Действующие лица и исполнители (Окончание)

Добрая весть! Циклон застрял на полпути, выдохся – не хватило сил. Кавказские боги, христианский и мусульманский, пощадили нашу маленькую горную республику. Снегопада, лавин не будет, праздник продолжается.

Спускаюсь вниз на лыжах, лишний раз проверить склоны не мешает. Главные склоны маркированы флажками и знаками, но кое-где лыжня уходит в сторону, а в одном месте – прямо под четвертую лавину. Кому-то, наверное, очень надоело жить.

Заезжаю в расположенный на середине трассы домик спасателей, отрываю от чаепития Хуссейна и его помощника Ахмата, прошу их встать на лыжи и следовать за мной. Хуссейн багровеет и крепко, по-русски, ругается: след свежий, полчаса назад его не было. А знак «Лавиноопасно!» какой-то остряк отредактировал на «Лавинопрекрасно!» Четвертую остряк подрезал лихо, даже мы остерегаемся с ней шутить, уж очень мощная доска. Будем считать, что проскочил, похороны откладываются.

А Хуссейн неутешен: «Четыре травмы за день, а тут ещё такой баран!» Он привычно проклинает инструкторов, которые выпускают на склоны начинающих и не следят за лихачами, хотя знает, что инструкторы здесь ни при чём, туристы приезжают на две-три недели не для того, чтобы барахтаться в «лягушатнике». А на склонах – попробуй уследи за ними: дух соревнования, гончий инстинкт, все рвутся в бой – самоутверждаться. Каждый из нас, когда начинал, через неделю мнил себя асом.

Мы спускаемся. Пожелав Хуссейну удачи (он грозится отыскать лихача, накостылять ему по шее и выпроводить домой), я оставляю лыжи в его резиденции и иду взыскивать отложенный штраф. Половина столиков в «Кюне» свободны, это вечером здесь будет столпотворение. Ибрагим меня не замечает, воротит в сторону прокопчённую шашлычным дымом физиономию. Сажусь поближе и нагло показываю ему два пальца. Кисло осклабившись, он снимает с жаровни два шашлыка. Я придирчиво их осматриваю, упрекаю за недовес и не торопясь принимаюсь за еду.

– Здравствуйте, Максим Васильевич! – Ко мне, запыхавшись, подлетает парнишка в видавшей лучшие времена нейлоновой куртке. – Я вас искал, Хуссейн сказал, что вы пошли сюда.

– Он слишком много знает, твой Хуссейн, – ворчу я. – Садись и ешь.

– У меня есть деньги, не беспокойтесь.

– Положи их на книжку, «Волгу» купишь. Ешь.

– Спасибо.

Это Вася Лукин, механик из Рязани, влюблённый в горные лыжи фан. Так мы называем фанатиков, готовых на любые жертвы, лишь бы добраться до Кушкола, заполучить крышу над головой и кататься до упора. Иные счастливчики приезжают по путёвкам, но большинство снимает углы у местных жителей, в пристройках и даже дровяных сараях, фаны – публика неприхотливая. В прошлом году я обнаружил Васю в нетопленой сакле и привёл его на станцию, где за койку и питание он отремонтировал нам приборы и переделал кучу другой работы.

Я смотрю на часы и протягиваю Васе талончик на канатку. Приятно сознавать себя благодетелем человечества.

– Беги, в три часа канатка останавливается.

– Значит, можно? – Вася расцветает.

– Марш, пока не передумал!

Славный шкет, чем-то напоминает Валерку, которого раздавила четвёртая, будь она проклята. Такой же белобрысый, с улыбкой до ушей…

Мы, старожилы, делим туристов на четыре категории.

