КОМУ ИНТЕРЕСНО БЫТЬ МАЛЬЧИШКОЙ!

У меня есть одна знакомая, ханжа, равной которой свет не видывал. Когда она, закатив глаза, щебечет: «Моё святое, чистое детство!» — у меня начинается приступ удушья. Уж я-то знаю, что в детстве она была феноменальной плаксой и ябедой, которую дружно ненавидел весь класс.

И, вообще говоря, я вовсе не считаю детство самым счастливым периодом своей жизни. Кому интересно быть мальчишкой, когда каждый, на каждом шагу, каждым своим словом тебя чему-то учит! Не было дня, чтобы в мою детскую голову не вколачивались бы разные выгодные для взрослых мысли. Только в старших классах, когда мы открыли Конституцию, я узнал, что имею права. А до этого, насколько я припоминаю, моя жизнь состояла из одних обязанностей. Я должен был ходить в школу, учить уроки, примерно себя вести, бегать в магазин за хлебом и уважать человека. Из всех обязанностей эта была самой непонятной и мучительной. Во всяком случае, меня прорабатывали чаще всего именно потому, что я недостаточно уважал того или иного человека. Иногда это был случайный прохожий, и тогда я отделывался лёгким внушением. Иногда это был хороший знакомый, а однажды, увы, начальник отца, и тогда следовали чувствительные оргвыводы. А между тем даже в том памятном случае с начальником я не сделал ничего такого, что противоречило бы моему представлению об уважаемом человеке. Я просто посоветовал ему вытирать ноги, потому что полы всё-таки моет не он, а моя мама.

Разумеется, моё детство состояло не только из разного рода неприятностей. Были в нём и довольно славные страницы: жаркий футбол на пустыре, рогатки и драки на свежем воздухе. Однако мы свято верили в одно: взрослым жить лучше. Законы устанавливали они, а в истории мира не было такого случая, чтобы законодатели себя обижали.

Нас, мальчишек, держали в ежовых рукавицах.

Наше детство было отравлено тем, что на самые интересные фильмы нас не пускали. Шестнадцатилетних подростков, готовых вспыхнуть как порох от поцелуя на экране, пускали, а нас — нет. Это было обидно и унизительно.

Нам не разрешали курить. Мы с горьким недоверием слушали жалкие уверения взрослых, что курить вредно. Уверяли они обычно с папиросой во рту, пуская перед нашими носами заманчивые белые кольца.

И вообще самое интересное, самое приятное на свете объявлялось вредным: до синевы купаться в реке, играть до упаду в футбол, читать до глубокой ночи, ходить зимой нараспашку — и прочие радости, без которых немыслим мальчишка, были вне закона.

А школа? Кто придумал переэкзаменовки, отметки по поведению, роспись родителей в дневниках и вызов к директору за разбитое стекло? Взрослые.

Ну кому интересно быть мальчишкой?

Взрослому лучше.

Он может, ни у кого не спросясь, съесть хоть десять штук эскимо. Он может хоть до утра читать, ходить в любое кино и курить сколько душе угодно. Взрослый, стоит ему захотеть, может купить себе вафли или собаку.

Взрослые могут все. И единственное, чего они не могут, — это понять мальчишку. Того самого мальчишку, жизнь которого состоит из длинного перечня обязанностей. Книгу о мальчишке они написать в состоянии, но понять его — никогда.

Однако скажу вам одно: будь я волшебником, то сделал бы так, чтобы хотя бы один год снова побыть мальчишкой. Нет, не мудрым взрослым в мальчишеской шкуре, а самым настоящим мокроносым мальчишкой с разбитыми коленками и фонарём под глазом. Не знаю, как объяснить такое противоречие, но я бы это сделал.

Однако прошлого не вернуть. Как говорил мой друг Федька, весь рассказ о котором ещё впереди, «одно и то же мороженое нельзя съесть два раза», Потом, когда я стал взрослым и прочитал уйму книг, я понял, что у Федьки был ум философа. Быть может, сейчас он сказал бы по-иному, что-нибудь вроде того, что «время необратимо», но это уже не то.

