ПЕРВЫЙ БЛИН

Я проснулся от страшного грохота.

— Началось! — прокричал мне Володя, и я не услышал, а понял, что он хотел сообщить.

Небо, разорванное в клочья, трясущаяся в судорогах земля, вой, скрежет, тысячи громов и молний! Спустя много лет я прочитал, что первая артиллерийская подготовка, свидетелем которой мне довелось стать, оказалась едва ли не самой мощной в истории войн. Ребята что-то кричали, смешно раскрывая и закрывая рты, но никто и не пытался понять друг друга, мы, кажется, мгновенно оглохли, потеряли счёт залпам, которые слились в один непрерывный грохот, в эту удивительную, оптимистическую симфонию войны — для тех, кто заказывает музыку. Немцы, как мы убедились два часа спустя, были о ней другого мнения.

Разрывы снарядов отдалились — артиллерия уже молотила немцев в глубине обороны, над Нейсе пролетели штурмовики, ставя дымовую завесу, и передний край на том берегу окутался молочной пеленой. Мы начали спускаться к реке, куда сапёры потащили лодки.

— Налетай, расхватывай! — дурачился молодой сапёр. — Распашные, три рубля за час!

Посреди реки разорвался снаряд.

— Вертай обратно, стреляют! — заорал Кузин.

— Где стреляют, где стреляют? — засуетился Юра Беленький и погрозил в сторону немцев кулаком. — Безобразие! В человека попасть могли!

Все рассмеялись — слишком весёлым, нервным смехом.

— Шальной, — успокоил Кузина Виктор. — По лодкам, славяне!

Ветер отогнал дымовую завесу, и немецкие траншеи оказались перед нами как на ладони. Но как они были не похожи на те, которые я наблюдал в стереотрубу! Откуда-то застрочил одинокий пулемёт, над головами засвистали пули.

— Пригнитесь! — приказал Володя, изо всех сил работая вёслами.

Сильный толчок — лодка врезалась в берег.

— Быстрей, быстрей! — торопил Володя.

— За мной! Вперёд! — надрывно кричал Ряшенцев.

Задыхаясь от волнения и не видя перед собой ничего, кроме Володиной спины, я побежал, перепрыгивая через скрюченные куски колючей проволоки, воронки. Весь берег был перепахан и разбит, кругом валялись искорёженные куски бетона с торчащей арматурой, толстые бревна из блиндажей, вырванные с корнем бронеколпаки, полузасыпанные землёй трупы фашистов.

— А-а-а!

Кто-то подорвался на мине, к нему бежал санитар.

— А-а-а!

Предсмертный крик — ножом по сердцу. Послышалась дробная пулемётная очередь — недобитые немцы оживали. Мы попрыгали в траншею.

— Впе-ере-ед!

На бруствере во весь рост стоял комбат Макаров, размахивая пистолетом.

Я задыхался, мне мешало нестерпимо бьющееся сердце, прилипшая к телу рубашка и крупные капли пота, стекавшие на глаза из-под пилотки. Все, чем я жил до сих пор, полетело ко всем чертям, в жизни осталась одна цель: не отстать от Володи. Сзади разорвалась граната, я на ходу обернулся, больно ударился о торчащий из груды рыхлой земли ствол пулемёта и с размаху полетел на дно траншеи. Быть может, это меня спасло: автоматная очередь свалила двух бегущих за мной бойцов.

Все дальнейшее я вижу отчётливо и ясно, словно просматриваю кадры документального фильма.

Рослого немца, выскочившего из хода сообщения, Володя уложил ударом приклада по каске и тут же закричал:

— Ложи-ись!

Из открытой двери блиндажа вылетели две гранаты с длинными деревянными ручками. Одну из них подхватил Володя и швырнул обратно. Другая взорвалась, и Виктор Чайкин, матерясь, схватился за левую руку. Не сговариваясь, Юра Беленький и Володя одновременно бросили в блиндаж гранаты, а Владик Регинин, просунув в дверь вытянутый в руке автомат, дал длинную очередь. Вслед за Володей я вбежал в блиндаж. На полу лежало несколько немцев. Один из них, в дальнем углу, был жив и, приподнявшись, трясущейся рукой наводил на Володю пистолет.

