Проект «Ватикан»

— Не исключено, что Шептун что-то понимал, — предположил Теннисон. Ведь беседу вёл, в конце концов, он. Он был в роли переводчика.

— Если так, то он работал в одну сторону. Мне он ничего не переводил. Хотя я тоже как-то в разговоре участвовала. Мы подошли поближе — то есть я подошла — к розово-красному кубоиду, и всякий раз, когда мне — вернее, Шептуну, — что-то было непонятно, я указывала пальцем на определённое уравнение или график, и кубоид все переписывал заново — медленно и терпеливо, иногда по несколько раз, пока Шептун наконец не понимал что-то.

— А ты? Ты понимала?

— Только кое-что. Какие-то обрывки. А теперь, вернувшись домой, вообще почти все забыла. Моё человеческое сознание плохо воспринимало такой тип подачи информации. Многое казалось просто нелепо по человеческим понятиям. Казалось, никакой логики нет. Знаешь, что я думаю?

— Ну?

— Мне кажется, что в математическом мире действует какой-то другой тип логики. Совершенно парадоксальный. Там одно и то же понятие в одном контексте звучит утвердительно, а в другом — отрицательно. Все время я сталкивалась с такими моментами: ухватишь смысл, думаешь, ну вот, поняла наконец, слава тебе, господи, как тут же возникало что-то новое, и это новое напрочь, начисто стирало то, что минуту назад было понятно. Не знаю. Просто не знаю. Там-то я ещё хоть что-то понимала, а здесь — вообще ничего. Шептун уговаривал меня пойти туда, так как считал, что я могу все увидеть по-другому. Не так, как ты. Насколько я знаю, с тобой там ничего подобного не происходило?

— Нет. Такого действительно не было. Никаких разговоров.

— И дело тут, наверное, вовсе не в том, что мы с тобой — разные. Мне кажется, дело в Шептуне. Наверное, он многое передумал со времени первого посещения математического мира и многое успел понять. Второй раз ему было легче.

— Джилл, — проговорил Теннисон, гладя её руку, — мне очень жаль, что тебе пришлось пережить это. Это было вовсе не обязательно. Я говорил Шептуну, чтобы он не трогал тебя…

— Да, я знаю, он мне сказал.

— А где он сейчас?

— Не знаю. Я вернулась. И больше его не видела. Его не было ни в комнате, ни у меня в сознании. Откуда у меня эта уверенность — сама не знаю.

— Интересно, он знает, что Декер погиб? Наверное, это его сильно огорчит. Они ведь такими друзьями были. Декер делал вид, что ему все равно, когда Шептун перебрался ко мне, но я точно знаю, что ему было не все равно.

Джилл подлила Теннисону кофе.

— Между прочим, я пирог испекла, — сообщила она. — Хочешь, отрежу кусочек?

— Да, но попозже, — улыбнулся Теннисон. — Когда переварю жаркое. Было очень вкусно.

— Правда?

— Клянусь!

— Джейсон… — задумчиво проговорила Джилл. — Ты думаешь, это богословы убили Декера?

— И рад бы не думать, но ведь все сходится. Пропали кристаллы, погиб Декер. Они отрезали нам все ходы-выходы. Если бы у нас хотя бы кристаллы остались, Шептун, наверное, мог бы нам помочь добраться до Рая. И координаты были бы не нужны. Он, как охотничий пёс, может брать самый слабый след. А во Вселенной столько всяких следов.

— Джейсон, а вдруг мы все ошибаемся? Ты, и я, и Пол? Вдруг ватиканские богословы правы? Может быть, истинная вера важнее познания Вселенной?

— Джилл, я думаю, все дело в том, что первично. Ватикан принял такое решение давным-давно, а теперь кто-то стремится все повернуть вспять. Они решили, что сначала нужно добыть знания, а знания помогут прийти к вере. Я не знаю, верное это решение или нет, но мне кажется, что не слишком верное.

— Наверное, мы так никогда и не узнаем.