Да, прошлого не вернуть, и никогда мне больше не быть мальчишкой. Я могу надеть короткие штаны, но они уже будут называться шортами; я могу постричься «под нулёвку», но это будет лысина; я могу залезть в соседский сад и потрясти грушу, но это будет воровством.

Все будет не так. Назад можно перевести часы, но не время. Все мы, хотим того или нет, меняем молодость на опыт, силу на знание. Сначала мы этим гордимся, потом делаем вид, что гордимся и, наконец, откровенно сожалеем о безвозвратно ушедшем. Ибо мы, как скряги, живём на жалкие проценты с капитала, имя которому — молодость.

Но я вовсе не собираюсь хныкать по этому поводу. В наш реалистический век уже не найдёшь на земле волшебных источников, в которые входят дряхлые старцы, а выходят молодцы с розовой кожей. Детство — это путешествие, которое никому не удалось совершить дважды.

Одно и то же мороженое нельзя съесть два раза, говорил Федька. Но для того, чтобы взглянуть на прошлое из-за моего письменного стола, не нужны волшебные машины Уэллса и Рэя Брэдбери. Воспоминания — вот телескоп, через который мы видим прошлое, видим издали, многого не различая в тумане, но всё-таки видим.

ДЯДЯ ВАСЯ

Отец работал на машиностроительном заводе начальником цеха. На этом заводе он начинал ещё до революции учеником слесаря, отсюда в 1919-м он ушёл на гражданскую войну и год спустя возвратился обратно с врангелевской пулей в бедре и с партийным билетом в кармане гимнастёрки.

На заводе отца уважали, и мама очень этим гордилась. Она прощала ему то, что он жил в цехе больше, чем дома, и то, что по воскресеньям у него вечно были авралы, — прощала потому, что сама жила судьбой родного завода, на котором, она, тогда ещё молодая работница, познакомилась с весёлым, острым на язык рабфаковцем, ставшим её мужем. И отец тоже гордился мамой: не всякая жена позволит, чтобы в квартиру чуть ли не ночью вваливался добрый десяток друзей, которые курили махорку, выпивали два самовара чаю и до хрипоты шумно обсуждали заводские дела, положение в Германии и события в Испании. А мама не только позволяла, но и сама участвовала в спорах, время от времени призывая лишь кричать потише, чтобы не разбудить детей.

Хотя уже прошло много лет, один ночной разговор я отчётливо помню до сих пор.

На заводе был цех по ремонту танков, и несколько раз в год проверять его работу приезжал военпред, Василий Павлович.

Об этом человеке я должен рассказать прежде всего, потому что с его именем крепко связаны последующие события.

Василий Павлович, дядя Вася, был другом отца по гражданской войне, и когда он навещал завод, то останавливался у нас. В петлицах у него было по ромбу, на поясе в деревянном футляре висел именной маузер — личный подарок командарма Фрунзе, а на широкой груди сияли два ордена Красного Знамени. Когда мы с дядей Васей выходили на улицу, за нами, как за ядром кометы, тянулся длинный хвост терзаемых завистью мальчишек. Зная, чего от него ждут, дядя Вася всегда останавливался и ворчал: «Валяйте, только без драки!» Один за другим пацаны подходили, почтительно дотрагивались до орденов и гладили торчащую из полированного футляра рукоятку маузера.

— А купаться пойдём, дядя Вася?

— Хитрецы! — смеялся наш гость. — Как-нибудь потом.

Невысокий и грузный, дядя Вася был очень силён: до революции он, волжский грузчик, потехи ради выходил на арену цирка против профессиональных борцов и не раз их побеждал. Он с удовольствием возился с детьми — своих у него не было; я помню, как все смеялись, когда он входил в реку, неся на себе гроздь из полудюжины восторженно орущих пацанов.