— Володя! — заорал я и нажал на спуск. Заело! Я швырнул автомат в немца и промахнулся, а Володя ударом ноги вышиб из его руки пистолет. Немец уронил голову на пол и затих.

— Здесь порядочек! — Володя улыбнулся, поднял пистолет и выскочил из блиндажа. — И здесь тоже, выходи спокойно!

Я устремился за ним и столкнулся лицом к лицу с комбатом Макаровым.

— Куда дел оружие? — вытирая пот со лба, жёстко спросил комбат.

Я ахнул и бросился в блиндаж за своим автоматом.

И здесь произошла сцена, которая стала достоянием всей роты и принесла мне весьма досадную известность.

Немец, у которого Володя выбил пистолет, сидел на полу, ошалело поводя окровавленной головой. В руках у него был мой автомат. Увидев меня, немец поднял его на уровень моего живота и оскалился. Сердце у меня остановилось.

Щёлк! — осечка.

Щёлк! — осечка!

Я бросился к немцу и схватил руками ствол.

— Отдай автомат! — заорал я. — Отдай!

На крик вбежали Юра Беленький и Владик Регинин. Быстро оценив ситуацию, Юра ухмыльнулся.

— Погоди, сейчас разберёмся, — успокоил он меня. — Это твой автомат?

— Мой!

— Слышишь? — возмущённо сказал Юра насмерть перепуганному немцу. — Миша врать не будет, отдай ему автомат, а сам подними ручки кверху. Хенде хох, сволочь!

Немец пытался поднять руки, но снова потерял сознание.

— Ещё немножко, и я сам бы отобрал, — осознав глупость ситуации, сообщил я.

— Не беспокойся, — ядовито проговорил Юра, похлопав меня по плечу, — мы люди свои, трепаться не будем, за пределы полка не выйдет!

В блиндаж ввалились потный и довольный Ряшенцев, Володя и Чайкины. Рана у Виктора оказалась пустяковой, кость не была задета, и отец бинтовал руку сына, ругая его на чём свет стоит. Виктор послушно поддакивал, исподтишка нам подмигивая.

— Наше дело сделано, подождём танков, — весело сказал Ряшенцев, садясь за стол, — Жив, трижды обстрелянный?

— Меня спас! — засмеялся Володя, подбрасывая на руке «вальтер». — Эх!.. — Володя бережно взял в руки покрытый блестящим перламутром аккордеон. — Достанется же кому-то музыка… Уж давно умолкли танки, а тако-ого не забыть, и с тех пор на ту поля-янку ходит девушка грустить… Не переправились обозники, дал бы кому-нибудь на сохранение… Часто та-ам она-а встречает утра розовый рассвет, речь танкиста вспо-оминает…

— Не расстраивайся, брось его, — посоветовал Ряшенцев. — Степан Петрович, немец-то живой, посмотри его. Немецкий знаешь, Полунин?

— Я английский в школе учил.

— Жаль, я тоже не очень… — покачал головой Ряшенцев и спросил немца, которому Чайкин-старший перебинтовывал голову: — Гитлер капут, значит?

— Капут, капут, — охотно поддержал немец. — Их бин арбейтер.

— Знаем мы таких рабочих, — с усмешкой сказал Володя. — Ладно, можешь не класть в штаны, никто тебя шлёпать не будет.

— Везучий немец, доживёт до конца. — Юра сплюнул. — А ну покажи.

Вконец расстроенный, я протянул ему свой автомат, из которого, как легко было понять, мне так и не удалось сделать ни единого выстрела: затвор покорёжило осколком, а другой осколок ухитрился закупорить ствол.

— Да, тринадцатой зарубке не бывать, — с искренним соболезнованием проговорил Юра и похлопал меня по плечу. — Все равно молодец, отстоял своё оружие в борьбе с полудохлым фрицем!