— Нам — тебе и мне, наверное, не суждено. Но кто-нибудь когда-нибудь узнает.

— А сейчас? Что происходит сейчас?

— Это тоже непросто понять.

— Ой, Джейсон, знаешь, я что-то начинаю понимать… Ко мне начинают возвращаться какие-то кусочки воспоминаний о математическом мире, какие-то ощущения…

— Ну что ж, будет идти время, и ты будешь вспоминать больше и больше. Так бывает.

— У меня там было ощущение, будто я устала и отдыхаю. Есть в этом какой-нибудь смысл?

— Не сказал бы, что очень большой, — улыбнулся Теннисон. — Ты просто пытаешься перевести чужеродные понятия на человеческий язык.

— И ещё… Что-то связанное с игрой, и сильное возбуждение, азарт от того, что можно научиться играть в новую игру.

— Вот в этом, пожалуй, кое-что есть. Но не исключено, что смысл совсем другой. В общем, как бы то ни было, ты действительно увидела и узнала гораздо больше меня. Когда появится Шептун, нужно будет расспросить его как следует, может быть, он сумеет нам объяснить получше.

— Надеюсь. Уж он-то там побольше меня понял.

Послышался тихий стук. Теннисон подошёл к двери и распахнул её. На пороге стоял кардинал Феодосий.

— Как хорошо, что вы зашли, Ваше Преосвященство, — сказал Теннисон. — Входите, пожалуйста. Мы рады.

Кардинал переступил порог, и Теннисон прикрыл дверь.

— Сейчас я подброшу дров в камин, — сказал он, — можно будет посидеть, поговорить.

— Я бы с удовольствием, — сказал кардинал, — но у нас нет времени. Его Святейшество благословил вас обоих прибыть на аудиенцию.

Джилл встала из-за стола.

— Не понимаю, — нахмурилась она.

— Его Святейшество очень ценит вас обоих.

— Вы пойдёте с нами? — спросил Теннисон.

— Я провожу вас туда, но не останусь. Он сказал, что примет только вас. Только вас двоих.

Глава 45

Шептун ликовал. Он прыгал и веселился. Он скатывался вниз по плоскости магнитного потока, как дети на санках с горы. Он исполнял фантастический танец в самом центре мятущегося скопления ионов. Он проносился, как комета, сквозь ядро взрывающейся Галактики. Бегал наперегонки со вспышками излучения сверхновой звезды. Пролетал через поля пульсаров.

Наигравшись вдоволь, он остановился неподалёку от красного карлика и немного погрелся у алого пламени. Тут было темно и пусто, и единственный свет исходил от красного карлика. Только далеко-далеко в глубине космоса виднелось какое-то величественное сияние. Шептун чувствовал себя маленьким и одиноким в бесконечном пространстве — и это было странно, ведь он не должен был знать, что такое одиночество, — он, порождение времени и пространства, в котором не было места одиночеству.

Он не знал, где находится, но не думал об этом. Где бы он ни был, он дома. Откуда это было ему известно, он не знал, но и об этом не задумывался. Куда бы его ни занесло, он всегда и везде будет дома. Так что ему было совершенно безразлично, где он находится.

Он улёгся в пространстве перед красно-чёрной звездой и услышал Песнь Вечности — вибрацию космоса. Он чувствовал смутные признаки жизни в этом уголке Вселенной, улавливал сигналы разнообразных форм жизни, понимал достижения каждой из них. Вся сумма этих достижений являла собой гигантский шаг к решению невероятных вопросов, ответы на которые, будучи соединены и осмыслены, должны были привести к ответу на главный и последний вопрос.

«Вот оно — моё призвание, — думал Шептун. — Моё призвание, моя цель. Я должен разыскать свой народ и другие народы, те, что в пустоте и одиночестве пространства ищут дорогу к свету».