Но не только из-за этих игр ребята звали дядю Васю купаться. Всем хотелось хоть одним глазком взглянуть ещё раз на его спину.

Отец, очень привязанный к своему старшему другу и бывшему командиру, рассказал нам историю, которая в своё время облетела весь Южный фронт. Незадолго до штурма Перекопа дядя Вася во главе полуэскадрона отправился в разведку и попал в засаду. Белоказаки перебили красных кавалеристов из пулемётов, пристрелили раненых, а командиру решили оказать особую честь: вытащили его из-под убитого коня, связали и повели к дереву вешать. И тут казачьему есаулу подали обнаруженный в кармане пленника партийный билет.

— Съешь билет, комиссар, — отпустим! — уговаривал есаул, подмигивая казакам.

Дядя Вася плюнул есаулу в лицо, и тот, исхлестав комиссара нагайкой, приказал «добавить ему вторую звезду, такую же, как на будёновке». Дядю Васю привязали к дереву, силой затолкали в рот партбилет и вырезали кинжалом на обнажённой спине контуры пятиконечной звезды. К счастью, палачи не успели сорвать со спины кожу: подоспел полк, который был поднят по тревоге, когда послышались пулемётные очереди. Так что через месяц, выйдя из госпиталя, командир эскадрона снова был на коне и до конца гражданской войны с лихвой заплатил белым за все.

Дядя Вася был первым героем, которого мы видели живьём, и стоит ли говорить, что каждое его слово, каждое замечание было для нас истиной в последней инстанции. Но его приезда с ещё большим нетерпением, чем мы, ждали взрослые: дядя Вася знал многое и рассказывал по-военному лаконично и очень ёмко. Брата и меня, конечно, выставляли в другую комнату, и мы, прильнув к стене, старались не упустить ни единого слова.

Тот разговор, о котором я упоминал выше, был об Испании.

— Испания — это разведка боем, — доносился до нас окающий бас. — Гитлер и Муссолини не только помогают Франко. Они ещё испытывают и боевые качества своей техники. Самолёты и танки у них хорошие, но бить их можно.

— Будем с ними воевать, Василий Палыч?

— Обязательно. И война эта будет жестокая.

— Когда она начнётся?

— Военная тайна, — дядя Вася не очень весело засмеялся. — Скажу одно: начнут они — закончим мы.

— А международная солидарность пролетариата? Неужели немецкие рабочие допустят?

— Тельман и коммунисты, Полунин, томятся в концлагерях. И гестапо со счётов не стоит сбрасывать — мощная организация. Лучше будем надеяться

не столько на немецких рабочих, сколько на своих. И на Красную Армию, конечно.

— А куда они пойдут сначала — на Францию или на нас?

— Дорого бы мы дали, друзья, чтобы знать ответ на этот вопрос. По логике — на нас, хотя чем черт не шутит? Может, вцепятся друг другу в глотки…

— Как ты думаешь, Василий Палыч, — мамин голос со сдержанной тревогой, — успеют дети закончить школу?

— Не хочу тебе, Мария, врать: Пашка, наверное, успеет, а Мишка — не думаю… Учти — не информация, а интуиция.

Разговор продолжался долго. Он очень нас взволновал, и мы никак не могли уснуть. От одной только мысли, что мы будем воевать с фашистами, замирало сердце. Я завидовал брату — он на три года старше, осоавиахимовец и скоро наверняка получит значок «Юный ворошиловский стрелок». Брат, конечно, пойдёт на войну. Я подумал, что он может погибнуть, и неожиданно для себя всхлипнул. Впрочем, все мы, младшие братья, знали, как поступать в таком случае, — не было школьника, который не выучил бы наизусть волнующие стихи:

— Ты чего там шепчешь? — одёрнул меня брат. — Слушать мешаешь!

— И надолго уезжаешь, Василий Палыч? — голос отца.

— Видимо, надолго.

— Теперь, когда мы одни… Туда?

После короткой паузы послышался окающий бас:

— Куда пошлют, Полунин.

