Новичок в Антарктиде

На этом дневник Сидорова обрывается, ни времени, ни сил продолжать его у Семеныча не было.

А дальше события развивались так. «Обь» к 18 марта всё-таки пробилась к берегу, и, несмотря на штормовой ветер и пургу, к 30 марта основные материалы были выгружены на берег. Но к этому времени усилились морозы, в море началось интенсивное образование молодых льдов и смерзание старых, оставаться у барьера «Оби» было опасно. Руководство Главсевморпути распорядилось законсервировать Молодёжную и немедленно выйти к станции Лазарев за группой полярников во главе с Гербовичем, отзимовавших год на Новолазаревской [15]. Оставленные на Молодёжной оборудование и материалы были сложены так, чтобы они возможно меньше подвергались снежным заносам и воздействию талых вод в летний период. «Обь» отсалютовала Земле Эндерби и вышла в открытое море.

А через девять месяцев полярники Восьмой антарктической экспедиции пришли на эту землю и вдохнули жизнь в станцию Молодёжная.

Молодёжная: люди к сюрпризы

Ныне Молодёжная самая большая в Антарктиде советская полярная станция. С 1971 года она сменила Мирный в роли резиденции начальника экспедиции.

Окружённая сопками долина, где когда-то мёрзли в палатках первопроходцы, застроена пёстро раскрашенными домами «на курьих ножках» — тонких металлических сваях. Этим домам не страшны пурги, вихри любой интенсивности проносятся между сваями. Невольно вспоминается Мирный, засыпанный снегом, — Молодёжной такая участь не грозит. Дома просторные, тёплые и удобные: оказавшись в помещении, забываешь, что находишься на полярной станции. К отсутствию удобств полярники привыкли, комфортом во всех его разновидностях они наслаждаются на Большой земле, неустроенность быта стала нормой жизни — и вдруг дома с широкими окнами, в комнатах светло, в коридорах просторно… Словно ты очутился не в Антарктиде, а в предгорьях Кавказского хребта, какими они бывают в разгаре зимы. Только десятки айсбергов на горизонте, да пингвины, стайками и в одиночку прогуливающиеся на берегу, убеждают тебя в том, что до ледяного купола отсюда куда ближе, чем до Эльбруса.

И всё-таки странная вещь: Мирный полярники любят больше, как любят больше других кораблей «Обь». Чем-то милее старый, неблагоустроенный Мирный сердцу полярника, я слышал это от многих товарищей, отзимовавших на обеих станциях. Может быть, потому, что Молодёжная непрерывно строится и её обитатели испытывают чувства жильцов дома, в котором сданы не все секции? Или потому, что Мирный сама история освоения Антарктиды советскими людьми? Или в Мирном, в обсерватории и «стольном граде», сильнее и интереснее коллектив? Не знаю. Впрочем, как уже говорилось, Молодёжная сейчас столица, а Мирный — глухая провинция, перевалочный пункт на пути к Востоку…

На берегу я первым делом разыскал Игоря Петровича Семёнова, с которым у нас возникли самые дружеские отношения ещё в период перехода на «Визе». Включённый в состав экспедиции на сезон, Игорь Петрович получил затем предложение от Гербовича остаться на зимовку и улетел из Мирного в Молодёжную, Предложение было лестным, но абсолютно неприемлемым для… Людмилы Николаевны Семёновой, которая не без колебаний отпустила мужа в Антарктиду на несколько месяцев. Перед уходом «Визе» Людмила Николаевна, стараясь держаться по возможности бодро и жизнерадостно, сделала следующее, заявление:

— За тридцать лет со дня женитьбы мы прожили вместе одиннадцать лет. Тебе не кажется, что это немножко слишком?

— Пожалуй, немножко слишком, — с готовностью согласился Игорь Петрович.

— Обещаешь, что это в последний раз?

— Разумеется, дорогая, как ты можешь даже об этом говорить!

