Прощальный ужин

Гербович ввёл в Мирном такой обычай: на праздники все столы в кают-компании сдвигаются.

И мы сидим за одним большим столом — уютно, подомашнему. Сегодня у нас столько праздников, что как бы не запутаться. Сегодня День Советской Армии и, значит, День мужчин на нашем мужском континенте («Перед кем будешь гордиться, что ты мужчина? Перед пингвинами?» — иронизируют над собой ребята) — это раз; возвратился из похода санно-гусеничный поезд Зимина — это два; Евгению Александровичу Зимину пятьдесят лет — это три; прилетели в Мирный все сезонникивосточники, и полёты на Восток завершены — четыре и пять. Да, прошу прощения, чуть не забыл: аэрологи Смирнов и Шелепень так вдохновенно запустили радиозонд, что километра на полтора побили рекорд, заработав себе бессмертную славу и бутылку коньяку — это шесть, не так ли?

Несмотря на обилие праздников, норма остаётся неизменной: одна бутылка вина на троих. Поэтому особым вниманием окружены непьющие товарищи, эаполучить которых в свою тройку — большая удача. И вокруг трезвенников постоянно плетётся сеть интриг, а уважение, которым они пользуются (до праздника, разумеется), граничит с благоговением. Молодые, полные сил ребята — что для них стакан вина в неделю? Но Гербович неумолим и твёрд, ибо в нетрезвом виде ходить по Мирному немногим менее опасно, чем по минному полю: с одной стороны — зона трещин, с другой — ледяной барьер, за которым море… Впечатляет и личный пример начальника экспедиции: за весь праздничный вечер Владислав Иосифович едва ли выпил полстакана сухого вина.

У сегодняшнего праздничного ужина есть ещё одна особенность: для нас, сезонников, он прощальный. «Обь» уже на подходе, наши чемоданы сложены, в Мирном мы гости.

И в кают-компании — смешанная с весёлостью грусть, как всегда бывает на полярных станциях, когда одни возвращаются домой, а другие остаются зимовать.

Общее внимание обращено на Зимина и его «адских водителей». Больше года прожили они в Антарктиде и преодолели в двух походах на Восток и обратно шесть тысяч километров труднейшей на земле дороги. Вчера мы встречали походников, обросших бородами, худых и исступлённо мечтающих о бане «с наждаком и рашпилем».

А сегодня, отоспавшиеся, бритые и чистые, в ослепительно белых рубашках с галстуками, они сидят рядом с нами, чокаются и смеются — «держат марку»: смотрите, мол, всего сутки отдохнули, а можем посидеть в компании не хуже людей. Рыжебородый инженер-механик Лева Черепов подтрунивает над Юрой Шевченко, врачом, который в целях личной гигиены и для закалки не раз выскакивал из балка босым и бегал по снегу.

— Доктор Шевченко: «Босиком по Антарктиде!» — ораторствует Лева, — Или нет, это недостаточно научно для докторской диссертации. Лучше озаглавить так: «Мытьё ног в Антарктиде путём пробегания босиком при температуре минус пятьдесят градусов».

Шевченко, как всегда, невозмутим и не реагирует на насмешки, хотя они могут вывести из себя даже святого. Стоит доктору выйти из дому, как первый встречный считает своим долгом сделать до крайности удивлённый вид: «Что с тобой, Юра? Почему ты… в сапогах?»

Лева Черепов острит, не подозревая о том, что через год, во время следующего санно-гусеничного похода на Восток, сам вместе с тем же Шевченко и Геной Басовым затеет совершенно уже невиданное в условиях похода мероприятие. Эти отчаянные ребята, намылившись в балке, выскакивали нагишом на лютый мороз и обливали друг друга горячей водой, стараясь не мешкать ни секунды, ибо мыло едва ли не мгновенно прикипало к телу. Походники до сих пор не могут себе простить, что не догадались заснять этих борцов за санитарию и гигиену на цветную плёнку.

Слышу знакомое: «Вот черти, мошенники! Ну и стиляги!» — и с удовольствием смотрю на Ивана Тимофеевича Зырянова, которого Сидоров с огромным и нескрываемым сожалением отпустил с Востока лишь в самый последний день. Тимофеич сидит в окружении Фисенко, Зеленцова и Сироты, до неузнаваемости похудевших, но соорудивших на Востоке буровую вышку. Фисенко рассказывает о механиках Славе Виноградове и Феде Львове. Медлительный, флегматичный теоретик Слава и пылкий практик Львов спорили по десять раз в день, заставляя восточников хохотать до слез. Слава брал лист бумаги и размеренно, вдумчиво начинал объяснять, по какой схеме должна действовать дизельная.

ФЕДЯ (яростно жестикулируя), Чепуханичегоневыйдет!

СЛАВА (спокойно и даже ласково, словно ребёнку). Все получится отлично. Достаточно взглянуть на схему.

ФЕДЯ (с растущим возбуждением). Ничегокчертунеполучается!

Подождав, пока пе стихнет хохот, Валера продолжает:

— А Ваня Луговой, постоянный ночной механик Востока, как самолёты прилетали, ревел во все горло: «Па-адъем! Хванеру привезлы!» Или: «Па-адъем! На завтрак сосыски, яышныца» Встаём, а на столе манная каша…

Походники, Тимофеич, Фисенко со всей группой, Арнаутов и Терехов, лётный отряд — все они будут моими попутчиками на «Оби». А вот Юл остаётся в Мирном, ему ждать возвращения домой ещё целый год. Грустно расставаться с Юлом, но сам он полон оптимизма и заражает своим оптимизмом других.

— Ничего, недолго осталось терпеть, — успокаивает Юя слегка обескураженного Мишу Полосатова, — через несколько дней мы избавимсн и от Арнаутова, и от некоторых других кошмарных клиентов. И тогда, Миша, ты ещё увидишь небо в алмазах!

Юл кривит душой: инициатором розыгрыша был он, а не Арнаутов, который корчится от смеха и делает вид, что хочет залезть под стол. Дело было так. В медпункте зашёл — разговор о подарках, и Гена припомнил, что скоро, кажется, должен быть день рождения… (Гена назвал фамилию уважаемого в Мирном человека.) Миша тут же всполошился: перед этим человеком он чувствовал себя виноватым.

— Давайте ему что-нибудь подарим, — предложил он.

— Разумное предложение, — незаметно подмигнув нам, поддержал Юл. — Он любит делать зарядку с гирями. Я знаю тут по соседству одну беспризорную гирю, малость подкачавшую по форме, но зато двухпудовую по содержанию. Если взять наждак…

Тут же договорились, что драить гирю будет Миша, я придумаю надпись. Юл её выгравирует, а Гена добудет подходящую цепь, чтобы преподнести гирю как медальон.

И Юл приволок и вручил Мише до омерзения ржавую и грязную гирю.

Для Арнаутова эти несколько дней были праздником. Входя в медпункт, он замирал и с наслаждением слушал доносящиеся из коридора звуки: «ж-ж-ж-ж, ж-ж, ж-ж». Это Миша драил наждаком гирю, драил часами, с необыкновенным упорством и добросовестностью.

— Музыка! — тихо, чтобы не услышал Миша, стонал Арнаутов. — Шопен!

И лишь несколько минут назад из случайного разговора Миша узнал, что день рождения, к которому он так усиленно готовился, наступит месяцев через десять и что он, Миша Полосатов, стал жертвой возмутительного розыгрыша…

Мы едим, пьём, шутим, смеёмся, произносим многочисленные тосты, весёлые и торжественные (на каждый тост — глоток вина), но на нашем застолье лежит печать скорого расставания. Вчера я до глубокой ночи беседовал с Гербовичем. Это был, наверное, прощальный разговор. С подходом «Оби» у начальника экспедиции не будет ни одной свободной минуты. Впрочем, не только у него: все миряне раскреплены по отрядам, каждый точно знает, где и когда он будет занят. Прирождённый организатор, Владислав Иосифович совершенно не выносит бездельников; если человек не очень любит работать, ему лучше держаться подальше от экспедиции, которую возглавляет Гербович. Чрезвычайно скупой на похвалы капитан Купри говорил мне, что ему особенно импонирует чёткость и деловитость, с которыми действуют в самые ответственные моменты разгрузки кораблей люди Гербовича. В устах капитана, возглавлявшего «Обь» в шести антарктических экспедициях, это высокая оценка.

В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник.