О фанах я уже говорил. Это в основном ребята и девчата без особого достатка, с тощими кошельками, но с относительно неплохими лыжами и ботинками: фан годами собирает деньги, чтобы приобрести хотя бы югославские «Эланы» и «Альпины». Встаёт фан ни свет ни заря, чтобы успеть к подъёмникам до столпотворения, вырваться на склоны и кататься до дрожи в ногах, не думая о еде и отдыхе. Фан любит рисковать, носиться по буграм, прыгать через изломы; фан по натуре своей лихач, с ним хлопот полон рот – гоняет-то он без присмотра, на свой страх и риск. Укатавшись вусмерть, фан после обеда ложится спать и к вечеру выползает на божий свет, чтобы найти родственную душу и всласть потолковать о лыжах, склонах и великих горнолыжниках. Контингент молодой и отчаянный, умные тренеры специально приезжают к ним присматриваться: иной раз такой алмазик блеснет…

Вторая категория – элы, туристская элита. Здесь одержимых не увидишь, для элов Кушкол – это престиж, праздничная атмосфера первоклассного горнолыжного курорта; элы приезжают сюда щегольнуть костюмами и снаряжением, загореть и фотографироваться полуголыми на склоне. В марте – апреле элов большинство, ибо раздобыть путёвки в разгар сезона без солидных связей и сверхмощных телефонных звонков – дело фантастически трудное. Эл много спит, на канатку идёт только тогда, когда очередь рассосется, и на склонах проводит час-полтора – он не любит уставать, бережёт силы на развлечения. Однако среди элов с их великолепием встречаются и вполне симпатичные люди – известные актёры, композиторы, гроссмейстеры. Как правило, чем заслуженнее эл, тем он скромнее; самые требовательные и капризные – деятели из системы бытового обслуживания, с их замашками дореволюционных золотопромышленников. Ибрагим чует их за версту – вон лично побежал встречать, смахивать пыль.

Третья категория – промежуточная; по одежде и снаряжению – ближе к элам, по поведению – к фанам. Это в основном ошалевшие от лабораторий научные сотрудники, иной раз с мировым именем, бывшие чемпионы по разным видам спорта, врачи и даже космонавты. Среди них тоже много одержимых, публика приятная.

Четвёртая – случайные, попавшие в Кушкол по воле нелепого случая. Они и в мыслях не имели кувыркаться с горных склонов, но у них по графику отпуск, а завком получил по разнарядке несколько льготных путёвок. Случайных легко определить по явно не спортивного кроя одежде и обиженному недоумению, с которым они смотрят на окружающую их действительность: «Куда я попал? Вернусь, скажу завкомовцам парочку ласковых слов!»

– Максим, кофе?

Это Петя Никитенко, инженер из Минска и старый приятель. Он каждый год приезжает сюда в отпуск, в сезон требуется много внештатных инструкторов, с ними заранее списываются и заключают договоры: жильё и катание бесплатное, да ещё и зарплата идёт. Петя мне нравится, он типичный фан, а к этой разновидности человеческого рода я всегда неравнодушен.

– Как твои цыплята? – спрашиваю.

Петя смеётся. Одна девица, едва прибыв, взволнованно спросила, правда ли, что гора Бектау – это вулкан. Петя подтвердил, а через час увидел, что девица тащит чемоданы к автобусу: «Не для того я деньги платила, чтобы под вулкан попадать!» Петя еле её убедил, что в последний раз Бектау извергался в субботу пять тысяч лет тому назад.

Мы пьём кофе и беседуем. Группой Петя доволен: в основном симпатяги, смотрят в рот и слушаются, как папу. Вот кого бы он охотно передал в другую группу, так это главного инженера автосервиса («Посмотрел бы, как вокруг него вертятся!»), трёх сорвиголов-аспирантов и их приятельницу красотку манекенщицу («Да ты с ней утром на канатке поднимался, пустячок на все сто, правда?»).

– Тобой интересовалась, – смеётся Петя. – Я сказал, что по приметам вроде бы тот, кого милиция ищет.

– Молодец, – хвалю я. – А что за тройка барбосов вокруг неё?

– Твой дружок, – тихо шепчет Петя. Я оглядываюсь. Ого, сам Мурат Хаджиев, начальник управления туризма, собственной персоной. То-то Ибрагим и его братия забегали. Большая честь – Хаджиев подходит ко мне, хлопает по плечу, садится рядом.

– Кофе!

– Получили французский… – На лице Ибрагима преданность и счастье.

