Наше командование узнало, что Черчилль дал фельдмаршалу Монтгомери указание «тщательно собирать германское оружие и складывать так, чтобы его легче можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось». В такой ситуации ни в коем случае нельзя было выпустить на Запад миллион вооружённых фашистов, тем более что они наверняка оставили бы на своём пути выжженную пустыню.

Очень обидно было бы умереть 9 мая и даже неделю спустя, но Победе одинаково требовались жизни тех, кто сложил свои головы в Брестской крепости, и тех, кто погиб под Прагой после подписания акта о капитуляции.

Вот почему ещё в двадцатых числах мая тысячи семей, не понимая, не веря, не сознавая, как это могло произойти, получали скорбные листочки: «Погиб смертью храбрых 9-го… 12-го… 15-го мая 1945 года», — тогда, когда никто уже, казалось, не должен был умереть в бою.

Мы входили в чешские деревни первыми, потому что танки, торопясь в Прагу, проскакивали мимо — и мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать, как нас встречали. Девушки в праздничных платьях целовали потные, небритые лица солдат, дети висли на наших шеях, а надевшие добытые из сундуков свадебные костюмы старики подносили кружки с холодным пивом.

— Руде Армаде — наздар!

— Ать жие Руда Армада!

Мы успели прийти — и эти деревни не были сожжены, их жители остались живы. Мы понимали друг друга без переводчика, их речь была похожа на нашу, и на их лицах была непередаваемая радость. Однажды Локтеву не дали пройти по деревне своими ногами: парни с трехцветными повязками на рукавах, возвратившиеся домой партизаны, пронесли его по длинной мощёной улице и опустили на землю в конце деревни.

Мы, молодые солдаты, попавшие на фронт уже на территории Германии, такого ещё не видели. Только в этих чешских деревнях, названия которых не остались в памяти, я понял, что такое возвращение народу свободы. Наверное, в этом и есть высшее счастье солдата — сделать людей свободными, видеть слезы радости на их лицах и не стыдиться своих слез.

На войне люди привыкают к страданиям и чужой смерти, страдания запоминаются больше радости — так устроен человек. Но когда я встречаю солдат, много лет назад освобождавших чешские города и деревни, мы одними словами говорим об одном и том же — как нас встречали. Мы вспоминаем ликующее «Наздар!», девичьи поцелуи — по десятку на каждого из нас, хлеб-соль, кружки с холодным пивом и сотни, тысячи счастливых человеческих лиц.

Если бы я не читал и не знал по рассказам, сколько опасностей подстерегает разведчиков на каждом шагу, то мог бы подумать, что попал в команду для выздоравливающих. Полдня мы ехали впереди полка на велосипедах, вдыхая аромат цветущих яблонь, с интересом рассматривали каменные распятия на дорогах и подолгу беседовали со встречными чехами. Мы угощали их трофейными сигаретами, сами охотно угощались свежим молоком и катили дальше.

Неожиданно для себя попав в разведку, я рисовал в своём воображении совсем другие картины. Однако я не лез к ребятам с вопросами, сознавая, что солдат, фронтовая биография которого началась месяц назад, нелепо выглядит в глазах бывалых разведчиков, прошедших огонь и воду и медные трубы. К тому же отношение ко мне поначалу было более чем прохладным — не только потому, что в разведке, собирающей в себе «сливки» полка, я оказался не по заслугам, а «по блату», но и потому, что Заморыш, несмотря на запрещение, разболтал товарищам историю знакомства новичка с их командиром. Жука разведчики боготворили: он был по возрасту старше, на голову умнее и опытнее всех, его ироничной речи, ловкой жестикуляции, походке явно старались подражать, и я чувствовал, что на меня смотрят угрюмо, исподлобья — как на человека, по вине которого Петька Савельев три года хлебал тюремную похлёбку. Жук время от времени подбадривал меня репликами, снисходил до разговоров Заморыш. Для остальных ребят я не существовал.

