что ещё мы могли сделать? — развёл руками Экайер. — Я чувствовал, что это необходимо, и, похоже, Джейсон был солидарен со мной.

— Вот уж не знаю, правы вы были или нет, — хмыкнула Джилл, — но тактика ваша сработала на все сто. Ну а теперь, раз уж она собралась в путь, есть ли хоть какая-то возможность убедить её в необходимости добыть координаты?

— Поговорить можно, конечно, — неуверенно произнёс Экайер. — Весь вопрос в том, как она к этому отнесётся. Джилл, а может, ты с ней попробуешь побеседовать? Ну, как женщина с женщиной?

— Сомневаюсь, что у меня выйдет, — покачала головой Джилл. — Ведь мы с ней ни разу не виделись. Вряд ли она отнесётся ко мне с доверием. Может получиться наоборот: она решит, что все ополчились против неё.

— А Декер, — неожиданно вступил в разговор Теннисон, — похоже, знает, где Рай. Я вчера с ним разговаривал.

— Что за чушь? — воскликнул Экайер. — Откуда ему-то знать? И как он может знать?

— Он не сказал, а я не спрашивал. Он человек не слишком разговорчивый. Сам скажет — и спасибо. А вопросы ему задавать бессмысленно. Может быть, он и ждал, что я спрошу, но я не решился. Сказал и сказал.

— А зря, — проговорила Джилл. — Надо было попробовать. Вдруг он хотел, чтобы ты спросил?

— Нет, — покачал головой Теннисон. — Нет, не стоило спрашивать. Я, конечно, могу ошибаться, но у меня такое чувство, что это была какая-то проверка. Он мне как бы давал некоторую свободу, возможность спросить о других вещах, но я ни о чем не спрашивал. И, похоже, это ему по душе. Клянусь, у меня не раз прямо-таки язык чесался — взять и спросить, но я сдерживался. Человек он непростой, странный. Но нам было так хорошо вдвоём, что не хотелось все испортить.

— Пожалуй, — задумчиво проговорил Экайер, — мы слишком долго списывали Декера со счётов, полагая что он — всего-навсего чудак. Псих-одиночка, так сказать. Джейсон, ты первый, с кем он более или менее близко сошёлся. Это очень хорошо, и тебе не следует от этого отказываться. У меня такое ощущение, что Декер не так прост, как кажется, что он гораздо более значителен, чем мы привыкли думать.

Губерт принёс полный кофейник свежесваренного кофе, наполнил горячим напитком чашки и молча вернулся на кухню.

— Все ещё дуется на меня, — шёпотом сообщил Экайер. — Я ему вчера взбучку задал. — Повернувшись к Теннисону, он добавил, не повышая голоса: — Но порой это просто необходимо, чтобы он не слишком нос задирал.

— Надо отдать ему должное, — возразил Теннисон, — кофе он варит просто восхитительный.

— А я вот о чем хотела тебя спросить, Пол, — сказала Джилл, нахмурившись, — скажи-ка, Мэри — человек? Ещё человек? Все ли Слушатели — люди?

— Ну и вопрос, — изумился Экайер. — Конечно, Мэри человек.

— Понимаешь… Ведь у Слушателей было столько — даже не знаю как получше выразиться — запредельных, что ли — да, запредельных опытов, что они, так сказать, долгое время были существами из других миров, вот мне и стало интересно, сумели ли они при этом остаться людьми, и насколько?

— Да, понял, — кивнул Экайер. — Меня это тоже всегда интересовало. Но, видишь ли, я всегда сохранял свой интерес при себе. Не отваживался с кем-нибудь из них заговорить об этом. Общение с экстрасенсами — дело тонкое, тут осторожность нужна. Все они — люди особого сорта, ярко выраженные личности. Может быть, в этом и состоит их иммунитет, если можно так выразиться. Не исключено, что выраженная личность — это и есть главная предпосылка для того, чтобы стать экстрасенсом. Однако и у них случаются срывы. Бывали в нашей практике случаи, когда Слушатели упорно отказывались ещё раз отправиться туда, где уже побывали. Куда-то ещё — ради бога, но обратно — ни за что на свете. Но наотрез отказаться работать — такого ещё не бывало ни разу. Тяжёлых поражений психики мы не наблюдали. — Экайер допил кофе и сказал: — Ну, пойду, пожалуй. Попробую потолковать с Мэри. Джейсон, составишь мне компанию?

