В ЭШЕЛОНЕ

— Широка Расея! Пока проедешь — рожа от сна опухнет!

Ох и спали же мы в эшелоне! Первые двое суток в нашем товарном вагоне стоял густой, насыщенный храп. Поднимались мы лишь для того, чтобы пожевать сухой паек, бросить сонный взгляд в окошко, подкинуть дровишек в буржуйку, и потом снова блаженно вытягивались на застланных сеном нарах. Под тобой — шинель, в изголовье — шинель, на тебе — шинель: сколько же шинелей у солдата? Одна, но зато длиннополая, колючая, родная, «одёжа-выручалочка».

Это была главная, лелеемая, сладкая мечта — выспаться. И когда днём спать стало больше невмоготу, отдохнувшие мозги заполнились праздными мыслями.

— До чего, братцы, я жалею, что проснулся!

— Утробу небось набивал?

— Наворачивал, к вашему сведению, гречневую кашу с телятиной. Язык проглотишь! Под конец сунул в рот вилку — не тот вкус, царапается. Просыпаюсь — в зубах клок сена торчит!

— Что же ты теперь, Пашка, ржать будешь?

— А мне сало жареное с луком приснилось. Макаю, значит, туда картошку…

— Братья славяне, уговор, — нетерпеливо прервал Володя Железнов. — Кто про жратву первый заговорит, тому всю ночь у буржуйки сидеть, огонь караулить.

— Не-е, — завертел головой исхудавший Кузин, давно прикончивший привезённый из дому брусок сала. — О чем тогда ещё говорить?

Искренний вопль Кузина всех развеселил, но предложение проголосовали и приняли. А вскоре Володя, лежавший у окна, мечтательным тоном сообщил:

— Во-он баба корову повела, молочка бы парного испить…

— Или, на худой конец, всю ночь у печки просидеть! — радостно проревел Кузин.

— Сам влип! — беззлобно рассмеялся Володя. — Баста, так дальше жить нельзя.

Если в запасном полку Володя зарабатывал себе добавку, устраивая по вечерам сольные концерты на кухне, то в эшелоне ему пришлось худо. Вагона-ресторана у нас не было, хлеб и консервы — вот весь сухой паек на долгий путь следования. Совет Сергея Тимофеевича «удовлетворяться малым» Володя решительно отверг, как недостойный солдата. Эшелон останавливался чуть ли не на каждом полустанке, и Володя с гитарой в руках отправлялся на концерт. У теплушек суетились женщины, предлагая лепёшки, варёную свёклу, семечки, жмых и прочие скудные излишки военного времени.

— Почём курица? — весело спрашивал Володя девушку, которая раскладывала на газете куски жмыха. Девушка заливалась смехом. — Золото кончилось, песней плачу!.. «Если же на по-оле брани лягу я с свинцом в груди, ты тогда не плачь, родна-ая, и домой меня не жди. Пусть другой верне-ется из огня, заскрипят по-ходны-ые ремни, Лина, полюби его ты, ка-ак меня, автомат с плеча сними…» Ух, самого за душу берет… Ну, плати: курица или поцелуй — на выбор!

Девушка перемигивалась с подругами.

— А мы тоже уплатим песней!

— Мало! — кричал Володя. — Ещё куплет!

— Расплатились, черти, — соглашался покладистый Володя. — Ну, а как же с поцелуем, сероглазка?

— После венца хоть всю исцелуй! — смеялась девушка.

— А пойдёшь за меня? — допытывался Володя.

— Кто ж за тебя, за такого, не пойдёт… — вздыхала девушка. — Угощайся, жених!

У Володи обнаружилась удивительная способность мгновенно вызывать к себе доверие даже таких несговорчивых людей, как железнодорожные служащие. Поэтому он всегда знал, сколько времени простоит эшелон на станции. Если в запасе было несколько часов, он брал с собой Сергея Тимофеевича и меня, и мы отправлялись искать дела: разгружать машины с тёсом, пилить дрова, тянуть электропроводку. В результате наш паек пополнялся буханкой хлеба, крынкой молока, а то и куском домашней колбасы. А один начальник станции, попав под обаяние Володиной личности, дал нам чрезвычайно выгодный подряд: заколоть его, начальника, индивидуальную свинью. Всю операцию осуществил Володя, Сергей Тимофеевич и я выступали в роли подсобных рабочих. Щедрый начальник отвалил нам килограмма два сала и полмешка картошки, и мы устроили в теплушке лукуллов пир, праздник еды, настоящую оргию насыщения. К сожалению, за десять дней дороги таких заказов больше не попадалось, и вообще мы чаще работали «за спасибо»: места шли голодные, вдовьи, рука не поднималась брать с измученной женщины за вспаханный огород или починенную крышу. А после Киева эшелону и вовсе дали «зелёную улицу», получасовые стоянки не позволяли развернуться частной инициативе, и мы полностью перешли на паек.