Нечего и говорить, как мне было обидно. Я оказался среди людей, которым был безразличен, и с грустью вспоминал свои взвод, из которого столь опрометчиво ушёл. До сих пор мне везло: Сашка и Хан скрасили тяжёлые будни запасного полка, незабвенные Володя Железнов, Сергей Тимофеевич и в какой-то мере Митрофанов — дорогу на фронт и первые две фронтовые недели, а дружба с Виктором и Юрой вернула меня к жизни после гибели друзей у проклятого немецкого озера. На фронте нельзя быть одиноким — даже несколько часов, и я быстро это понял.

И тогда я решился на такой шаг. Выбрав момент, когда все оказались рядом, я попросил внимания и откровенно сказал о том, что вы только что прочитали. Я добавил, что навязываться никому не собираюсь и могу тут же возвратиться в свою роту, где остались мои друзья и где никто не станет воротить от меня нос. Ребята явно не ожидали такой исповеди, чувствовалось, что она произвела впечатление.

Жук помрачнел, и под его тяжёлым взглядом все опустили глаза.

— А я и не знал, что Заморыш стал треплом, проговорил он, глазами пригвождая к месту своего помощника. — Не прячь фары, этого я не люблю. Нашкодил — смотри прямо. Вот что, я не римский папа, который продавал народу индульгенции за трудовые деньги. Если Пётр Савельев отпустил кому-то грехи, значит такова была потребность его сложной души. Слышали, чтобы я разбрасывал по ветру неразменное слово «кореш»? Сеньор Арамис, он же Мишка Полунин, — мой старый кореш, понятно? Не его вина, но он со своими гавриками сделал для меня побольше, чем кое-кто из вас. Рекомендую по очереди к нему подойти и пожать его руку. Начнём с тебя, Музыкант. Ну?!

— Он тебе «червонец», а ты целуешься, как Христос, — проворчал Дима Казаков, могучий квадратный парень, прозванный Музыкантом за огромные, как морские раковины, уши. — Ладно, не бранись, тебе виднее. Давай пять, мушкетёр!

С этого разговора отношения наладились, а через несколько часов стали даже хорошими — после боя и последующих событий, о которых речь пойдёт ниже.

Наша верная своему прозвищу «лесисто-болотистая» дивизия просёлочными дорогами двигалась на юг. Привычной линии фронта перед нами не было: фашисты потеряли способность к активному сопротивлению и, судя по всему, мечтали только об одном — унести ноги.

Оторвавшись от полка, мы медленно ехали по живописной извилистой дороге. Редкостно красивый пейзаж так и просился на картину: в километре налево — лес, в полукилометре направо — лес, а между ними — высокий, поросший кустарником холм. Мы спешились, влезли на холм и начали осматривать местность.

— Красотища какая… — расчувствовался Заморыш. — Патефончик бы сюда, пивка ящик, раков корзиночку и девочку подобрее…

— Глупый ты чэловэк, — развёл руками Рашид Алиев, стройный черноглазый дагестанец, при первом знакомстве поразивший меня своим искусством метать в цель кинжал. — Война идёт, а ты — дэвочки!

— Холодная у тебя кровь, Рашид, — посмеивался Заморыш. — Вам, кавказцам, только бы шашлыку нарубаться и лошадиный хвост причесать.

Жук знаком остановил Рашида, лицо которого начало наливаться кровью, и вопросительно посмотрел на Музыканта.

— Идут, — прислушавшись, уверенно сказал Музыкант и показал пальцем налево. — Целая колонна.

— Не почудилось? — на всякий случай переспросил Жук, хотя мог бы этого не делать: ребята говорили, что Музыкант мог бы услышать полет бабочки средь бела дня.

Неожиданно из леса выехали два велосипедиста и помчались в направлении нашего полка.

— Чехи, — глядя в бинокль, пробормотал Жук. — Доставить их сюда.