— Боюсь, нет, — отказался Теннисон. — Сомневаюсь, что я — её любимый собеседник.

— Ох… сейчас и я — не самый любимый, — вздохнул Экайер. — Ну, ладно, я пошёл. Пожелайте мне удачи.

После того как Пол ушёл, Джилл и Джейсон какое-то время сидели молча. Молчание нарушила Джилл.

— У меня такое чувство, Джейсон, что мы на пороге какого-то открытия. Какого — не знаю, но прямо-таки кожей чувствую.

Теннисон неуверенно кивнул.

— Да… Если Мэри вернётся в Рай и найдёт больше, чем в прошлый раз…

— Понимаешь, я страшно растеряна, — сказала Джилл. — Просто не понимаю, что происходит. Весь Ватикан как-то странно разделился. Но что за причина для разделения? Нет, я, конечно, кое-что понимаю, но далеко не все. Самое скверное — я никак не могу решить для себя, что же такое Ватикан: религиозный центр или научный? И что они стремятся обнаружить?

— Сомневаюсь, — покачал головой Теннисон, — что Ватикан хотя бы приблизительно представляет, что хочет обнаружить.

— И ещё… Я вот думала о кардинале — если не ошибаюсь, Робертс его зовут — ну, тот, который заявил, что нам не дадут улететь.

— Я не забыл. Сказал это, как само собой разумеющееся, будто приговор вынес. Но не знаю, насколько такое решение твёрдо и бесповоротно.

— Для меня лично, если честно, — сказала Джилл, — этот приговор носит чисто академический характер. Прямо сейчас я никуда не собираюсь улетать. Я только-только начала разбираться в истории Ватикана. Вот когда я напишу книгу… Мою книгу…

— Твою? А я думал, что это будет ватиканская книга.

— Мою книгу, — упрямо повторила Джилл. — Мою. Она будет выпущена миллиардным тиражом. И я потону в деньгах. И мне больше никогда не придётся работать. Смогу себе позволить все, что ни пожелаю.

— Ага, — ухмыльнулся Теннисон. — Если сможешь удрать с Харизмы.

— Послушай, дружок: Джилл летит, куда хочет, и тогда, когда хочет. Ещё не было такого места, откуда она не смогла бы выбраться, ещё никто не завязал такого узла, чтобы она не смогла его распутать.

— Ну что же, желаю удачи, — улыбнулся Теннисон. — Только когда соберёшься сматывать удочки, меня-то захватишь с собой?

— Если захочешь, — сказала она, взглянув ему прямо в глаза.

Глава 24

Все было совсем как тогда — широкая, поющая дорога, сотканная из света и музыки, уходила вдаль и где-то там, далеко-далеко, как стрела, достигала цели — там, откуда лилось величественное сияние, заря славы и могущества. А она плыла, парила над дорогой в пространстве, излучавшем боль пустоты, щемящую сладкую боль. Она опускалась все ниже, все ближе к дороге, но не так быстро, как хотелось. Ей так хотелось побыстрее ступить на дорогу…

«На этот раз, — говорила она себе, — я буду умнее и все разгляжу получше. Постараюсь узнать какие-нибудь приметы и понять, где нахожусь, а потом смогу рассказать им всем, где была, и докажу, что это Рай. Тогда мне не поверили, а теперь должны поверить. Никаких сомнений у них не должно остаться, никаких колебаний. “Координаты”, — сказал Экайер, но что такое “координаты”? Какие я могу найти координаты, чтобы заставить их поверить? Никаких, кроме веры. Я такую веру должна донести до них, чтобы они не стали спорить и сомневаться, чтобы раз и навсегда поняли, что я — та, что нашла для них Рай.