Тщетно я подмигивал и корчил умоляющие рожи — Юра уже вошёл в роль.

— Вбегаем мы с Владиком в блиндаж, а он кричит: «Отдай автомат, он на меня записан, спроси у гвардии ефрейтора товарища Чайкина! Это, — кричит, — настоящее воровство — чужие автоматы хватать. Креста, — кричит, — на тебе нет!»

— Враньё все это, не верьте ему! — вспылил я.

— Враньё? — страшно обиделся Беленький. — Отродясь не врал, Владик свидетель. Фриц, было такое?

Держась обеими руками за голову, немец послушно пробормотал что-то вроде «Гитлер капут». Юра удовлетворённо кивнул и поплел такое, что в блиндаже стоял сплошной рёв. В дальнейшем эта история, обрастая новыми измышлениями, распространилась, но и я не остался в долгу: через несколько дней мне удалось отплатить младшему сержанту Беленькому той же монетой.

— Не расстраивайся, — вытирая слезы, сказал Ряшенцев. — Витя, отдай ему свой автомат, пусть таскает, пока твоя рука не заживёт. С пистолетом повоюешь.

— Вот спасибо! — обрадовался я. — И рожки тоже.

— Может, и штаны тебе отдать? — проворчал Виктор, отдавая всё-таки рожки. — Учти, он у меня пристрелянный, шкуру спущу!

— Есть учесть насчёт шкуры! — вытянулся я.

— Тише, — Ряшенцев прислушался. — Рыбалко пошёл, ребята!

Мы выскочили из блиндажа. Через Нейсе по понтонному мосту переправлялись танки. Один за другим они сползали на берег и с рёвом устремлялись вперёд.

— Теперь и дальше наступать можно, — весело произнёс Ряшенцев и побежал к Макарову за распоряжениями.

Подошёл Митрофанов. Лицо его кривилось.

— Пашку Соломина убило. На мине подорвался…

Так вот чей предсмертный крик я слышал, когда бежал за Володей! Мне снова стало зябко. Бедный Пашка, он так гордился тем, что оказался лучшим стрелком роты… Обидно погибнуть в первом же бою…

— Тебя ранило? — обеспокоенно спросил Митрофанов, показывая на небольшое кровавое пятно, расплывшееся у колена.

— Пустяки, — небрежно сказал я. — Ударился о ствол пулемёта. Не о чём говорить.

— Держи, Мишка!

Володя протянул мне длинный кинжал в коричневых ножнах с витиеватой готической надписью на клинке: «Дойчланд юбер аллее».

— Спасибо, Володя! Между прочим, меня слегка царапнуло.

Володя мельком взглянул на ссадину.

— До свадьбы заживёт. Так не забывай, что, кроме автомата, у тебя есть кинжал и лопатка, И держись меня, скоро начнётся.

— Как начнётся? — удивился я. — А сейчас что было?

— Настоящего ещё не было, — Володя улыбнулся. — Настоящее, Мишка, будет малость посерьёзнее. Пока время есть — давай покурим.

ТРИ ДНЯ НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЫ

Наконец-то я понял, в чём главная трудность войны.

В беспредельной, ни с чем не сравнимой физической усталости. В такой усталости, когда уже перестаёшь думать о том, что тебя могут убить или ранить, когда тело, лишённое последних сил, подчиняется только командам, которые одни и воспринимаются воспалённым мозгом.

От Нейсе до Шпрее мы дошли за трое суток. За все эти дни мы спали не больше шести часов. Однажды, когда Володя меня разбудил, оказалось, что я заснул в луже. Апрельские ночи холодные, и по всем правилам я должен был подхватить бронхит или воспаление лёгких. Я даже ни разу не чихнул. Не потому, что у меня было богатырское здоровье, отнюдь нет, а потому, что на фронте солдатский организм приобретает ещё не изученный наукой иммунитет. Ибо когда люди гибнут на поле боя или эвакуируются после ранений в медсанбат, выбыть из строя по законной в гражданке простуде — значит опозорить себя и пасть в глазах товарищей.

