ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Гетера среднего ранга

Если идти по Новой дороге, ведущей через ворота Сюдзяку в квартал Симабара, то можно увидеть любопытные картины.

Вот на лошадке северной породы, отпустив поводья, неторопливо едет какой-то провинциал. Повод у него в правой руке, а в левой он держит бич. На нем полосатый холщовый халат на вате, кинжал без гарды, маленькая плетеная шляпа из бамбука. Ниже седла приторочены винные бочонки.

Погонщик между тем поспешил вперед, чтобы вручить рекомендательное письмо хозяину веселого дома Маруя Ситидзаэмону. В письме говорилось:

«Податель сего письма, родом из деревни Мураками провинции Этиго, едет в столицу, чтобы посетить девушек в веселых домах, поэтому прошу наилучшим образом принять его и угостить, а так как он желает обозреть и Осаку тоже, то, если будет возможно, пошлите ваших людей проводить его в дома Сумиёсия и Ицуцуя [51], почтив его вашим благосклонным вниманием, как если бы это был я сам».

Письмо это послал один человек по прозвищу Богатей из Этиго, который в былое время дарил своей любовью тайфу Есино. В наши дни трудно встретить второго такого богача! До сих пор еще не забыли его щедрот. Например, он надстроил второй этаж над веселым домом только для того, чтобы одному пировать на свободе.

Поскольку приезжий прибыл с рекомендательным письмом от этого богача, его приняли со всей любезностью: «Пожалуйте в дом!», поспешили привязать его коня на дворе. Людей из веселого дома, привыкших к манерам столичных щеголей, взяло некоторое сомнение: уж слишком простовато он выглядел.

— Вы в самом деле приехали навестить наших красавиц?

Деревенский богач скроил кислую мину.

— Я могу купить любую, — вынул кожаный мешочек и высыпал добрых три мерки монет «с уголками», украшенных цветком павлонии [52]. В наше время не многие могут подарить и одну такую монету, а он стал раздавать их целыми пригоршнями. О счастье! Получив такой подарок, можно выкупить из заклада теплые вещи, чтобы по вечерам холод не пробирал до костей. Когда пришла пора наливать чарочку, он велел подать вино, которое привез в двух бочонках из далекого Этиго. На вино он скупился:

— Наливайте-ка мне одному! Я пью свое местное вино, другое мне не по вкусу. Я буду гулять здесь, только пока мне хватит того вина, что я привез. Надо его приберегать.

— Но если вам не нравится наше столичное вино, то придутся ли вам по душе наши столичные красавицы? Они у нас тоже нежные… Каких вам показать? Не угодно ли взглянуть на тайфу?

Богач расхохотался:

— Постельные любезности мне нипочем, до сердечных чувств мне дела нет. Очень мне нужно разглядывать, какая из тайфу всех красивее. Да зовите каких хотите!

— Постараемся угодить вам! — и ему все же стали показывать разряженных девушек, прогуливавшихся под вечер перед веселым домом, называя по именам тех, у которых были золотые и серебряные веера. Тайфу держит в руке золотой веер, тэндзин — серебряный, это очень остроумный способ различать гетер.

Когда меня еще звали тайфу, я задирала нос и чванилась тем, что происхожу из благородной семьи. Правда, я так низко пала, что никого уже не заботило, была ли я дочкой князя или мусорщика, но я очень гордилась своей изящной внешностью и, если от гостя попахивало деревней, слова с ним, бывало, не скажу, держусь высокомерно, и когда утром послышится крик петуха и гость соберется уходить, то и не подумаю провожать. Я со всеми прощалась так нелюбезно, что про меня пошла худая слава, гости стали меня избегать, и дело мое от этого сильно пострадало. Хозяин мой не смог больше содержать меня по-прежнему и, посоветовавшись со своей семьей, понизил меня до ранга тэндзин.

С того дня отняли у меня прислужницу, даже постель моя стала хуже, из трех футонов мне оставили только два. Слуги перестали гнуть передо мной спину и звать госпожой. В парадных покоях меня не сажали более на почетное место. И не счесть, сколько мне приходилось сносить обид!

В бытность мою тайфу я и дня не сидела дома, за двадцать дней вперед просили нашу управительницу прислать меня непременно. Случалось, в день я бывала в четырех-пяти местах. В ту пору посылали за мной из веселых домов гонцов за гонцами, прямо живой мост из людей. И даже если мне надо было пройти всего несколько шагов из одного дома в другой, меня и встречало, и провожало несколько слуг.

А теперь, в сопровождении одной только маленькой девочки-кабуро, я старалась незамеченной тихими шагами проскользнуть в толпе.

Гость из Этиго, прибывший в дом Маруя, заметил меня и был мной очарован с первого взгляда.