— Каждый из нас хотел бы быть там, рядом с тобой.

— А я — здесь, рядом с вами, — рассмеялся бас.

— Не верю.

— И правильно делаешь. Не обижайся: кому-то нужно ведь не только кататься на танках, а их ремонтировать.

Так мы узнали, что дядя Вася едет сражаться в Испанию. Не узнали, а догадались. Когда мы спросили об этом отца, он посоветовал не болтать лишнего и своим ответом подтвердил нашу догадку.

Через несколько лет на перекрёстке фронтовых дорог отец встретился с Василием Павловичем, командиром танкового соединения.

— Ну и звёзд у тебя, товарищ генерал, — пошутил отец. — На погонах, папахе, груди, спине — не сосчитать!

Они поговорили, пока в баки заливали горючее, обнялись на прощанье, и дядя Вася умчался на своей тридцатьчетверке. Умер он уже после войны от старых ран.

А тогда, наутро после ночного разговора, я собрал в укромном уголке своих друзей Федьку, Гришку и Леньку.

— Ешьте землю — никому на свете ни слова. Дядя Вася едет в Испанию!

— Врёшь!

— Почему врёт? — обиделся за дядю Васю Федька, самый горячий его поклонник. — Где же ему быть, если не в Испании?

Я рассказал про всё, что слышал минувшей ночью. Мне и в голову не приходило, какие неожиданные последствия вызовет это сообщение.

Но об этом — в следующей главе

ТАЙНА

Мы сидели в пещере, образованной нависшими над оврагом корнями древнего гигантского дуба. В пещере было тесно, неудобно и сыро, но мы сделали её своей резиденцией из принципа, потому что о том же мечтали гвардейцы его преосвященства. Вот и сейчас они наблюдают за нами с той стороны оврага — из кустов торчат их стриженые головы. Гвардейцам кардинала, вообще говоря, пещера тоже ни к чему, но они считают её своей исконной территорией, и на этой почве между нами не прекращается междоусобица, чему не стоит удивляться, поскольку и между солидными государствами происходят постоянные скандалы из-за нескольких квадратных километров болот или пустынь.

— Эй, сеньоры! — кричит Федька. — Убирайтесь в свой замок подобру-поздорову, пока мы не обнажили наши шпаги!

Братья Ковалёвы, две пары близнецов, нещадно нас лупят, когда поблизости нет Федьки. Но теперь благоразумие берет верх, и гвардейцы уходят, выкрикивая смехотворные угрозы.

— Продолжай, Атос, — сказал Федька. — Мы все обратились в слух.

Гришка вызвал нас на срочное совещание. Он божился, что мы будем потрясены, и раскалил нас докрасна.

— Баста! — возвестил он, обводя нас блестящими чёрными глазами. — Я не могу зубрить стихи и переливать воду из бассейнов в то время, когда…

— Что когда? — перебил нетерпеливый Ленька. Мы с негодованием посмотрели на Леньку.

— …когда в мире проливается кровь рабочих и крестьян! — торжественно закончил Гришка. Он любил выражаться немного высокопарно, на что имел несомненное право, потому что с пяти лет читал газеты и мог на равных говорить со взрослыми о международном положении. Мы очень гордились Гришкиной эрудицией.

Федька глубоко вздохнул. Он захлёбывался в математических бассейнах и люто ненавидел стихи — Гришка наступил на любимую мозоль.

— Что ты предлагаешь? — спросил он. Гришка вытащил из кармана антоновку, надкусил и передал Леньке.

— Кусай и передай по кругу. Я предлагаю… — Гришка высунул голову из пещеры и осмотрелся. — Вкусное яблоко?

— Говори же, разрази тебя гром! — взорвался Федька.

— А чего говорить? — огрызнулся Гришка. — И так все ясно. Не знаю, как вы, а я решил… бежать в Испанию. К дяде Васе.

Яблоко застыло в моей руке на полпути. Гришка спокойно забрал его и с аппетитом вонзил зубы в душистую мякоть. Он любил эффекты.