– Ко-фе! – чеканит Хаджиев. – Если мне нужен будет коньяк, я скажу – коньяк.

Хаджиев красив, могуч, выхолен и властен, каждый его жест, прищур чёрных глаз свидетельствуют о том, что он – чрезвычайно значительная фигура. Так оно и есть: хотя в Кушколе существует поселковый Совет, значительная доля фактической власти сосредоточена в управлении – турбазы, гостиницы, транспорт, кафе и рестораны.

Мурат Хаджиев – личность незаурядная. Он из породы везунчиков, которым удача так и плывёт в руки, отдаётся без сопротивления. Ещё лет десять назад он был призёром по слалому и хотя с той поры слегка располнел, но сохранил мощь, красоту и обаяние. На малознакомых людей он производит большое впечатление своей искренностью, добродушием и открытым нравом, то есть именно теми качествами, которых у него давно нет; человек, который ему не нужен, для него не существует. Зато начальство от него в восторге – сказочное гостеприимство, бьющая через край энергия! А когда-то он был душа-парень, мы вместе начинали и считались друзьями, пока наши пути не разошлись. За последние пять лет он сделал головокружительную карьеру, из простого спасателя вырос до крупного шефа и, отдаю ему должное, успешно руководит большим хозяйством – хватка у него железная.

Хаджиев смакует кофе (в который Ибрагим всё-таки влил ложечку коньяка) и дружелюбно на меня поглядывает. Вот уже недели две он передаёт мне приветы, хвалит за глаза и вообще очень любит: ему до зарезу необходима моя подпись. Он и в кафе наверняка зашёл исключительно для того, чтобы, не роняя достоинства, «случайно» меня встретить: много чести для захудалого лавинщика – разыскивать его и звать в свой кабинет.

– Как поживает Анна Федоровна?

Я рассыпаюсь в благодарностях: такой большой человек, такой занятой, а помнит, заботится.

– Почему не заходишь?

Я честно отвечаю, что по той же причине, по какой не захожу на заседания Совета Министров: меня не приглашают.

– Зазнался, зазнался, – упрекает Хаджиев. – Друзья ко мне приходят без приглашения, а ты – из самых старых и верных друзей. Сколько лет… Помнишь Гренобль, как ты отдал мне свои лыжи?

Я изображаю работу мысли.

– Такие вещи не забываются, – проникновенно продолжает Хаджиев, и его чёрные глаза покрываются мечтательной поволокой. В эту минуту он явно не помнит, что каких-нибудь два месяца назад проехал мимо меня на «Волге», изогнув бровь в знак приветствия и оставив старого верного друга мерзнуть на шоссе в двадцати километрах от Кушкола. – К кому обращаются, когда нужда? К другу. На кого опора в жизни? На друга. И сегодня, Максим, ты мне нужен.

Я радостно удивляюсь: такая мелкая сошка – и нужен самому начальнику управления! Может быть, это шутка?

– Не шутка, – заверяет Хаджиев. – Забюрократился ты, Максим, до сих пор не подписал проект.

Мне стыдно, я сокрушённо развожу руками: да, забюрократился, не подписал.

– Тогда поехали. – Хаджиев встаёт, роняет вполголоса: – У меня в сейфе для тебя сюрприз, новые «Саломоны».

Это лучшие в мире крепления, моя давняя мечта, они мне не по карману. Нащупал, собака, моё больное место.

– Спасибо, верный друг, – с чувством говорю я, – но импортные крепления не употребляю, мне дороги интересы отечественной промышленности. Ибрагим, ещё чашечку!

– Понятно, подписывать не жэлаешь. – Когда Хаджиев злится, у него появляется акцент. – Думаешь, бэз тебя нэ обойдусь, шишка, да?

– Обойдёшься, – успокаиваю я, – у тебя одних телефонов четыре штуки. Позвони кому надо, скажи, пусть Уварову намылят холку.

– Позвоню, будь уверен, – на ходу обещает Хаджиев. И, спохватившись, мстительно улыбается: – Чуть не забыл! Привет от Юлии!