— Ничего, на фронте отъедимся, — успокаивал Володя и разворачивал перед нами ослепительные перспективы, нещадно при этом привирая.

— Как только солдат попадает на передовую, — излагал Володя, — ему тут же выдают вот такую банку красной икры, вот такой кусок масла и сколько хошь хлеба. Это на завтрак. На обед солдату положен молочный поросёнок с хреном, борща от пуза и двести граммов белого. А на ужин — блины со сметаной!

Все смеялись, даже наивный Кузин, и разговоры о еде как-то сами собой прекратились, а после случая на станции Чернигов стали и вовсе дурным тоном. В тёмную дождливую ночь Дорошенко и Петька Бердяев куда-то на полтора часа исчезли и притащили в теплушку мешок сахара. Спящий эшелон подняли на ноги и выстроили по тревоге. Проклиная судьбу и начальство, мы мокли под проливным дождём, а местная милиция производила в теплушках повальный обыск. Сахар нашли и, как следовало ожидать, Дорошенко вместе с Бердяевым перевели в вагон-гауптвахту, к нашему общему удовлетворению. На фронте они попали в штрафную роту, и о дальнейшей судьбе Дорошенко я расскажу потом.

Володя Железнов был среди нас единственным фронтовиком, и часто, усевшись возле него, мы выпытывали, что такое война. Как и все оставшиеся в живых сталинградцы, он считал, что нет ничего хуже уличных боев, когда из каждой подворотни человека могут подстрелить как зайца. Володя скептически отзывался о корреспондентах, изображавших немцев трусами.

— Дисциплинка у них — дай боже. Мы народ такой: любим подумать, нам прикажут, а мы смекаем, как бы по-другому сделать, получше да побыстрее. Как это вы, Сергей Тимофеевич, сказали: «Лучшее — враг хорошего»? А немец, что бы ему ни приказали, — хлоп каблуками и бегом выполнять: за него всегда начальство думает. Прикажут — на пулемёт полезет, отца родного застрелит, лишь бы начальство похвалило. Не человек, а машина.

— Они тоже разные бывают, — вставил Пашка Соломин. Ещё недавно робкий деревенский паренёк, Пашка держал себя уверенно и осанисто: лучший стрелок роты! — У нас в доме два немца жили на постое — ничего не взяли, даже за стирку платили.

— А ты бы им поклонился в пояс: «Спасибо, отцы родные, что портки на мне оставили!» — насмешливо проговорил Володя. — Неужто из дома не высовывался, не видел, что они в округе выделывали? Вон, посмотри в окошко — одни печи торчат, а ведь большая деревня была…

— Я ж не про всех говорю, — оправдывался Пашка, — нашу деревню тоже спалили, одни головешки остались. А эти двое вроде не звери были, даже своих стыдились…

— Знаем мы таких стыдливых: когда расстреливали наших, глаза закрывали…

— Володька, а за что тебе бляху повесили?

— Бляхи — они у дворников были, а у меня медаль, — с достоинством ответил Володя. — Сам не знаю за что. Орал, стрелял, как все…

— А на орден не вытянул?

Володя достал потёртый бумажник и осторожно вытащил из него сложенный вдвое листок. Это было временное удостоверение на орден Красной Звезды, который Володя получить не успел: ранило.