Нам было стыдно смотреть друг на друга. Снова Гришка! Почему это именно ему в голову всегда приходят такие гениальные идеи? Ведь всякому здравомыслящему человеку абсолютно ясно, что следует немедленно бежать в Испанию, к дяде Васе, чтобы отстоять республику от фашистов, а первым сказал об этом Гришка.

Федька молча хлопнул Гришку кулаком по спине.

— Давайте бежать прямо сейчас, — задыхаясь, предложил Ленька.

— Впервые вижу такого осла, — снисходительно отметил Гришка. — К этой операции нужно готовиться не меньше недели! Кстати, план я уже разработал на ботанике.

Гришка вытащил вырванный из тетрадки листок.

— Первое: оружие, продовольствие, деньги. Второе: доезжаем до Орши. Третье: садимся на товарный поезд и добираемся до Одессы, где у Федьки дед работает в порту сторожем, если Федька не сбрехал.

— С чего это я буду брехать? — обиделся Федька. — Дед Тимофей, провалиться мне на этом месте.

— Верим, — великодушно сказал Гришка. — Дед поможет нам спрятаться на корабле, который плывёт во Францию. Мы вылезаем в Марселе и на попутных машинах пробираемся к Пиренейским горам. Ночью переходим через горы, встречаемся с республиканцами и просим доставить нас прямо к командиру Интернациональной бригады генералу товарищу Лукачу. Заявление я уже написал: «Дорогой товарищ генерал Лукач! Просим зачислить нас разведчиками во вверенную вам знаменитую своими легендарными победами бригаду. Обязуемся бить врага до победы и до последней капли крови, по примеру бесстрашных испанских подростков». И наши подписи. А дядя Вася подтвердит, что мы — это мы, а не какие-нибудь шпионы. Вопросы есть?

— Какие там вопросы! — возмутился Ленька. — Бежать — и баста!

— Куда бежать? — иронически спросил Гришка.

— Как куда? В Испанию, — удивился Ленька.

— Ленька прав, — недовольно сказал Федька. — Нечего тянуть кота за хвост.

— А деньги, оружие, язык? — набросился на него Гришка. — Ну, чего рот разинул? Кто тебя на корабле кормить будет? А во Франции?

Я поддержал Гришку. Нужна как минимум неделя. Федька и Ленька, ворча, вынуждены были согласиться.

— Главное — корабль, — задумчиво сказал Гришка. — А во Франции пропитаться — плёвое дело. По дороге будем работать на виноградниках за хлеб и харчи. Если хозяева попадутся не сквалыги, то и винограду наедимся досыта.

С минуту мы молча мечтали о винограде.

— А на корабле, — размышлял Гришка, — будем сидеть в трюме. Как морской волчонок у Майн-Рида. Здесь не обойтись без сухарей и бидона с водой.

— Это чепуха, — Федька махнул рукой. — Главное, братцы, — оружие добыть, у республиканцев самих не хватает.

— А где мы его возьмём? — расстроился Ленька.

Мы беспомощно посмотрели друг на друга.

— Подберём на поле боя! — бодро заявил Гришка. — Там всегда валяется. Штыки, наганы…

— Маузер бы раздобыть, — размечтался Ленька. — Как у дяди Васи…

— А я, — признался Федька, — больше всего на свете хочу подбить гранатой танк. Лимонкой — бац о башню! А с экипажем, если кто выскочит, — врукопашную! Э-эх!

Я видел себя на тачанке или просто пулемётчиком, но Гришка вернул нас на землю.

— Вы меня удивляете, — Гришка пожал плечами. — Вы что, забыли, что в заявлении мы просим зачислить нас разведчиками? А оружие разведчика — это кинжал, пистолет и верёвки для связывания пленных «языков».

— У нас дома есть верёвки, — обрадовался Ленька. — Бельевые.

— Вот и возьми, — великодушно разрешил Гришка. — Теперь о деньгах. Я разобью свою копилку, там у меня два рубля сорок копеек.