Знаю я, чего они хотят, — думала она. — Они хотят, чтобы я им карту принесла, чтобы они могли привести в Рай свои глупые машины. Вот тупицы! Они думают, что в Рай можно попасть физически, никак не могут понять, что для простых смертных Рай — как это сказал зануда доктор? — “состояние сознания”. Что он понимает?

Он не прав, — думала Мэри. — У него такое профессиональное лицо врача, он так предан своей науке. Рай — это не состояние сознания, это состояние благодати. И только я, одна-единственная из всех, достигла этого состояния и могу отыскать Рай».

Мэри парила над дорогой и, пока её ноги не коснулись поверхности, продолжала говорить сама с собой. Она думала о том, какого труда стоило ей обретение благодати. Нет, труда в этом не было никакого — было только стремление, жажда всепоглощающего чувства чистоты, святости, смиренное посвящение всей себя священной воле, благой милости. Но как бы ни было велико стремление, раньше ей удавалось только слегка коснуться края покрова святыни, но никогда не приходилось ухватиться за него покрепче. Тогда, в эти мгновения, она чувствовала себя униженной, поверженной, ей приходилось свыкаться с мыслью, что она должна вернуться в ту пустоту, на которую была обречена, и смириться со своим положением. Но ведь сейчас, именно сейчас она была так близка к цели — дорога славы простиралась перед ней!

Её ноги коснулись поверхности дороги — хотя это было совсем не похоже ни на одну из дорог, по которым она ходила раньше. Чувство невесомости не покинуло Мэри. Далёкий великолепный свет манил её, но она вдруг засомневалась, что сумеет дойти до него, — ведь это было так далеко, так недостижимо… А вдруг она упадёт без чувств в середине пути, так и не добравшись до великолепных, сверкающих белизной башен?

Но опасения были напрасны — идти оказалось изумительно легко и просто. Ей казалось, что она не делает ни шага, а её влечёт и влечёт вперёд по дороге. Чудная музыка окружала её, неслась отовсюду; на мгновение ей показалось, что сама музыка, которая наполняла все кругом, и несла её вперёд, к свету.

Вокруг неё клубился туман, она видела только дорогу и чудесный, манящий свет впереди, но неизвестность и невесомость были полны великой, несказанной радости, и она неслась вперёд; казалось, ласковый, невидимый прибой увлекал её к далёкому, родному берегу. Музыка изменилась, стала более торжественной; Мэри показалось, что далёкое сияние стало ярче. Она невольно зажмурилась.

Внезапно музыка умолкла, и Мэри ощутила, что движение прекратилось, что больше ничто не несёт её вперёд и она твёрдо стоит на ногах. Изумлённая, она открыла глаза. Свет больше не слепил глаза. Сияние осталось, но стало более мягким, и она увидела перед собой стройные, величественные башни — белые на фоне ярко-голубого неба. Издалека, откуда-то из-за башен, доносился похожий на музыку шум падающей воды. Каждая капелька издавала свой чёткий звук, которые соединялись в великолепной, чарующей гармонии.

Она непроизвольно поискала глазами ангелов — но их не было.

«Может быть, — подумала она, — они летают так высоко, что глаза простого смертного не в силах разглядеть их?»

Неподалёку она увидела лестницу — широкую и крутую, со ступенями из чистого золота. Она вела к вершинам башен и уходила ввысь, превращаясь в тонкий золотой шпиль.

«Ох, как высоко, — мысленно вздохнула Мэри. — Но я дойду, доберусь. До самого конца, ступень за ступенью. А там, на вершине, зазвучат трубы, и небожители торжественно встретят меня».

Только она занесла ногу над первой ступенью, как туман по обе стороны от лестницы начал рассеиваться и её взору предстало множество людей, столпившихся у подножия. Тут же стояли шатры и хижины, другие лёгкие постройки, и всюду, насколько хватало глаз — люди, люди. Столько народу она ни разу в жизни не видела. Почему-то, она не могла понять почему, она видела и шатры, и хижины, и людей нечётко, и ей казалось, что она слышит визг и крики, что на неё надвигается какая-то дикая, страшная волна ужаса, исходящего от этой огромной толпы.