– Ты ещё забыл заплатить за кофе! – бросаю я ему вслед к ужасу Ибрагима.

С каменным лицом Хаджиев лезет в карман, швыряет на стойку какую-то мелочь и выходит – красивое, уверенное в себе могучее животное.

– Неплохо ты его отделал! – Петя чрезвычайно доволен. – Что там за подпись?

Я рассказываю, что Хаджиев, который живёт в непрестижном двухэтажном доме, в непрестижной квартире, задумал строить большой и комфортабельный жилой дом. Проект уже готов, фонды выбиты, даже будущие квартиры уже распределены, но подпись я не даю: проект привязан к лавиноопасному участку. Ну не то чтобы явно опасному, но шансы есть – если седьмая лавина когда-нибудь окажется катастрофической. Правда, местные жители не припомнят, чтобы она так далеко заходила, но это для меня не аргумент: и в Альпах, и у нас отмечены случаи, когда лавины спят по нескольку веков, а потом вдруг просыпаются и безобразничают, позабыв про стыд и совесть. Я Хаджиева и о складе предупреждал, но склад что – пустяки, он построил его без моей подписи, а позапрошлогодняя одиннадцатая не оставила от него камня на камне. Жилой дом совсем другое дело, здесь можно при случае и под суд угодить, без согласия лавинщика строить дом Хаджиев не решится. И этого согласия он не получит.

Насчёт Юлии Петя вопросов не задавал – парень он тактичный. К тому же он в Кушколе не первый год и, наверное, эту историю знает.

Я иду домой, размышляя о том, какой пакости следует ожидать от моего старого и верного друга.

Ну, выжить меня из Кушкола ему не удастся – разные ведомства. Что он, конечно, сделает, так это запретит давать мне служебные машины для разъездов: время от времени я осматриваю лавины на трассе Кушкол – райцентр. Не беда, поклонюсь собственникам или, в крайнем случае, прокачусь на рейсовом автобусе. Хуже, если он лишит меня бесплатного проезда на канатке, а это два рубля сорок копеек ежедневно – ощутимый удар по моему бюджету. Пока пошлю телеграмму в центр, а там согласуют, ответят, прикажут – пройдёт не меньше месяца, как минимум на полсотни он меня накажет.

Ещё что? Пожалуй, всё. А может, и обойдётся, человек он весьма неглупый и понимает, что с таким винтиком, как я, лучше в эти игры не играть: от лавин бывают большие убытки, а без моей доброй воли он их не спишет. Так что, успокаиваю я себя, придётся Мурату Хаджиеву со мною мирно сосуществовать.

А ведь подумать только, что на студенческой олимпиаде в Гренобле я и в самом деле отдал ему свои лыжи – подарил, как говорили ребята, второе место. Перед самым стартом отдал – свои он ухитрился сломать. Как он на меня смотрел! Редко что так портит человека, как успех, такое испытание не всякому под силу, и Мурат его не выдержал. Жаль, задатки у него были хорошие, в сборной его любили.

Ба, легка на помине! Само изящество и очарование: сапожки на высоких каблучках, джинсы, кожаная куртка и большие голубые глаза, которые широко и удивлённо расширяются, – театр, она увидела меня несколькими секундами раньше. Неплохо приоделась, раньше она о таких тряпках и не мечтала.

– Здравствуй, Максим (церемонно – всё-таки светская дама).

– С приездом, Юлия Петровна.

– Следишь за моими передвижениями?

– Зачем, ты же не циклон. Мурат передал привет.

– Я его об этом не просила.

– Я тоже.

Юлия улыбается и слегка прикусывает нижнюю губку: многократно отрепетировано перед зеркалом, очень ей идёт. Она на высоте положения, ей хочется это показать.

– Мурат тебя не обижает? Если хочешь, замолвлю словечко.

Придётся сбить с неё спесь.

– Да, пожалуйста, если не трудно, скажи ему…

– Что же? – Сквозь зубы, слегка презрительно, тоже ей идёт.

– …что он высокомерный и надутый индюк.

Теперь прикусывается верхняя губка – приёмы меняются на ходу.

– Каким ты был, – с горьким упрёком, – таким остался.

– О тебе бы я этого не сказал.

– Максим… – доверчиво так, задушевно, – ты всё забыл?

Меня ловят на пустую мормышку.

– Почему же, – простодушно говорю я, – несколько ночей мы были вполне довольны друг другом.

– Ты бы громче, – испуганно оглянувшись, – не все слышат. Больше этого не повторится, можешь быть уверен.

Она уходит, последнее слово за ней. Меня слегка трясёт – от злости, что ли? Хотя какая там злость, Юлия – пройденный этап, сегодня я бы даже не знал, о чём с ней говорить. Вот полгода назад, когда Юлия объявила, что выходит замуж, – тогда я действительно метался и унизился до того, что срывал злость на ребятах. А кто, кроме меня, был виноват? Мурат предлагал ей законный брак, личную «Волгу» и положение «первой леди» Кушкола, а я – бурные ночи и никаких гарантий на будущее. Как и всякому самоуверенному ослу, мне и в голову не приходило, что в самый разгар нашей черёмухи она деловито сравнивала и подсчитывала. И нет ничего удивительного, что она предпочла Мурата, – к нескрываемому ликованию мамы, у которой насчёт меня совсем другие планы.

Накаркал! Чёрт возьми, ну и денек: Мурат, Юлия, а на десерт – «Жигули» с московским номером 34-29. Вот и разрешена проблема транспорта – прикатил персональный водитель. Отныне на целый месяц я получаю статус жениха. Держись, Максим!

– Угадай, кто у нас в гостях?

Мама сияет, но в голосе её слышится некоторая тревога: чувствует, что я не в настроении.

– Надя! – торжественно возвещает мама и округляет глаза, рекомендуя мне изобразить бурную радость.

Выходит Надя. Минут десять назад я бы сказал, что она по-прежнему недурна собой, но после Юлии она не очень-то смотрится. Так, стройное, неплохо упакованное в джинсовый костюм создание, со стандартной мальчишеской челкой и утомлённым с дороги лицом – не супер, на четвёрку – в лучшем случае. После Юлии, что и говорить, редко кто смотрится на пятёрку.

– С приездом, Надежда Сергеевна.

– Как он меня уважает! – смеётся Надя. Она старше меня почти на год и терпеть не может, когда я обращаюсь к ней по имени-отчеству. Окажемся наедине – а этого, конечно, не миновать, – она устроит мне хорошую головомойку.

– Разве так встречают дорогую гостью? – поощряет мама.

– Прохвосты! – каркает Жулик. – Смени носки!

Я швыряю на клетку куртку (Жулик и не такое может отчубучить) и церемонно целую Надину ручку. Она шутливо треплет моё ухо, ноготки у неё отлакированные, острые. Держись, Максим!

Мы садимся за стол и пьём чай с вкуснейшими пирожками, которых Надя навезла целую гору. Я ещё не отошёл и рассеянно слушаю, как Надя рассказывает о дорожных приключениях. Она умна и остроумна, умеет держать беседу, а мама смотрит на неё с обожанием и время от времени делает мне знаки: «Ну, видишь, какая прелесть? Разве можно её сравнить с твоими вертихвостками?»

Вот уже два года мама мечтает нас поженить. Надя – воплощённая в плоть и кровь мамина мечта о невестке: уважает будущую свекровь (требование номер один) и привязана к сыну (номер два), прекрасная хозяйка и с хорошей фигуркой (три и четыре), прилично устроена – работа, квартира (пять и шесть). Словом, настоящая стопроцентная жена, а не какая-нибудь вертихвостка из туристок, которые стаями слетаются в Кушкол, чтобы охмурить ребёнка. Туристка и гремучая змея – для мамы синонимы. Телефон стоит у неё в комнате, все звонки она перехватывает и в подозрительных случаях ясным и правдивым голосом докладывает: «Максим ушёл встречать жену. Что ему передать?» Можете себе представить, с каким ледяным лицом отныне проходило мимо меня существо, на встречу с которым я возлагал большие надежды. Наверное, самым счастливым событием в жизни мамы за последние годы была свадьба Юлии и Мурата: в этот день она просто помолодела, наговорила с Надей по телефону рублей на десять и налепила для моих бездельников не меньше тысячи пельменей.