Потом красный карлик и окружавшая его темнота исчезли, и он снова оказался в центре кольца, образованного кубоидами. Шептун разыскал среди них розово-красный кубоид. Передняя плоскость его сначала была пуста, но постепенно на ней, как на фотобумаге, стало проявляться уравнение бледные, туманные, расплывчатые очертания символов постепенно становились все более чёткими. Шептун устремил своё сознание к этому уравнению, соединился с ним, и смысл его стал ему понятен. Когда это произошло, розово-красная школьная доска стала чистой; Шептун направил к ней поток своего сознания, и на ней робко, осторожно стало возникать новое уравнение. Постепенно оно стало таким же ясным и чётким, как предыдущее. Это уравнение передал розово-красному кубоиду Шептун, это была его первая фраза на языке обитателей математического мира, и её могли прочитать все остальные кубоиды!

«Я разговариваю с ними! — радостно подумал Шептун. Он был счастлив и горд. — Теперь они поймут меня, а я — их!»

Уравнение, переданное Шептуном, поочерёдно написали на своих плоскостях остальные кубоиды, и Шептун почувствовал, как они удивлены и рады, что в их мире появился кто-то умеющий разговаривать с ними на их языке. Их одиночеству пришёл конец, но они не были огорчены — наоборот, чувствовалось, что это им нравится.

Уравнение Шептуна стёрлось, и довольно быстро его сменило новое.

Розово-красный кубоид отвечал ему. Шептун настроился на долгую беседу с новыми знакомыми.

Глава 46

Теннисон и Джилл сели. В маленькой комнате кроме двух стульев ничего не было — четыре голые каменные стены. На металлической пластине, вмурованной в одну из них, медленно проступили черты уже знакомого Теннисону лица. Через некоторое время голос Папы произнёс:

— Рад, что вы пришли навестить меня.

— Мы счастливы, Ваше Святейшество, присутствовать здесь.

— У меня много советчиков, — сообщил Папа, — и советы они мне дают порой весьма противоречивые, так что мне иногда трудно склониться к тому или иному мнению. Если вы не возражаете, я бы хотел посоветоваться с вами. С людьми. Среди моих советников преобладают роботы. Правда, за долгие годы моего существования тут бывали и люди, но их было немного, и мало кто из них откровенно делился со мной мыслями. Есть Экайер, но он не намного превосходит остальных, поскольку выражает только свою личную точку зрения на вещи. Он настолько погружён в Поисковую Программу…

— Он предан своей работе, Ваше Святейшество, — возразил Теннисон.

— Не спорю, это так. Вот я о чем хотел вас спросить… У вас, людей, не возникает протеста относительно того, что это место зовётся Ватиканом?

— Никакого, — ответила Джилл.

— А вы, случайно, не христиане?

— Этот вопрос, Ваше Святейшество, мы не раз обсуждали между собой, — сказала Джилл. — И не можем с уверенностью ответить на него. У нас обоих в роду были христиане. Вряд ли мы сказали бы вам больше, если бы ответили, что мы не иудеи, не мусульмане, словом, не представители других религий, которые создало человечество.

— Но мы — не настоящий Ватикан в прямом смысле слова, — сказал Папа. — Вообще не Ватикан, строго говоря. Мы называемся Ватикан-17, хотя числительное редко добавляется к нашему названию. Я точно не знаю, но, видимо, в то время, когда мы возникли, существовало ещё шестнадцать Ватиканов, разбросанных по такому же числу солнечных систем, населённых людьми. Полагаю также, что земной Ватикан до сих пор остаётся головным учреждением, если я верно выразился, а остальные являются его филиалами — не уверен, что употребил верный термин. На самом деле мы этим никогда не интересовались. Думаю, если бы мы начинали нашу деятельность сегодня, мы вряд ли остановили бы свой выбор на этом названии. И если бы меня начали конструировать сегодня, сомневаюсь, что меня назвали бы Папой. Когда здесь все только начиналось, у роботов были сильны воспоминания о Земле, о тех чудесах, которые были связаны с великой земной религией. Так я стал Папой, а это место — Ватиканом. Думаю, это наверняка вызвало бы порицание со стороны главного Ватикана. Но это случилось только потому, что создатели здешнего учреждения питали глубочайшее уважение к христианству Древней Земли. Несмотря на то что наши основатели на Земле были лишены права причастия, они до сих пор полны любви к этой древней вере.

