Служанки постоялого двора — подруги на одну ночь

Дорога — скучное дело, но зато можно остановиться по пути и купить любовь случайной подруги на одну ночь. Эта встреча — мимолетней сновидения, но радостно стряхнуть с себя дневную усталость и позабыть тоску о своей милой родине и о той, которая там осталась.

Я испытала все превратности судьбы продажной женщины и, покинутая всеми богами и буддами, пала так низко, что стала служанкой на постоялом дворе в Фуруити, провинции Исэ, где дует божественный ветер. Иначе это селение зовут «Дзидзо [149] на полдороге», потому что оно расположено как раз на полпути между двумя знаменитыми храмами. Я тайно стала принимать гостей из всей окрестности, меня звали попросту девкой. Рядилась я в обноски с плеч тайфу из квартала Симабары.

В тех местах сложили песенку:

Кто бы ни пел ее, она всегда звучит так насмешливо!

Для увеселения там весной устраиваются спектакли. Местные лицедеи переняли кое-что у столичных актеров. Получается вовсе неплохо. Они участвуют и на пирах, забавляя гостей.

Я тоже обновила свое прежнее искусство, восхищая изящными манерами неискушенных провинциалов, и всячески им угождала, но увы! Если смотреть сбоку, то на лице моем становились видны морщины, а в нашем мире больше всего ценят юность. После выпивки меня приглашали редко, и жить мне становилось все труднее.

Даже в самой заброшенной деревушке люди теперь понимают толк в любовных делах, и старухе трудно завлечь добычу даже в потемках.

Очень смешон вид у девиц из чайного домика в Акэногахаре [150]! Они мешают вместе разные цвета, чтобы получить поддельную пурпурную краску для платья. Нацепят на себя воротники бурого цвета и в таком виде щеголяют на улице. Даже со стороны глядеть совестно! Носят они разрезные рукава на манер молоденьких девушек и этим прельщают паломников из всех провинций страны.

Покинув Фуруити, я побрела куда глаза глядят по дороге, ведущей сразу и в храмы, и в приюты любви.

В Мацусаке я зазывала прохожих на постоялый двор. Днем спала сколько вздумается, а после восьмой стражи [151] принималась за свой туалет. Покрывала лицо пудрой местного изделия. Говорят, что боги обитают в честной голове, вот я и смазывала свою голову маслом.

Как некогда богиня Аматэрасу [152] появилась из Небесного грота, так и я, набеленная, выходила в потемках из дверей гостиницы и останавливала пилигрима на коне:

— Постойте, господин из Харимы! А ваш спутник, вижу, родом из Бинго.

Я безошибочно называла родину любого проезжего и заговаривала с ним на его родном наречии. Это радовало путника, и он, сдавшись на мои просьбы, останавливался в гостинице, не разбирая, утро на дворе или вечер. Но все это одно пустое притворство.

Обманщица неотвязно следует за путником, как будто бы страстно влюбилась в него с первого взгляда, но стоит ему завернуть в гостиницу, как она вдруг начинает обращаться с ним так резко, как ветер, дующий в соснах. Даже отвечать ему не трудится.

— Дайте огонька закурить трубку, — просит гость, а служанка только буркнет:

— Вон там у вас под самым носом фонарь.

— Что-то долго ванна не готова, — жалуется он.

— Подумаешь! Ждали же вы десять месяцев в животе вашей матушки.

Гость позовет ее:

— У меня к вам просьба. Извините, что беспокою, но, пожалуйста, снимите у меня струп от прижигания моксой на плече.

— Ничего сделать не могу, у меня вот уже дня три как руки ломит.

Гость покажет дыру на своем халате:

— Зашейте, пожалуйста.

Она делает такой вид, будто ее оскорбили.

— Как бы ни была скромна моя должность, но неужели вы все-таки могли себе вообразить, что я портниха!

И хочет в гневе уйти. Гость пробует ее удержать.

— Постойте, выпейте немного, — уговаривает он. — Моя родина славится этим вином.

Путник достает вино и соленую рыбу, и начинается пирушка. Захмелев, служанка позволяет своему собутыльнику даже запустить руку ей за пазуху.

— Ах, как мил этот гость, несмотря на дорожную усталость! — И она потирает ему рубцы на щеках, натертые шнурками от дорожной шляпы, разминает пятки, натруженные соломенными сандалиями.

Тут любой забудет, сколько денег он израсходовал за день, начнет перебирать в руках связку монет [153], отсчитает сто мон и, завернув в бумагу, сунет женщине.

Даже самый скаредный путник, тот, который не садится на попутного коня, чтобы сберечь всего три мона, и тот для нее расщедрится.

Хозяин гостиницы держит у себя таких женщин, чтобы заманивать гостей. Жалованья он им не платит, а только кормит. Проезжие останавливаются на постоялом дворе всего на одну ночь, и потому у служанок обычно бывает еще один хозяин на стороне, содержатель тайного дома свиданий. Они с ним делятся своим заработком. Все, что на них надето, помимо платья, которое им, по обычаю, должны дать хозяева к каждому сезону, все подарено гостями. Это у них доход со всего света.

На таком постоялом дворе даже последние стряпухи не хотят отстать от других. Они норовят навести на себя красоту и заигрывают со слугами посетителей. Недаром их называют футасэ — «двойным потоком в одном русле».

Быстро, как поток, бегут месяцы и дни. Даже вечерний сумрак не мог больше скрыть моего старческого безобразия, и меня прогнали. Пришлось мне снова скитаться. Я пошла в Кувану, куда приходят корабли, и стала там торговать румянами и иголками. Смех, да и только! Торгуя принадлежностями женского туалета, я вовсе не спешила идти туда, где виднелись путницы, а подымалась на крытые сверху джонки и, не открывая свои узлы и мешочки, бойко вела торговлю, потому что продавала только семена, из которых густо вырастает трава любви.

Призывные крики на перекрестках ночью

Я испробовала уже все должности, какие только были для меня доступны. Волны морщин побежали у меня по лицу, и я снова вернулась к морю любви — веселому кварталу Симмати в стране Цу [154]. Так как я прежде в нем служила и хорошо его знала, то я воззвала к состраданию своих старинных друзей и получила должность управительницы в доме любви.

Какая пропасть отделяла меня от прежних дней! Невольно становилось стыдно.

Для управительницы положен особый наряд, сразу ее узнаешь. Носит она светло-красный передник, не особенно широкий пояс повязан на левом боку. При ней всегда множество ключей. Оттого что ей приходится все время совать себе руку за пазуху, где лежат деньги, подол ее платья всегда сзади короче. Голову она обычно повязывает полотенцем.

Ходит управительница беззвучно, крадучись, с лица у нее не сходит нарочито суровое выражение. Ее боятся больше, чем можно было бы ожидать. Опытная старуха наставляет на ум молодых тайфу и даже самых недогадливых за короткое время сумеет отшлифовать так, что они будут иметь успех у гостей. Она заставляет девушек работать без отдыха.

Благодаря ее стараниям они начинают приносить хозяевам хороший доход.

Я знала до тонкости чувства дзёро и быстро открывала их тайные шашни с дружками. Ну и доставалось же им от меня! Даже тайфу меня боялись, да и гости жалели девушек, и, не дожидаясь дней, когда принято делать подарки, давали мне по два бу с человека. Так дают черту шесть грошей при переправе через адскую реку [155]. Но нельзя долго творить зло другим людям.

Меня так все возненавидели, что мне стало тягостно там оставаться. Я покинула должность управительницы и поселилась на далекой окраине города, в Тамацукури, где стоят только жалкие домишки. В них даже лавок нет.

Я поселилась в хибарке на задворках, куда пускали жильцов. Там было так пустынно, что среди белого дня носились летучие мыши.

У меня не оставалось никаких сбережений, и мне быстро пришлось распродать свои немногие наряды. Я не могла купить себе даже топлива и сожгла все полки в комнате. Вечером пила один кипяток. Чтобы как-нибудь утолить голод, мне оставалось только грызть жареные бобы.

Когда ночью во время грозы раздавался громовой раскат, заставлявший трепетать всех остальных людей, я молила бога грома:

— О, если ты не лишен сострадания, лети ко мне, схвати меня и убей! Жизнь мне в тягость. Опостылел мне этот бренный мир!

Я уже считала себе шестьдесят пять лет от роду, но люди уверяли, что на первый взгляд можно дать мне лет сорок с небольшим. Женщины маленького роста с тонкой кожей лица долго выглядят моложавыми. Но меня это не особенно радовало.