— Фриц мне его заработал, — Володя улыбнулся. — Брали мы село недалеко от Днепродзержинска. Ночной бой, а светло как днём — половина домов горит, фрицы по нас из каменной школы двухэтажной лупят — не подойдёшь. Полковая артиллерия наша где-то заблудилась, а гранатами не очень-то повоюешь, если головы поднять невозможно. Подползает ко мне пацанчик, худенький такой, один нос торчит, и говорит: «Дяденька, вон там на скотном дворе пушка стоит, а немцы возле ней лежат все убитые. Пошли, покажу!» Приползли мы туда кое-как, смотрю — в самом деле пушка стоит, вроде нашей сорокапятки. Вот, думаю, дурак, хоть бы кого-нибудь с собой кликнул, стрелять-то из неё я не умею! А мальчишка толкает меня в бок: «Дядь, немец этот живой!» Видать, контузило его, очнулся, ошалело смотрит на нас и голову щупает. Осмотрел я фрица, забинтовал на голове царапину и велел открыть по школе огонь. А фриц, хоть и боится до смерти, отмахивается и лопочет, будто меня не понимает. Я как гаркну на него: «Для чего я тебя, фашиста, лечил! Стреляй, не то капут сию же секунду!» Сразу понял, поплёлся к орудию и запузырил по своим десяток снарядов — все мимо, сукин сын! Но мне-то что, мне надо было понять, как из этой дуры стреляют. Дал пацану автомат, чтоб за фрицем присматривал, поплевал на руки и открыл по школе стрельбу прямой наводкой. Как второй этаж обрушился, стали выскакивать из школы с поднятыми руками.

— А ты, Володька, герой, — удивился Митя Коробов, голубоглазый восемнадцатилетний мальчик. — Мне бы так ни за что на свете не суметь.

— Какой там герой! — отмахнулся Володя. — Ничем я здесь даже не рисковал, просто повезло. А герой у нас в батальоне был настоящий, Васька Прохоров, саратовский уроженец. На Волге все ребята сызмальства в воде, и Васька плавал как рыба. Об этом узнали и забрали Ваську в разведроту дивизии. Когда готовились форсировать Днепр, он голый ночью плавал туда и обратно, на разных участках, а ведь река там, к слову сказать, широченная. Рассказывали, что однажды Васька с того берега связанного «языка» приволок; парень был — гвоздь, с виду невысокий, а биток отчаянный. Погиб на наших глазах, когда возвращался: немцы ракеты пустили и начали по нему шпарить из пулемётов. Васька нырял, метров по десять под водой плыл, да не доплыл… Как вспомню, до сих пор сердце жмёт — кореш он был мой.

Ночью, когда все уснули, я, волнуясь, шёпотом спросил Володю:

— Ты вот все рассказывал, а я думал про себя: как узнать, трус человек или не трус? По глазам, что ли? Володя помолчал.

— Сразу этого никак нельзя узнать, — наконец ответил он. — Иной человек незаметный такой, скромный, а в бою хорош; другому, как посмотришь на него, море по колено, а в деле совсем никудышный. Когда я в первую переделку попал, до того перепугался, что даже икал со страху. А потом на людей посмотрел, и до чего стыдно стало — хоть глаза прячь. Привык понемногу. Пуля или осколок — они любого находят: и кто впереди бежит и кто сзади хоронится. Так уж лучше по совести воевать, чтоб люди в твою сторону не плевали…

— Володь, а Володь, можно, я буду в бою тебя держаться, чтобы привыкнуть быстрей? А то я очень в себе не уверен…

— Чудак ты, Мишка, — заулыбался в темноте Володя. — Держись, конечно, смешно даже. На второй день привыкнешь!

— А мне не смешно, — неожиданно послышался тихий голос Сергея Тимофеевича.

— Разбудили мы вас? — виновато спросил Володя.

— Нет, я так и не заснул, тоже думаю… Видишь ли, друг мой, что кажется простым и ясным, к примеру, хорошему пловцу, то очень беспокоит людей, не умеющих плавать. По мне ведь тоже ещё никто не стрелял, и я не знаю, как буду чувствовать себя в эту минуту. К тому же мне не приходилось в жизни драться, и, если дело дойдёт до рукопашной, я вряд ли смогу соперничать с молодым и ловким противником. Конечно, в глубине души я верю, что в решающую минуту самообладание меня не оставит, но я бы дорого дал за то, чтобы первый бой уже прошёл… Если тебе смешно — смейся, я нисколько не обижусь.

— Что вы, Сергей Тимофеевич, я ведь понимаю… Только уж вы-то совсем зря беспокоитесь, по нашей примете такого человека, вроде вас, всегда уважать будут, и в тылу и на передовой.

— Это какая же примета? — улыбнулся Сергей Тимофеевич.