— Нам это вполне понятно, — сказал Теннисон. — Нам ясны побудительные мотивы выбора терминологии.

— Как Папа, — продолжал Его Святейшество, — я должен быть непогрешимым. Считается, что я должен знать все ответы. Наше сообщество ищет во мне руководителя. Как сложнейший компьютер, я устроен так, что могу отвечать на вопросы, связанные с долгосрочным прогнозированием, а на злободневные вопросы мне отвечать труднее. Задайте мне вопрос, ответ на который может оказаться ценным, важным через десять тысяч лет, — я подумаю немного и дам ответ с неплохой долей вероятности. Попросите у меня ответа на вопрос, который связан с делами дня завтрашнего, и я буду не так уверен в его правильности. Понимаете, какие у меня трудности?

— Да, пожалуй, — кивнула Джилл.

— Но меня больше всего беспокоит, — сказал Папа, — проблема веры как таковой, как бы странно это ни звучало из уст Папы. Понимаете, во Вселенной разные народы создали огромное количество верований, основанных на самых разнообразных понятиях природы божественности. Вам ясно, о чем я говорю?

— Ваше Святейшество, мы слушаем вас очень внимательно, — сказал Теннисон.

— Так вот… Как я уже сказал, число религий во Вселенной огромно. Но все-таки Вселенная по числу вероисповеданий не превзошла Землю. Как вы думаете, сколько могло быть религий на Земле?

— Мне как-то в голову не приходило подсчитывать, — пожала плечами Джилл. — Вряд ли я могла бы назвать точное число. Знаю только, что их было великое множество.

— И все разные, — подхватил Папа. — И каждая спорила с другими не на жизнь, а на смерть, доказывая свою истинность и единственность. Веками на протяжении истории человечества люди разных вероисповеданий уничтожали друг друга, чтобы доказать, что их вера лучше. Вера, основанная на убийстве других… Вам это понятно? Как вы могли бы это объяснить? И чем?

— Безумием человечества, — ответил Теннисон. — У нашей расы, Ваше Святейшество, множество пороков.

— И все-таки за что-то вас любят роботы! Ваш народ создал нас. Ваш интеллект, ваши руки создали нас. Мы произошли от вас. Вы нас сделали и усовершенствовали. Значит, в вас были не только пороки, но и много добра. Значит, вам должны быть свойственны и любовь, и благородство.

— Ваше Святейшество, наши философы многие годы бились над решением вопросов, которые вы задаёте, — сказал Теннисон. — Они не новы для нас.

— Значит, вам должна быть знакома и проблема, которая теперь стоит перед Ватиканом. Я, производное от робота, производного от человека, спрашиваю вас об этом. Не обещаю, что воспользуюсь вашим советом, — мне нужно рассмотреть много фактов, но сейчас я позвал вас для того, чтобы выслушать, что вы, лично вы, думаете об этом. Вот почему я позвал вас одних и удалил кардинала. Ну, говорите же. Прошу вас, как близких друзей, говорите откровенно, без стеснения.

— Да, но… — запнулся Теннисон, — Видите ли, Ваше Святейшество, мы прибыли сюда вовсе не как друзья Ватикана. Я бежал от людского самосуда и стал здесь врачом Ватикана, поскольку ваш врач погиб. Джилл прибыла сюда как писательница. Она хотела написать о вас, но вы оказались категорически против этого.

— Но с тех пор прошло время, и вы оба доказали нам свою преданность. Вы породнились с Ватиканом. Знаю, сначала вы были напуганы угрозой, что мы не дадим вам улететь отсюда, но теперь, как я понимаю, и нам трудно с вами расстаться, да и вы сами не склонны возвращаться к этому вопросу. Могу я поинтересоваться, что послужило причиной изменения ваших намерений?

— Трудно сказать, — задумался Теннисон. — Вопрос непростой. Хотя… нет, Ваше Святейшество, причин так много, что я устал бы перечислять и вас бы замучил.