Вскоре разведчики вернулись вместе с двумя юношами чехами, партизанами, судя по трехцветным повязкам и автоматам. Задыхаясь от усталости, с трудом подыскивая нужные слова и дополняя их жестами, юноши разъяснили, что по лесной дороге идут «русские фашисты», их очень много, наверное тысяча. Зденек и Штефан — так звали чехов — ехали навстречу нашим войскам, чтобы успеть их предупредить.

— Приходько — к Локтеву! — приказал Жук. — Обрисуешь рельеф, обстановку. Власовцы идут наперерез, хорошо бы ударить по ним с флангов. Скажи, что будем действовать по интуиции. Гранаты и рожки оставь. Все, быстро! Остальным — проверить оружие и гранаты, залечь и ждать команды!

— Можно, я около тебя? — шепнул ему я.

— Ложись, места не жалко, — кивнул Жук и усмехнулся. — А ты боялся, что власовцев не увидишь… Товарищи чехи, с нами остаётесь или дела?

Зденек и Штефан, поняв вопрос, подошли, пожали Жуку руку и залегли в кустах.

— Как по-твоему, успеют наши? — спросил я, устраиваясь поудобнее.

— Должны успеть, — проговорил Жук, не отрываясь от бинокля. — Иначе, кореш, будет нам с тобой хана.

— Почему? — не понял я. — Думаешь, они нас увидят за кустами?

Жук промолчал. Мне и в голову не приходило, что Жук уже в ту минуту твёрдо решил навязать власовцам столь, казалось, безнадёжный для нас боя.

Я посмотрел на часы, подарок Сергея Тимофеевича, и засёк время. Минут через двадцать до нас явственно донёсся шум моторов и тяжёлый топот сотен идущих людей. Но сначала из лесу выехало на велосипедах человек семь-восемь разведчиков. Оглядываясь по сторонам, они медленно прокатились по дороге и остановились под нами, у подножия холма. Один из разведчиков помахал белым платочком, и на дорогу начала выползать колонна. Впереди шла легковая машина с открытым верхом, за ней двигались солдаты, машина с шестиствольными миномётами, повозки с пулемётами и снова солдаты. Власовские разведчики, покинув подножие холма, поехали в открывающуюся с правой стороны чащу.

— Эх, мин не взяли с собой… — сокрушённо пробормотал Жук. — Хотя бы на десять минут задержать…

Обернувшись, я увидел то, чего власовцы видеть не могли: столб пыли. Это подходил наш полк. Он явно опаздывал как минимум на те самые десять минут…

Колонна быстро двигалась к чаще, у которой стоял наш холм. Лёжа в кустах, мы молча смотрели на подходивших власовцев. Они были в хорошо нам знакомых темно-зелёных мундирах, и если бы не нашивки «РОА» на рукавах, их вполне можно было бы принять за немцев. Никогда я ещё не испытывал такого смешанного чувства: волнения и ненависти, недоумения и презрения — как тогда, когда смотрел на бывших соотечественников, надевших чужую форму предателей, жестокости которых, как говорили, удивлялись даже эсэсовцы. Чехи умоляюще смотрели на Жука, кивали на дорогу, автоматы дрожали в их руках. Лицо Жука покрылось крупными каплями пота: он принимал трудное решение.

— Приготовить гранаты, — негромко приказал он. — Без команды не стрелять!

Как бы угадав сокровенные чаяния нашего командира, заглох тягач, за которым ползла полковая пушка. Это произошло метрах в ста от нас, странно и дико было слышать доносившиеся снизу русские слова:

— Бросить к чёртовой матери! Онищенко, вытащи замок!

— Слушаюсь, господин капитан!

Жук оглянулся: сквозь густую пыль можно было различить боевые порядки нашего полка, охватывавшего колонну власовцев с двух сторон.

— Ещё, ещё пять минуток! — шептал Жук, глядя на возню у пушки.