— Обыкновенная вещь: если человек в жизни справедливый и совестью своей не поступается, то и на передовой он самим собой останется. Точная примета, Сергей Тимофеевич, ни разу не обманула. Вот и сейчас: думаете-то вы не о том, чтоб выжить, а о том, чтоб совесть чистой сохранить. Я в вас с первого дня не сомневался, Сергей Тимофеевич, вы уж извините, не привык в глаза высокие слова говорить…

— Хорошо, мне хочется выговориться. Каждый человек должен хранить в душе хотя бы один поступок, которым он может гордиться — молча, про себя; поступок, который в глазах самого человека оправдал бы его существование в мире. Это не индульгенция от всех грехов, которой можно обмануть кого угодно, кроме самого себя, а лишь глубокое внутреннее удовлетворение. Сколько я ни рылся в своей памяти, такого поступка припомнить не смог; да и не стоило рыться, будь он — вспомнился бы без труда. Вот почему я рад, что оказался здесь, в этой теплушке, что нашёл в себе силы подняться до уровня простого русского солдата — пусть не совсем полноценного, не очень молодого, но всё-таки солдата. Я говорю вам вещи, которые не стал бы говорить никому: мне кажется, что вы меня правильно поймёте.

— У меня тоже нет такого поступка, — вздохнул Володя. — Что я делал до войны? Бил морды, с девчонками целовался да отплясывал на вечеринках… А ты, Мишка?

— И вспомнить нечего, — огорчённо сказал я. — А ты-то чего вздыхаешь? Орден заслужил, медаль…

— Эх, Сергей Тимофеевич! — размечтался Володя. — Взяли бы вы меня на выучку, когда война закончится…

— С большой радостью, Володя, — серьёзно ответил Сергей Тимофеевич. — Голова у тебя хорошая, было бы желание.

— Какая там хорошая, — засмущался Володя, — Семь классов я всего одолел, восьмого у нас в селе не было. Дурак я, в райцентр ездить поленился, как многие ребята, деньги побыстрей зарабатывать потянуло, вот и остался недоучкой…

— Тебе двадцать лет, друг мой, — проговорил Сергей Тимофеевич. — В такие годы жизнь — это сплошное будущее. Даже я, хотя мне через четыре года пятьдесят, отнюдь не считаю, что жизнь позади: после войны я надеюсь закончить большую книгу по истории Древней Руси, надеюсь разыскать двух своих учеников и продолжить с ними работу. Где-то командует ротой Серёжа Тихомиров — последнее письмо от него я получил полгода назад, и совсем затерялся Ваня Лебединский, светлая голова… Победим, вернёмся домой — будешь жить у меня и учиться; племянник мой обзавёлся семьёй, а я одинок, как и ты.

— Да… — протянул Володя. — Всех потерял — подчистую…

— Прости, что напомнил невзначай, — с сожалением сказал Сергей Тимофеевич.

Мы закурили. Монотонно, убаюкивающе стучали колеса, в окошко врывался свежий воздух весенней ночи. Я никак не мог отделаться от одной мысли.

— Сергей Тимофеевич, — спросил я. — А вашего ученика Лебединского звали случайно не Иван Николаевич?

— Именно так, — разволновался Сергей Тимофеевич, — он до войны учительствовал в Нижнегорске. Вы его знали?

— Усатый! — вырвалось у меня. — Извините, мы так его звали. Так он, Сергей Тимофеевич, на третий день войны ушёл на фронт вместе с моим отцом — вот почему я запомнил точно. Мы их провожали.

— Что вы ещё о нем знаете?

— Отец писал, что под Ельней их часть вырвалась из окружения и под самый конец Ивана Николаевича убило миной. Отец сам видел.

— Эй, наверху, чего разорались? — послышался с нижних нар сердитый сонный голос. — Дня мало?

Мы ещё долго молча курили, одну папиросу за другой, думая каждый о своём. На меня нахлынули воспоминания: Усатый, с его добрыми чёрными глазами… Федька, Гришка, Ленька… Где вы, друзья моего детства, живы ли вы ещё и, если живы, куда занесло вас ураганом войны? Суждено ли нам встретиться, закружиться в объятиях, посмеяться над детскими приключениями и всерьёз рассказать друг другу о настоящих? А ты, Сашка, вспоминаешь ли обо мне, чувствуешь ли, как мне тебя не хватает? Нет, я несправедлив, всё-таки Володя и Сергей Тимофеевич скрасили мне твоё отсутствие.