В безмолвной панике Мэри бросилась бегом по лестнице. От страха и отчаяния она быстро выбилась из сил, стала задыхаться. Наконец, измученная до предела, она упала на ступени, цепляясь за гладкую поверхность в страхе, что сорвётся, упадёт и опять окажется в бездне ужаса.

Полежав немного, она почувствовала, что дышится легче. Тогда она осторожно поднялась на ноги и посмотрела вниз. Клубы тумана вновь сомкнулись и скрыли от взора толпы людей у подножия лестницы.

Выпрямившись во весь рост, Мэри снова стала взбираться по лестнице. Далёкая музыка стала громче, но все равно звучала ещё очень, очень далеко, и Мэри показалось, что она совсем не приближается к башням. На самом верху лестницы она разглядела крошечную чёрную точку, колеблющуюся в лучах золотого света. Мэри остановилась, пытаясь разглядеть, что это такое. Поначалу она решила, что ей показалось. Но точка оставалась на месте, плясала в золотых лучах света, отражённого от поверхности ступеней.

«Кто-то вышел встретить меня, — решила Мэри. — Кто-то спускается по золотой лестнице, чтобы приветствовать меня, входящую в Рай».

Она заторопилась к тому, кто шёл ей навстречу. Точка постепенно вырастала и наконец приняла очертания человеческой фигуры. Идущий навстречу Мэри передвигался на двух ногах. Крыльев видно не было. Мэри пожалела, что у того, кто спускался к ней, нет крыльев, но постаралась успокоить себя.

«Не у всех же в Раю крылья», — думала она. И, подумав так, она поняла, что на самом деле очень мало знает об обитателях Рая. В том Раю, который она себе представляла, жили ангелы, но человекоподобное существо, приближавшееся к ней, ангелом явно не было.

Но и человеком оно тоже не было! Чем ближе Мэри к нему подходила, тем яснее это становилось. Похож на человека, да, но не человек и совсем не божественное существо.

Во-первых, он был… чёрный!

Изумлённая, напуганная, Мэри остановилась и воззрилась на того, кто шёл навстречу. У существа были длинные, острые ушки, узкое, лисье личико. Тонкие сухие губы, широкий, растянутый рот. Жёлтые, как у кошки, прищуренные глаза. И весь он был чёрный, как начищенные ботинки.

Она была так зачарована, загипнотизирована его лицом, что смотрела на него не отрываясь и не замечала, какая у него фигура, какое тело. Кроме лица, она не видела ничего.

Он остановился на две ступени выше Мэри. Некоторое время он в упор разглядывал её. Потом он вытянул руку с указующим перстом — так указывают на провинившегося ребёнка строгий учитель или родители. Его голос прогремел, как раскат грома.

— Ничтожество! — крикнул он. — Ничтожество! Ничтожество!

Обезумев от ужаса, Мэри повернулась и бросилась вниз по лестнице. Единственное слово, сказанное странным существом, звучало у неё в ушах. На бегу она оступилась, подвернула ногу, упала и покатилась по ступеням. Она пыталась за что-нибудь уцепиться, но безуспешно. Катилась, падала, ударялась головой о ступени.

Наконец она остановилась и поняла, что лестница кончилась. Она сидела, несчастная, униженная, у подножия лестницы, на дороге. Туман исчез, и она снова увидела людей около лестницы, не осмелившихся ступить на неё, будто некая невидимая преграда не пускала их. Люди толпились по обе стороны от дороги, смеялись над ней, хохотали, тыкали в неё пальцами и гримасничали.

Мэри вскочила и обернулась к лестнице. Тот, кто вышел встретить её, стоял на нижней ступени. Он снова указал на неё пальцем и крикнул:

— Ничтожество! Ничтожество! Ничтожество!