Но власовцы, бросив на дороге замерший тягач, ускорили шаг: они неуютно чувствовали себя на совершенно открытом пространстве, где их легко могли обнаружить с воздуха, и торопились войти в лес. К тому же направо от нас поднялась в небо и рассыпалась ракета: видимо, власовские разведчики увидели подходивший полк.

— В чащу, гаврики, их пускать нельзя, — вытирая лицо пилоткой, сказал Жук. — Заблудятся — ищи их потом… Лимузин беру на себя, левому флангу — бить по миномётчикам, правому — по пулемётам, потом всем вместе — по колонне. Ясно? Огонь!

Мишень лежала как на ладони, даже очень плохому стрелку промахнуться было бы невозможно. Факелом вспыхнула легковая машина, колонна рассыпалась, оставляя на дороге убитых и раненых, и над нашими головами, срезая ветви кустов, засвистели пули.

— Бей по «ишаку»! — бешено закричал Жук.

С грузовика разворачивался в нашу сторону шестиствольный миномёт, грозное оружие, которое, хотя и не могло на равных спорить с «катюшей», но всё равно очень даже заставляло с собой считаться. Однако чёрные трубы «ишака» застряли на полпути: расчёт был перебит автоматными очередями.

— Менять позиции!

На холм обрушился шквал огня. Власовцы быстро поняли, что имеют дело с немногочисленным противником, и, прикрывшись пулемётами, начали короткими перебежками штурмовать холм. Я видел, как с замком в руках бежал к орудию власовский офицер, и кто-то из наших срезал его очередью, потом ещё двоих, которые пытались подобрать замок. Ничего не скажешь — с орудием нам повезло!

— Гранатами огонь! — заорал Жук. — Бей!

Власовцы прижались к середине холма, на них, размахивая пистолетом, яростно орал офицер, и Жук снял его одиночным выстрелом.

— Заморыш, Музыкант, соберите все гранаты — и ко мне! Остальным вниз!

Я обернулся на стон: Рашид Алиев стоял на коленях и держался рукой за пробитое пулей плечо. Из-под его растопыренных пальцев бежал ручеёк.

— Чего смотришь, ты!.. — зло выругался он. — Стрэляй!

Чуть ниже верхушки холма лопнула мина.

— Все вниз! — срывая голос, орал Жук.

Никто из ребят не сдвинулся с места. Зденек, сильно побледнев, шарил по карманам в поисках патронов. А мины уже рвались за нашими спинами, ещё мгновенье — и нам пришлось бы худо, тем более что на подползающих власовцев были брошены последние гранаты.

И в этот момент подоспели наши, с двух сторон раздалось мощное и долгожданное «ур-ра!». На дорогу обрушились десятки мин, по ошеломлённым неожиданным ударом врагам застрочили пулемёты. Власовцы, почти было уже добравшиеся до вершины, посыпались вниз, и мы с огромным облегчением били в зелёные спины, ругались, кричали всякую ерунду и видели, как падают бегущие к лесу фигурки, как гибнет оказавшийся в ловушке враг. Только одна группа власовцев, используя как прикрытие грузовые машины, оказала сильное сопротивление. Наша цепь откатилась назад, и тогда по машинам ударили миномёты. Когда все было кончено, я увидел, как власовский офицер застрелил из пистолета двух солдат, поднявших кверху руки, а потом пустил себе пулю в лоб: значит, понимал, что его ждёт.

Ребята перевязали впавшего в беспамятство Рашида, и мы понесли его вниз, обходя стороной лежащих на склоне холма убитых власовцев. Я насчитал двенадцать трупов, хотя в пылу боя мне казалось, что мы уложили гораздо больше. Зато вся дорога и прилегающее к ней поле были буквально завалены трупами: я увидел, какое страшное опустошение могут произвести мины на открытой местности, и подивился прозорливости Жука, который приказал в первую очередь подавить «ишаков».