В эти дни я увидел больше трагедий, чем за всю свою жизнь.

Я видел, как горели дорогие нашим сердцам тридцатьчетверки, как, дымя, неслись к земле «ястребки». Я видел, как автоматная очередь срезала комбата Макарова, как крупный осколок разорвал грудь Владика Регинина, так и не осуществившего свою мечту показать альбом с фронтовыми карикатурами Кукрыниксам. Я видел на столбах и на деревьях трупы повешенных эсесовцами немецких солдат — они не выдерживали, отступали и поэтому стали «изменниками отечества». Трое суток мы не выходили из боя.

Цепь этих дней рассыпалась на звенья разорванных, не связанных один с другим эпизодов. Теперь это меня не удивляет. Я видел бой «от сих до сих», на крохотных участках, многие тысячи которых сливались в линию фронта. Я не знал, что делается в пятидесяти, ста шагах от нас, и это было закономерно, потому что солдатский кругозор — считанные метры перед тобой и вокруг тебя. Кругозор определил степень ответственности: я отвечал за свою жизнь и жизнь непосредственно окружавших меня товарищей, как и они — за мою. И если фронт неумолимо двигался к Берлину, если могучую лавину советских войск уже ничто не могло остановить, то наши отдельные солдатские жизни могли оборваться в любую секунду: они зависели от слепых случайностей.

Из первого настоящего боя мне в память почему-то особенно сильно врезалась одна деталь.

Когда мы побежали за танками, у меня распустилась обмотка. Я заметил это лишь тогда, когда упал, зацепившись за что-то. И ещё я заметил испуганные глаза Володи, обернувшегося на мой крик: он подумал, что меня ранило. Володя помог распутать обмотку и впервые за время нашей дружбы коротко и грубо меня обругал, но я нисколько на него не обиделся. Пригибаясь, стреляя на ходу в белый свет, мы бежали за танками, многие падали и не поднимались, а мы продолжали бежать. Танк, за стальной спиной которого мы укрывались, вдруг завертелся на месте, выпуская из-под себя быстро уползающую гусеницу, а из люков с автоматами в руках выпрыгнули два танкиста.

— Живы остальные? — на бегу спросил Володя.

— Живы, пушка целая, пусть стреляют!

— Айда с нами!

Переднюю траншею уже утюжили танки, а над дальней, второй, поливая её огнём, проносились ИЛы.

— За Ро-о-дину!

— Ура-а-а!

Мы ворвались в траншею, в ней повсюду валялись убитые, изувеченные немцы. Только из амбразуры полуразрушенного дота неожиданно загавкал пулемёт, и Володя швырнул в разорванный бетон одну за другой гранаты.

— Впере-ед!

Направо занимался пожаром сосновый лес, его и предстояло брать нашему полку. Здесь, кажется, стреляло каждое дерево — лес был до отказа насыщен немцами. Самое опасное — врытые в землю бронеколпаки: гранаты их не брали, а танки не всегда замечали. И ещё мины, выскакивавшие из земли и осыпавшие солдат шрапнелью. И хитро замаскированные дзоты и в траншеях и окопчиках немцы, сражавшиеся с яростью обречённых.

Лес мы очищали сутки. Мы продвигались от дерева к дереву, падали, стреляли, бросали гранаты и отвоёвывали метр за метром короткими перебежками. Потом мы научились делать так: помогали артиллеристам протаскивать орудия, и они расстреливали бронеколпаки и дзоты прямой наводкой. Много людей погибло в этом лесу.

Комбат Макаров погиб так.

Мы атаковали одинокий домик лесника — здесь находился штаб немецкой части. Немцы, четыре офицера, отстреливались до последнего патрона: рожки в их автоматах и обоймы пистолетов оказались пустыми. Эти четверо убили нескольких наших товарищей, но командир полка приказал любой ценой взять штабных «языков», и это спасло немцам жизнь. А комбату стоило жизни.