Глава 25

Джилл ушла в библиотеку. Губерта не было уже около часа. Теннисон в одиночестве сидел перед камином и смотрел на огонь. У него оставалось совсем немного времени до начала приёма в клинике, но, судя по всему, вряд ли там была большая очередь. В Ватикане и на Харизме вообще люди болели на удивление редко. Кроме Мэри, ни одного тяжелобольного у Теннисона пока не было. Жалобы поступали самые обычные: зубная боль, простуда, боли в пояснице, расстройство желудка, растяжение лодыжки — вот, собственно, и все.

А Мэри опять отправилась в Рай. Теннисон, борясь с утренней дремотой, лениво размышлял о том, что её заставило принять такое решение, ведь до последнего момента она упорно отказывалась. Почему она решилась? Может быть, думала, что на этот раз обнаружит какие-то доказательства, способные убедить всех, что она действительно нашла Рай? Или сама вернётся в сомнении? «Это не Рай, не может быть, чтобы это был Рай», — убеждал он себя. Сама идея казалась ему донельзя нелепой, что-то было в этом из области вызванных фанатизмом видений и откровений, которыми изобиловала средневековая история Земли.

Не отрывая взгляда от огня, Теннисон вытянулся в кресле.

«Ещё чуть-чуть посижу, — уговаривал он себя, — и на работу. Может, меня люди ждут».

Подумав об этом, он ощутил что-то вроде лёгкого недовольства и тут же выругал себя — с чего бы это? Как это, его, врача, может расстраивать, что его ждут больные? Он заставил себя выпрямиться, повертел головой, оглядывая комнату. В комнате, кроме него, никого не было, и в этом не было ничего странного — он прекрасно знал, что кроме него здесь никого нет и быть не может. Да, он был один, но вдруг он понял, что тут есть кто-то ещё.

Он встал, прошёлся по комнате, встал спиной к камину, чтобы осмотреть вторую её половину, пытаясь обнаружить, кто же здесь прячется. Никого. Ничего. Никто нигде не прятался. Он был в этом уверен. Но волнение не проходило. Уверенности, что в комнате никого, кроме него, нет, не возникало. Наоборот, он все более и более убеждался, что кто-то есть.

Теннисон заставил себя заговорить — ему было легче убить кого-нибудь, чем что-то сказать.

— Кто здесь?

Словно в ответ он увидел в углу, над спинкой кресла-качалки, стоявшего около стола с мраморной крышкой, мягкое сияние колеблющегося облачка алмазной пыли.

— А, это ты, — успел выговорить Теннисон, как облачко тут же исчезло. Над спинкой кресла ничего не было. Да, но тот, кто перестал быть виден, не исчез.

Теннисона обуревали вопросы. «Кто ты? Что ты? Почему ты здесь?» Но он молчал. Он стоял, окаменев, не двигаясь, и не отрываясь смотрел в угол, где только что видел облачко пыли.

Кто-то заговорил с ним внутри его сознания:

— Я здесь. Здесь, внутри твоего сознания. Хочешь, чтобы я ушёл?

Теннисон уловил и понял сказанное.

— Нет, — мысленно ответил он. — Нет, не уходи. Но будь добр, объясни, что происходит? Ты принадлежишь Декеру? Ты принёс мне весточку от Декера?

— Я не принадлежу Декеру. Я никому не принадлежу. Я — свободное существо и друг Декера. Вот и все. Я могу говорить с ним, но не могу быть частью его.

— А частью меня — можешь? Почему ты можешь быть частью меня, а частью Декера — нет?

— Я — Шептун. Так меня зовёт Декер. Можешь считать это моим именем.

— Ты не ответил на мой вопрос, Шептун. Почему частью меня ты можешь быть, а частью Декера — нет?

— Я — Друг Декера. Он — мой единственный друг. Я пытался подружиться со многими, и они тоже могли бы стать мне друзьями, но они не слышали меня, не узнавали. Не чувствовали, что я рядом.

— Ну и что? А я при чем?

— Я пытался проникнуть в Декера, но это оказалось невозможно. Разговариваю с ним, да, но не проникая в сознание. А ты мне подходишь. Я понял это сразу, как только увидел тебя.