Когда мы спустились вниз, Зденек и Штефан стали прощаться. Они долго жали нам руки, показывали на видневшуюся в отдалении деревню и звали в гости. Мы обнялись и расцеловались.

— Погодите! — крикнул Жук уходящим чехам. — На память, братцы, примите.

И протянул Зденеку свои часы, а Штефану кинжал.

Проследив, чтобы Рашида побыстрее отправили в медсанбат, мы пошли к пленным. Их было с полсотни, обалдевших, дрожащих от перенесённого кошмара, и мы, столпившись вокруг, всматривались в их лица.

— Из лагеря нас взяли, — тянул откормленный детина, бегая глазами по толпе, — заставили, ей-богу!

— Сукин ты сын, за кусок сала продался!

— Тебя, земляк, тоже заставили? — усатый сержант с забинтованной головой подошёл к власовцу в офицерской форме и с мясом сорвал с его кителя Железный крест.

— Волк тебе земляк, — процедил офицер, с ненавистью глядя на нас, и выкрикнул: — Стреляйте, сволочи! Чего ждёте?

— Дёшево отделаться хочешь! — засмеялся сержант. — Вешать тебя будем, господин офицер. Противное дело, но ради такого гада попробую.

— Кончать предателей! — загудела толпа. В сопровождении штабных офицеров подошёл подполковник Локтев.

— Савельев, обеспечить безопасность пленных, — коротко отрубил он. — Всем разойтись!

— Да они человек тридцать наших положили! — выкрикнул кто-то.

— Всем разойтись! — холодно приказал командир полка. — В Советской Армии нет места самосуду!

Недовольно ворча, солдаты расходились. Локтев подошёл к Жуку, положил ему руку на плечо.

— Спасибо, Петя, правильно решил. Представишь ребят.

Жук весело козырнул:

— Есть представить ребят!

— С нами два чеха были, товарищ гвардии подполковник! — выпятив грудь, доложил я.

Локтев вопросительно посмотрел на Жука.

— Новенький, тот самый кореш, — пояснил Жук. — А фамилии чехов я записал, симпатичные гаврики. Держались на пятёрку с плюсом.

— Подашь вместе со своими, — сказал Локтев, — Потери?

— Рашида подцепило, в ключицу навылет.

— Жаль, — Локтев помрачнел. — Итого тридцать семь, из них двенадцать убитых… Ладно, веди пленных.

Тесно сбившись в кучу, боясь поднять глаза, власовцы, осыпаемые ругательствами встречных солдат, побрели к холму. Если бы ненависть могла жечь, они бы превратились в труху.

Полк остановился на большой привал, а нас Жук повёл прочёсывать лес — пленные показали, что нескольким власовцам в последнюю минуту все же удалось скрыться. Мне было хорошо: плотину прорвало, со мной разговаривали, шутили — меня приняли. Но главное — рядом шёл Юра Беленький, которого Жук выклянчил у Ряшенцева на место бедняги Рашида. Вконец расстроенный Виктор Чайкин узнал, что кандидатуру его друга подсказал Жуку я, и на прощанье пообещал: «Будешь за это ходить с битой мордой, попомни!» Мы хохотали, даже сам Виктор под конец не выдержал и рассмеялся.

В отличие от меня Юру разведчики приняли сразу — в полку он был старожилом, пользовался славой храбреца и весельчака, и его общества искали. Подтрунивал Юра над всеми, невзирая на чины и положение, а одна его шутка могла бы иметь для Юры плачевные последствия, если бы у генерала, начальника штаба корпуса, не обнаружилось чувство юмора.

Предыстория этого случая была такова. Как известно, разведка у немцев работала неплохо, и когда на нашей передовой появлялось высокое начальство, немцы иной раз об этом узнавали и делали вывод о готовящемся наступлении. Поэтому генерал из штаба корпуса решил проверить готовность передовых подразделений инкогнито, в солдатской форме. Командир корпуса лишь предупредил Локтева, что в расположении полка появится солдат-специалист из штаба и ему следует оказывать всяческую помощь. Но… Юра Беленький лежал с генералом в госпитале и знал его в лицо.