И вот уже два месяца Игорь Петрович мучается над текстом радиограммы, которую он должен послать жене. Я, со своей стороны, взял на себя деликатнейшее поручение по возвращении в Москву лично убедить Людмилу Николаевну в том, что её супруг не мог отклонить просьбы начальника экспедиции, поскольку вышеуказанная просьба вызвана чрезвычайной производственной необходимостью. Беседуя на эту тему, мы отправились бродить по Молодёжной и восхищаться её красотами.

Игоря Петровича Семёнова я бы отнёс к той категории людей, которые, совершенно не стремясь быть оригинальными, производят именно такое впечатление. Он хорошо сложен и красив и в то же время исключительно скромен. Редкое сочетание. Обладая обширными познаниями в литературе, искусстве и в своём штурманском деле, он начисто лишён честолюбия и стремления выдвинуться, вполне удовлетворяясь своим скромным служебным положением. В прошлом военный лётчик, он всю войну провёл на фронте и много раз награждён, но вам не удастся «выжать» из Семёнова рассказа о ситуации, в которой бы он отличился. Общительный, но предельно тактичный, он никогда не покажет собеседнику своего превосходства. Но самоуничижения здесь нет. Органически неспособный без причины обидеть человека, Игорь Петрович и на себя «наступить» не позволит: чувство собственного достоинства — едва ли не самое сильное в нём.

Когда я с ним познакомился, то был уверен, что он занимает солидный пост, и лишь потом понял, что он слишком снисходителен к людям и их слабостям, чтобы стать большим начальником. Но лучшего подчинённого и выдумать невозможно, настолько он честен, исполнителен. Человек, который совершенно сознательно не сделал вполне заслуженной им карьеры — согласитесь, такие встречаются не на каждом шагу.

На Молодёжной он занимается главным образом обработкой и монтажом снимков, полученных от спутников Земли. «Беру фотоинтервью у спутника, — шутит Игорь Петрович. — Если хотите, могу попросить, когда он будет пролетать над Москвой, узнать, что делается у вас дома». Монтаж снимков — сложная и ответственная операция, требующая разнообразных специальных знаний. Игорь Петрович, за время своей лётной практики в совершенстве овладевший аэрофотосъёмкой, быстро вошёл в курс дела — кстати говоря, исключительно важного для прогнозирования погоды. Изучив изготовленные Семёновым монтажные листы, синоптики Молодёжной дают прогнозы советским и иностранным станциям, а также судам, бороздящим антарктические воды. Капитан «Оби» не раз благодарил молодежников за эти ценнейшие сведения.

Впрочем, Игорю Петровичу пришлось здесь проработать и почти по своей основной специальности. Почти — потому, что роль штурмана он выполнял не в воздухе, а на земле, ещё точнее — на льду. Из Молодёжной в глубь Антарктиды вышел отряд радиофизиков для определения толщины ледяного купола методами радиолокации. Возглавлял поход молодой физик Валерий Чудаков, а в состав отряда входили столь же молодые Ваня Иванов, специалист по лазерам, и физик Аркадий Шалыгин. Кажется, именно в этом походе впервые в условиях Антарктиды для исследования был применён лазер [16] и уж наверняка впервые оригинальнейший «трещиноискатель». Ледяной купол у Молодёжной изобилует трещинами, и когда «поезд Чудакова» подходил к подозрительному месту, его исследовали при помощи… привязанного на капроновую верёвку Аркадия Шалыгина. Выбор пал на него потому, что весил Аркадий килограммов пятьдесят. Страхуемый товарищами, он спускался в трещину и определял её размеры. Так что я знаю уже четырех людей, которые побывали в трещинах на куполе и остались в живых: Алексей Фёдорович Трёшников, Василий Семёнович Сидоров и Валерий Фисенко, которых спасли товарищи, и Аркадий Шалыгин, спускавшийся в трещины по своей воле.

Игорь Петрович в этом походе был штурманом и по совместительству поваром. Со слов Чудакова в его ребят знаю, что они одинаково восхищались обеими сторонами деятельности своего старшего товарища.