Он первым вбежал в домик, и ему досталась последняя очередь из автомата.

Юра Беленький, перепрыгнув через тело Макарова, ударом приклада раздробил убийце челюсть. Но немец, наверное, живёт и сейчас со вставными зубами и думать забыл о могучем, богатырского сложения сибиряке-комбате, который спас ему, проклятому фашисту, жизнь и поэтому погиб за три недели до конца войны.

Теперь я знаю, что это чушь — будто перед мысленным взором гибнущего человека проходит вся его жизнь.

Когда немец пытался пристрелить меня в блиндаже, я так растерялся, что вовсе ни о чём и не думал.

Когда Володя попал ботинком в треснувший пень и никак не мог высвободить ногу, в трех метрах от него плюхнулась на траву граната с деревянной ручкой. Она не взорвалась, и Володя остался жив. Я спросил его, о чём он успел передумать в эти секунды. Володя удивлённо пожал плечами.

— Материл ботинок, — откровенно признался он.

Я потом задавал такие вопросы многим товарищам. Почти каждый фронтовик когда-нибудь был на волосок от гибели, но никто мне не ответил, что в роковое мгновенье перед его глазами проносились картины детства, или свадьбы, или первого поцелуя с любимой.

А через несколько минут погиб Кузин — из-за своей жадности. Он зашнырял по домику и выволок во двор роскошный кожаный чемодан.

— Не открывай! — дико закричал Виктор Чайкин. — Ложись!

Кузин не послушался и рванул крышку. В чемодане оказалась мина-сюрприз натяжного действия.

Самые страшные два часа: наш батальон слишком углубился в лес и попал в окружение. Мы поняли это, когда новый комбат Ряшенцев приказал прекратить продвижение и занять круговую оборону. Какое счастье, что мы успели выйти из леса на широкую, в редких кустах поляну — нас бы перестреляли как кроликов. А теперь на эту поляну, плюясь снарядами, выползли восемь немецких танков, а за ними шли фашисты, стреляя из прижатых к бокам автоматов.

А наши орудия остались позади, и гранаты были на исходе. И некуда было податься — батальон оказался в огненном кольце.

Нас спасло то, что поляна была минирована, и танки продвигались по проходам слишком медленно, буквально с черепашьей скоростью. И до нас они не дошли: их расстреляли ИЛы, которые в те дни непрерывно кружились над плацдармом. Это было чудесное зрелище: ИЛы, чуть не задевая верхушки сосен, проносились над поляной, поливая огнём танки, делая крутые виражи, и вновь возвращались. Из восьми танков успел удрать лишь один, остальные горели и взрывались.

И ещё в одном нам повезло: у немцев не оказалось орудий, а миномёты в лесу не так опасны, как на открытом месте, многие мины до нас не долетали — наталкивались вдали на стволы и ветви сосен.

Справа от нас, за просёлочной дорогой, лес горел, и оттуда несло жаром. Виктор на всякий случай приказал нам, пятерым, следить за этой стороной и не ошибся: именно оттуда, закопчённые и страшные, нас атаковали фашисты. Их было человек пятьдесят, а нас не больше двадцати — всё, что осталось от первого взвода. Но немцам ещё надо было перебежать дорогу, где пулям ничто не мешало, и это уравняло шансы. Мы, пятеро, перекрыли дорогу шквалом очередей. В расположение взвода просочилось десятка два немцев, остальным пришлось так плохо, что только врагу и пожелаешь. В горящем лесу они оставаться не могли и один за другим, задыхаясь от дыма и гася на себе тлеющую одежду, выскакивали на дорогу, где их ожидала смерть.

Мы тоже задыхались и кашляли, на нас летели горящие ветви, но все же это можно было терпеть. Потом мы бросились на помощь своим ребятам, которые схватились с фашистами врукопашную. Но те оказались неполноценными противниками: они слишком наглотались дыма, и слезы застилали им глаза. Я запомнил одного огромного рыжего немца, он расстрелял все патроны и размахивал автоматом как дубиной. Он остался один, его легко можно было пристрелить, но Виктор решил брать «языка». И вдруг Володя неожиданно мастерски… залаял! Немец испуганно присел, а на него со всех сторон навалились и скрутили.