— А мне, — похвастался Ленька, — мама обещала подарить на день рождения пять рублей!

— А когда у тебя день рождения? — поинтересовался Федька.

— В ноябре, — вздохнул Ленька.

— Раньше нужно было рождаться, — назидательно заметил Федька. — В ноябре, брат, мы будем на Эбро! Или в Толедо… И всё равно я запузырю в танк лимонку!

— А вдруг, — высказал догадку Ленька, — нам всем на четверых выдадут одну винтовку? Кто её будет носить?

Мы заволновались.

— Я считаю, — дипломатически заметил Гришка, — что кто все придумал, тому и носить.

— Такого уговора не было! — Федька повысил голос. И тут же грубо намекнул: — Винтовку должен носить тот, кто самый сильный.

Домогательство было встречено взрывом возмущения. Винтовку мы тут же разыграли, и жребий выпал мне. В глазах друзей светилась чёрная зависть. Чтобы скрыть своё ликование, я выглянул из пещеры.

— Ми-ша! — послышался голос мамы. — Немедленно домой! Ми-ша!

— Завтра после школы — в пещеру, — напомнил Гришка. — Кто возьмёт в библиотеке испанский словарь?

Мы разошлись. Я брёл домой, согнувшись под бременем страшной тайны. На душе было радостно и тревожно. Сзади послышался топот, меня догонял Федька.

— Миш, — сдавленным голосом произнёс он. — Хочешь за винтовку удочку и все пёрышки, штук сорок, а?

Я молча показал ему фигу.

ТАЙНА (Окончание)

— Никулин, встаньте!

Гришка вскочил и захлопал длинными ресницами. Усатый начал вышагивать по классу — верный признак того, что сейчас начнётся комедия.

— Надеюсь, вы извините меня, — начал Усатый под сдержанное хихиканье, — за то, что я поступаю столь бестактно. Ведь я мешаю вам заносить свои умные мысли на бумагу, которую вы сейчас лихорадочно засовываете в карман. (Хихиканье усилилось.) Однако я полагаю, что эта бумага имеет примерно такое же отношение к уроку истории, как мяуканье кошки — к приливам и отливам. (Радостный рёв всего класса.)

Усатый с минуту ходил по классу, бичуя позорный поступок Гришки. Эти монологи были нашим любимым развлечением. Усатый был вежлив и изысканно остроумен. К ученикам, даже к первачам, он всегда обращался на «вы», что придавало его речи особую ироничность. Сначала мы были этим потрясены, но потом привыкли и, как положено, стали вышучивать такую странность. Как раз перед самым уроком Усатый застал Гришку на месте преступления, когда тот, подражая баритону учителя, выговаривал школьной кошке: «Вы, кошка, скушали колбасу и тем самым преступили законы человеческого общества. И посему не обессудьте, кошка, но я должен дёрнуть вас за хвост».

Пока Усатый добивал Гришку, я успел передать ему записку, и он подготовил сокрушительный контрудар. И едва Усатый произнёс свои заключительные слова: «…поскольку вы, Никулин, не слушали моего рассказа, я вынужден зафиксировать это прискорбное явление в журнале», как Гришка с обидой сказал:

— Зря вы, Иван Николаевич, на невинного человека напали. Я вас с таким вниманием слушал, что даже в мозгу зазвенело! Особенно в том месте, когда Гектор в честном поединке сразил Патрокла, друга Ахилла, который отдал ему доспехи, которые выковал Гефест, который был хромой, потому что Зевс швырнул его вниз с Олимпа.

Усатый был явно озадачен.

— Гм… гм… — произнёс он. — Вот как?

— Конечно! — подтвердил Гришка. — Поставили бы мне плохую отметку, а потом бы мучились угрызениями совести. По ночам.

— Да, вы, Никулин, предупредили судебную ошибку, — согласился Усатый. — Благодарю вас.

— Пожалуйста, — откликнулся Гришка. — Я всегда, когда надо.

— А сейчас, — предложил Усатый, не желая смириться с поражением, — доставьте нам удовольствие: почитайте вслух бумагу, от которой я вас столь бестактно оторвал. Гришка смущённо вытащил из кармана листок, заглянул в него и хмыкнул.

— Мне…неудобно, Иван Николаевич. Тут о вас.

— Тем более! — обрадовался Усатый. — Читайте!

— Пожалуйста, — Гришка пожал плечами. — «До чего интересно Уса… Иван Николаевич рассказывает о древних греках! Так и слушал бы с разинутой от удовольствия пастью!» Это я веду дневник…

Не веря своим ушам, Усатый пробежал глазами по листку.

— Лесть — одно из наиболее скверных проявлений человеческого характера, — возвестил он. — В данном случае мы имеем лесть, смешанную с ложью. Это не ваш почерк, Никулин. Бумага подменена вот этим молодым человеком, который смотрит на меня чистыми глазами святого. Встаньте, Полунин. Это вы сделали?

— Ага, Иван Николаевич! — выпалил я неожиданно для самого себя. Усатый удивился.

— Хвалю за мужество. И прощаю обоих. Первого — за находчивость и любовь к древней истории, второго — за честное признание. Молодцы! Только, — Усатый погрозил нам пальцем, — не зазнаваться!

И он засмеялся. Облегчённо засмеялись и все мы. Все-таки он был неплохой человек, наш Усатый. Из тех, кто понимал, что мальчишка — тоже человек. Он видел нас насквозь, перехитрить его было невозможно, и ещё труднее — завоевать его расположение. Наши отличники, Вадик и Гоша Сорокины, из кожи вон лезли, чтобы угодить Усатому. Но Усатый разговаривал с братьями ледяным голосом — ко всеобщему удовольствию. Он не любил примерных учеников, которые с одинаковым усердием отдавались всем предметам. Мы не понимали тогда почему, но из всего класса Усатый больше других отличал тихого и безропотного Васю Карасева, которому с трудом натягивали тройки по большинству предметов, кроме математики: ею только и занимался Вася, бредил ею и знал её — мы в этом были уверены — лучше Валентины Петровны. Теперь, вспоминая многие мысли Усатого, я понимаю, что он ценил в человеке честность и индивидуальность. Он прощал Васю, полного профана в истории, за то, что он уже в шестом классе решает бином Ньютона.

Про Усатого говорили, что он неудачник, что он оставил университетскую кафедру и уехал в наш городишко учителем из-за несчастной любви. Этот слух необычайно возвысил его в глазах наших девочек, а мы поголовно завидовали его непроницаемым черным глазам, мягким усам и беломраморной коже графа де ла Фер. Усатый жил одиноко, ни с кем не дружил, а все свободное время читал книги и что-то писал.

Листок, который я так своевременно вытащил у Гришки, жёг мой карман. Улучив момент, я извлёк его и прочитал: «Сухарей 1 рюкзак, воблы 3 штуки, денег 16 рублей, варёных яиц 5. Все вещи у Портоса в сарае. После школы сразу туда. Передай д'Артаньяну».

Я переправил Леньке записку и задумался. На душе скребли кошки. Ведь не каждый день нашему брату доводится бежать в Испанию, сражаться с фашистами.

— В глубокой древности люди считали, — доносился откуда-то голос Усатого, — что все события в жизни вершатся по воле богов. Это было удобно и просто — все валить на всевышних. Боги затеяли склоку из-за яблока — вот вам и Троянская война. Отдавая должное гению Гомера, который отлично описал эту сцену, мы должны про себя отметить, что красавицы богини оказались достаточно пустыми и вздорными вертихвостками, поссорившись по такому нелепому поводу. Великий археолог Генрих Шлиман, которому Троя обязана своим вторым рождением и чудесную книгу о котором я вам горячо рекомендую, полагал…

Усатый с лёгким раздражением посмотрел в угол, откуда доносилось чьё-то бормотанье.