Итак, мы бродили по Молодёжной. Основные её строения расположены в той самой долине, о которой писал в своём дневнике Сидоров. Но в ходе строительства станцию решили расширить, и несколько домов, в том числе ракетный комплекс, было вынесено за пределы долины. В результате станция выиграла в пространстве, но потеряла в компактности: некоторым полярникам приходится трижды в день совершать более чем километровые переходы до кают-компании. Если и хорошую погоду такая прогулка весьма приятна и полезна для здоровья, то в пургу она становится трудно разрешимой проблемой. Не беру на себя смелость судить, правильно ли был изменён первоначальный проект, но факт остаётся фактом: бывает, что коллектив, обслуживающий метеорологические ракеты, и работники дизельной электростанции обедают «чем бог пошлёт», а бог в этих случаях бывает не очень щедр.

Но зато, когда светит солнышко и стоковые ветры с купола застревают где-то по дороге, гулять по расположению одно удовольствие. Живописные сопки, где нетрудно найти камень-сувенир с вкраплениями граната, берег, на который то и дело выползают тюлени, пингвины… Правда, в марте, когда мы были на Молодёжной, сколько-нибудь прилично одетого пингвина увидеть не удалось: началась линька, и ходят адельки грязные, до невозможности оборванные и жалкие, словно бездомные бродяги, не знающие заботливой женской руки. Хорошо, что я видел порядочных пингвинов в Мирном, не то у меня сложилось бы об этом племени неверное представление.

Из фауны, кроме тюленей, пингвинов, а также поморников, о которых и говорить-то не хочется, на Молодёжной имеются две собаки: Механик, единоутробный брат и непримиримый враг Волосана из Мирного, и Нептун, щенок, которого в середине декабря привезла из Ленинграда в Молодёжную Александра Михайловна Лысенко. Механик стар, мудр и высокомерен. Чувствует он себя временами неважно, стариковские кости ломит к непогоде, и все свободное время ветеран проводит в кают-компании, в бильярдной. «Обь» Механик не встречал — подумаешь, невидаль какая, корабль пришёл — но все же послал на берег своего представителя Нептуна. Этот вёл себя как подобает избалованному щенку: прыгал по берегу, прогонял зевак-пингвинов и воровал у водителей варежки — развлечение, которому Нептун уделяет большую часть своего досуга. Михайловна всплеснула руками, когда увидела, как вырос её крестник, но тот её облаял — неблагодарность, вызвавшая серьёзные сомнения в моральном облике Нептуна.

Что же касается флоры, то она представлена в Молодёжной отнюдь не мхами и лишайниками, которых здесь немногим больше, чем на Луне, а… помидорами, огурцами и редиской! Я просто ахнул от удивления и восторга, когда увидел в доме начальника станции цветущую оранжерею.

Но сначала о начальнике Молодёжной.

Я уже рассказывал о четырех полярниках из шестёрки, которая эвакуировалась со станции Лазарев на повреждённом самолёте Ляхова: о Гербовиче, Евграфове, Семочкине и Артемьеве. И вот я познакомился с бывшим радистом и пятым членом той славной шестёрки — Иваном Михайловичем Титовским. Он принадлежит к тому поколению советских полярников, которое сегодня уже можно назвать старшим: Ивану Михайловичу пятьдесят пять лет. Невысокого роста и совсем не богатырского сложения, он внешне мало напоминает традиционный образ полярника, а между тем прошёл «огонь, и воду, и медные трубы»: обживал высокие широты в тридцатые годы, провёл войну на прифронтовом Диксоне и острове Белом, дважды дрейфовал на станциях Северный полюс и трижды зимовал в Антарктиде.

В период разгрузки «Оби» Титовский не знал ни сна ни отдыха, и беседовать с ним удавалось лишь во время поездок на вездеходе и пеших переходов от одного объекта к другому. А жаль — Иван Михайлович, как и все бывалые полярники, хороший рассказчик.