Единственное и, по маминому мнению, глупое препятствие на пути к осуществлению её плана – я не хочу жениться. Мне кажется, что в роли мужа я буду жалок и смешон, меня будут воспитывать, ревновать, требовать, чтобы я расстался с Жуликом, который ругается, как грузчик, выбросил свой старый любимый свитер и приходил домой к ужину. Мне будут намекать, что сто шестьдесят пять рублей для мужчины не заработок, что я достоин научной карьеры и посему должен сменить бесперспективные горы Кушкола на душную университетскую читальню, где мне предстоит при помощи ножниц и клея ошеломить учёный мир невиданными откровениями. Юлия – та, по крайней мере, готова была остаться со мной в Кушколе, а Надя наверняка потащит меня в Москву. Представляю, как иронически усмехнулся бы Юрий Станиславович, если бы его любимчик запросился из Кушкола в очную аспирантуру! «Лавинщик может въехать в науку только верхом на лавине! – провозглашал он. – Хотя это и несколько опаснее, чем на такси…»

Надя излагает столичные новости: в её Чертанове скоро будет метро, в Институте травматологии по-прежнему запрещено упоминать фамилию Илизарова – конкурента из Кургана, а за книгами охотятся так же, как когда-то за хрусталем, – они превращаются из культурной в меновую ценность.

– Одного нашего сотрудника посылали в командировку, а он ни в какую, до среды никак не могу, и трогательно признался: получаю в обмен на макулатуру «Королеву Марго»!

Мама тут же начинает жаловаться на своих «прохвостов». Надя смеётся и возмущается, а на меня понемногу нисходит умиротворение, и я примиряюсь с действительностью. Я благодарен Наде за пирожки, за то, что мама в хорошем настроении, и начинаю не без удовольствия думать о том, что произойдёт в ближайшее время.

Наконец мама спохватывается, что гостья устала, и отправляет меня её провожать: известно, что Надя трусиха и боится темноты. Идти далеко, со второго этажа на первый: с Надей каждый отпуск меняется квартирами бухгалтерша из управления, у которой дочь живёт в Москве. Сверх ожидания, никаких упрёков и нахлобучек, от меня лишь требуют доказательств хорошего отношения. Изыскав подходящие аргументы, я доказываю, затем возвращаюсь домой и мгновенно вырубаюсь: моему организму необходимо минимум восемь часов крепкого сна.

Воспоминания и размышления

Под утро мне мерещится, что задуло и повалил снег, – самое подлое из сновидений, не считая, конечно, лавин. Я вскидываюсь, отдёргиваю штору – на небе ни облачка, а на будильнике половина седьмого. Найти бы негодяя, который внушил мне снегопад и украл час сна!

Со снегопадом у меня вообще сложные отношения. Может, кому-то картина снегопада и навевает мысли о бессмертной красоте природы и тому подобную лирику, но я испытываю к нему совсем иные чувства. Снег – мой главный и непримиримый враг. В январе я полетел к Наде на день рождения и, помню, стоял у окна и смотрел: ночная тишина, хлопья падают, красота – хоть стихи пиши, а мысли мои в Кушколе: что там происходит? Если такие же хлопья, как здесь, то за ночь снегу нарастёт сантиметров на десять – пятнадцать, а в лавиносборах и на склонах его и так скопилось достаточно, обязательно пойдут лавины. Разбудил Надю, собрался в аэропорт. В Москве – что, в Москве снег проклинают разве что дворники да растяпы прохожие, поломанные и вывихнутые конечности которых Надя чрезвычайно успешно восстанавливает. Травматолог она классный, со своими методами: когда местные врачи приговорили меня на полгода валяться врастопырку на койке, Надя примчалась и за какие-то шесть недель поставила на ноги.

С того случая прошло около двух лет, но я и сейчас, кажется, явственно слышу, как трещат мои кости. В то утро начался сильный снегопад, а мы с Гвоздем ночевали на второй станции у подножия Бектау, в двух километрах от Кушкола. Ситуация лавиноопасная, нужно срочно закрывать на Актау трассы, и мы рванули домой. На полпути у «Чертова моста» – так мы называем мостик через Кёксу, в районе которого вечно происходят какие-то пакости, – нас и подловила одиннадцатая. Сходит она два-три раза в год, но обычно не дотягивает до речки и вреда особого не наносит; на сей же раз она показала всё, на что способна. Это была добротная пылевидная лавина, с несущейся впереди воздушной волной, которая перехлестнула через реку, ломая шестидесятилетние деревья, как спички; в таких случаях не знаешь куда от лавины лучше бежать, в лесу бывает ещё опаснее, да и убежишь от неё – как от голодного тигра. Для начала она затолкала во все поры моего организма мельчайшую снежную пыль, потом сбила с ног, приподняла и завертела, проволокла метров двадцать и в заключение замуровала в снегу, из которого осталась торчать моя голова. Сидел я спеленутый, как младенец, не в силах шевельнуть пальцем, выплевывая изо рта снег и хлопая глазами, с интересом ожидая повторной лавины (такое бывает) и с растущим любопытством наблюдая за сломанной сосной, которая тихо потрескивала в двух метрах над моей головой. Кроме того, меня сильно раздражал негодяй Гвоздь, который ухитрился остаться невредимым и душераздирающе аукал в нескольких шагах. Освободив голосовые связки от снега, я высказал ему всё, что думаю о его родителях и отдалённых предках, и Гвоздь, правильно восприняв критику, быстро и умело меня откопал. Затем, убедившись, что я сохранил подвижность бревна, уложил меня на куртку и волоком потащил в Кушкол, где врачи, сбиваясь со счёта, сошлись на семи мелких и крупных переломах в моём скелете. Гвоздь потом хвастался, что ржал до упаду, когда торчащая из снега голова вдруг начала шевелить ушами и изрыгать брань, и самое гнусное, что этому вранью поверили. Припоминаю, что лично мне тогда было совершенно не до смеха, – видимо, лавина каким-то образом влияет на точки в мозгу, ведающие юмором.

Я лежу, зеваю и продумываю план на день. Спускать четвертую или подождать? Мы всадили в неё весь запас взрывчатки, а новая партия запланирована в начале квартала, то есть через три недели. Лучше бы нам планировали не взрывчатку, а снегопады… С одной стороны, хорошо бы от четвёртой избавиться: снежный пласт напряжён, под ним солидный слой глубинной изморози, и какой-нибудь сорвиголова, вроде того, которого мечтает изловить Хуссейн, может её сорвать; она гигантская, мне бы не хотелось рисковать ни собой, ни ребятами. Итак, взорвать? Но, с другой стороны, начнись снегопад, четвёртая воскреснет за несколько суток, что тогда? До чего же сволочная лавина, самое главное – рядом с трассой, в какой-то сотне метров. Нет, всё-таки подождём, пусть, как говорит Отуотер, накопит боеприпасы. Монтгомери Отуотер, Монти, как зовут его лавинщики, – наш американский коллега, его высоко ценил Оболенский. Монти ввёл в обиход несколько терминов, таких, как спусковой механизм лавины, спусковой крючок и другие, – мы ими охотно пользуемся. Мы можем нажать на спусковой крючок, прорезая лавину, взрывая или обстреливая её: весь вопрос лишь в том, чтобы сделать это своевременно. Нажмёшь раньше, чем лавина созрела, – она останется на месте; отложишь на завтра – может обрушиться сама собой. А этого мы очень не любим, так как для подобных шуточек лавины выбирают на редкость неподходящее время – почему-то чаще всего субботы или воскресенья.

Ладно, подождём. Свяжу Олега, который рвётся четвертую подрезать, попрошу инструкторов не спускать с туристов глаз и посоветую Хуссейну вооружить всех спасателей дубинами и расставить по трассе – бить по шее лихачей и отбирать у них лыжи.