— Хочу вот эту! — вскричал он.

— Да ведь она с сегодняшнего дня больше не тайфу, а всего только тэндзин, — сообщили ему.

— Тогда она мне не подходит. Я хочу похвастаться перед земляками, что водился с тайфу. Никто из тех, кого я видел, не может сравниться с ней красотой, но раз ее сделали простой тэндзин, то, верно, она в чем-то провинилась.

Про меня беспричинно пошли дурные толки. Мне пришлось принимать гостей, которых я до вчерашнего дня и взглядом не удостаивала. Скрепя сердце я старалась держаться в парадных покоях по-прежнему, но неудача следовала за неудачей, даже чарка, которую я прежде так ловко подносила, теперь выскальзывала у меня из рук. Я и на ложе стала робеть перед гостем и заискивала перед ним.

Теперь я старалась наспех, кое-как, принарядиться к приходу гостей, даже не успевала окурить себя ароматом алоэ. Только слуга, бывало, позовет: «Пожалуйте на ложе в верхних покоях!» — тороплюсь бегом, второй раз звать не приходится.

Служанка, что сопровождает меня, окликнет гостя у дверей спальни:

— Уже легли почивать? — и скороговоркой бросит мне: — Доброй ночи! — А спускаясь по лестнице, добавит на ходу: — Погаси свечу, оставь гореть только масляный ночник. Ларец такамакиэ [53] с закуской велено отнести в главные парадные покои, кто позволил взять его сюда?

С какой злобой, бывало, глядишь на служанку! Нарочно ведь болтает пустяки в присутствии гостя, не считаясь ни с чем. Стоит девушке потерять прежнее влияние в доме, и все для нее пойдет по-иному!

Я ложилась, вдосталь наслушавшись обидных слов. Утром гость будил меня, довольный хорошо проведенной ночью и сердечно ко мне расположенный, начинал расспрашивать меня про мою родину и семью, а я открывала ему всю душу и уже без стеснения по-дружески просила его пригласить меня на Новый год. И как же я радовалась, когда он соглашался! После первой же встречи он становился мне близок и дорог, я провожала его до ворот и долго смотрела ему вслед, а потом сразу писала ему послание с просьбой подать о себе весточку, сложив бумагу в три раза [54].

Когда я была тайфу, то и не думала посылать письма гостю, даже после пяти — семи радостных встреч. Служанка, управительница, бывало, живо это заметят и пристают:

— Напишите несколько слов господину такому-то…

Приметив, что я в хорошем настроении, живо разотрут тушь в тушечнице и подадут ароматную бумагу. Набросаешь, только чтоб отвязаться, несколько формальных любезностей, велишь сложить и запечатать, надпишешь адрес и бросишь письмо служанке. Много времени не пройдет, уже вручают моей прислужнице ответ прямо в руки: «Прошу любить меня неизменно».

Даже управительнице, случалось, отваливали на чай три больших золотых червонца! В то время для меня не редкость были серебро и золото, которые так любит мир. Я ни во что их не ставила. Тайфу так беспечно раздает подарки направо и налево, как в игорном доме бросают деньги на ветер. Но каково мне было, такой избалованной, клянчить у гостя, забыв всякий стыд!

Обычно гуляка в веселом квартале тратит больше, чем позволяет ему состояние. Если у него наличными больше пятисот канов [55], то он может притязать на благосклонность тайфу. Если у него канов двести, он должен довольствоваться тэндзин, а уж если всего каких-нибудь полсотни, то хватит с него девушки самого последнего разбора, простой какой. А уж если и таких денег у него не водится и он ходит, чтобы попусту провести время, то такой гость — одна досада!

В наш век часто случается, что человек и полгода не прогуляет с гетерами, как начинает вести себя безумно, занимает деньги из двадцати — тридцати процентов, спускает все имущество — словом, доставляет много огорчений своему хозяину и родителям. Что веселого можно найти в развлечениях, если на душе лежит такая вина? Поистине, каких только людей не встретишь в этом мире!

Пока я служила в ранге тэндзин, меня содержали трое гостей. Один из них, родом из Осаки, скупал плоды ореховой пальмы и на этом разорился, даже дом свой потерял. Другой содержал на свои средства театр и потерпел на этом огромный убыток. Третий участвовал в разработке рудника, который оказался негодным. Меньше чем за месяц все трое потерпели крах и больше не показывались в веселом доме. Внезапно я осталась одинокой, и в довершение беды у меня под ушами в месяц инея [56] высыпали прыщики с просяное зернышко величиной, которые причиняли мне большие мучения. Я была ими обезображена, потом заболела заразной лихорадкой, и черные волосы мои поредели…

Люди стали совсем забывать меня, и в сердечной досаде я даже перестала глядеться в зеркало.

Дешевая потаскушка из веселого квартала

Все горожане, даже самого низкого звания, носят кинжалы, и потому ссоры кончаются мирно, без грубых оскорблений. Если бы никто, кроме воина, не носил оружия, то силач мог бы всегда по своей прихоти избивать слабого, но, опасаясь кинжала, он поневоле сдерживается. Под защитой клинка не страшно идти одному по безлюдной дороге в самую темную ночь.

Дзёро обычно водится с легкомысленным кутилой. Нередко случается, что, повздорив с соперником, такой мужчина ставит ни во что свою жизнь. Я — простая дзёро, но всегда думала, что если бы мне пришлось пожертвовать жизнью из чувства долга, — умерла бы с радостью, не раздумывая ни минуты: до того жизнь моя стала тяжела. Но и умереть мне не удавалось, ведь у меня не было возлюбленного, готового разделить мою судьбу [57].

Как было мне тягостно мое падение, когда из блистательной тайфу я превратилась в тэндэин, но и это был не конец? Меня заставили служить в роли простой какой, и что же? Куда девалась моя прежняя заносчивость!

Когда звали девушек: «Пожаловал новый гость!» — я считала за счастье заполучить его и не посылала взглянуть, какой он из себя. Если же, бывало, случится помедлить, и тебе скажут: «Уже не надо!» — побежишь назад, не помня себя от огорчения, а слуги вслед смеются:

— Этакая, как она, девица низшего разбора должна бежать по первому же зову. Туда же, прихорашивается. Один убыток! Никто и гроша не набавит сверх положенного.

Хозяйка делает вид, что тебя не замечает, не разговаривает с тобой. От стыда пойдешь на кухню, а там, глядишь, уже в сборе теплая компания хозяев чайных домов, что у въезда на дорогу в Тамбу [58]. Поманят к себе: «Пойдем-ка в спальню!» — и тут же начинают грубо заигрывать. Ну, рассердишься немного, пойдешь в парадные покои, а там тайфу, круглым счетом столько же, сколько богатых посетителей. К спутникам их уже пристроились тэнд-зин. Несколько молодых прихлебателей зазывают к себе в компанию, но ни один и не подумает пригласить для любовной встречи. Приходится сидеть на самом последнем месте с краю. Иногда сунут в руки чарку, потому что больше некому ее передать, но не наливают в нее ни капли вина. И никто не подумает попотчевать, никому до меня дела нет! Отдашь поневоле пустую чарку соседней гетере, ожидая с нетерпением ночи.

Но и ночью теперь приходили ко мне странные посетители. Ляжешь на жесткую постель, покрытую одним футоном, а молодой гость держит себя уж чересчур развязно. Наверно, цирюльник какого-нибудь богатого горожанина, привыкший к нравам дешевых чайных домов на улицах Кохоритё и Иэхатикэн. Ведет он себя в постели чудно: распустив пояс, придвигает к себе листки ханагами и начинает похваляться:

— Видишь, как у меня дела процветают!

Высыпает из кошелька, привешенного спереди на поясе, всего один бу и пригоршню мелочи, монеток тридцать с горошину величиной, и несколько раз пересчитывает напоказ. Невольно злость берет: какое ничтожество!

Он со мной заговаривает, но я не отзовусь, сделаю вид, что живот заболел, и повернусь к нему спиной, будто засыпаю. Однако он против ожидания не отступается:

— Знаешь ли, у меня целебные руки!

И начинает растирать меня до рассвета. Растроганная до глубины души его добротой, обниму его, но тут вдруг слышится голос богача, его хозяина:

— Уже утро настает, торопись-ка ты домой. Там уж, верно, заждались. Отправляйся делать прически.

Богач без всяких церемоний велит моему гостю вставать с постели, и мое доброе чувство вновь исчезает. Значит, он и правда цирюльник на побегушках у хозяина. Зачем нам еще раз встречаться? И равнодушно отпускаю его.

Пока я была тайфу и тэндзин, я не горевала о том, что это ремесло так презренно, но, с тех пор как я стала только ничтожной какой, меня грызла печаль, оттого, должно быть, что жизнь моя так переменилась. Мужланы мне были противны, гости среднего состояния меня не приглашали. Если же в кои-то веки мне доставался изящный кавалер, то с первой же минуты встречи на ложе он, подлец, терял весь свой лоск и грубо кричал:

— Эй, дзёро, развязывай пояс!

— Что это вы! Разве это такое спешное дело? Как же вы ждали десять месяцев в утробе вашей матушки? — пробовала я осадить его.