Однажды, перебирая в памяти греховные приключения своей молодости, я выглянула из окошка, и что же я увидела!

Под окном толпилось множество младенцев. На голове у них были надеты шапочки из листьев лотоса, а ниже пояса они были измазаны кровью. Счетом их было девяносто пять или шесть, и все они, плача, еле внятно лепетали: «Посади на спину!» [156]

Ах! Это, верно, те самые убумэ [157], о которых ходит столько страшных рассказов!

Я в ужасе глядела на них, а они стали хором упрекать меня:

— О жестокая, бессердечная мать!

«Так это, значит, дети, которых я в свое время выкинула, — с душевной болью подумала я. — О, если бы я благополучно вырастила своих детей, у меня сейчас была бы семья многочисленнее клана Вада! [158] Какое это было бы счастье!» — вспоминала я с тоской и раскаянием о невозвратном прошлом. Скоро призраки стали таять и исчезли бесследно.

Потрясенная до глубины души, я решила немедля положить конец своей жизни… Но увы! Настал рассвет, а я, к своему горю, все не в силах была проститься с этим миром…

Вдруг за стеной послышались голоса. Я прислушалась. Это разговаривали между собой три женщины, ютившиеся в одном со мной доме. Всем им было на вид лет под пятьдесят. Спали они по утрам допоздна, а чем жили, неизвестно. Из любопытства я наблюдала за ними. По утрам и вечерам они любили лакомиться больше, чем позволяло им их скромное положение. Покупали морскую рыбу, которую привозят из Сакаи. Выпить небольшую мерку вина им было нипочем.

Наговорившись досыта о том, как трудно жить на свете, женщины стали болтать о нарядах. На Новый год они решили сшить себе платья цвета светлого яичного желтка, на подкладке сделать цветной узор так, чтобы просвечивал насквозь: парусные корабли и круглые китайские веера. Пояса закатят себе такие, чтобы и ночью бросались в глаза: на фоне мышиного цвета будет рисунок как на свитке, который развертывается справа налево.

Еще до Нового года было далеко, а они уже обсуждали праздничные наряды. Видно, в деньгах у них недостатка не было.

После ужина они наряжались, густо покрывали лицо дешевой пудрой, тушью для письма обводили края лба, где растут волосы, красили губы, заботились и о красоте шеи. Старательно забеливали морщины на груди до самых сосков. При помощи накладных волос сооружали из своих поредевших прядей прическу, туго перевязывали ее посредине потайным шнуром, а поверх еще одним, широким. Надевали темно-синее платье с очень длинными рукавами. Пояс из белой бумажной ткани повязывали сзади. На ноги надевали носки из толстых ниток и соломенные сандалии. За пазухой листки дешевой ханагами, переработанной из старья. Шнурками от косимаки заодно подвязывали и пояс для живота.

Весь день они ждали наступления вечера, когда лица людей неясно видны в сгущающемся сумраке. И тогда трое здоровенных молодцов, так называемые быки, в хаори, узких штанах и ноговицах, с головой, обвязанной платком так, что видны одни глаза, или в низко нахлобученных длинных капюшонах, вооружались толстыми палками, брали с собой свернутые в трубку циновки и звали женщин: «Ну, теперь пора!» И женщины выходили из дому в сопровождении этих молодцов.

По соседству с нами жил ремесленник с женой, который кормился тем, что изготовлял застежки для дождевых плащей. Под вечер жена его убиралась и красилась, а потом они раздавали сладкие пирожки своим пяти маленьким дочерям:

— Папа с мамой уходят по делу, будьте умными, хорошенько стерегите дом.

Отец брал на руки самого маленького, двухлетнего ребенка, а мать набрасывала себе на голову старый холщовый халат, и они убегали потихоньку, чтобы соседи не заметили. Трудно было догадаться, в чем тут дело.

На рассвете женщины возвращались совсем не такими, какими ушли вечером, трепаные и измятые, пошатываясь и тяжело дыша. Чтобы подкрепиться, они пили кипяток с солью и торопливо глотали жидкую рисовую кашу. Потом на скорую руку мылись и отпускали свои туго перетянутые груди.