— Для меня причина в том, — сказала Джилл, — что тут очень спокойно. Жаль, если этот покой кончится. Я так полюбила маленький садик за клиникой, вид на пшеничные поля, на горы…

— Горы? — удивился Теннисон. — Тебе нравится смотреть на горы? Ты ведь была к ним равнодушна как будто?

— Я успела полюбить их, Джейсон. Да, я столько времени на них смотрела, а увидела только вчера. Увидела так, как видишь их ты.

— Ваше Святейшество, — обратился Теннисон к Папе, — давным-давно, в средние века, на Земле было много монастырей. Люди уходили туда, жили там христианской жизнью, по христианским канонам. Если бы вы спросили их, зачем им это, они бы ответили, что поступили так из любви к Христу, что для них это путь служения Богу. Но я склонен думать, что они уходили в монастыри, чтобы укрыться от жестокости мира, чтобы переждать там тяжёлые времена. Там они находили тишину и покой. Мне кажется, они не становились более верующими оттого, что жили в монастырях, но они сами, наверное, думали, что все обстоит именно так. Что касается меня, то здесь, у вас, я обрёл как раз то, что искал всю жизнь, — спасение от жестокости и суеты мира.

— Понимаю, — сказал Папа. — Именно это нам и хотелось бы сохранить. Покой, тихое место, где мы могли бы без помех продолжать свою работу. Но весь вопрос в том, над чем нам следует работать!

Теннисон пожал плечами.

— Ваше Святейшество, если вы хотите спросить, следовать ли вам по пути веры или по пути знания, то я бы выбрал знание, поскольку мне представляется, что вера должна рождаться из знания, а не наоборот. Спросите дюжину, сотню людей, исключая, конечно, ватиканских доктринёров, и вы получите совершенно разные ответы. Кто-то ответит так же, как я, а другие изберут веру. Думаю, вероятность правильного ответа такая же, как существование единственно истинной веры.

— А истинное знание?

— Думаю, такое может существовать. Но мне этого не узнать никогда. Простите, Ваше Святейшество, думаю, и вам тоже.

— Наверное, — задумчиво проговорил Папа, — наши милые роботы допустили какой-то просчёт в моей конструкции. Нагрузили меня тем самым пиететом, которым сами были переполнены. Вообще-то, я склонен согласиться с вами. Однако стоит мне принять такое решение, как Ватикан треснет по швам. Начнётся смута, пойдут бесконечные споры, они затянутся на долгие годы, и вдобавок это мало чего хорошего добавит к моему образу, — образу Папы. Что бы вы по этому поводу ни думали, образ Папы многое значит для каждого из нас.

Джилл и Джейсон молчали.

— Вы, люди, — продолжал Папа, — способны испытывать любовь и ненависть. Нам не дано ни то ни другое. Вы можете мечтать — это мне доступно, но я мечтаю совсем не так, как вы. У вас есть искусство — музыка, живопись, я знаю об их существовании, осознаю цель, которой они служат, догадываюсь о том, какую радость, какое наслаждение они могут приносить, но, увы, я не способен на них реагировать.

— Ваше Святейшество, — сказала Джилл, — но ведь сама вера может быть если не искусством, то источником величайшего наслаждения.

— Не сомневаюсь, — согласился Папа. — Вы затронули очень важную тему. Но не будете же вы утверждать, что жажда веры у роботов недостаточно сильна? Именно эта жажда и создала Ватикан, именно поиски истинной веры и вели нас тысячу лет по нашему пути. Но не может ли быть, что существует много истинных вер?

— Почему же не может быть? — ответил Теннисон вопросом на вопрос. — Только мне кажется, что все же должна существовать некая универсальная вера, такая, какую бы приняли все до единого разумные существа. Такая вера должна существовать обязательно, как должна существовать единственная истина — непререкаемая, неделимая. Не удивлюсь, если окажется, что это — одно и то же.

— Именно поэтому вы считаете, что нам следует устремиться по пути поисков истины, что это будет более верный путь, чем поиски веры самой по себе?