— Вам повезло с погодой, — говорил он, — дует у нас по-страшному, стоковые ветры скучать не дают. В сильные пурги прогулки по нашей территории противопоказаны. В Двенадцатую экспедицию, когда в ужин началась внезапная пурга, я запретил выход из каюткомпании, а зимовавший на Молодёжной американец Макнамара, здоровяк такой, заупрямился: «Как нельзя? Нет, я пошёл! Я сам себе начальник!» А его домик в четырехстах метрах. Хорошо ещё, что я на всякий случай послал с ним двух ребят! Долго блуждал Макнамара в поисках своего домика, выбился из сил, но не нашёл и ночевал со своими провожатыми на дизельной электростанции. С той поры, правда, в пургу гулять зарёкся… Вот кто ориентируется в любую метель — так это ненцы. В 1943 году я перебирался на оленьей упряжке через пролив Малыгина на остров Белый. Шло пять нарт с вещами и приборами. Я ехал с мальчишкой, ненцем лет двенадцати, и когда началась пурга, то мы отстали и заблудились. Ну, думаю, дело плохо, ведь опора у меня — пацан с табуретку ростом! Но оказалось, что пацан мой из молодых, да ранний: стреножил оленей, перевернул нарты и пригласил меня туда — пересиживать пургу. Через несколько часов нас разыскал его отец, хотя нарты запорошило и заровняло — по рогам лежащих оленей нашёл. У ненца на руке был компас. Я спросил: «Помогает?» Ненец кивнул, покопался в снегу, посмотрел на небо и уверенно сказал: «Туда!» И перевёл в нужном направлении стрелку испорченного компаса. Он у него, оказывается, был украшением, вроде часов. Поехали вперёд, пуржило, однако ненец отлично ориентировался: копал заструги, по их направлению и слоям вспоминал, откуда и когда дул ветер, и определял страны света.

Иван Михайлович любит Молодёжную, второй раз зимует он здесь начальником.

— Скоро в наших домах будет вода, — с немалой гордостью сообщил он.

— Пресной воды у нас больше, чем на Новолазаревской, рядом — два озера глубиной до тридцати метров, запас огромный. Такого обилия пресной воды в Антарктиде не имеет никто! Японцы на станции Сева вынуждены даже воду опреснять, у них жёсткая норма — шесть литров на человека в день. В Двенадцатую экспедицию они на санно-гусеничном поезде пришли к нам в гости и были совершенно потрясены, когда мы сводили их в баню. Экскурсоводом был Макнамара, он бегал по бане и гремел: «Лейте, не жалейте, у Титовского воды много!» На японцев Молодёжная произвела громадное впечатление, от станции они были в восторге. Правда, на обратном пути им досталось крепко. Неожиданно связь с их поездом прекратилась. Мы подготовили вездеходы, собирались было выйти их искать, как в последний момент Молодёжную вызвала Сева: «Все мы живы, если хотите убедиться, каждый из нас может выступить перед микрофоном!» Оказывается, головная машина их поезда попала в трещину на припае, провалилась с санями и радиостанцией, но люди успели спастись…

Мне вспомнился рассказ Гербовича о посещении Севы советскими полярниками. Тогда тоже было весело при встрече и довольно грустно — по возвращении. «Нас угостили ломтиками колбасы с воткнутыми палочками, — о улыбкой рассказывал Гербович, — и один из нас, С., стеснялся есть: а вдруг по палочкам считают, кто сколько съел? А после обеда я попытался прокатиться на японском вездеходе и сел за руль. Увы, машина оказалась рассчитанной на людей небольшого роста, я едва ли не вывихнул шею и вынужден был отказаться от дальнейших попыток… Расстались мы друзьями. Покинув японскую станцию, наш самолёт попал в пургу и врезался в ледяной купол — к счастью, так удачно, что лишь помял хвост».

Титовский не раз зимовал с Владиславом Иосифовичем Гербовичем.