А он, не дослушав, бросал в ответ:

— Столько времени гостить в утробе мне еще не приходилось. С века богов и поныне шлюха, которой любовь противна, ни к черту не годится. Если ты на это жалуешься, то в чем затруднение? Скажи, что не хочешь, и я приглашу другую.

Он так фыркал носом, что страх меня брал, но еще страшней было платить хозяину из своих кровных денег, если бы гость ушел.

Вспомнив, что он из хорошего общества, я старалась извиниться поучтивее:

— Прошу вас, простите меня, я сболтнула глупость! Уж очень я проста. Не знаю, как вы и оправдаетесь, если слух о нашей встрече дойдет до вашей постоянной тайфу.

Такого рода любезности постоянно на устах какои.

А если бы я начала говорить о тех гетерах, которые еще ниже, о хасицубонэ [59], то этому конца бы не было, да и слушать неинтересно.

Но и у них есть свои установленные обычаем особые словечки для привета. Прежде всего гетера, цена которой три моммэ, вовсе не столь уж отвратительна. Она с достоинством приветствует гостя. Девочка-служанка в дешевом платье приготовит постель. Красиво сложив ханагами, поместит их наготове возле футона, крытого недорогим красным шелком. Зажжет масляную лампу и убавит огонь, оправит две подушки, пожелает спокойной ночи и выйдет через маленькую дверку.

Да и мужчина, навещающий гетеру ценой в три моммэ, вовсе не всегда самый жалкий на свете бедняк. Иной, проматывая без пути свое состояние, решается войти в ворота веселого дома только под покровом глубокого мрака. Другой — приказчик состоятельного купца. Третий — самурай низшего ранга.

Перед тем как лечь в постель, девушка, еще не развязав пояса, хлопает в ладоши, вызывая служанку:

— Это платье как будто грязновато для постели, но сойдет, помоги мне переодеться в него.

Чтобы для начала завести приятный разговор, она спрашивает, взглянув на рисунок на веере гостя:

— Этот кугэ, что прикрыл свою голову рукавом [60], наверно, тот самый, которому негде было стряхнуть снег с себя на голой равнине Сано?

Мужчина в ответ:

— Прижмись ко мне, я буду тебе верной опорой, а ты стряхни снег со своей нежной кожи… Можно мне к ней прикоснуться? — И начинается любовь.

Если гость до самого своего ухода не спросит, как зовут девушку, то это уж непременно богатый горожанин.

Чтобы завлечь такого гостя, девушка вздыхает при расставании:

— Ах, когда же вы придете вновь к моему решетчатому окну и мы встретимся снова? — и провожает его долгим взглядом.

Тут уж любой мужчина из тщеславия расхвастается перед своими приятелями, явится еще раз, и готово — попадет в ловушку.

Заметив, что гость ее — простой слуга, девушка ахает:

— Что же вы пришли одни, без слуг, в дороге ведь опасно одному?

Нет на свете такого мужчины, который возразил бы на это:

— Что ты, да у меня нет слуг! Опутает его лестью, а потом спросит:

— Где ваш дорожный ящик? Я уложу в него ваше ночное платье.

Гость уже не в силах сказать: «У меня нет слуг нести за мной дорожный ящик с вещами» — и в конце концов оставит ей платье в подарок.

Дзёро ценой в два моммэ сама убавляет огонь в ночнике и, напевая популярные отрывки из Кидайю-буси [61], застилает бумагой изголовье, чтобы не закапать его маслом из ночника. А в промежутках ведет обычный в таких случаях вежливый разговор:

— Вы с какой тайфу изволите постоянно встречаться? Вам здесь неуютно в моей бедной каморке… В какой веселый дом вы обычно ходите?

Девушка ценой в один моммэ, напевая модную песенку, вытаскивает из-за ширмы циновку вместо постели, сначала незаметно развязывает верхний пояс и, не считаясь с желанием гостя, а только следуя приказаниям хозяина, переодевается в ночное платье, снимает нижний пояс и вешает там, где не видно.

— Я думала, уже ночь, но, кажется, колокол пробил только четыре удара [62]. Вы куда пойдете домой? — так она дает понять гостю, находящемуся в услужении, чтобы он поторапливался домой к хозяину. Быстро закончив с ним все дела, зовет управительницу и наказывает ей скороговоркой: — Плесни-ка чаю в две чайных чашки и подай гостю!

Гетера ценой в пять бу сама закрывает дверь, одной рукой бросает на пол грубую циновку тосимской выделки, придвигает ногой поднос с курительным прибором и валит гостя на циновку.

— Ого! Да никак на тебе нижний пояс из шелка, хоть и поношенный. Ты, видно, франт! А чем занимаешься? Сейчас угадаю наверняка! Ты сейчас можешь свободно погулять оттого, что стоит тихая лунная ночь. Значит, ты ночной сторож!