— Да, я так думаю, — кивнул Теннисон. — Поиски истины обеспечат вам кое-какие точки опоры. В поисках веры вы таких точек опоры лишены.

— Внутри меня накоплен колоссальный запас знаний, — сказал Папа. — Их так много, этих знаний, добытых для меня нашими Слушателями, что порой мне самому трудно выбрать. Мне приходится отчаянно рыться в кладовой собственных знаний, чтобы отыскать один-единственный бит информации, который мог бы послужить ответом на заданный вопрос. Загадок такое количество, и мне приходится одновременно оценивать множество ответов, которые влекут за собой все новые и новые загадки. Я упорно этим занимаюсь, но порой задаюсь вопросом: а вдруг необходимые мне для ответа биты информации ещё не найдены Слушателями? Они, конечно, много где побывали, но все равно лишь слегка прикоснулись к громаде вселенского Знания…

— Это означает, Ваше Святейшество, — прервал Папу Теннисон, — что Слушателям должна быть предоставлена возможность продолжать работу. Может быть, один из них завтра отыщет тот самый недостающий бит информации, а может быть, на его поиски уйдут годы — сотни, тысячи лет, но, если Слушатели прекратят работу, ответ не будет найден никогда.

— Знаю, — сказал Папа. — Знаю. А ведь находятся такие, кто утверждает — и знаете, прямо-таки гордость написана на их всезнающих металлических физиономиях, — будто бы я утратил чувство реальности, будучи замурованным в камне здешних гор. Я знаю, что они не правы, но не представляю себе, как их переубедить. Я думаю, что тот реальный мир, о котором они берутся судить — это и не мир вовсе, а провинциальный мирок, ограниченный рамками знакомой им территории и привычных понятий и условий. Они ни на йоту не задумываются о том, что реальный мир за пределами Харизмы, на другой планете, может оказаться вовсе не таким, как здесь. А ведь такая планета может быть совсем близко отсюда. Реальность Вселенной закрыта для них, заслонена их собственным ограниченным пониманием вещей. Нет, все-таки я склонен верить, что я существую в более реальном мире, чем они. — Папа на мгновение умолк, потом заговорил вновь: — Я перерос их. Вот что произошло. Я перерос их. Но ведь они сами этого хотели. Они хотели, чтобы я был непогрешим, как Папа на Земле. Но когда я перерос их, я их разочаровал. Непогрешимость на одной планете и во всей Вселенной разные вещи.

Глава 47

— К чему это все было, как ты думаешь? — спросила Джилл, когда они вернулись к Теннисону.

— В Ватикане — раскол, — ответил Теннисон. — И Папа — единственный, кто об этом знает.

— Не слишком-то мы ему помогли.

— Да что ты… — махнул рукой Теннисон. — Совсем не помогли. Мы его, скорее, разочаровали. Понимаешь, роботы до сих пор, как дети малые, верят в людей, считают нас какими-то волшебниками, чародеями, думают, что мы можем нырнуть в глубину и вынырнуть с готовым ответом. Они увязнут в трясине по уши — мы протянем руку и вытянем их. Отцовский образ — ну, ты понимаешь, «папочка все может, он большой и умный». Папа в этом смысле недалеко ушёл. Он понимал, наверное, умом, что помочь мы ему вряд ли сможем, но надежда такая у него была. Теперь он в нас полностью разочаровался.

Теннисон встал, подбросил в огонь пару поленьев, вернулся и сел рядом с Джилл на кушетке.

— Поисковая Программа — вот тот цемент, который не даёт зданию Ватикана рухнуть и развалиться. Экайер говорил мне об этом ещё тогда, когда мы только-только появились здесь. Он говорил, что Ватикан — всего-навсего прикрытие для работы в рамках Поисковой Программы. Я тогда, честно говоря, думал, что он попросту бравирует, пытается убедить меня в своей важности. Но я успел убедиться, что в этом есть большая доля истины. При наличии Поисковой Программы Ватикан — это динамичный проект с прогнозируемым исходом работы. Без неё — оголтелый поиск неизвестно чего. Без неё будут пустые споры, множество занудных философских диспутов, родятся еретические течения и начнут борьбу за истину в последней инстанции с нынешней линией. Но без Слушателей Ватикан в его теперешнем состоянии не продержится следующую тысячу лет. А если и продержится — толку будет мало.

— Но Его Святейшество сказал, — возразила Джилл, — что располагает колоссальным объёмом информации за счёт тех данных, которые сообщены ему Слушателями. На сегодняшний день он уже во многом разобрался, но все равно работы у него полно. Разве он не может продолжать, имея то, что у него есть сегодня? Мне показалось, что именно этим он и хочет заниматься. Располагая таким банком данных…

— Да как ты не понимаешь? — всплеснул руками Теннисон. — Все зайдёт в тупик. Никому дела не будет до этого банка данных! Сам он, ради бога, может продолжать копаться в нем, как в бабушкиной шкатулке с драгоценностями, но чтобы банк данных работал по-настоящему, он обязательно должен пополняться. Все равно что в костёр дрова подбрасывать — иначе погаснет. Победят богословы — и всему конец. Они закроют Программу Экайера, Слушатели прекратят работу — и конец.

— Умерев однажды, Ватикан не возродится.

— Вот именно, — кивнул Теннисон. — А мы, Джилл, сидим тут и спокойно смотрим, как погибает одна из самых величайших исследовательских программ, когда-либо существовавших в Галактике. Одному Господу Богу ведомо, как много Галактика потеряет. Никто не в силах оценить последствий провала этой работы для людей и для самих роботов, ибо, по моему теперешнему мнению, люди и роботы — одна раса. Они принадлежат нам так же, как мы — им.

— Джейсон, нужно что-то делать. Ты и я — мы должны что-то делать. Только мы и можем сделать что-то.

— Есть ещё Экайер.

— Да, есть ещё Экайер, но… он чересчур ватиканец.

— Наверное, ты права. Он не настолько заморочен, как люди на Харизме, но не до конца свободен от тенденциозности. Ты совершенно правильно сказала — он чересчур ватиканец.

— Джейсон, но что мы можем сделать?

— Милая моя, если бы я знал! Ни единой мысли в голове. Хотя нет, одна есть. Если бы могли попасть в этот Рай…

— И добыть доказательства. Обязательно нужно добыть доказательства.

— Это обязательно. Не будет доказательств — нас никто и слушать не станет. Но об этом как раз особо беспокоиться нечего. Нам туда не попасть.

— Знаешь, я тут кое о чем подумала…

— О чем же?

— Что такое на самом деле Рай? Что если Мэри права?

— Я уже говорил, но могу повторить: Рай — это не географическое понятие. Это состояние души.

— Джейсон, перестань! Что ты заладил… Твердишь эту фразу автоматически! Не надо. Послушай… Я рассказывала тебе об обитателях математического мира. Я говорила: не исключено, что они оперируют альтернативной логикой. А что если вся Вселенная построена на различных логических системах? Разве не может тогда оказаться, что наши человеческие суждения бессмысленны, ущербны? Разве мы не можем ошибаться?

— Ты что, пытаешься доказать мне, что Рай может существовать?

— Я этого не говорю. Я у тебя хочу спросить: если бы он существовал, что бы ты стал делать?

— Хочешь узнать, принял бы я это?

— Да, именно об этом я тебя спрашиваю. Если бы ты потрогал Рай руками?

— Наверное, я бы здорово растерялся.

— Отвечай — принял ли бы?

— Ну… пришлось бы, наверное. Но как бы я мог с умеренностью утверждать, что это Рай, если там, допустим, не было бы золотой лестницы и ангелов?

— Очень может быть, что как раз этого там не окажется. Это старые сказки. Таким себе представляли Рай люди в далёкие времена, о таком Рае они мечтали. Таким для них было место, где они хотели жить вечно. Но мне кажется, ты можешь себе представить Рай.