— Как-то во время дрейфа на станции Северный полюс-7, — припомнил Иван Михайлович, — мы с Гербовичем расчищали взлётно-посадочнуго полосу. «Мы» — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Гербович был самым могучим человеком на станции, как, наверное, и сейчас в экспедиции. Он насадил на кирку набалдашник с полпуда весом и одним ударом отбивал от тороса столько льда, сколько я за двадцать. Он шёл впереди, как бульдозер, а я за ним — подчищал огрехи…

Иван Михайлович Титовский — зачинатель огородного промысла в Антарктиде. Ещё в 1961 году он создал первую оранжерею на Новолазаревской. Затем Иван Михайлович нашёл такого же одержимого напарника и в Двенадцатую экспедицию украсил оранжереей Молодёжную с помощью врача Леонида Подоляна. Землю они привезли в ящиках из Ленинграда, добавили в неё антарктической почвы (перетёртый камень) и подкормили солями — химикалиями. Температура, полив, электрический свет в полярную ночь, опыление — все на самом высоком научном уровне!

Когда ты входишь на эту небольшую остеклённую террасу в доме начальника Молодёжной, тебя поражает совершенно неожиданный для Антарктиды запах деревенского огорода. Вдали разгуливают по морю айсберги, вокруг — лунный пейзаж, а ты вдыхаешь пьянящий аромат цветущей зелени. Старожилы, которым не впервой видеть ошеломлённых новичков, весело смеются, чрезвычайно довольные произведённым впечатлением.

— В Двенадцатую экспедицию собрали полторы сотни огурцов и сотню помидоров, много редиса, лука, чеснока и щавеля! — гордо поведал Подолян.

— Загляните к ракетчикам, они тоже выращивают прекрасные помидоры. А Купри по нашей просьбе привёз из Австралии семена огурцов.

Я пошутил по поводу того, что скоро Молодёжной дадут план вывоза овощей в Москву, и по великодушному предложению Подоляна кощунственно съел зелёный огурец — безусловно, самый вкусный из всех, которые когда-либо доставались на мою долю.

Если мы, неофиты, смотрели на оранжерею с восторгом, то Игорь Сирота — с нескрываемой и так называемой «чёрной» завистью. Он в Мирном тоже огородничал в своём доме э 6, один ящик земли привёз с собой, а другой тихо позаимствовал на передающей радиостанции. Игорь сумел вырастить зелёный лук, который ели целый год, но с другими овощами получилась осечка: был лишь собран урожай из двадцати картофелин величиной с горошек.

Так что в Антарктиде продолжает уверенно лидировать оранжерея Молодёжной.

Как мы «зимовали» на куполе

Самым частым гостем каюты, в которой жили Дима Колобов и я, был Арнаутов. Гена скучал. Дежурили по камбузу мы раза три в месяц, а больше свою энергию на «Оби» тратить было негде. Поэтому, приходя в гости. Гена страстно любил беседовать с Димдимычем — иными словами, затевал с ним весёлую склоку.

Димдимыч, который в качестве геолога входил в состав группы, основавшей новую антарктическую станцию Ленинградская, был завален работой. Целыми днями он сидел за столом и составлял отчёт.

— Ну как дела? — проникновенным голосом интересовался Гена.

Димдимыч продолжал вдумчиво изучать свои листы.

— Ты не находишь, что в профиль он похож на Эйнштейна? — громким шёпотом спрашивал меня Гена. — Если мысленно обрить ему бороду и присобачить усы…

Димдимыч бормотал сквозь зубы какое-то ругательство. Гена с наслаждением вслушивался и кивал.

— Запиши эту мысль, чтобы она не пропала для науки! — советовал он.

— Две-три такие яркие мысли — и диссертация готова. Помню, однажды.,.

— Видишь, пингвин на льдинке барахтается? — Димдимыч указывал пальцем в окно. — Выйди на палубу и проори эту историю ему!

— Нет, ты тоже поймёшь, я постараюсь доступно, — ласково говорил Гена. — Так вот, помню, однажды…

— И чего это тебя сюда принесло? — стонал Димдимыч.

— Не понимаю, — обижался Гена. — Сам пригласил меня в гости, за фалды, можно сказать, в каюту втащил, от работы оторвал, а теперь…

— Не приглашал я тебя! Не дождёшься!