Из рукавов своих провожатых доставали пригоршни мон и, подсчитав на глаз выручку, из каждых десяти мон половину отдавали этим молодцам.

Потом все собирались вместе и рассказывали о том, что с ними было:

— Этой ночью, к моему несчастью, мне не попался ни один мужчина с листками бумаги за пазухой…

— А мне попадались только молодые люди в самом расцвете сил. Когда я встретилась с сорок шестым, то думала, что мне придет конец. Я уже совсем изнемогала, но ведь нет предела человеческой жадности! Я опять принялась бродить, и мне повезло. После этого меня приглашали еще человек семь или восемь.

Другая женщина вдруг засмеялась про себя, не говоря ни слова. Все стали ее спрашивать: «Ты о чем?»

— Ну и попала же я впросак прошлой ночью! Выйдя из дому, я пошла своей обычной дорогой и решила подождать на зеленном рынке в Тэм-ме, чтобы туда приехали крестьянские лодки с овощами.

И вдруг вижу юношу, лет всего шестнадцати-семнадцати. Кажется, он был третьим сыном деревенского старосты. У него даже еще были не пробриты углы на лбу [159]. Простой деревенский молодчик, но очень хорош собой, с такими приятными манерами. Женщины были ему внове, и он прихватил с собой своего односельчанина, а тот взялся выбирать красотку с видом знатока: «Дадим десять мон, как водится, и подарочек».

Но юноша не в силах был дожидаться, пока его приятель выберет. «Вот эта девочка мне нравится», — ухватился он за меня и потащил в свою лодчонку, где волны служили нам подушкой. После того как он много раз слился со мной, мальчик стал ласково своей нежной рукой гладить мне бока: «Сколько тебе лет?»

Мне стало стыдно, и я тихо отвечала ему тонким голоском: «Семнадцать». «Ах, вот как! — обрадовался он. — Мы, выходит, однолетки».

Ночь была темная, и мне удалось скрыть от него свое лицо. Ведь мне уже пятьдесят девять исполнилось, а ему сказала — семнадцать, значит, утаила сорок два года. На том свете меня черти за язык потянут. Но не осуждайте меня за эту ложь, надо же мне кормиться.

После этого я забрела на улицу Нагамати и попробовала счастья на постоялом дворе, где останавливаются паломники. Человек пять гостей собралось там на молитву. Я вошла в комнату, освещенную ярким огнем, отвернув в сторону свое лицо. На всех точно столбняк напал, никто не отозвался. Даже им, простым деревенщинам, я в мои годы пришлась не по вкусу. Не выразить словами, какую душевную боль я почувствовала в эту минуту. «Может быть, кто-нибудь из вас хочет развлечься? На ночь особо, а если ненадолго, то я спешу…»

При этих словах они еще больше съежились с испуганным видом.

Но бывший там старик почтенного вида вежливо прикоснулся к полу тремя пальцами и сказал: «Дзёро, не огорчайся! Молодые люди испугались оттого, что слышали, будто одна старая кошка с двумя хвостами оборотилась в старуху. Мы совершаем паломничество в тридцать три храма [160], чтобы заслужить себе за гробом райское блаженство. По молодости лет мои спутники одержимы страстью к женщине и потому, наверно, позвали тебя. Это большой грех против богини Каннон. Я же не питаю к тебе ни любви, ни ненависти, но иди от нас поскорее восвояси».

Я ужасно рассердилась. Возвращаться назад с пустыми руками — прямой убыток! Пошарила по двору и стащила из того, что плохо лежало, шляпу кага, вместо тех десяти мон, которые я могла бы заработать, — так закончила эта женщина свой рассказ.

— Но ведь недаром говорят: юные прекрасны, как цветы. А есть и среди нас немало молоденьких. Есть такие красивые, что по виду можно вполне принять их за тэндзин. До чего же им не повезло, если они стали уличными женщинами! В вашем ремесле нет верхнего, среднего и низшего разрядов, все равны, всем платят по десять мон. И выходит, что красивая наружность ни к чему, зря пропадает. Ах, попасть бы в такую страну, где никогда не бывает лунных ночей! Странное пожелание!

Выслушав внимательно их рассказы, я подумала: «Вот оно что! Так они, наверно, те самые „сока", что хватают ночью за рукава прохожих на перекрестках улиц. Положим, они делают это для того, чтобы не умереть с голоду, но все равно в их годы это страшный грех!» — так я осуждала их.

«Умру с голоду, и кончено дело», — думала я, но не тут-то было. Тяжело расставаться даже с опостылевшей вконец жизнью.

Одна из моих соседок по лачуге, старуха лет семидесяти с лишком от роду, жаловалась не умолкая, что уже на ногах не в силах стоять и не может добыть себе самое скудное пропитание. Она стала

меня уговаривать:

— С твоей красотой смешно умирать с голоду. Непременно иди ночью на промысел, как другие.

— Ах, кто меня возьмет, в мои-то годы! Старуха вся залилась румянцем:

— Что ты! Да если б я только могла стоять на ногах, я бы вплела в свои седые пряди фальшивые волосы и придала бы себе вид почтенной вдовы. Я бы ловко еще надула кого-нибудь! Да вся беда в том, что я уже еле хожу. А ты иди, иди, не бойся! Понемногу я поддалась на ее уговоры. Все лучше, чем умирать голодной смертью.

— Что ж, пойду попробую. Но только в таких лохмотьях ничего у меня не выйдет.

— Этому горю легко помочь. — И она сейчас же привела ко мне человека почтенного вида.

Старик посмотрел на меня и охотно согласился:

— В самом деле, в темноте она может заработать деньги.

Он сходил к себе домой и принес узел. Там оказалось платье с длинными рукавами, пояс, косимаки, пара носков из бумажной материи… Все это он дал мне в дом и за износ назначил плату. За холщовый халат на вате — в ночь три бу, за пояс — один бу пять рин, за косимаки и пару носков — по одному бу. В дождливые ночи за зонтик надо было платить двенадцать мон, за пару лакированных сандалий — пять мон. Ни в чем не было недостатка. Старик принес мне все, что только могло бы понадобиться.

В самое короткое время я нарядилась не хуже других и стала приглядываться и прислушиваться к повадкам уличных женщин.

Попробовала спеть призывную песенку «Ночное платье милого», но мой старческий голос прозвучал так неприятно, что я попросила «быка» женским голоском зазывать мужчин.

Снежной ночью побрела я через мосты. Сколько ни говори себе, что надо как-нибудь кормиться, но все же тяжело мне было!

В наше время люди стали уж очень умны, хотя речь идет всего о каких-то десяти грошах. Поджидают на улице, не покажется ли прохожий с фонарем, и при свете фонаря вглядываются в лицо женщины пристальней, чем богач, выбирающий себе тайфу. А то еще поведут к сторожке, где висит фонарь. Подходят со строгим выбором к пустой забаве, не так, как в старину бывало. Даже в ночной темноте, на самое короткое время, и то не нанимают старую, дурную собой женщину. Говорят, в мире на тысячу зрячих — тысяча слепцов, но нынче всюду одни только зрячие, слепцов что-то не видно.

Наконец начал брезжить рассвет. Колокол пробил восемь или семь ударов [161]. Мне хотелось домой, но надо было еще попытаться, и я бродила повсюду, пока не послышался звон бубенцов.

Это выходили на работу погонщики, а там кузнецы и продавцы тофу [162] стали открывать свои лавки.

Потому ли, что я была слишком безобразна, или я не знала, как взяться за дело, но не нашлось никого, кто пожелал бы меня.

Я решила, что больше не гожусь для любви, и навсегда рассталась с этим поприщем.

Все пятьсот архатов похожи на прежних возлюбленных

Деревья на горах заснули глубоким сном, и ветки вишен тоже скрыты под покровом снега в вечернем сумраке, но они ждут своего пробуждения на весенней заре. И только люди, старея, уже не возродятся вновь, и потому нет им ни в чем радости. Но всего тяжелее мне было думать о своем позорном прошлом.

О, лишь бы только найти спасение в будущей жизни! Я снова вернулась в столицу и посетила храм Дайундзи — воплощенный рай на земле. Душа моя исполнилась благочестия. Призывая имя Будды, я увидела на обратном пути от главного храма святилище с изображением пятисот архатов — учеников Будды.