— Ага, — кивнул Теннисон. — Могу. Хорошее местечко для рыбалки, тропинки в лесу, горы, на которые приятно любоваться. Отличные недорогие рестораны, где у меня есть приятели-официанты, не просто обслуга, а именно приятели, ну, ещё — друзья, с которыми интересно поболтать, хорошие книжки для чтения и раздумий и ты…

— Вот так ты себе представляешь Рай?

— Да нет, конечно, это я так, пошутил. Дай время, я ещё что-нибудь к этому прибавлю.

— Да ну тебя! — возмутилась Джилл. — И так голова кругом идёт. Я совершенно запуталась. Ватикан, математический мир, Шептун — с ума сойти можно. Я уже порой склонна поверить, но бывают мгновения, когда я жутко злюсь на себя за это. Его Святейшество говорил о чувстве реальности. Вот я живу здесь и знаю, что это реально, а иногда брожу одна, думаю об этом, и чувство реальности покидает меня, и я говорю себе, что это невозможно. Что об этом можно только мечтать. И ты, Джейсон, здесь, со мной. И это тоже из области невозможного…

Джейсон обнял её, и она крепко прижалась к нему. Пламя танцевало в камине, вокруг было тихо, и казалось, весь мир тих и спокоен — за себя и за них двоих.

— Джейсон, я так счастлива…

— И я, Джилл. Давай так посидим ещё.

— Ты бежал с Гастры и попал сюда. И я бежала. Не от кого-нибудь, не откуда-нибудь, даже не от себя самой. Просто бежала. Всю жизнь только и делала, что бежала…

— Ну вот… Теперь больше не бежишь… — говорил он, гладя её по голове.

— Нет, не бегу. Ты рассказывал Его Святейшеству о монастырях на Древней Земле. Здесь наш монастырь — любимая работа, укрытие от суетного мира, счастье и покой в душе. Только… может быть, мне здесь не место?

— Это почему же?

— Ну… в древних монастырях женщин ведь не было?

— Вообще-то не было. Но время от времени монахам удавалось соблазнить кого-нибудь…

Пламя камина выхватило из темноты светящееся облачко пыли.

Теннисон резко выпрямился.

— Джилл, — сказал он. — Шептун здесь.

— Декер… — пробормотал Шептун. — Декер. Декер, Декер… — повторял он. — А я только сейчас узнал. Я там бегал, играл, а его…

— Иди ко мне, малыш, — позвала Шептуна Джилл. — Иди ко мне скорее. Я поплачу, погорюю вместе с тобой.

— Иди к нам, — сказал Теннисон.

И он пришёл к ним, и они разделили его скорбь и утрату.

Глава 48

Енох, кардинал Феодосий, в одиночестве бродил по саду за клиникой. В саду, кроме него, не было ни души — даже садовника Джона. Да и что ему было делать в саду ночью? На чёрном бархате небес мерцали редкие звезды. Их было не более десятка, и они были так далеко одна от другой. Струился бледный свет дальних галактик. Над восточным краем горизонта тускло горела полоса Млечного Пути, родной Галактики. Над ним светились неяркие пятнышки шаровидных туманностей.

Шаги кардинала гулко отдавались в тишине. Он шёл, сцепив руки за спиной, низко склонив в раздумье металлическую голову.

«Мы можем заблуждаться, — думал он. — Если мы так ошиблись с глухоманами, значит, и от других ошибок не застрахованы. Ничто на свете не должно быть таким, каким мы его себе представляем.

Многие годы мы считали глухоманов кровожадными хищниками. Мы думали, что они — беспощадные лесные убийцы, что встреча с ними означает смерть. А они всего-навсего ревниво охраняли свои леса, свой мир, следили за нами… А один из них принёс домой мёртвого Декера и мёртвого Губерта, принёс их к нам и бережно положил на мостовую перед базиликой, чтобы они покоились в мире. И сказал, что они, глухоманы — хранители и что они против бессмысленных убийств, и призвал нас не совершать убийств в будущем.