— Как это — не приглашал? — ужасно удивлялся Гена. — Тогда я возьму и уйду.

— И правильно сделаешь! — веселел Димдимыч.

— Впрочем, — менял своё решение Гена, поудобнее устраиваясь на диване, — у меня есть немного свободного времени. Раз я тебе нужен — смело рассчитывай на меня.

Тщетно Димдимыч заверял, что единственная услуга, которую Гена может ему оказать, — это раствориться в воздухе.

Ничего не добившись, Димдимыч вынужден был применять навеки осуждённый общественностью, но все же ещё не устранённый из нашей действительности метод прямого подкупа.

— Уйдёшь, если я подарю тебе свою фотографию? — вкрадчиво спрашивал он.

— А зачем мне твоя фотография? — отмахивался Гена. — Я тебя и так вижу по десять раз в день, что само по себе удовольствие более чем сомнительное. Охота мне была ещё смотреть и на твою фотографию! Рехнёшься в два счета.

— Нет, не мою личную фотографию, которую ты на коленях не выпросишь, — уточнил Димдимыч, — а заснятую мною фотографию императорского пингвина.

После длительного и шумного торга Гена выбирал себе одну из мастерски сделанных Димдимычем фотографий и на время оставлял его в покое.

Однако за время перехода из Мирного в Молодёжную мучитель и его жертва так привязались друг к другу, что решили вместе «отзимовать на куполе Антарктиды».

Я уже рассказывал, что одной из задач группы Арнаутова была заготовка снежных монолитов на различных станциях. Полтонны снега со станции Восток уже мёрзло в холодильнике на верхней палубе, теперь очередь была за монолитами с Молодёжной. Чтобы обеспечить стерильную чистоту снега, группа Арнаутова должна удалиться на почтительное расстояние от всякого жилья. И начальник сезонной части экспедиции Павел Кононович Сенько утвердил план, по которому Арнаутов, Терехов и Колобов на несколько дней отправлялись «зимовать» на седьмой километр. Для похода был выделен балок на четыре спальных места с крохотным камбузом, который тут же украсился лозунгом: «Горячий привет покорителям Антарктиды — группе Арнаутова!». А самого руководителя группы я застал в тот момент, когда он разъяснял начпроду эпохальное научное значение предстоящего похода.

— Ты, наверное, думаешь, что мы едем зимовать на Южный берег Крыма, а не в далёкие и неизведанные глубины Антарктиды! Ты что, против науки? Нет? Тогда давай ветчину, селёдку, икры побольше. Нет икры? Тогда сёмгу. Нет сёмги? Когда ты успел её скушать? Ну, не обижайся и давай конфеты. Эти грызи сам, дорогой, только разбей их сначала молотком, а то поломаешь зубы. Что, всего двадцать антрекотов? Да их Димдимыч за одну ночь съест, давай сорок! Где яйца, лук, картошка, укроп, петрушка? А этот ящик коньяка наш? Неужели нет? Ну, всё равно спасибо, пусть тебе всегда светит солнце.

Вслед за этим «командор пробега» натащил в балок груду одеял, посуду, рацию и широковещательно объявил, что цветы и корзины с шампанским для участников похода можно приносить прямо в балок. Наконец при огромном стечении народа (Игорь Петрович Семёнов, я и Механик) состоялась торжественная церемония проводов. К балку подцепили трактор, участники похода помахали нам ручкой, и «поезд Арнаутова» двинулся в далёкий сорокаминутный путь. И последнее видение: распахнулась дверь балка, и Ваня Терехов выбросил целую корзину мусора, весело подхваченного ветром.

Погода стояла солнечная, видимость была отличной, и я проводил друзей с лёгким сердцем: смех, конечно, смехом, но окрестности Молодёжной не лучшее место для прогулок. Главному инженеру экспедиции Петру Фёдоровичу Большакову не раз доводилось вытаскивать тракторы, повисшие над бездной. А Иван Петрович Бубель, начальник транспортного отряда Молодёжной, поведал о совсем недавнем эпизоде. Началась сильная пурга, и вездеход, на котором должен был вернуться на станцию начальник аэрометеоотряда Жданов, куда-то исчез. Бубель выехал на поиски и, несмотря на полное отсутствие видимости, каким-то чудом набрёл на следы вездехода. По ним удалось разыскать пропавших. Вездеход Жданова стоял в двух шагах от барьера!