И мы искренне, от души хохотали — единственный раз за эти три дня.

В нашей роте оставалось человек сорок, и чуть ли не целый день ею командовал гвардии сержант Виктор Чайкин. Мы брали деревню штурмом, прямо из леса. Мы сначала и думать не думали, что это деревня — уж очень её дома не похожи на наши деревенские хаты. Кирпичные особняки с остроконечными, уложенными красной черепицей крышами, асфальтированная улица, водонапорная башня — какая же это в нашем понимании деревня?

Здесь я увидел, что может наделать фаустпатрон.

Первыми на деревню пошли тридцатьчетверки, а мы бежали за ними. Вдруг несколько танков вспыхнуло, а с одного с грохотом слетела башня — внутри взорвались снаряды. Остальные танки, не снижая скорости, разъехались по дворам, проходя постройки, как нож сквозь масло. А мы стреляли в фаустпатронников, о которых знали только понаслышке, и никак не могли поверить, что из этих простых, вздутых на одном конце труб, можно подбить танк. Потом мы окружили танки и молча смотрели на тёмные, правильной формы дыры, в которые свободно влезал кулак. Если бы танкисты не поторопились и взяли, как предлагал им майор Локтев, на броню автоматчиков, фаустпатронники вряд ли смогли бы уничтожить четыре машины…

В этой деревне мы проспали несколько часов беспробудным мёртвым сном. Нашему взводу достался богатый дом, и мы, не остыв от боя, поначалу ходили из комнаты в комнату, удивляясь чужому быту. В большом книжном шкафу с разбитыми стёклами стоял длинный ряд: «Майн кампф» в разных переплётах, богато иллюстрированное издание о немцах в Париже, разные книги неизвестных мне авторов и мои любимые «Три мушкетёра» — черт побери! — на немецком языке. Как я жалел, что учил в школе английский!

Пока я рылся в шкафу, а Митрофанов швырял кинжал в большой портрет Гитлера, Володя выволок из погреба несколько банок компотов и окорок, велел нам подождать и вскоре вернулся, таща за собой на поводке скулящую собаку.

— Для проверки, — пояснил Володя и бросил псу кусок окорока. Голодный пёс проглотил его, почти не разжёвывая, завилял хвостом, жадно съел ещё один кусок и вылакал из тарелки компот.

— Налетай, славяне! — провозгласил Володя, и мы, не ожидая нового приглашения, дружно принялись за немецкие харчи.

Наелись и повалились кто куда: на кровати с пуховыми перинами, на диван, просто на пол, и заснули, как я уже говорил, беспробудным мёртвым сном.

Нас разбудил Сергей Тимофеевич. Пока мы с Володей протирали глаза, он из фляжки наполнял бокалы красным вином.

— Через несколько минут всё равно подъем, — извиняющимся голосом проговорил он. — Я рад, что вы живы, выпьем за победу, друзья мои.

Мы выпили. Сергей Тимофеевич был небрит, и седая щетина очень старила его похудевшее лицо. Через расстёгнутый воротничок проглядывали белые бинты.

— Вы ранены? — хором вскричали мы.

— К счастью, очень легко, — ответил Сергей Тимофеевич. — Осколком гранаты, но его уже вытащили. Я все о вас знаю, только что говорил с Виктором. Когда дойдём до Шпрее, нас, наверное, отведут на переформирование. Локтев сделал меня своим переводчиком и не отпускает ни на шаг. Он умница и храбрец. Во время атаки штаба немецкими автоматчиками — не только ваш батальон, все мы были в окружении! — он показал себя хладнокровным и умным солдатом. Володя, Ряшенцев представил к орденам Виктора, Юру Беленького и тебя. Я горжусь тобой. Миша, держись Володи, и у тебя все будет хорошо. Дайте я вас обниму и побегу — отпросился на три минуты.