И вот в траншее появился незнакомый пожилой «солдат», за которым в почтительном отдалении следовал начальник штаба полка майор Семёнов. «Солдат» присматривался к бойцам, вступал с ними в разговоры, шутил и, на свою беду, неосторожно выругал младшего сержанта Беленького за то, что он вскрывал штыком консервную банку.

— Службы не знаете, солдат! — делая страшные глаза, рявкнул Юра. — Как разговариваете со старшим по званию?

Майор Семёнов издали делал отчаянные знаки и грозил кулаком.

— Виноват, товарищ гвардии младший сержант! — спохватившись, вытянулся генерал.

— На первый раз прощаю, — великодушно сказал Юра, усаживаясь. — Давно в армии?

— Двадцать семь лет, товарищ гвардии младший сержант!

— Должны были бы изучить устав, — упрекнул Юра. — Ладно, вольно, товарищ… генерал!

Генерал на мгновенье растерялся, потом расхохотался и протянул Юре руку, которую тот почтительно пожал.

Не удивительно, что Юру приняли как своего. Только Саша Двориков, к общему недоумению, не подходил к новичку и даже не смотрел в его сторону.

— Ничего не понимаю. — Музыкант пожимал плечами. — Земляки, корешами были… Заморыш, чего морду воротишь?

Но Саша бормотал что-то невнятное, отворачивался, и ребята пристали с расспросами к Юре, который долго жался, напускал на себя таинственность, сдерживал смех, всеми силами показывая, что он буквально давится невысказанной историей.

— Не могу, — разводя руками, вздохнул он. — Тайна, покрытая мраком.

— Черт с тобой, — буркнул Заморыш, — рассказывай. Все равно эти гаврики выжмут.

— Три месяца назад мы лежали в одной палате, — не без удовольствия начал Юра. — Я ещё скрипел, а на Заморыше все зажило как на собаке — ковылял по коридорам и покорял сестёр своими усиками. И вот однажды приходит в палату довольный, рожа блестит, на нас смотрит снисходительно.

«Договорился?» — спрашиваю. Кивает, змей, важничает! Смотрю — достаёт из-под матраса гимнастёрку и цепляет на неё ордена. Молчу — сам, думаю, не выдержишь. Так и есть, через минуту нагибается, шепчет:

«Трепаться не будешь? Смотри мне! Нюрка из перевязочной пригласила на чаек с печеньем. В двадцать четыре ноль-ноль, после дежурства».

«Врёшь!»

«Чтоб мне на этом месте провалиться! Сказала — приходи на второй этаж в десятую комнату, номер мелом написан. Дай-ка мне ещё твой орденок, пусть блестит побольше».

Я — пожалуйста, я человек добрый. А Заморыш улёгся на кровать, донельзя важный, осматривает рожу в зеркальце и уже не говорит, а изрекает:

«Не зря девки на меня глаза пялят. Они, девки, понимают, в ком настоящий шарм!»

— Врёт он, собака, — Заморыш сплюнул. — Ну погоди же!

— Не мешай! — зашумели на него ребята. — Дуй дальше!

— Меня, конечно, это слегка задело, — иронически похлопав свою жертву по плечу, продолжал Юра. — Нет, думаю, так дело не пойдёт! Когда время подошло к двадцати четырём, минуток без пятнадцати, кое-как взгромоздился на костыли, разыскал в пустой комнате кусок мела — госпиталь в бывшей школе находился — и вполз на второй этаж. Иду и смотрю на двери. А вот и комната номер десять. Стираю десятку, пишу мелом девятку, а на девятой комнате — соответственно десятку. Сделав это благородное дело, спускаюсь в палату, ложусь в постель и притворяюсь мёртвым. Слышу: «тук-тук» — значит, Заморыш отправился пить чай с печеньем… Остальное, братцы, со слов — свидетелем не был. Подходит Заморыш к десятой комнате и стучится: «Открой, Кисонька, это я, твой ласковый дружок Сашутка!» Молчание. Снова стучит, уже погромче: «Лапочка, отвори дверцу, чаю хочется, в горле пересохло!» Трах! Дверь распахивается, и на пороге в одних кальсонах появляется заспанный дед-рентгенолог: «Щенок! Я тебя таким чаем угощу, что на том свете икаться будет!»

Чтобы дать Юре досказать концовку, мы остановились перед лесом. Когда все утихли, Жук возвестил:

— Антракт закончился, гаврики, занавес поднимается!

Растянувшись цепочкой и держась в нескольких метрах друг от друга, мы углубились в густой смешанный лес. Далеко власовцы уйти не могли: лес прорезали дороги, по которым уже непрерывно шли войска. Разгромленная нашим полком часть опоздала буквально на считанные минуты: ещё немного, и ей, возможно, удалось бы ускользнуть в глухой горно-лесной массив, а оттуда — в Австрию, к американцам. После удачного боя настроение у ребят было приподнятое и не очень серьёзное: Заморыш беззлобно ругался с Юрой, и по обеим сторонам от них слышались смешки — приятелей подначивали. Лишь Музыкант бесшумно ступал своими толстыми ногами и поводил огромными ушами.

— Эй, кореши, — сердито призвал к порядку Жук. — Не ловите ворон!

Подражая Музыканту, я шёл, стараясь не наступать на сухой хворост и чутко прислушиваясь к лесным звукам. Одна высокая сосна вызвала у меня подозрение: в её густой кроне, как мне показалось, что-то темнело. Задрав голову вверх, я сделал несколько шагов назад, споткнулся о толстый сук, рухнул на кучу валежника и тут же вскочил с бьющимся сердцем: всем своим телом я ощутил под слоем хвороста чьё-то чужое тело.

— Юра, Петя, у вас есть закурить? — прерывающимся голосом спросил я, пяля глаза на валежник. Жук, тихо свистнув, сделал знак, и ребята, подтянувшись, окружили подозрительное место полукольцом. Больше всего на свете я боялся, что ошибся, что стану всеобщим посмешищем, но, к счастью, ошибки не было: из-под валежника явственно торчал белый клок рубашки.

— Вставай, земляк, — предложил Жук, щёлкая затвором автомата. — Простудишься. — И, подождав, добавил: — Ревматизм наживёшь, а попробуй достань путёвку на Мацесту, когда сезон вот-вот начинается… — Валежник зашевелился. — Только уговор: не баловаться, не то дырок понаделаем — никакой портной не заштопает… Вот так, земляк. Клешни, между прочим, положено задрать кверху.

Отряхиваясь от ползающих по телу муравьёв, на ноги поднялся двухметрового роста детина в нижней рубахе, чуть не лопающейся на могучей груди. Я разгрёб валежник, вытащил оттуда китель и туго набитый планшет, из которого на землю посыпались… десятки порнографических открыток. Никакого оружия у власовца не оказалось.

— Настоящий солдат, — похвалил Жук. — Не какую-нибудь муру вроде автомата с собой захватил, а самое заветное! Мишка, ты его унюхал, ты и веди. Беленький, дуй со своим корешом за компанию, а то лоб здоровый, как бы из конвоира кишмиш не сделал. Пошли, гаврики!

Многоопытный Юра срезал со штанов власовца пуговицы, и мы повели его в полк. Это был мой первый пленный, и я ног под собой не чуял от гордости.

— Хлопнулся на него, чувствую, амортизирует! — захлёбываясь, в пятый раз излагал я. — Как считаешь, правильно, что сам его не поднял, а для виду попросил у вас закурить? А вдруг он бы выпалил?

— Правильно, правильно, — отмахиваясь, смеялся Юра.