— И теперь ты готов покинуть Декера? Нет, Шептун, ты не можешь так поступить с ним. И я не могу с ним так поступить. Я не имею права отнять у него друга.

— Я его не покину. Но позволь мне быть с тобой.

— Хочешь сказать, что не настаиваешь?

— Нет, не настаиваю. Скажешь «уйди», и я уйду. Скажешь «войди», и я войду. Но… прошу тебя, пожалуйста!

«Безумие! — подумал Теннисон. — Это настоящее безумие! Галлюцинация. Ничего нет. Мне все это просто кажется».

Дверь резко распахнулась. На пороге стоял Экайер.

— Джейсон, скорее! — выкрикнул он, не входя. — Пойдём со мной! Ты должен пойти со мной немедленно.

— Конечно, — кивнул Теннисон. — А что случилось?

— Мэри вернулась из Рая! — ответил Экайер. — И она в очень плохом состоянии.

Глава 26

Декер вновь пережил те страшные минуты. Годами он не вспоминал об этом, не думал, но вот сходил к катеру — и ничего не мог поделать. Вновь разрезал ножницами финишную ленточку памяти, и старые, запылённые воспоминания ярко и отчётливо встали перед ним.

Он протянул руку и коснулся поверхности металлического ящичка, стоявшего на столе. Этот ящичек он принёс с катера. «Там есть все, — думал он, — в этих записях, что сделаны на корабле». Но открыть ящичек и просмотреть записи он не решался. «Наверное, — думал он, — не стоило искушать себя и забирать чёрный ящик с катера. Пусть бы лежал там, такой же забытый и заброшенный, как катер.

Почему же я так боюсь, — спрашивал он себя, — просмотреть записи? Может быть, я боюсь того ужаса, кошмара, который там записан? Мог ли там быть страх? Можно ли его было записать? Мог ли он сохраниться там, такой же дикий и ясный, как в тот день, много лет назад? »

Он зажмурился, спрятал лицо в ладонях, попытался вспомнить…

Он знал корабль как свои пять пальцев, водил его долгие годы, помнил его весь, до последнего винтика, любил его, гордился им, разговаривал с ним в часы одиночества в чёрных безднах пространства. Порой ему казалось, что корабль отвечал ему…

Он помнил все, но была одна-единственная деталь, в которой он не был уверен, и сомнения его могли развеять только записи. А то, что мучило его и не давало покоя, там наверняка было. Записи велись с предельной скрупулёзностью. Регистрировались такие параметры, как местонахождение корабля, расстояние до различных объектов, их координаты с точностью до многих цифр после запятой; для каждой звезды и планеты записывались температура, давление, химический состав атмосферы, сила притяжения, данные о формах жизни, если таковые обнаруживались, о наличии скрытой опасности. Но эмоции? Могли ли быть зарегистрированы эмоции? Мог ли быть записан тот всепобеждающий ужас, который погнал его вышколенную, верную команду в безумном порыве к спасательным катерам?

Декер сидел у стола, пальцы его лежали на поверхности ящичка. Он зажмурился, пытаясь припомнить и убеждаясь уже, наверное, в десятый раз за последние несколько дней, что одна-единственная подробность упорно ускользала от него, а он никак не мог её вспомнить.

…Тогда они направлялись в самый центр системы Кунскин, и их завертело в космическом смерче.

«Странно, — думал он, а ведь до того момента я и слышать не хотел ни о каких смерчах, считал, что это обычная выдумка, легенда, — смерч, который способен подхватить корабль и перебросить в другое время или пространство».

Разговоры о таких смерчах можно было услышать в каждом баре на любой из планет фронтира, но то, как о них рассказывали, возводя глаза к небу, колотя себя в грудь и клянясь всем святым на свете, мало в чем убеждало, рождало сомнения даже в теоретической возможности существования таких смерчей.

Короче говоря, смерч это был или нет, но с их кораблём случилось что-то непостижимое и ужасное.