4

Болтун захватил Нормана Блэйна, когда тот поставил машину на стоянку этим утром и покинул площадку. Блэйн не мог представить себе, как он проник сюда, ни он был здесь и поджидал свою жертву.

— Секундочку, сэр, — сказал он.

Блэйн повернулся к нему. Тот сделал шаг вперед и схватил Блэйна за отворот пиджака. Блэйн дернулся, ни пальцы этого типа вцепились намертво.

— Пропустите меня, — сказал Блэйн. Но тот ответил:

— Сначала поговорите со мной. Вы работаете в Центре и вы тот человек, с которым я хочу поговорить. Потому что если я смогу заставить вас понять… ну, тогда, сэр, у меня появится надежда. Надежда, — повторил он, брызгая слюной, — надежда, что мы сможем заставить людей понять порочность «Снов». Потому что они порочны, сэр, они являются минами под моральную ткань человечества. Они способствуют легкому бегству от тревог и проблем, которые развивают характер. Благодаря «Снам» человеку не нужно встречаться лицом к лицу с тревогами — он сможет избежать их, он сможет забыться в «Снах». Я говорю вам, сэр, это проклятие нашей цивилизации.

Вспоминая это сейчас, Норман Блэйн еще чувствовал холодную, спокойную белизну заполнившего его гнева.

— Отпустите меня, — сказал он.

Должно быть, что-то было в его тоне, предостерегающее Болтуна, потому что тот разжал руку и отпустил. И Блэйн, поднимая руку, чтобы вытереть рукавом пальто забрызганное лицо, глядел, как тот отступает, затем поворачивается и убегает.

Впервые он был уловлен Болтуном, и его охватил ужас, так как он получил физическое доказательство, что в мире есть люди, сомневающиеся в искренности и цели «Снов».

Он оторвался от воспоминаний. Были более важные вещи, на которых следовало сосредоточиться. Смерть Гизи и документ, который он поднял с пола… странное поведение Ферриса. Почти так, подумал он, словно я вовлечен в какой-то гигантский заговор, идущий теперь к осуществлению.

Он неподвижно сидел за столом и пытался думать над этим.

То он был уверен, что и не подумал бы поднять документ с пола теперь, то считал, что, поглядев, что в нем, бросил бы его обратно на пол. Но времени на раздумья не было. Феррис со своими головорезами уже был в пути, и Блэйн стоял беззащитный в кабинете с мертвецом, без достаточного объяснения, почему находится здесь, без достаточно удовлетворительного ответа на любой из вопросов, которые ему наверняка задали бы.

Документ давал ему причину для прихода в кабинет, давал ответ на вопросы, предупреждал другие вопросы, которые были бы заданы, если бы он не ответил на первые.

Феррис сказал, что это было самоубийство.

Было ли бы это самоубийством или убийством, подумал Блэйн, если бы у него в кармане не было документа? Если бы он оставался беззащитным, не использовали ли бы его, чтобы объяснить смерть Гизи?

Феррис сказал, что ему нравится человек, который умеет быстро думать. И в этом не было сомнения. Сам Феррис был человеком, который быстро думал, который был способен импровизировать и проводить свой курс в соответствие с любой ситуацией.

И он не был человеком, которому можно было доверять.

Блэйн подумал, последовало бы назначение, если бы он не подобрал документ с ковра? Конечно, он был не тем человеком, которого мог выбрать Пауль Феррис на место Реймера. И, может, Феррис, найдя документ на полу, порвал бы его и забыл, и на этот пост был бы назначен кто-то другой?

И еще вопрос: что важного в этой работе? Чем она важна, чем важно, кто на нее назначен? Никто, конечно, не говорил, что она важная, но Феррис заинтересован в ней, а Пауль Феррис никогда не интересуется не важными вещами.

Может, назначение каким-то образом связано со смертью Льва Гизи? Блэйн покачал головой. На это не было ответа.

Важно то, что назначили его, — и смерть Гизи не отменила это назначение и, по крайней мере, в настоящий момент Пауль Феррис не собирается этому противодействовать.