Мы обнялись. Сергей Тимофеевич побрёл к двери, обернулся и развёл руками.

— Хотел сказать на прощанье: «Берегите себя», но как-то неловко. Я-то ведь оказался в штабе…

И ушёл, по-стариковски шаркая подошвами покрытых высохшей грязью ботинок.

И ещё один раз я готов был провалиться сквозь землю — вторично за трое суток.

Несколько часов мы шли в арьергарде полка. Передовой батальон дрался с рассеянными по лесу группами немцев, а когда мы спешили на помощь, перестрелка кончалась. На коротком привале я уснул — свинцовая усталость. Спал я пять минут, не больше, и, когда Митрофанов толкнул меня локтем в бок, рота уже двинулась в путь. Я догнал ребят, прошагал в полузабытьи метров двести — увидел перед собой страшные глаза Володи.

— Где диски?!

В деревне нашему отделению дали ручной пулемёт, а оба запасных диска Володя поручил нести мне. И они остались на привале! Я побежал обратно, проклиная все на свете, долго разыскивал диски и снова догонял своих — наверняка самый памятный бег в моей жизни. Володя, взглянув на мою совершенно удручённую физиономию, ласково пошлёпал меня по затылку.

— В следующий раз наматывай шнур с дисками на руку, не забудешь. А ну, улыбнись!

Подарок судьбы — то, что рядом со мной был Володя.

Последний за эти трое суток бой мы вели ночью.

Впереди лес горел, и пришлось с хорошей мощёной дороги свернуть в тёмную чащу. Мы брели, спотыкаясь от усталости и обнимая встречные деревья, окликали друг друга, и всё равно роты в конце концов так перемешались, что уже нельзя было разобрать, каким приказам подчиняться и кого слушать. К тому же полил сильный дождь, который легко пробивался сквозь прореженный лес, луну заволокло тучами, и стало совсем темно. Мы надели выданные нам немецкие плащ-палатки и продолжали двигаться в неизвестность, мечтая о костре и кружке кипятка.

— Знаешь, Мишка, — тихо проговорил Володя, — я решил твёрдо: как война окончится, поеду к Сергею Тимофеевичу. Вот иду и все думаю о нем, многих людей перевидел, а ни к кому такого не чувствовал. Как родной… Ответь, только честно: сварит у меня мозга на учёбу?

— Мнительный ты человек, Володя, — сказал я. — В институте я учился, точнее, иногда посещал. Большинство студентов нашего курса тебе и в подмётки не годятся! Сергей Тимофеевич говорил ведь, что ты все на лету схватываешь.

— Эх, если бы и в самом деле так, — радостно вздохнул Володя. — Я б Тимофеичу дал слово: пока не выучусь — не женюсь, это точно. И работать буду обязательно, не хочу быть в тягость.

— Восьмой, девятый и десятый классы за один год пройдёшь, как мы с Сашкой, — развивал я перспективу. — А девчонка, если умная попадётся, нисколько не помешает. Правда, тебе с ними придётся трудно — красивый ты, черт. Вешаться на шею будут.

— Хочешь, открою один секрет? — хмыкнув, шепнул Володя. — Только никому ни гугу! У меня ещё ни одной бабы не было, разговоры одни, понял? Подлость это — погулял, и в кусты, а она, может, сына родит, которого ты в глаза не увидишь.

И в этот момент раздалось несколько взрывов: минное поле! Крики раненых заглушили пулемётные и автоматные очереди, откуда-то сбоку посыпались мины, и мы, не ожидая команды, бросились на мокрую холодную траву.

— Братцы, помогите! — в десятке метров от нас кричал раненый.

Володя сделал знак, и мы поползли на крик. Передав мне автомат, Володя перетащил стонущего бойца на свою плащ-палатку, и мы, ухватившись за края, поволокли его назад.

— Ноги и руки целые, — успокаивал Володя раненого. — Сейчас тебя перевяжут, потерпи, братишка.