— У нас неожиданно заглох двигатель, и мы решили здесь переждать пургу, — спокойно разъяснил Жданов. — Я как раз начал рассказывать водителю о гибели капитана Скотта и вдруг услышал ваши голоса!

— Тогда я, — закончил Бубель свой рассказ, — предложил им выйти из вездехода и посмотреть, на каком месте заглох мотор. Ещё секунда движения — и они загремели бы с барьера на припай! Первый раз в жизни видел, как люди благодарят технику за то, что она «подвела»!

Через три дня, как мы и договаривались, я приехал к ребятам, чтобы вместе с ними «отзимовать одну ночь на куполе Антарктиды». Первым делом я потребовал предъявить вахтенный журнал, который Димдимыч обещал аккуратно заполнять «для истории». Арнаутов тут же заявил, что все записи в журнале он дезавуирует, так как Димдимыч заполнял его, «спрятавшись под одеяло», чтобы избежать контроля общественности.

— Я уже не говорю о том, — провозгласил Гена, — что человеку, который пересолил вчера жареную картошку, вообще доверять нельзя!

— Каков наглец! — ахнул Димдимыч. — Ведь это ты пересолил картошку!

— Я? — возмутился Арнаутов. — Ваня, ты наша совесть. Скажи, кто пересолил картошку? Ну, кто?

— Ты, — со вздохом подтвердил Терехов.

— Ну а если даже и я? — не унимался Арнаутов. — У меня есть оправдание: мне всю ночь снился сын Вовка.

— Погоди, ты же говорил, что тебе всю ночь снилась жареная курица? — мстительно припомнил Димдимыч. — Так кто же на самом деле, Вовка или курица?

— Да, мне снился Вовка, но вместе с ним и курица, — оправдывался Гена. — Что, Вовка не может бегать за курицей?

Не дожидаясь конца перебранки, я взял вахтенный журнал и выписал из него наиболее драматические моменты.

День первый. Приехали. Поели. Покурили. Гена решил по рации поговорить с Молодёжной и начал орать в микрофон. «Я — поезд! Я — поезд! (Это он-то поезд!) Прошу на связь! Приём». Орал он минут пятнадцать, пока нам с Ваней не надоело: мы-то знали, что антенна не присоединена.

День второй. Арнаутов, будучи дежурным, не вынес из балка мусор. Он заявил, что вытаскивание мусора мешает ему сосредоточиться на ждущих своего решения проблемах науки. Нужно будет сказать Санину, чтобы он писал с Арнаутова отрицательного типа.

День третий. Пообедали вчерашними штями. Взяли десять монолитов. Арнаутов чистил с хвоста селёдку. Ночью мы с Ваней дружно проклинали этого повара!

— А почему? — торжествовал Арнаутов. — Весь вечер, не щадя себя, я кормил этих людей отличной селёдкой. Разве я виноват, что они выпили по ведру воды и всю ночь бегали в одном бельё из балка в Антарктиду?

Обитатели балка дали в мою честь обед: щи из свежей капусты, варёная курица и бутылка вина.

Мы пообедали и отправились пилить алюминиевой пилой монолиты и упаковывать их в мешки. Этих мешков с прошлогодним снегом с большим нетерпением дожидались московские геохимики. Боже, какой поднялся крик, когда я взялся за один монолит руками в варежках! Этот осквернённый монолит был немедленно забракован и отброшен прочь, а мне предложили пять раз повторить и вызубрить наизусть чеканную фразу:"Науку нужно делать чистыми руками!" Я честно признал свою ошибку, но, несмотря на моё раскаяние, Терехов перебросил меня на самую чёрную работу: перетаскивание мешков с монолитами от карьера к балку.