Но, предостерег себя Норман Блэйн, он не может позволить себе считать Ферриса нарицательной величиной. Как слуга гильдии, Пауль Феррис был полицейским чиновником с отрядом верных людей, с широкой свободой действий при выполнении своих обязанностей, политически мыслящим и неразборчивым в средствах, занимающимся устройством достаточно просторной ниши, чтобы удовлетворить свои амбиции.

Более чем правдоподобно, что смерть Гизи годится для этих амбиций. Не исключено, что Феррис мог — тихо и тайно способствовать ей… если, фактически, не сам состряпал ее.

Он сказал, самоубийство. Яд. Беспокойство. Любовная история… Легко говорить. Наблюдать за каждым твоим шагом, сказал себе Блэйн. Сделать это легко. Не делать внезапных движений. И быть готовым уклониться от удара.

Он сидел неподвижно, позволив бежать суматошным мыслям. Бесполезно думать об этом, сказал он себе. Сейчас все бесполезно. Позже, когда и если у него будут какие-нибудь факты — тогда будет время подумать.

Он взглянул на часы — три пятнадцать. Идти домой еще слишком рано.

И его ждала работа. Завтра он перейдет в другой кабинет, но сегодня нужно работать здесь.

Он взял папку Дженкинса и уставился на нее. Большая охота, как сказали два сумасшедших фабрикатора. Мы зададим ему жару, сказали они.

Он раскрыл папку и пробежал глазами несколько первых страниц, слегка вздрагивая.

Для непритязательного вкуса, подумал он.

Он вспомнил Дженкинса — огромный, массивный брюнет, ревевший так, что трясся кабинет.

Ну, может, он примет это, подумал Блэйн. Во всяком случае, это то, что он просил.

Он сунул папку под мышку и прошел в приемную.

— Мы только что прослушали слово, — сказала Ирма.

— Вы имеете в виду о Гизи?

— Нет, о Гизи мы слышали до этого. Нам всем тяжело, я полагаю, все любили его. Но я имею в виду слово о вас. Это сейчас повсюду. Почему бы вам не сказать нам сразу? Мы думаем, это прекрасно.

— Ну, спасибо, Ирма.

— Мы поцелуем вас.

— Ты очень добра.

— Почему вы держали это в секрете? Почему вы не сказали нам?

— Я и сам не знал до сегодняшнего утра. Вероятно, я был слишком занят. Затем меня вызвал Гизи…

— Эти головорезы все здесь перерыли, перетряхнули все мусорные корзинки. Я думаю, они покопались и в вашем столе. Что им было нужно?

— Просто любопытство. — Блэйн вышел в холл, и с каждым шагом по спине полз холодок страха.

Он знал это, конечно, и прежде, когда Феррис сухо сказал об умении быстро думать, но теперь это утвердилось окончательно. Не оставалось никаких сомнений в том, что Феррис знал, что он лжет.

Хотя, может быть, в этом даже было какое-то достоинство. Он лгал и блефовал моментально, в своей классической манере, поскольку Блэйн был хорошим руководителем, способным понимать, поскольку с ним можно было вести дела.

Но может ли он блефовать и дальше? Может ли он, Блэйн, быть достаточно стойким?

Спокойно, сказал себе Блэйн, не дергайся. Будь готов уклониться от ударов, но не показывай виду. Сделай выражение игрока в покер, сказал он себе, выражение, с которым ты обычно встречаешь клиентов.

Он тяжело ступал, но холодок страха прошел.

Пока он спускался по лестнице в помещение Мирт, старая магия вновь охватила его.

Она стояла там — огромная машина Сновидений, последнее слово в фабрикации воображения человека с самой буйной фантазией.

Он молча стоял и чувствовал величественность и умиротворение, почти нежность, которую испытывал всегда — словно Мирт была какой-то Богоматерью, к которой можно прийти для понимания и защиты, не нуждающейся ни в каких вопросах.

Он стиснул папку под мышкой и пошел медленно, опасаясь нарушить царившую здесь тишину неуклюжим движением или громкими шагами.

Он поднялся по ступенькам к огромному распределительному пульту и сел на сидение, передвигающееся от малейшего прикосновения к любому краю кодирующих панелей. Он положил раскрытую папку на зажимный щиток перед собой и потянулся к рычажку вопроса, нажал его, и замигал зеленый индикатор готовности. Машина была чистой, он мог кормить ее своими фактами.