Я незаметно задремал и проснулся от крика:

— Ребята, мы в Польше!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НА СВОИХ ДВОИХ

ДВЕНАДЦАТЬ ЗАРУБОК

9 апреля 1945 года мы, четыре бывшие маршевые роты, выстроились полукругом на лесной опушке и слушали короткую речь командира полка майора Локтева. Невысокий и узкоплечий, в хорошо подогнанной шинели, он поразил меня своим юношеским лицом. Когда майор, вытирая пот со лба, снял фуражку, я готов был дать ему от силы двадцать лет — никак не больше, чем Володе Железнову.

— Ваше пополнение прибыло исключительно своевременно! — энергично жестикулируя, восклицал командир полка. — Оно вольёт свежие силы в наши поредевшие ряды. Вы будете сражаться рука об руку с орлами-гвардейцами, гордостью полка, — берите с них пример, учитесь их мастерству и геройству! Мы верим, товарищи бойцы, что вы не посрамите чести гвардейской дивизии, которой неоднократно салютовала столица нашей Родины Москва! Наша дивизия с боями прошла всю Украину, освобождала Польшу и одной из первых ворвалась в логово фашистов. Добьём же их, товарищи бойцы! А теперь — вопросы. В моем распоряжении, — майор нетерпеливо взглянул на часы, — две минуты. Быстрее!

— Выходит, мы теперь как бы гвардейцы? — восхищённо выкрикнули из рядов.

— Это звание нужно заслужить, — коротко ответил майор.

— А когда мы получим оружие?

— Немедленно.

— Винтовки или автоматы?

— Автоматов, к сожалению, недостаточно. В основном карабины.

— Если не секрет, сколько вам лет, товарищ командир полка?

— Это не имеет значения, — резко ответил майор. — Ещё вопросы?

— Правду ли говорят, что на Берлин пойдём?

— Спросите у командующего фронтом Маршала Советского Союза товарища Конева, а потом поделитесь этой тайной со мной.

По рядам прошелестел смешок.

— Товарищ комполка, а дырки на ремне больше вертеть не придётся? Солдаты интересуются.

— Это зависит только от вашего аппетита и размеров котелка. Устраивает?

— Ещё как! У нас по два котелка на брата!

— А воевать тоже за двоих будете?

— Постараемся, товарищ командир полка!

— Тогда желаю успехов!

Майор улыбнулся, откозырнул и укатил на «виллисе», а я долго смотрел ему вслед, растревоженный одним видением. Когда «виллис» трогался с места, на заднее сиденье вскочил старший сержант-автоматчик, атлетически сложенный парень среднего роста с выбивающимся из-под пилотки русым чубом. Я готов был биться об заклад, что уже видел когда-то эту ловкую фигуру, эти голубые навыкате весёлые глаза.

— Не знаете старшего сержанта, что вместе с командиром полка поехал? — приставал я к солдатам, пришедшим поглазеть на пополнение и поискать земляков.

Многие пожимали плечами, а один неуверенно сказал: «Кажись, из разведки. Я сам здесь две недели, под Бреслау в полк пришёл».

— Здорово там досталось? — с деланной небрежностью побывавшего в переделках полюбопытствовал я, вспомнив слова майора насчёт «поредевших рядов».

— Много народу побили, — печально сказал солдат и сокрушённо махнул рукой. — Окружили тот Бреслау. Когда тяжёлая бьёт, отсель слыхать.

— Эй, славянин, ты не вяземский?

— Мценский я.

— Орловский рысак, значит? Прощения просим, портретом ошибся.

— Ищи, ищи, пряник вяземский.

— Вологодские есть? — громыхало оканье. — Во-ло-годские!

— Харьковских не треба?

— Кто последний своими глазами ласкал Одессу-маму? Признавайтесь — осчастливлю! Разопьём на брудершафт французское шампанское!

Володя, подмигнув мне, сорвал с плеча гитару.

— С оде-есского кичмана сбежали три уркана…

— Дрруг! Дай я тебя чмокну!

— Погоди чмокаться, брянский я! — сопротивлялся Володя.

— Братцы! — умолял густой бас. — Из Читы есть кто?

— Иркутский не подойдёт?

— Подойдёт! Здорово, земляк!

И два сибиряка приняли друг друга в медвежьи объятия.

Сергей Тимофеевич во все глаза смотрел на разыгравшуюся перед нами сцену.

— Представляете, каковы масштабы страны, — с довольной улыбкой проговорил он, — если среди тысячи человек земляка не найти! Нет, вы только подумайте, какой символ! Вот что такое Россия…

— Третья рота — выходи строиться!