Заготовив и упаковав последний монолит, мы забрались в спальные мешки, решительно отвергли вкрадчивое предложение Гены угостить нас селёдкой и заснули мёртвым сном. Ночь прошла спокойно. А утром, в самый разгар спора Гены и Димдимыча о том, кто из них более отрицательный, в балок вошёл океанолог Шахвердов. Он поздравил нас с окончанием зимовки в Антарктиде и велел быстро собираться, поскольку у порога «рычит и бьёт копытами трактор».

И мы поехали домой, на «Обь». Димдимыч сбежал от Гены в кабину, к механику-водителю Володе Сенчихину, а Гена, потернв своего извечного оппонента, обрушился на Шахвердова, который вздумал кощунственно оспаривать редкость фамилии Арнаутов.

— Смотрите, он даже не покраснел! Сказать такое и не покраснеть может только человек, лишённый моральных устоев! Арнаутов — это звучит гордо! В Одессе есть Арнаутская. А Шахвердовская? Где есть Шахвердовская, спрашиваю тебя? Ну где?

Когда наш пёстро разукрашенный балок остановился на барьере у борта «Оби», нас встретили дружными выкриками: «Труппа приехала! Представление!»

Под овации публики мы взошли на борт, и Гена, благодушно кивая, говорил:

— Спасибо, друзья, спасибо, тронуты до слез. Отзимовали в Антарктиде, на куполе. Тяжёлая была зимовка, скажу вам. Вот спросите Марковича, он подтвердит!

Три новеллы

Капитан Купри оказался прав: погода изменилась, крупная зыбь взломала льды, сковавшие «Фудзи», и освобождённый из плена ледокол своим ходом ушёл в Кейптаун. Это мы узнали буквально за несколько часов до расставания с Молодёжной. Японцы сообщили, что «Фудзи» уже выбрался на чистую воду и теперь находится вне опасности. Они сердечно поблагодарили Купри и Сенько за неоценимую моральную поддержку и выразили уверенность, что наша славная «Обь» благополучно завершит свою пятнадцатую антарктическую программу.

И мы, простившись с Молодёжной, взяли курс на Новолазаревскую.

В дни этого перехода я услышал много разных историй, а три из них произвели на меня особое впечатление.

ПОСЛЕДНЯЯ УПРЯЖКА

Эту историю мне рассказали ещё в Мирном до того, как я познакомился с Павлом Кононовичем Сенько. А познакомившись, долгое время ждал удобного момента, чтобы расспросить о ней подробнее, узнать, так сказать, из «первоисточника». И не только об этой истории. Павел Кононович — один из старейших и опытнейших полярников, он не раз зимовал на Крайнем Севере и в Антарктиде, руководил экспедициями, и я рассчитывал только его рассказами заполнить целый блокнот. К сожалению, Сенько принадлежал к той категории трудных для корреспондентов людей, которые не желают расставаться со своими воспоминаниями. Не раз пытался я его расшевелить, но всякий раз отступал, унося с собой жалкие крохи добычи.

Павел Кононович был участником Первой антарктической экспедиции и участвовал в первом санно-гусеничном походе к Пионерской. Материал — чистое золото! Но мне достался лишь крохотный самородок, трудно различимый без микроскопа: просто Сенько вскользь упомянул, что участники этого похода каждый вечер читали вслух «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка» и что балок, в котором проходило чтение, сотрясался от хохота. Все. От дальнейших расспросов Сенько ушёл, сославшись на дела, — аргумент, против которого невозможно спорить.

Зато в другой раз я уж своего не упустил. Речь зашла о собаках, и Павел Кононович припомнил, что в войну на мысе Челюскин, где он зимовал, был пёс по кличке Бандит, потрясающий «медвежатник». На редкость храбрый и ловкий, он был опасным противником для любого медведя. Уже перед смертью, дряхлый и совсем больной, он вдруг услышал медведя и ожил! Всю оставшуюся на каких-нибудь несколько недель постылого существования энергию он вложил в полчаса настоящей жизни: загнал медведя в торосы, убедился, что его пристрелили, и умер…