Он пробил свою идентификацию и продолжал сидеть молча — как часто сидел здесь до этого.

Это ошибка, подумал Блэйн, что я перехожу на другую работу. Здесь он был подобен жрецу, связанному с силой, перед которой благоговел, но которую не понимал… не совсем понимал. Не было человека, который полностью знал бы схему машины Сновидений. Это был слишком огромный и сложный механизм, чтобы держать его в чьей-то одной памяти.

Это был компьютер со встроенной магией, свободный от абсолютной, прямолинейной логики других, менее потрясающих компьютеров. Он имел дело больше с фантазией, нежели с фактами, он воплощал гигантский замысел машины, оперирующей символами и уравнениями странных историй множества человеческих жизней. Он принимал кодировку и уравнения и выдавал Сновидения!

Блэйн начал переносить в нее данные со страниц папки, быстро передвигаясь в кресле вдоль пульта управления. Пульт замигал множеством маленьких огоньков, из глубины машины послышались первые слабые звуки, гул пробуждающихся механизмов, щелканье контрольных счетчиков, отдаленный треск регистраторов, проводящих зондаж, и последовательное мурлыканье каналов, начинающих работать.

Он работал напряженно, сосредоточенно, перенося знаки со страниц на перфокарты. Время остановилось, и не было другого мира, кроме пульта с мириадами клавиш, кнопок и переключателей и множеством загорающихся лампочек.

Наконец, он закончил, и последняя страница слетела на пол с опустевшей подставки. Время снова пошло, и мир вокруг ожил. Норман Блэйн сидел опустошенный, в мокрой от пота рубашке, со спутавшимися на лбу волосами, уронив руки на колени.

Машина теперь гремела, лампочки горели тысячами, одни мигали, другие светили ярко и ровно. Звук мощными волнами бился в помещении, заполняя его до отказа, и сквозь этот гул пробивались деловитые щелчки и экстазный, безумный треск мчавшихся во весь опор механизмов.

Усталый Блэйн поднялся с сидения, собрал с пола упавшие листы, сложил их и убрал в папку.

Он прошел к дальнему концу машины и постоял, глядя на защищенный стеклом корпус, где наматывалась на катушку лента. Он смотрел на наматывающуюся ленту, зачарованный, как всегда, мыслью, что на ленте запечатлена кажущаяся жизнь Сновидений, которая может просуществовать столетие или тысячелетие — Сновидений, построенных таким образом, что они никогда не надоедят, а будут плотью и реальностью до самого конца.

Он повернулся и пошел к лестнице, прошел полпути, остановился и обернулся.

Это мое последнее Сновидение, понял он вдруг, завтра я перехожу на другую работу. Он поднял руку в прощальном жесте.

— Бывай, Мирт, — сказал он.

Мирт ответила ему громом.

5

Ирма ушла на обед, и кабинет был пуст, но было письмо, адресованное Блэйну, прислоненное к пепельнице на столе. Конверт был объемистым и измятым. Когда Блэйн взял конверт, в нем что-то звякнуло. Норман Блэйн разорвал конверт, из него выпала и ударилась о стол связка ключей. Наполовину высунулся листок бумаги.

Он отодвинул ключи, вытащил листок и развернул. Приветствия не было. Записка была короткой: «Я звонил, чтобы передать ключи, но вас не было, и секретарша не знала, когда вы вернетесь. Но это не повод оставаться. Если вы захотите встретиться со мной, я к вашим услугам. Реймер.»

Записка выпала у него из руки и спланировала на стол. Он взял ключи, подбросил, слушая, как они звенят, и поймал их на ладонь.

Что теперь будет с Джоном Реймером? — подумал он. Найдется ли для него место, или Гизи не собирался назначать его на другой пост? Или Гизи намеревался совсем выкинуть этого человека? Это выглядело неправдоподобно, так как гильдия заботится о своих членах и не в ее правилах, не считая крайних обстоятельств, выбрасывать человека из своих рядов.

И, кстати, кто станет начальником «Фабрикаций»? Или Лев Гизи умер, не назначив никого на это место? Джордж или Герб — любой из них — были на очереди, но они не сказали ни слова. Блэйн был уверен, что они бы что-нибудь сказали, если бы были уведомлены.

Он поднял записку и прочел ее снова. Она была уклончивая, совершенно бесстрастная, из нее ничего нельзя было почерпнуть.

Он подумал, что может чувствовать Реймер при такой быстрой замене, но понять это было нельзя: записка совершенно не давала ключа к разгадке. А почему он был заменен? Ходили слухи, самые разные слухи, о чистке в Центре, но слухи не говорили ни о каких причинах для такой чистки.

Это казалось немного странным — оставить ключи, символизируя таким образом передачу власти. Это выглядело так, словно Реймер бросил их Блэйну на стол и сказал: «Держи, парень, теперь они твои», и ушел, больше ничего не говоря.

Возможно, только слегка возбужденный. Только слегка задетый.

Но он пришел лично. Почему? Блэйн знал, что при обычных обстоятельствах Реймер никогда не стал бы вторгаться к человеку, ставшему его преемником. Но Реймер оставался бы до тех пор, пока его преемник не взял бы него все нити.

Значит, здесь были не обычные обстоятельства. Приходится думать, что они, кажется, и вовсе экстраординарные.

Это какое-то недоразумение, сказал себе Норман Блэйн. Проходи это по надлежащим каналам, все было бы правильно — обычная операция, перемещение производится без разрывов. Но назначение пришло не по обычным каналам, и если бы Блэйн не нашел Льва Гизи мертвым, если бы не поднял с пола документ, назначения могло бы вообще не быть.

Но теперь это место его — он рискнул головой, чтобы получить его, и оно принадлежит ему. Это шаг вверх по лестнице, это успех. Эта должность лучше оплачивалась, была более престижной и поднимала его ближе к вершине — фактически он становился третьим человеком в Центре: деловой агент, «Охрана» и затем «Записи».

Вечером он расскажет Гарриет… нет, он совсем забыл, что вечером они с Гарриет не увидятся.

Он положил ключи в карман и снова взял записку. «Если вы захотите встретиться со мной, я к вашим услугам».

Протокол? — подумал он. Или что-то, что ему необходимо знать? Что-то, о чем нужно побеседовать?

Может быть, Реймер пришел о чем-то поговорить и затем разнервничался?

Блэйн смял записку и швырнул на пол. Ему захотелось уйти, уйти из Центра, уйти туда, где он сможет все обдумать и составить план действий. Нужно все убрать из стола, подумал он, но это позже, на это еще будет время. И его ждет свидание с Гарриет… нет, проклятие, он все время забывает! Гарриет позвонила и сказала, что не сможет прийти.

Завтра будет время забрать все из стола. Он взял шляпу и пальто и вышел на стоянку. У входа на стоянку обычного служащего заменил вооруженный охранник. Блэйн показал свое удостоверение.

— Все в порядке, сэр, — сказал охранник. — Приходится смотреть в оба. Разбуженный сбежал.

— Сбежал?

— Да, его разбудили недели две назад.

— Он не может далеко уйти, — сказал Блэйн. — Все изменилось, он выдаст себя. Сколько он пробыл во Сне?

— Кажется, пятьсот лет.

— За пятьсот лет много чего изменилось. У него нет шансов.

Охранник покачал головой.

— Мне его жаль. Должно быть, жестоко будить таких, как он.

— Верно, жестоко. Мы пытаемся объяснить им это, но они не слушают.

— Скажите, — спросил охранник, — это вы нашли Гизи?

Блэйн кивнул.

— Правильно говорят, он был мертв, когда вы вошли?

— Мертв.

— Убийство?

— Не знаю.

— Это дьявольский удар. Вы поднимаетесь на самый верх, затем бац!..

— Дьявольский удар, — согласился Блэйн.

— Кто бы знал…

— Да, кто бы знал. — Блэйн поспешил уйти.

Он выехал со стоянки и свернул на шоссе. Сумерки только начинались, и дорога была пустынна.

Норман Блэйн ехал медленно, глядя на скользящий мимо осенний пейзаж. Зажигались первые лампочки в окнах вилл на холмах, откуда доносился запах горящих листьев и медленная грусть умирающего года.

Мысли слетались к нему, словно птицы на дерево для ночлега, но он гнал их прочь — Болтуна, который заловил его… что Феррис может подозревать или знать, и что он намеревается делать… Почему Джон Реймер позвонил лично, чтобы вручить ключи, а затем решил не ждать… почему сбежал разбуженный?

И последнее было странным делом, это было чистым безумием, если призадуматься. Чего можно достичь таким бегством, таким побегом в чужой мир, для которого он не подготовлен? Это словно уйти на чужую планету без надлежащих инструкций. Это словно выйти на работу, с которой совершенно незнаком, и попытаться делать вид, что работаешь.

Интересно, почему, подумал он, почему он сделал это?

Он отогнал эту мысль, потому что надо было слишком многое обдумать. Он должен привести мысли в порядок, прежде чем думать. Он не может позволить себе думать над болтовней каждого.

Блэйн протянул руку и включил радио.

Комментатор говорил: «… кто знает, что их политическая история может распознавать критические моменты, которые теперь становятся ясно определенными. Более чем пятьсот лет подряд правительство действительно держало в руках Центральную Рабочую Гильдию. Это говорит о том, что правительство является правящим комитетом, состоящим из представителей всех гильдий центральной группы. То, что такая группа будет способна править еще целый пять столетий — а последние шестьдесят лет допущено открытое правление — заслуга не столь мудрости, сдержанности или терпимости, сколь прекрасного баланса сил, который существовал в государстве во все времена. Взаимное недоверие и страх ни разу не позволили никакой гильдии или их союзу стать доминирующими. Как только одна из группировок угрожает стать таковой, личные амбиции других группировок подрывают ее влияние. Но это, как должен понять каждый, положение, которое сохраняется дольше, чем можно было бы ожидать. Много лет крепкие гильдии накапливали свои силы — и не пытались использовать их. Вы можете быть уверены, что никто из них не попытается использовать свои силы, пока не будет абсолютно уверен в себе. Только где это будет, невозможно сказать, для этого нет хорошей стратегии, потому что любая гильдия будет держать свои силы в секрете. Но недалек тот день, когда эти силы должны столкнуться. Положение, как оно есть, должно казаться нестерпимым некоторым сильным гильдиям с амбицией лидеров…»

Блэйн выключил радио и был заворожен торжественным спокойствием осеннего вечера. Услышанное было старой жвачкой. Насколько он помнил, комментаторы всегда говорили это. Это были вечные слухи, которые сегодня могли утверждать, что верх возьмет «Транспорт», завтра — что это будет «Журналистика», а через неделю настаивать так же авторитетно — что «Продовольствие».

«Сны», самодовольно сказал он себе, всегда были выше этой политики. Гильдия — его гильдия — стояла на службе обществу. Она имела своих представителей в Центральном правительстве по праву и долгу, но никогда не играла в политику.

Это «Журналистика» всегда суетилась с крикливыми статьями и комментариями. Если я не ошибаюсь, сказал себе Блэйн, «Журналистика» была хуже всех — она каждую минуту ловила свой шанс. «Образование» тоже. «Образование» всегда занималось грязными делишками!

Он покачал головой, думая, как удачно, что он в «Снах» — не приходится испытывать чувство вины от ползающих вокруг слухов. Можете быть уверены, что о «Снах» никогда не упомянут, из всех гильдий только «Сны» могли стоять прямо и гордо.

Он спорил с Гарриет о «Журналистике», и иногда они ссорились. Казалось, она имела упорное мнение, что «Журналистика» единственная гильдия, бескорыстно служившая обществу и имеющая безупречную репутацию.

Конечно, естественно, признал Блэйн, каждый думает, будто его гильдия всегда права. Члены гильдии всегда ей верны. Когда-то, очень давно, существовали нации, и любовь к своей нации называлась патриотизмом. Теперь их место заняли гильдии.

Он ехал по долине, рассекающей холмы, и, наконец, свернул с шоссе и поехал по извилистой дороге, взбиравшейся на холмы.

Ужин готов, и Энсил будет сердиться (Энсил был чудаковатым роботом). Фило ждет его у ворот.

Он миновал дом Гарриет и мельком взглянул на него, стоящий среди деревьев, с темными окнами. Гарриет не было дома. Задание, сказала она, интервью с кем-то.

Он повернул в свои ворота, и там был Фило, лающий от всего сердца. Норман Блэйн притормозил, и собака прыгнула в машину, ткнулась носом хозяину в грудь и печально уселась на сиденье, пока они ехали по дорожке, ведущей к дому.

Фило быстро выпрыгнул из машины, а Блэйн вылез медленней. Утомительный был день, сказал он себе. Теперь, оказавшись дома, он почувствовал, как устал.

Он постоял несколько секунд, глядя на дом. Хороший дом, подумал он, хорошее место для семьи — если он сумеет отговорить Гарриет отказаться от своей карьеры журналистки.

Чей-то голос сказал:

— Отлично. Теперь можете повернуться. Только спокойно, не пытайтесь сделать глупости.

Блэйн медленно повернулся. У машины в сгущавшихся сумерках стоял человек. Он держал в руке что-то блестящее и продолжал:

— Бояться нечего, я не собираюсь причинить вам никакого вреда. Только не веселитесь по этому поводу.

На человеке была странная одежда, она выглядела какой-то формой. И произношение его тоже было странным. Склонения лишены окраски, сжатые и сухие, отсутствовали характеризующие язык переходы между словами. И фразы: не делайте глупостей, не веселитесь по этому поводу…

— У меня револьвер. Я не валяю дурака.

Валять дурака?

— Вы человек, который сбежал, — сказал Блэйн.

— Да.

— Но как…

— Я проделал весь путь с вами. Подвесился под машиной, а эти глупые копы и не подумали там посмотреть. — Он пожал плечами. Пару раз я уже начинал раскаиваться — вы ехали быстрее, чем я надеялся. Несколько раз я чуть было не свалился.

— Но выбрать меня?.. Почему вы?..

— Не вас, мистер, вообще никого. Была возможность спрятаться а значит, и убраться подальше.

— Я не понимаю вас, — сказал Блэйн. — Вы могли остаться незамеченным, могли отцепиться перед воротами — там машина шла медленно. Вы могли ускользнуть незамеченным отсюда. Я бы вас не увидел.

— Чтобы вскоре быть пойманным, когда выдам себя? Меня выдает одежда, а также и речь. А также мои манеры есть и, может быть, даже ходить. Все это связывает меня.

— Понятно, — сказал Блэйн. — Ладно, опустите револьвер. Вы, наверное, голодны. Пойдемте, поедим.

Человек опустил револьвер и спрятал его в карман.

— Не забудьте, револьвер у меня, и я могу достать его быстро. Не пытайтесь меня облапошить.

— О'кей, — сказал Блэйн, — не буду пытаться вас облапошить. — И подумал: облапошить. Никогда не слышал такого слова. Но оно имеет значение, в этом нет никаких сомнений.

— Интересно, где вы раздобыли револьвер?

— Где-то, — ответил человек. — Этого я вам не скажу.

6

Его зовут, сказал беглец, Спенсер Коллинз. Он был погружен в Сон на пятьсот лет и проснулся только месяц назад. Физически, говорил он, он чувствует себя так же хорошо, как и любой человек пятидесяти пяти лет, хорошо сохранившийся. Всю жизнь он внимательно относился к себе — питался правильно, спал регулярно, упражнял разум и тело, знал кое-что о психосоматике.

— Я говорю это для вашего сведения, — сказал он Блэйну, — вы знаете, как позаботиться о теле спящего. Когда я проснулся, то был слегка похудевшим, немного утомленным, но ничуть не испортившимся.

Норман Блэйн откашлялся.

— Мы постоянно работаем над этим,-сказал он. — Я в этом, конечно, не разбираюсь, но биологи занимаются этим все время — это для них постоянная проблема. Практическая задача. Во время вашего пятисотлетнего сна вас, вероятно, перемещали дюжину раз — каждый раз в лучшие вместилища, с действующими усовершенствованиями. Вы получали выгоду от новых усовершенствований, как только мы их разрабатывали.

Он был профессором социологии, сказал Коллинз, и разработал одну теорию.

— Прошу извинить, но я не буду вдаваться в подробности.

— Ну, конечно, — сказал Блэйн.

— В основном, она предназначена для академического мышления. Я полагаю, у вас не академическое мышление?

— Я тоже.

— Она включает в себя долгосрочное социальное планирование, — продолжал Коллинз. — Я высчитал, что пятьсот лет могут служить показателем, прав я или не прав. Я был любопытен. Грубо говоря, я не мог умереть, не узнав, верна моя теория или нет.

— Я понимаю вас.

— Если вы сомневаетесь в моем рассказе, можете проверить записи.

— Я не сомневаюсь ни в едином вашем слове, — сказал Блэйн.

— Вы привыкли к сумасбродным случаям.

— Сумасбродным?

— Безумным. Сумасшедшим.

— Я встречал много сумасбродных случаев, — заверил его Блэйн.

Но не таких сумасбродных, как этот, подумал он. Ничего настолько безумного, как сидеть на веранде под осенними звездами, в своем собственном доме и беседовать с человеком, жившим пятьсот лет назад. Если бы он работал в отделе адаптации, он бы привык к этому, это вообще не казалось бы ему странным. Работники отдела адаптации постоянно работают с такими случаями.

Коллинз зачаровывал. Его выдавал язык и постоянно проскальзывающие слэнговые словечки — идиомы прошлого, давным-давно забытые и не имеющие места в современном языке, хотя многие другие сохранились.

За обедом одни блюда он брал с сомнением, другие съедал с отвращением на лице, но был слишком вежлив, чтобы прямо отказаться от них — возможно, это было стремление получше приспособиться к культуре, в которой он оказался.

Была определенная слабая манерность и притворство, казавшиеся безуказательными, повторяющиеся слишком часто, они становились отчетливо раздражающими. Это были такие действия, как потирание подбородка, когда он думал, или похрустывание суставами пальцев. Последнее, сказал себе Блэйн, было нервирующим и неприличным. Возможно, в прошлом не было неприличным забавляться своим телом. Я должен объяснить это ему или, может быть, попросить кого-нибудь объяснить. Парни из «Адаптации» знают, как к этому подойти, — они знают много такого.

— Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали об этой вашей теории, — попросил Блэйн. — Она оказалась такой, как вы думали?

— Не знаю. Согласитесь, я вряд ли был в состоянии обнаружить это.

— Думаю, это так. Но я решил, что вы хотите спросить…

— Я не спрашиваю, — сказал Коллинз.

Они сидели в вечерней тишине, глядя на дорожку.

— Мы проделали из прошлого путь длиной в пятьсот лет, — сказал, наконец, Коллинз. — Когда я ушел в Сон, мы размышляли о звездах, и все говорили, что эти маленькие точечки света когда-нибудь покорятся нам. Но сегодня…

— Понимаю, — сказал Блэйн. — Еще пятьсот лет…

— Можно идти дальше и дальше. Проспать тысячу лет и посмотреть, что произошло. Затем еще…

— Это не будет стоящим.

— Это вы говорите мне, — сказал Коллинз.

Ночной хищник пронесся над деревьями и дергающими, порхающими движениями взмыл в небо, занятый охотой на насекомых.

— Это не изменилось, — сказал Коллинз. — Я помню летучих мышей… — Он замолчал, затем спросил: — Что вы собираетесь сделать со мной?

— Вы мой гость.

— Пока не пришли санитары.

— Поговорим об этом позже. Этой ночью вы в безопасности.

— Вы что-то хотите узнать. Я вижу, это грызет вас.

— Почему вы убежали?

— Вот оно, — сказал Коллинз.

— Ну и?..

— Я выбрал Сновидение, — сказал Коллинз. — Такое, как вы и должны ожидать. Я запросил профессорское убежище — некий идеализированный монастырь, где я мог проводить время в науке, где я мог жить с людьми, говорящими на одном языке со мной. Я хотел покоя — прогулки по берегу тихой речки, красивые закаты, простая еда, время, чтобы читать и размышлять…

Блэйн с уважением кивнул.

— Хороший выбор, Коллинз. Это было самое приятное.

— Я тоже так думал, — сказал Коллинз. — Это было то, чего я хотел.

— Оно доказало свою восхитительность?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Я не получил его.

— Но Сновидение было сфабриковано…

— Я получил другое Сновидение.

— Здесь какая-то ошибка.

— Не ошибка, — сказал Коллинз. — Я совершенно уверен, что это была не ошибка.