Молоденький белобрысый сержант, на потрёпанной гимнастёрке которого звенели две медали «За отвагу», повёл нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идёт полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами.

— Здравия желаем, товарищ командир роты! — выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом.

— Что за видик? — включился в игру сержант. — Пораспущались, понимаете! Выдраить мне… танк, чтоб блестел как новенький!

Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы — давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что её сынок в училище…

Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке «смирно» — как в ухоженном парке.

— Хозяева… — вздохнул Митрофанов. — Не то что наш лес — мусорная свалка…

— Не думал, не гадал — Германия… — пробормотал Сергей Тимофеевич. — Теперь, Миша, в анкете будешь писать: «Был за границей».

— Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине, — удивлялся Митя Коробов, — а поди же, каких палачей выродила… Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич?

— У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, — ожесточённо сказал Митрофанов. — В сорок втором.

Я украдкой посмотрел на Володю — он не любил таких разговоров и шёл нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью — отца, мать и трех сестёр: нашли спрятанного в погребе раненого лётчика.

Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привёл командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава…

— Будем знакомиться, — собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант. — Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.

— Витюха, значит, — добродушно обронил Митрофанов. — Командуй обедать, командир!

— Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович, — строго поправил сержант. — Может, оружие сначала получим? — и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: — Ладно, котелки — к бою!

— Вот это командир! — восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.

— Отец родной! — весело поддержал Володя. — Веди, гвардии сержант!

Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясённых новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.

— Это как понимать — мне одному? — слабым голосом спросил Кузин.

— Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах, — сочувственно произнёс повар. — Ешьте вволю — трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.

И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом — не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:

— Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!

— Да ты что, не слышал: склад взяли.

— Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!

Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза» — сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали — о человеческая неблагодарность! — ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»

Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочёл без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвёрдым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок — чей-то недосчитанный счёт…

— До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было, — невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием. — Раненые или «смертью храбрых» — обычное дело.

У меня все перевернулось от этих слов — «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, всё, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» — поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. — Спроси у писаря, — посоветовал он. — Автоматы — они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?

Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь. Его палец долго ползал сверху вниз по фамилиям — «словно зарплату выдаёт», — с обидой подумал я; с обидой — потому, что против фамилий значилось: «Выбыл в медсанбат», «Убит 27. 1 .45»… — длинный и скорбный список. Наконец палец остановился против одной фамилии. Писарь сверил номера, по-отцовски вздохнул и покачал головой.

— Ниношвили Зураб, 1926 года рождения, город Кутаиси… Две недели, как увезли, только вряд ли живой… — писарь посверлил пальцем у меня под ложечкой. — Вот сюда ему влепило, Зурабу. Весёлый пацан был, отплясывал как кузнечик.

— Мы за него отомстим, — ненужно промямлил я. Писарь удручённо посмотрел на меня и, ворча, засунул тетрадь в брезентовую полевую сумку.

— Молокососы… туда вашу в качель… в чехарду бы вам играть…

— Уж все так и молокососы! — вызывающе сказал я. — Командиру-то полка сколько лет?

— Сравнил! — «бухгалтер» даже закашлялся от смеха. — Ну двадцать четыре ему — так он свои шесть орденов и чины с первого дня войны зарабатывает! Сравнил слона с блохой…

— А Чайкин тоже молокосос? — не унимался я.

— Молокосос и сопляк, — кивком подтвердил писарь, которого я начинал ненавидеть. — Мало его драли, поганца!

Писарь махнул рукой и побрёл в палатку своей грузной походкой.

— Ну что, узнал? — поинтересовался Чайкин. — Зура-аба… Хороший был парень!», в Кутаиси все звал, вино пить из бочки…

— Зато писарь у вас ещё тот тип! — негодующе сказал я.

— А что он болтал? — засмеялся Чайкин.

— Да ну его к черту! Всякую чушь.

— Меня выпороть не грозился? — продолжал смеяться сержант. Я тактично смолчал. — С него станет — ремнём огреет за милую душу.

— И ты стерпишь? — возмутился я

— Батя, ничего не поделаешь, — сержант огорчённо развёл руками. — Будь я генерал — все одно огрел бы.

У меня, наверное, было очень глупое лицо, потому что сержант прыснул и отвернулся.

А вечером 15 апреля, перед самым наступлением, вернулся из медсанбата легко раненный младший сержант Юра Беленький. Он рассказал, что Зураб Ниношвили жив и находится во фронтовом госпитале.