— Ермаков, явите себя классу!

Федька продолжал сосредоточенно бубнить под нос: «бускаминос, абасто, менестра, республикано. Бускаминос, абасто, менестра…»

— Ермаков!

Федька с грохотом вскочил.

— Вы шепчете заклинания? — обратился к нему Усатый.

— Я учу испанский язык, — доверчиво ответил Федька.

— Он весь урок слушать мешает, — пожаловался Гоша

— Молодец, Ермаков, — похвалил Усатый, пропуская мимо ушей жалобу. — Завидую вам: вы будете читать в подлиннике гениального Сервантеса. На русском вы его читали?

— Ага, — ответил Федька. — Обложку.

— Для начала неплохо, — отметил Усатый. — Ну, а много слов вы уже одолели на моем уроке?

— Восемь, — виновато пробормотал Федька.

— Что ж, не так уж и мало. За семьдесят оставшихся уроков по истории вы сумеете выучить ещё 560 слов — достаточно, чтобы читать со словарём даже сложный текст. Вы извините, Ермаков, что я вас перебил… Так, из любопытства… Мне можно продолжать вести урок?

— Продолжайте, чего там, — великодушно разрешил Федька.

— А мой монотонный голос не будет вас отвлекать? — засуетился Усатый под смех класса. — Может, мне помолчать?

— Ладно уж, — смилостивился Федька. — Пусть я помолчу.

— Боюсь, что вы на меня обиделись, — с чувством сказал Усатый. — Тем более что я вас целых четыре урока не вызывал. Ничего, если я задам вам несколько вопросов?

— Может, не надо? — усомнился Федька. — У вас хлопот и без меня хватает.

— Вы скромничаете, Ермаков. Итак, каковы причины…

Звонок.

— Вам не повезло, Ермаков. — Усатый вздохнул. — У вас была такая возможность отличиться…

— Да, такой я уж есть — невезучий. — Федька развёл руками.

Час спустя мы встретились у сарая.

— Ты знаешь, что такое по-испански «бурро»? — спросил я у Федьки.

— Ну?

— Осел. Бурро несчастный! Из-за тебя могли догадаться!

— А ещё меня предупреждал не трепаться! — пискнул Ленька. — У Портоса голова всегда была слабое место!

— Ничего не скажешь — бурро, — согласился Гришка.

— Да ну вас к черту! — обозлился Федька. — Я такое достал, что у вас глаза на лоб полезут, а вы… Даже связываться неохота…

И Федька небрежно швырнул на солому завёрнутый в газету свёрток. Что-то звякнуло. Мы развернули свёрток — и окаменели. Перед нами, сверкая серебром,

лежали два пистолета с длинными, сантиметров в тридцать, стволами.

— Где ты взял? — набросились мы на Федьку.

— Тайна, — высокопарно ответил Федька. — Слово мушкетёра. Подарок одной прекрасной дамы под вуалью. Романтическая история.

Разумеется, мы не поверили в эту чепуху и слово за слово выжали из Федьки правду.

Две недели назад в наш городок забрела на гастроли передвижная театральная труппа. Она обосновалась в пустующем почти круглый год помещении театра, по преданию построенного в конце XVIII века в честь Екатерины Второй, удостоившей городок своим посещением. Изголодавшиеся по зрелищам горожане брали билеты штурмом, и на бледных от скитаний лицах актёров заиграл сытый румянец. Когда актёры появлялись на улицах, вокруг них образовывался почтительный вакуум, и они шествовали своей благородной поступью, сопровождаемые эскортом потрясённых пацанов.

Полчаса назад проходя мимо театра, Федька обратил внимание на заманчиво открытый чёрный ход. Не в силах избавиться от искушения, он зашёл и начал бродить по театральным закоулкам. В костюмерной, увешанной мундирами и бальными платьями, храпел сторож. А на столе лежали пистолеты.

— Кто скажет, что это воровство, — угрожающе закончил Федька, — будет иметь дело со мною, сеньоры!