— Об одном из них почему-то вспоминают редко, — размышлял Владислав Иосифович, — а я считаю его очень и очень важным. Полярник должен уметь ждать! Это, между прочим, далеко не простое дело. Уметь ждать — значит уметь отдать себя делу и товарищам. Не целиком, нет, полярник — прежде всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида мало подходящее место для того, чтобы проделывать «двадцать тысяч лье вокруг самого себя». Если бы вы остались с нами на год, то увидели бы, как полярники умеют ждать… Теоретически это выглядит так. Месяцев семь-восемь проходят более или менее спокойно, потому что где-то в глубине сознания каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что никакая сила в мире не поможет тебе покинуть Антарктиду. Но вот наступает момент, когда из Ленинграда к нашим берегам уходит корабль и полярника покидает спокойствие. Ведь корабль идёт за ним, чтобы забрать его домой! Полярник работает, как и раньше, ест и спит, но по десять, пятьдесят, сто раз а день думает о том, что с каждым часом к нему приближается долгожданный, священный миг возвращения… Всех волнует, с какой скоростью идёт корабль, не случится ли какой непредвиденной задержки в промежуточном порту… Но вот корабль швартуется, и люди, терпеливо ждавшие его целый год, уже не в состоянии заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных! Наконец письма розданы, проглочены, прочитаны от корки до корки и выучены наизусть, и лишь самые волевые и благоразумные растягивают наслаждение: читают по одному письму в день, испытывая непередаваемое счастье обладания ещё одним нераспечатанным письмом, таящим и себе неведомые тайны. Потом корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала дни, потом часы и минуты… Впрочем, все это произойдёт на ваших глазах, увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на причал…

Я вспоминаю этот разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени обладает этим ценнейшим качеством — умением ждать. Ну Силин, Большаков, Семочкин, Евграфов — эти не в счёт, они уже видели все, и их ничем не удивишь. А вот молодёжь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведёт себя она, когда уйдёт последний корабль и за ним солнце? Да, очень жаль, что я этого не увижу своими главами. Но для себя решаю так: кто пошёл в Антарктиду из т щ е с л а в и я, пошёл для того, чтобы ошеломить человечество шикарным фактом из биографии, — с теми хлопот будет больше всего. Таких всю зимовку будет угнетать сознание того, что они заплатили за свою прихоть слишком дорогую цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и навсегда прекратят флиртовать с высокими широтами. Впрочем, работники они настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут.

Плохо ждать тому, кто смотрит на часы, для него секунды идут вдвое медленнее. Поэтому самые нетерпеливые люди — это влюблённые и транзитные пассажиры. И поэтому же нет для полярника лучшего успокоителя, чем всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа.

Я смотрю на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно желаю им: «Пусть год грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один день!» И, поколдовав, веселею.

Между прочим, из всех членов экспедиции, возвращающихся домой, я сегодня, пожалуй, наиболее озадаченный человек. Ибо я попал в положение Буриданова осла: передо мной две равноценные охапки сена, и я не знаю, на какую из них наброситься. Мне предоставлена возможность добраться до Молодёжной либо по морю, либо по воздуху. Либо… В том-то и дело, что мне до зарезу нужно и то и другое!

За Молодёжной, в нескольких стах милях западнее, расположена японская станция Сева. Так вот, поблизости от этой станции попал в тяжёлые льды и поломал винт японский ледокол «Фудзи». И «Обь», разгрузившись в Мирном, полным ходом отправится выручать «Фудзи». Ну могу ли я упустить такой случай?

Погодите выносить своё решение.

Если я полечу самолётом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду в Молодёжной и, во-вторых, сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас плывёт к нам на «Оби». Когда «Обь» находилась в Австралии, капитану Купри доложили, что у него испрашивает аудиенцию пожилая дама. Разумеется, Купри её принял, и дама обратилась к нему с трогательной просьбой: передать посылку сыну, который зимует в Антарктиде на станции Дейвиса. Дама знает, что «Обь» идёт в Мирный, а в Мирном у русских есть самолёты, которые, может быть, пролетают мимо станции, где живёт её мальчик. Растроганный Купри, конечно, взял посылку, хотя и не стал ручаться за её доставку, так как планов лётчиков он не знал. Но дама сказала, что никаких претензий она не имеет, горячо поблагодарила и ушла. И что же? Материнская любовь победила: лётчики, узнав об этой истории, согласились сделать крюк, чтобы сбросить посылку, в которую Гербович затем добавил от нашей экспедиции банку икры и коробку шоколадных конфет[12]…

Я мучительно колеблюсь, но советоваться с товарищами но решаюсь, так как боюсь, что ответят что-нибудь вроде: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!»

Ночью я увидел во сне «Фудзи» и, проснувшись, сразу же решил: «Ухожу на „Оби“. И, сняв с себя бремя ответственности, вздохнул с огромным облегчением.

А днём пришла «Обь», огромная, могучая в заласканная глазами сотен полярников, которые любят её больше всех других кораблей.

«Обь» с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки.

До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?

На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я ещё долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