Не помню, сколько мы пролежали под дождём, ожидая прихода танков. По приказу Ряшенцева мы лишь отползли поглубже в лес. Володя что-то говорил, а я заснул мучительным и сладким сном на пуховой перине — в луже дождевой воды. Когда Володя меня растормошил, на мне не осталось ни одной сухой нитки.

— Двое сапёров погибло, — мрачно сообщил Володя, — расчищали мины. Готовься, подходят танки.

— Передвигаться по танковой колее! — раздалась команда.

И мы пошли в темноту — в атаку. Ноги вязли в глинистой почве, ботинки, кажется, весили по тонне каждый, и не было сил их выдёргивать. Услышав гул танков, немцы покинули траншею, и мы, пройдя через неё, снова брали деревню.

Лопнувшая в небе ракета осветила такую сцену.

На окраине деревни возле большого кирпичного дома стоял сарай. Неожиданно двери сарая распахнулись, и по тридцатьчетверкам с почти пулемётной скоростью прямой наводкой забила длинноствольная зенитка. Её расчёт прожил не больше минуты, но два наших танка так и остались на поле боя…

А нам достался двухэтажный особняк, в котором засело десятка полтора автоматчиков. Танки уже проскочили вперёд, артиллерия безнадёжно отстала, и мы, лёжа вокруг дома, швыряли гранаты, стараясь попасть по окнам. Наконец из одного окна вылетела и упала на землю белая простыня. Мы поднялись, и тут же над нашими головами просвистела автоматная очередь. Мы снова залегли, а в доме послышались крики, ругань, трое немцев выволокли на крыльцо сопротивляющегося унтер-офицера, с силой швырнули его на землю и подняли кверху руки. Унтер-офицер встал и, жалко улыбаясь, начал отстёгивать с руки часы.

— Рус, ур, ур, — пробормотал он, протягивая нам часы.

И тут — мы не поверили своим ушам — из погреба, закрытого деревянной крышкой, донеслось:

— Сыночки, дорогие, не открывайте — они мину привязали!

Володя выбежал из дома и вернулся, волоча за собой унтера.

— Снимай мину, гадюка, фашист недорезанный! Гнида паршивая!

Подобострастно кланяясь, унтер вытащил перочинный ножик, присел и осторожно перерезал неколько не замеченных нами тонких проволочек в щели между крышкой и люком погреба. Через минуту нас обнимали пожилая измождённая женщина и две девушки.

— Наши, — плача, стонали они. — Родные!

— Катю Коробову не встречали? — грустно спрашивал у них Митя. — Беленькая такая, худенькая, Катюша Коробова.

— Не встречали, родной ты мой, — гладя Митю по плечам, вздыхала женщина. — А Васильева Степана Петровича из Воронежа нет среди вас? Муж мой…

— Нет, мамаша, в другом полку, наверное, — обнадёжил Володя. — Не поминайте лихом, мамаша, сестрички

И мы ушли — бой продолжался.

А под утро, когда все было кончено, Митя Коробов, добрый и славный паренёк с чистыми голубыми глазами, подорвался на мине. Ему оторвало ногу выше колена, и он так и не пришёл в сознание. Он умер несколько часов спустя, и я втихомолку плакал, узнав об этом.

Быть может, если бы приказали, мы нашли бы в себе силы пойти дальше, но нам велели спать. И мы, не поев, не умывшись, никого ни о чём не спрашивая, легли и заснули и спали, наверное, почти целые сутки. А потом встали, худые, чёрные от грязи и копоти, привели себя в порядок, позавтракали и выстроились на окраине деревни.

Сначала Ряшенцев вручал гвардейские значки — тем, кто их не имел. А потом вдоль строя, стройный и щеголеватый, шёл майор Локтев вместе со своим адьютантом и поздравлял награждённых. Медали он сам прикреплял к гимнастёркам, а вместо орденов вручал выписки из приказа. Когда майор поздравил рядового Железнова со званием гвардии сержанта и орденом Славы третьей степени, Володя поблагодарил по уставу и, волнуясь, спросил: