История любовных похождений одинокой женщины

Ихара Сайкаку

История любовных похождений одинокой женщины

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Люди навещают тайное убежище былой красавицы

и слушают повесть о ее любовных приключениях.

Сколько ни слушай, не наскучит.

На горе Хигасияма [1], где цветут вишни, пляшет столичная танцовщица.

Ни одна женщина в стране

не сравнится с ней красотой!

Несравненную красавицу

продают князю

за двести рё серебром.

Тот, кто видел прекрасную новую гетеру

в Симабаре, уже не захочет смотреть

ни на пурпурные листья клена,

ни на полную луну,

ни на одну обычную женщину.

Содержание первой части

ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ СТАРУХИ

Я навещаю одну женщину, молва о которой некогда шумела в столице.

Она рассказывает повесть своей жизни,

полной любовных похождений.

ЮНАЯ ТАНЦОВЩИЦА НА ПИРАХ

Когда зацвели первые вишни возле храма Киёмидзу [2],

прекрасная девушка исполнила танец

посреди круга, отгороженного занавесом.

Откуда она родом? Кто ее родители? Не знаете ли вы ее? -

Это такая-то с удицы Гион [3].

Ее хоть сейчас может купить каждый, кто захочет.

НАЛОЖНИЦА КНЯЗЯ

Девушку из хорошего рода нельзя взять в наложницы

всего на тридцать дней, но все же и ей приходится

искать себе хозяина в заботах о будущем.

Она не может стать игрушкой на время…

Увы! Увы! Может и она, стоит только пожелать.

КРАСАВИЦА ГЕТЕРА

Новая гетера затмевает всех красавиц столицы.

Обычаи тайфу [4] из веселого квартала Симабары бесспорно хороши,

но чистосердечная исповедь

раскрывает горестные тайны.

Тайное убежище старухи

«Красавица — это меч, подрубающий жизнь», — говорили еще мудрецы древности. Осыпаются цветы сердца, и к вечеру остаются только сухие ветки. Таков закон жизни, и никто не избегнет его, но порой налетит буря не вовремя и развеет лепестки на утренней заре. Какое безрассудство — погибнуть ранней смертью в пучине любви, но никогда, видно, не переведутся на свете такие безумцы!

В седьмой день первого месяца случилось мне пойти в Сагу, к западу от столицы [5]. Когда я переправлялся через Умэдзу — реку сливовых цветов, губы которой точно шептали: «Вот она — весна!» — встретился я с двумя юношами. Один из них был красив собой, щегольски одет по моде, но изнурен и смертельно бледен. Казалось, истерзанный любовной страстью, он клонился к скорому концу, проча старика отца в свои наследники.

Юноша говорил:

— Мое единственное желание на этом свете, где я ни в чем не знал недостатка, — чтобы влага моей любви никогда не иссякала, как полноводное течение этой реки.

Спутник его в изумлении воскликнул:

— А я желал бы найти страну, где не было бы женщин! Туда хотел бы я укрыться, там в тишине и покое продлить свои дни и лишь издали следить за треволнениями нашего времени.

Мысли их о жизни и смерти были так далеки друг от друга, как долгая жизнь непохожа на короткую.

Юноши спешили вперед, точно гнались за несбыточными снами, и не помня себя вели яростный спор, как в бреду. Дорога, не разветвляясь, вилась вдоль берега реки. Безжалостно топча молодые побеги диких трав, они шли все дальше в глубь гор, туда, где не было и следа людских селений.

Охваченный любопытством, я последовал за ними.

Посреди сосновой рощи виднелась редкая изгородь из сухих веток. Дверца, сплетенная из побегов бамбука, скрывала вход в природную пещеру, такой тесный, что, казалось, и собака не пролезет. Кровля с одним только пологим скатом, а на ней стебли травы желанья и сухие листья плюща — все, что осталось от давно минувшей осени. Под сенью ивы журчал ручеек, выбегая из бамбуковой трубы. Родниковая вода была чиста и прозрачна, невольно думалось, что и хозяин этой кельи — чистый сердцем святой! Я заглянул в окно, и кого же я увидел?

Женщину, согнувшуюся в три погибели под бременем лет. Волосы убелены инеем, глаза тусклы, как бледный свет закатной луны. На старом косодэ [6] небесного цвета рассыпаны махровые хризантемы. Пояс с модным рисунком повязан спереди изящным узлом. Даже сейчас, в глубокой старости, она была не по летам разряжена, и все же не казалась смешной и противной.

Над входом, который вел, видимо, в ее опочивальню, висела доска с шуточной надписью: «Обитель сладострастья».

Еще чувствовался аромат курившегося когда-то благовония, быть может прославленного хацунэ. Мое сердце готово было впорхнуть к ней в окно.

Тем временем юноши вошли в дом, не спрашивая дозволения, с видом привычных посетителей.

Старуха улыбнулась:

— И сегодня тоже пришли меня навестить! Сколько в мире удовольствий манит к себе, зачем же ветер льнет к сухому дереву? Уши мои туго слышат, язык плохо повинуется. Уже семь лет, как я скрываюсь в уединении, отказавшись от суетного мира. Когда раскрываются цветы сливы, я знаю, что пришла весна. Когда зеленеющие горы меняют свой цвет под покровом белого снега, это для меня знак, что наступила зима. Давно уже я не вижу людей. Зачем же вы приходите ко мне?

— Друг мой гоним страстью, а я погружен в свои думы, и оттого мы оба не могли до сих пор постичь все тайны любви. Сведущие люди посоветовали нам прийти сюда. Расскажите, прошу вас, о своей прошлой жизни так, чтобы мы все увидели как бы своими глазами.

Юноша налил немного хрустально чистого вина в драгоценную золотую чарку и стал потчевать старуху, не слушая ее отговорок.

Неприметно старуха опьянела, в голове у нее помутилось, и она запела песню о любви, перебирая струны, совсем как в давно минувшие времена. И, увлекшись, она стала рассказывать, словно во сне, о своих былых похождениях и обо всем, что случилось на ее веку.

— Я не из низкого рода. Мать моя, правда, была не родовита, зато один из предков моего отца во времена императора Го-Ханадзоно [7] был своим человеком у высшей знати, но, как часто бывает на этом свете, род наш пришел в упадок и хоть не совсем исчез с лица земли, но уже не мог служить нам опорой.

От рождения я была красива лицом и приветлива, и меня взяла к себе на службу дама, занимавшая при дворе самое высокое положение. Жизнь среди утонченной роскоши пришлась мне по душе. Так служила я несколько лет. Казалось бы, что дурного могло со мной случиться? Но в одну памятную весну, когда исполнилось мне одиннадцать лет, сердце мое беспричинно потеряло покой. Мне вдруг захотелось причесаться по собственному вкусу. Это я первая изобрела прическу нагэсимада [8] без буклей на висках, я первая стала связывать волосы шнурком мотоюи. И узор госёдзомэ для платья [9] тоже я придумала, вложив в него всю душу. С тех пор он и вошел в моду.

Жизнь придворной знати близка к изголовью любви. Все напоминает о ней: танка и игра в мяч. Всюду видела я любовь, всюду слышала я о любви. Что же удивляться, если сердце мое само собой к ней устремилось?

В ту пору стала получать я со всех сторон любовные послания. Они волновали мою душу, но скоро мне стало некуда их прятать, и я попросила молчаливых дворцовых стражей предать их огню. Но имена богов, написанные на них в подтверждение любовных клятв, не исчезли в пламени, и я разбросала обгорелые клочки в саду возле храма Есида.

Нет ничего причудливее любви! Все мои искатели были щеголи и собой хороши, но я осталась к ним равнодушна, а отдала свое сердце самураю самого низкого звания, который должен был бы мне внушать отвращение, отдала после первого же письма от него. Так оно захватило меня силой выраженного в нем чувства. Для этого человека и смерть была не страшна. С каждым новым письмом любовь моя разгоралась все сильнее. Я только и мечтала, когда же мы встретимся наедине. Наконец мы преодолели все препятствия. Я отдалась моему милому, и об этом пошла молва, но порвать нашу связь не было сил! Однажды на рассвете тайна наша раскрылась. Меня погнали к мосту Удзибаси и жестоко наказали, а его, несчастного, предали смерти [10].

Много дней после этого являлся мне, не то во сне, не то наяву, молчаливый призрак у самого моего изголовья, и я, не в силах вынести этого ужаса, хотела расстаться с жизнью. Но прошло время, и я обо всем позабыла. Вот свидетельство тому, что нет ничего на свете изменчивей и ненадежней женского сердца!

В то время было мне всего тринадцать лет, и оттого люди смотрели на мой проступок сквозь пальцы. Многие даже сомневались: «Да как это могло быть? Поверить нельзя!»

И правда, разве это могло случиться в прежние времена?

В былые годы невеста, покидая свой родной дом, печалилась о разлуке с близкими, и рукав ее был влажен от слез.

Нынешняя невеста стала умнее: она торопит сватов, спешит нарядиться и ждет не дождется свадебных носилок, прыгает в них, не чуя ног от радости, и даже по кончику ее носа видно, что она млеет от счастья. Лет сорок тому назад девушки годов до восемнадцати резвились у ворот, как дети, на бамбуковых ходулях, юноши тоже совершали обряд гэмпуку [11] не иначе как лет в двадцать пять. Вот до чего мир изменчив!

И я тоже из скромного бутона любви обратилась в дразняще яркий цветок ямабуки на берегу стремнины [12]. Увы! Не прояснятся больше воды мутного потока!

Юная танцовщица на пирах

Знающие люди говорят, Верхний город и Нижний в Киото [13] во всем различны между собой.

Когда краса цветов поблекла, как говорит в одной из своих песен поэтесса Комати, — поблекла даже на летних платьях, — я пошла посмотреть «Комати-одори» [14]. Мальчики из окрестных мест, с прической агэмаки [15], плясали, взмахивая длинными рукавами. В промежутках между песнями стучали барабаны. До Четвертого проспекта танцоры двигались чинно, как полагается в столице, но дальше все пошло по-иному. Песни полились быстрее, шаги все ускорялись. Невольно думалось: неужели может быть такая перемена?

Обычно, если человек хорошо играет хотя бы на барабане, умело отбивая такт, и помнит мелодии, его и то считают мастером, каких немного.

В годы Мандзи [16] некий слепец по имени Сюраку родом из Абэкавы в провинции Суруга отправился в Эдо и там, увеселяя знатных, один играл сразу на восьми музыкальных инструментах, позади занавеса. Потом отправился он в столичный город Киото, чтобы распространять там свое искусство. Он превосходно сочинял новые плясовые напевы и, собрав молоденьких учениц, обучил их своему ремеслу. Эти девушки — не актерки театра Кабуки [17], их только приглашают на один вечер увеселять знатных дам.

И они носят особый наряд: поверх нижнего платья алого цвета надевают белое косодэ с золотыми и серебряными узорами; воротник черного цвета; шелковый пояс из трехцветных нитей с узором, бегущим влево, повязывается за спиной; на поясе кинжал с золотыми украшениями, инро [18] и кошелек. Волосы посередине головы пробриваются и на висках закручиваются в букли на манер прически юношей. Они поют любовные песенки и потчуют гостей, поднося им вино и разные блюда.

Пригласив самураев из провинции и людей почтенного возраста, самое лучшее — угостить их в харчевне на горе Хигасияма и позвать для их увеселения пять-шесть таких певичек. Для мужчин в цветущем возрасте они несколько скучноваты. Им платят всего по одной серебряной монете на недорогих пирушках. Лет до тринадцати это прелестные девочки, но мало-помалу они постигают все тонкости своего ремесла, узнают нравы столичных жителей и научаются угождать гостям искуснее, чем прислужницы гетер из квартала любви в Наниве.

Постепенно девушка входит в возраст и лет в пятнадцать умеет поживиться у любого гостя, однако нечего и думать, что можно насильно принудить ее к любви. Она пускает в ход все обольщения, чтобы вскружить гостю голову, а когда доходит до дела, то всегда умеет ловко ускользнуть:

— Ну уж если я вам по сердцу, приходите ко мне в дом моего хозяина одни потихоньку, и тогда у нас будет любовная встреча.

Она делает вид, что дремлет, упившись вином, а сама ждет случая. Когда скоморохи, получив немного денег, поднимут ужасный шум, чтобы потешить гостей, тут девушка пускается на разные хитрые уловки и в конце концов выманивает у приезжего провинциала большие деньги.

Новички обычно попадают впросак. Но все же каждый, кому вздумается, вольничает с манко [19], и даже самой знаменитой из них красная цена — одна серебряная монета.

Я в юности совсем не хотела заниматься этим ремеслом, но мне так полюбились обычаи майко, что я из моего родного селения Удзи поехала в столицу учиться модным в то время танцам и замечательно научилась плясать. Чем больше меня хвалили, тем больше я увлекалась этим искусством и под конец, не слушая никаких увещеваний, стала настоящей танцовщицей, даже появлялась изредка на пирах. Но так как меня сопровождала моя матушка, то я совсем не походила на распущенных майко. Гости не смели позволить себе со мной лишних вольностей и тщетно сгорали страстью, умирая от любви.

Как— то раз одна дама родом из Западных провинций сняла дом на улице Каварамати, чтобы поправиться после болезни, и начиная с жаркого лета до самой той поры, когда северные горы скрываются под снегом, каждый день ездила в паланкине за город развлекаться. По ее виду, правда, незаметно было, чтобы она особенно нуждалась в лекарствах. Она приметила меня возле переправы через реку Такасэ [20] и послала человека пригласить меня.

И она, и муж ее наперебой ласкали меня с утра до вечера и обещали сосватать за своего сынка в провинции — так они были очарованы моими изящными манерами. Это для меня была завидная судьба!

У дамы этой была наружность, какую в столице не увидишь, да и в деревне вряд ли сыщется второе такое пугало, зато супруг ее был так красив, что с ним в наше время и во дворце государя никто бы сравниться не мог! Супруги, считая меня еще невинным ребенком, клали меня спать между собою, а я, вспоминая все то, в чем хорошо преуспела еще три года назад, как в огне горела, скрипя зубами. Вдруг, очнувшись от сна, я почувствовала, что нога господина коснулась меня, и у меня в очах помутилось! Внимательно прислушиваясь к храпу почтенной дамы, я скользнула под его ночную одежду, стараясь зажечь в нем любовную страсть. Скоро мне довелось узнать, как трудно бывает порвать с тем, кого всерьез полюбишь.

Увы, увы, в столице нельзя быть неосмотрительной ни на одно мгновение! И вот в те самые годы, когда девушки в деревне резвятся на ходулях у ворот, я была осмеяна и прогнана с позором к себе домой в родную деревню.

Наложница князя

Ветер в Эдо не шелохнет веткой сосны [21], и в этом тихом городе — обители мира — вассалы князя, правителя Восточных провинций, опечаленные тем, что нет у него наследника от законной жены, собрали под началом престарелой дамы сорок с лишним девушек прекрасной наружности из хороших семей. Ожидая княжеского благоволения возле опочивальни господина, они были похожи на ранний вишневый цвет, ждущий только первых капель дождя, чтобы сразу пышно расцвести во всей своей красоте. На любую глядеть не наглядеться, но все они печалились, что ни одна не удостоилась внимания господина.

Если ж эти— не понравились ему, то что говорить о других! Простолюдинки из Восточных провинций обычно собой некрасивы, ступни ног у них большие и плоские, шея толстая, кожа грубая, нет у них ни разума, ни чувства, они не знают желаний, страх им неведом, и хотя в глубине души правдивы, но вряд ли много принесут радости своему возлюбленному. Где можно найти женщин лучше, чем в столице? Прежде всего, никто с ними не сравнится в приятности разговора. Этому ведь нарочно не научишься, а в столице — обители государя — красивая речь передается сама собой.

К примеру, в стране Идзумо, где «тучи ввысь идут многослойною грядой» [22], люди говорят так неотчетливо, что порой ничего не поймешь, а вот житель дальнего острова Оки смотрит деревенщиной, но говорит так, что и в столице не стыдно. Изящные искусства тоже процветают в том краю. Умение играть на кото и в го, угадать название аромата и слагать песни все женщины там наследовали еще со времен государя Ниномия [23], изгнанного в древние времена на этот остров. С тех пор и сохранились у них придворные обычаи и столичное обхождение.

«Наверное, в столице должна найтись подходящая женщина», — решили вассалы. В доме князя был один старый слуга, надзиратель над женской прислугой, которому уже перевалило за седьмой десяток. Он был подслеповат и носил очки. Многих передних зубов у него не хватало, так что он уже забыл вкус осьминога, и пикули приходилось для него нарезать мелкими кусочками. Так проводил он без радостей свои дни, и тем более закрыт для него был путь любви. Хоть и носил он фундоси [24], но уже мало чем отличался от женщины.

Только и отводил душу, болтая всякие непристойности. Так как он исполнял домашние обязанности, ему запрещалось носить хакама, вакагину, меч и кинжал [25]. Зато ему вверили замки от имущества — жалкая должность для самурая. Этого старика и послали в Киото выбирать наложницу, потому что молодая красотка была для него, по пословице, что кошке каменный Будда! На этот счет за него можно было не тревожиться, в то время как молодому человеку такое имущество доверить нельзя, будь он хоть самим Сакья Муни.

В прекрасном, как райское селение, Киото старик посетил некоего торговца тканями по имени Сасая и обратился к нему с такими словами:

— Есть у меня от князя доверительное поручение такого рода, что о нем нельзя говорить молокососам-приказчикам. Об этом я могу вести тайный разговор только с вами, почтенный инке [26], и с вашей женой…

При этих словах Сасая встревожился: «В чем дело?» — а старик с видом человека, уверенного в своей непогрешимой правоте, изрек:

— Мне поручено подыскать князю наложницу. Сасая в ответ сказал:

— Что ж, это у вельмож дело обычное… Но каковы желания его светлости?

Старик вынул длинный ящичек из дерева павлонии с прямыми волокнами, а оттуда свиток с изображением красавицы.

— Избранница должна быть так же хороша, как этот портрет, — потребовал он. — Прежде всего возраст — от пятнадцати до восемнадцати. Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежно-розового цвета, подобно лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка. Глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые. Переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно. Ротик маленький, зубы ровные, белые. Уши продолговатые, мочки тонкие, чтобы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Очертания лба не должны быть искусственными, пусть волосы на нем растут так, как от природы положено. Шея стройная, и чтобы пряди из прически сзади не выбивались. Пальцы нежные, длинные, ногти тонкие. Размер ног установлен в восемь мон и пять бу [27]. Большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная. Талия длиннее обыкновенного, бедра крепкие, не мясистые, задок пухлый. Манеры грациозные, речь приятная. Должна уметь носить платье с изяществом, вид иметь благородный, нрав тихий. Сверх того, ей надлежит иметь познания во всех изящных искусствах, которые приличествуют даме. И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!

— Столица велика, и женщин в ней несметное множество, но и здесь нелегко сыскать подобную красавицу. Однако если такова воля князя, то за тысячу золотых можно ее исполнить, хотя бы пришлось обыскать весь свет, — ответил Сасая.

И он поручил сделать тайные розыски одному умелому посреднику по имени Ханая Какуэмон с улицы Такэямати.

Дело посредника хлопотливое. Из выданной в задаток сотни рё ему причитается десять, а из этих десяти в свою очередь десять моммэ причитается бабенке, нанятой для услуг.

Если девушка плохо одета, то он дает ей за плату нарядное платье. На смотрины она должна надеть белое косодэ или поверх черной атласной одежды накидку с цветными узорами. Пояс широкий из пятицветной парчи, косимаки [28] из алого тонкого шелка — словом, все должно быть как следует, от нарядного головного покрывала до богатых подушек в паланкине. За эти вещи она должна платить двадцать серебряных монет в день, да еще одну полагается дать посреднику, когда дело сладится.

Девушке низкого происхождения подыскивают какого-нибудь почтенного горожанина, у котрого есть свой домик, и выдают его за папашу. В награду он получает свадебный подарок, а родись у девушки сын, это для названого отца большое счастье! Ему назначат хорошее довольствие рисом [29].

Если посредник хочет все устроить приличным образом, то смотрины и ему обходятся недешево. Двадцать серебряных монет в день стоит косодэ, носильщикам паланкина три моммэ пять бу — дешевле в Киото никто не берет. Девушку должна сопровождать свита прислужниц. Девочкам надо платить по шесть бу, взрослым женщинам — по восемь бу. Да еще посредник должен два раза в день кормить их за свой счет. Если смотрины кончатся неудачей, он терпит убыток в двадцать четыре моммэ и девять бу. Рискованное предприятие!

А случается и так, что посреди веселого разгула купчики из Осаки и Сакаи, пресытившись гетерами из веселого квартала Симабары и актерами с улицы Сидзёгавары, нарядят простого шута знатным самураем с запада и созовут для потехи со всей столицы девушек, ищущих себе работу. Оставят у себя ту, которая понравится, и начинают потихоньку уговаривать посредника. Узнав неожиданную весть, что к ней воспылали страстью только для короткой забавы, девушка в огорчении собирается уходить. Ее всячески улещивают, соблазняют деньгами, пока она по бедности не уступит. И вот — жажда денег побеждает, совершается неотвратимое: девушку покупают всего за две серебряные монеты… Такого несчастья с дочерьми богатых родителей случиться не может.

Посредник показал посланному князя свыше ста семидесяти девушек, но, к его огорчению, ни одна из них не понравилась. Наконец он прослышал обо мне, привез меня из моей родной деревни Кохата в уезде Удзи и сейчас же, как была с дороги, неубранную, повел к старику на показ.

И что же! Я затмила красавицу на портрете! Посланный сразу же прекратил поиски, был заключен выгодный для меня договор, где меня именовали почетной фавориткой князя. Потом повезли меня в далекий край Мусасино [30], поселили в одном из дворцов князя в Асакусе и стали день и ночь развлекать и забавлять. Среди какого великолепия я жила, любуясь на цветы вишен, такие прекрасные, как будто они были пересажены сюда из китайского Есино! Всю ночь до рассвета потешали меня актеры из театров на улице Сакаитё, мне ничего, казалось бы, не оставалось больше желать. Но увы! Женщина — жалкое создание, и среди всей этой роскоши я не могла позабыть про мужскую любовь.

Но самураи на страже строго блюли воинский устав, и княжеским затворницам редко приходилось видеть мужчину, а тем более услышать запах фундоси. Разглядывая забавные гравюры школы Хисикавы [31], я загоралась так, что, не помня себя, играла с безответной к страсти пяткой ноги или с средним пальцем руки и, тяготясь этой одинокой забавой, мечтала о настоящей любви.

Весь день до поздней ночи князь был занят государственными делами. Он дарил своей благосклонностью отроков с еще не подрезанными волосами на лбу, постоянно служивших при его персоне, и особенно был милостив к наложницам, а к своей супруге равнодушен. Она ведь не была ревнива, как женщины из простого сословия. Люди, какого бы звания они ни были, страшатся более всего на свете попреков ревнивой женщины!

Я в моей неверной судьбе была бесконечно признательна князю за его милости и радостно менялась с ним изголовьем. Но увы! Все было тщетно! Он годами еще был молод, но уже приходилось ему прибегать к помощи пилюль дзио. Ни разу не удалось ему проникнуть за ограду. Об этой беде, горше которой нет на свете, я никому и рассказать не могла, а только втайне страдала. Князь похудел и осунулся, вид у него стал нехороший, и меня безвинно заподозрили: «Верно, девушка из столицы всему причиной! Она слишком любострастна».

Бесчувственные к любви, жестокие вассалы посоветовались между собой и уговорили князя отправить меня назад к родителям в деревню. Да, в целом свете нет ничего печальней для женщины, чем возлюбленный, лишенный мужской силы!

Красавица гетера

У западных ворот храма Киёмидзу слышится песня под звуки сямисэна [32]:

Как печален этот мир,

Как грустна моя судьба!

Жизни мне не жаль моей,

Стану капелькой росы.

Эту песенку поет нежным голосом нищенка. Летом на ней халат на вате, зимой тонкое рубище… Теперь ей негде укрыться от налетевшего с окрестных гор пронзительного ветра, но спросите у нее: кем она была в минувшие времена? Когда веселый квартал находился еще в Рокудзё [33], она была знаменитой тайфу, по прозвищу Вторая Кацураги, и вот каков ее конец в этом мире, где все непрочно. Осенью на празднестве любования багровой листвой сакуры я бессердечно смеялась в толпе женщин, показывая пальцем на нищенку, но кому дано предугадать свою будущую судьбу?

Родители мои впали в беду. Мой отец необдуманно поручился за одного человека в торговом деле, а тот скрылся. Заимодавец потребовал долг — целых пятьдесят рё, и пришлось отцу продать меня в веселый дом Камбаяси в Симабаре. Так выпала мне нежданная судьба стать дзёро [34] всего в шестнадцать лет. «Луна в шестнадцатую ночь [35] не может сравниться с тобой, даже здесь, в столице, где полно красавиц», — говорил в восторге хозяин дома, суля мне блестящий успех.

Обычно девочки-кабуро [36], начиная прислуживать дзёро с самых юных лет, постепенно входят в тайны ремесла. Их не приходится ничему обучать, все ухищрения постигаются сами собой.

Но я сразу стала законодательницей мод, как настоящая прославленная гетера. Затмив своими выдумками столичных щеголих, я сбрила брови на лбу и густо навела две черты черной тушью. Сделала высокую прическу, не подложив обычного деревянного валика, и связывала волосы узкой лентой так искусно, что ее совсем не было видно и ни одна прядь сзади не выбивалась. Завела себе щегольские рукава длиной в два сяку и пять сун [37]. Платье вокруг пояса не подбивала ватой, широкий подол веером ложился вокруг. Тонкий пояс, без прокладки внутри, был всегда заботливо повязан. Шнурок для мино [38] я укрепляла выше, чем другие. Носила с несравненной грацией три кимоно, одно поверх другого. Босоногая, я скользила [39] плывущей походкой. В веселый дом впорхну быстрым шагом, в покои для гостей войду тихим шагом, на лестницу взбегу торопливым шагом.

Правда, я незаметно носила соломенные сандалии, встречным дороги не уступала, оглядывалась на незнакомых людей даже на перекрестке, думая, что они бросают на меня страстные взгляды, и всех считала влюбленными в себя. По вечерам я караулила прохожих у входа в веселый дом и, лишь покажется издалека кто-нибудь знакомый, сейчас же начну строить ему глазки. Если никого не видно, усядусь без церемонии на пороге и любезничаю на худой конец хоть с простым шутом.

Тут, бывало, имеешь случай похвалить гербы на платье ухаживателя, искусную прическу, модный веер, все красивое в наряде: «Ах, жестокий погубитель! И кто только научил тебя так причесываться!» Хлопнешь его разок, точно всерьез, и бегом прочь. Самый искушенный мужчина не устоит.

Когда ж он начинает пылко молить о свидании, тогда, убедившись в искренности его любви, уже не требуешь от него подарков. От богатого гостя приходится скрывать свои тайные шашни, зато если про девушку пройдет дурная слава, тут уж возлюбленный стоит за нее, не жалея себя.

Можно просто и без всякого убытка порадовать мужчину, стоит изорвать у него на глазах в клочки и выбросить ненужные любовные письма, но гетера поглупее никогда до этого не додумается.

Бывает, что девушка, не хуже других наружностью, устав от любви, требует от хозяина даже в самый день момби [40], чтобы ее отпустили за собственный счет.