Я остановилась поглядеть на них. У всех этих святых — какой только резчик по дереву их так искусно сделал? — были самые разнообразные лица. Молва говорила, что среди них непременно увидишь образ того, о ком думаешь. Что ж, может быть! Я стала внимательно в них всматриваться.

В самом деле правда! Все они оказались верными подобиями тех мужчин, с которыми я когда-то делила ложе в мои цветущие годы.

Вон тот — вылитый Есисама с улицы Тёдзя-мати. В бытность мою гетерой я обменялась с ним нерушимыми клятвами и в доказательство своей любви чертила знаки его имени тушью на самом запястье руки.

На меня нахлынули воспоминания о тех днях. Гляжу, а святой, сидящий в тени скалы, точь-в-точь мой прежний господин, у которого я служила в Верхней части Киото. У меня с ним были любовные дела, и я долго не могла его забыть.

Перевела взгляд в другую сторону, а там изваяние, до мельчайших подробностей похоже на Гохэя-доно, с которым я как-то жила одним домом, даже нос такой же вздернутый. Мы долгое время пробыли вместе, искренне любя друг друга, и потому он был мне особенно дорог.

А там какой-то пузан, в светло-синем платье, спущенном с одного плеча. Кто бы это мог быть? — старалась я припомнить. Ну да, конечно! Когда я служила в Эдо, он тайно посещал меня шесть раз в месяц, в дни поста. Это Данхэй с улицы Кодзи-мати.

Вот в глубине на груде камней сидит белолицый святой. Кто этот красивый мужчина? Вспомнила! Актер с улицы Сидзёгавара. Он был из молодых учеников. Когда я служила в чайном домике, он впервые со мною познал женщину. Исчерпав все ухищрения любви, юноша истаял телесно и погиб ранней смертью. Так гаснет огонек в фонаре. Двадцати четырех лет он был погребен на кладбище Торибэно. У этой статуи были такие же впалые щеки, провалившиеся глаза.

Был там еще один святой, усатый, краснолицый и лысый. Не будь у него усов, он был бы как две капли воды похож на того настоятеля, у которого я столько натерпелась в тайнике храма. Как я ни привыкла к развратной жизни, но таких мучений, как от этого бонзы, мне еще испытать не доводилось. Он не отличал дня от ночи. Я считала этого бонзу своим злейшим врагом, но есть предел человеческой жизни. И этот неукротимый силач тоже обратился в дым на погребальном костре.

А вон тот, под облетевшим деревом, мужчина со смышленым выражением лица, — волосы над выпуклым лбом, как видно, подбриты им самим, — он точно хочет заговорить. Кажется, руки и ноги у него вот-вот начнут двигаться. Чем больше я на него смотрела, тем больше открывала в нем сходство с одним из своих возлюбленных. Когда я была гулящей монахиней в Осаке, среди разных гостей, ходивших ко мне каждый день, был один хранитель склада для зерна, привозимого из западных провинций. Он так глубоко полюбил, что готов был ради меня расстаться с жизнью.

— Никогда не забуду ничего, что делил с тобой: ни печалей, ни радостей…

Он дарил мне то, что люди больше всего жалеют на свете: золото и серебро, и платил за меня старой монахине, у которой я была в подчинении.

Я застыла на месте, разглядывая пятьсот святых, и в каждом из них узнавала черты одного из моих любовников. Одно за другим вставали передо мной воспоминания о моих прошлых грехах. Увы, нет ничего ужасней жизни продажной женщины, это я узнала на собственном опыте. За мой век у меня были тысячи любовников, а я дожила до глубокой старости. Как это постыдно, как презренно!

Мне казалось, что в груди у меня грохочет огненная колесница ада, из глаз брызнули слезы, горячие, как кипяток… Душа во мне померкла. Забыв, что я нахожусь в храме, я рухнула наземь. Ко мне сбежалась толпа монахов. Как раз в это время раздался звон вечернего колокола. Он заставил меня очнуться.

— Что с тобой, старица, о чем ты так скорбишь? Почему льешь слезы? Уж не увидела ли ты среди этих учеников Будды кого-нибудь, кто напомнил тебе сына, раньше тебя покинувшего мир, или, может быть, супруга? — ласково стали спрашивать меня монахи.

Не ответив им ни единого слова, я торопливо выбежала за ворота, но в этот миг я постигла самое важное в мире. Мне открылась правда слов поэта [163]: