Пугало ущелья Кушкол

Утром, продрав глаза, я обычно отдёргиваю штору и смотрю на небо и горы. У меня бывает всё наоборот: в ясную погоду готов праздно валяться в постели, зато в плохую вскакиваю чуть свет. Сегодня я не тороплюсь – солнце пробило шторы и заливает комнату. Ночью телефон не звонил, спал я беспробудно, спешить никуда не надо – словом, день начинается хорошо.

Позевывая, я нежусь и благодушно поглядываю в окно. Снег на Актау искрится, на него больно смотреть. Настоящего снегопада давно не было, склоны укатанные, на канатках, небось, очередь на час. Не будь я таким отпетым лентяем, встал бы пораньше и прокатился со свистом по трассе; ещё несколько лет назад я так и поступал, но теперь это для меня не удовольствие, а работа.

– Максим, ты сделал зарядку? – слышится голос мамы.

– Кончаю! – отзываюсь я, снимая покрывало с клетки.

– Доедай! – радостно орёт Жулик. – Лентяй! Тебе пор-ра жениться!

– Не твоё дело, пустобрех.

– Смени носки! – жизнерадостно советует Жулик. – Пр-рох-восты!

Провалявшись ещё с минуту, я встаю, топаю ногами – имитирую пробежку – и выхожу.

– Умываться, бриться, завтракать! – командует мама.

На завтрак неизменная гречневая каша, в которой много железа, полезный для организма овощной сок и кофе. На моё ворчание мама внимания не обращает, она лучше знает, чем питать ребёнка (тридцать лет, рост метр девяносто, вес восемьдесят два килограмма).

– Доедай! В последней ложке самая сила.

Давлюсь последней ложкой, пью кофе и делаю вид, что спешу.

– Ты ничего не забыл? – тихий, с этаким безразличием вопрос.

– Ничего, – по возможности честно отвечаю я и, не выдержав маминого взгляда, хлопаю себя по лбу. – Ах да!.. Может, потом?

– Потом – любимая отговорка лодыря!

Ничего не поделаешь, я сажусь за машинку. Я – мамин секретарь, печатать она не умеет, а «послания к прохвостам» ей нужны в трёх экземплярах. Редактируя на ходу, я отстукиваю:

– Какой прохвост! – восклицает мама, подписывая две копии и третью пряча в папку с этикеткой «Переписка с прохвостами» (моя работа). – Хорошо ещё, что я ему Ахматову не выдала, – интуиция! Обедать придёшь?

– Мне Ибрагим из «Кюна» четыре шашлыка проиграл, – сообщаю я. – Там пообедаю.

– Как это проиграл? – Мама выпрямляется. – Может быть, в карты?

Слово «карты» в маминых устах звучит как пираты или акулы.

– Что ты, мама, какие карты! О погоде поспорили.

– Так я тебе и поверила. – Мама с крайним неодобрением смотрит на моё честное лицо. – «Ищи женщину…»

Мама, как всегда, сокрушительно права: Ибрагим, шашлычный король, ударил со мной по рукам, что я поцелую первую же им указанную туристку (шашлыки или бутылка шампанского – на выбор). Позвав свидетелей и заранее торжествуя победу, он чмокнул губами и вытянул их в сторону великолепнейшей блондинки, лакавшей глинтвейн в обществе трёх здоровенных барбосов. Подумаешь, задача. С возгласом «Привет, Катюша!» я подошёл к блондинке, приложился к румяной щечке и растерянно развёл руками – ах, какая нелепая ошибка! Барбосы вскочили как ошпаренные, но я так чистосердечно ворковал, так сокрушался, что они, бормоча ругательства, отпустили меня подобру-поздорову. А блондинка, которая, как на грех, оказалась Катей, восхитительно смеялась (какие глаза, ямочки на щечках, зубки!) и с интересом мне позировала, явно поощряя на следующую попытку – в более подходящее время. Меня больше устраивали шашлыки: два я съел сразу, а два оставил про запас.

Сказочная погода – март, «бархатный сезон»! Безоблачное небо, щедрое солнце, ослепительно белые горы, зажавшие с двух сторон наше благословенное ущелье, – седьмой год здесь живу, а не устаю любоваться (в хорошую погоду, конечно, в плохую – глаза бы мои не видели этого унылейшего на свете пейзажа). Особенно хороши горы. Издали я даже Актау люблю, хотя на его склонах прописаны все мои пятнадцать лавинных очагов, в том числе и четвёртый, с которым у меня особые счёты. Впрочем, и остальные ко мне не очень расположены. Мама уверена, что при виде меня они настораживаются и ждут первого же неосмотрительного шага, чтобы сорваться и сломать ребёнку шею. Возможно, что так оно и есть на самом деле. Несмотря на мою трусливую бдительность – честное слово, я очень бдителен, так как испытываю подсознательную симпатию к своей особе, – они уже раз двадцать срывались с цепи, как собаки, готовые разорвать меня на части.

– Привет, Максим! – Это Ваня Кореньков, инструктор турбазы «Кёксу». За ним тянется хвост «чайников», как здесь называют новичков, ошалевших от солнца и перспектив. – Пошли с нами в «лягушатник», бесплатно кататься научу.

– Боюсь. – Я вжимаю голову в плечи. – Говорят, там ногу можно вывихнуть.

Новички, которые уже скоро выйдут из «лягушатника» на склоны, смотрят на меня с презрением. Они уже асы, они уже умеют тормозить «плугом» и по всем правилам падать. Они не понимают, как это такой большой человек, как инструктор, тратит время на разговоры со мной. А я завидую. Ещё из «лягушатника» не выползли, а снаряжение у иных – такое мне только снится. Особое негодование вызывает толстяк, который, как дрова, тащит на плечах великолепнейшие «россиньолы». Лет пять назад таких у сборной команды не было.

– Академик, – вполголоса докладывает Ваня, – похудеть желает.

Ну, академику «россиньолы» не жалко, пусть худеет на здоровье.

От моей квартиры до канатки с полкилометра, но иду я минут двадцать: на каждом шагу приятели, да и многие туристы знают меня в лицо, из года в год приезжают сюда в «бархатный сезон». За спиной слышу: «Тот самый… орудовец горнолыжный!» Это ещё ничего, я и не такое о себе слышал. В массе своей туристы к моей деятельности относятся с почти единодушным неодобрением, полагая, что я внедрён сюда для того, чтобы мешать им кататься на лыжах. Я – главное пугало ущелья Кушкол, самостраховщик и бюрократ, несговорчивейший на свете тип, который по велению левой ноги закрывает обкатанные трассы и срывает людям отпуск. Зато бармены меня обожают: когда трассы закрыты, в барах и ресторанах яблоку негде упасть – а куда ещё деваться, не сидеть же в номерах; нет бармена, который при виде меня радостно бы не осклабился и не передал нижайшего поклона уважаемой Анне Федоровне. Обожание это тем более искренне, что оно не стоит ни копейки, ибо к спиртному я испытываю непонятное барменам, но стойкое равнодушие.

А вот ещё одно исключение: ко мне с распахнутыми объятьями направляется человек, не имеющий к барменам никакого отношения. Помню, что научный работник, фамилию забыл.

– Максим Васильевич! – Я вежливо уклоняюсь от поцелуя, с мужчинами предпочитаю здороваться за руку. – Лиза, это Максим Васильевич!

Лиза, по всей видимости – жена (в Кушколе всякое бывает, откуда мне знать, что у них там в паспортах напечатано), подходит и сердечно благодарит. Я отмахиваюсь – пустяки, ваш муж… (и глазом не моргнула, наверное, в самом деле муж) и сам бы выбрался. Чёрта с два бы он выбрался, я его чуть ли не за шиворот вытащил из лавины, когда он уже ни бе ни ме не говорил. Вспомнил, Сенюшкин его фамилия, из Ташкента, дынями обещал завалить, но, как видно, потерял адрес. Лиза приглашает провести вечерок в ресторане, но я скромно отказываюсь: не пью.

– Вы – и не пьёте? – Да, не пью, мама не разрешает. И вообще не любит, чтобы я ходил в ресторан, там могут быть хулиганы. – Но вы такой большой, сильный… – Это только кажется, на самом деле в моём организме мало железа.

– Но, может быть, просто посидим, послушаем музыку, поближе познакомимся…

– Спасибо, очень некогда, как-нибудь в другой раз.

Всё, больше я этого Сенюшкина не спасаю: его жена не в моём вкусе, и я не желаю знакомиться с ней поближе.

На площади перед канаткой автобусы, личные машины, галдеж и столпотворение. Слева базар, где по дешёвке продаются свитера из козьей шерсти, справа две шашлычные, прямо по курсу две очереди на канатки. Первая, старая канатка у нас двухкресельная, а новая – однокресельная. На каждую стометровая очередь – выставка мод, а не очередь! Какие костюмы, лыжи, ботинки! Когда-то мы видели такие только в австрийских фильмах с Тони Зайлером, кумиром горнолыжников мира. Очень приятно смотреть, особенно когда эластик облегает стройную фигурку, тут бы и святой Антоний плюнул на свои обеты. Уверен, что в сезон по числу красивых людей на квадратный метр площади Кушкол занимает первое место в стране; во всяком случае – по числу красиво, со вкусом одетых людей. Попадаются, конечно, и потёртые житейскими бурями субъекты, но их скорее можно увидеть в барах и бильярдных, чем в очередях на канатку.

Провожаемый ревнивыми глазами, я иду через служебный вход и обмениваюсь рукопожатием с Хуссейном, начальником спасателей Актау и моим единомышленником: он поддерживает все мои начинания, даже тогда, когда думает про себя, что я малость перестраховываюсь. За это и многое другое я его люблю и закрываю глаза на то, что гараж для своих «Жигулей» он поставил в лавиноопасном месте. Впрочем, об этом я его честно предупредил.

Хуссейн рассказывает, что сегодня на трассе более или менее спокойно, только один лихач подвернул ногу и сыплет проклятьями в медпункте. Но всё равно Хуссейн озабочен, так как каждая травма портит ему статистику и ставит под угрозу квартальную премию… Ба, старая знакомая! Давно не виделись, целые сутки. Я вполуха слушаю Хуссейна и боковым зрением наблюдаю за продвижением очереди: через три пары на площадку выйдет Катюша с одним из своих барбосов… Я тихо предупреждаю Хуссейна, он контролёра, барбос задержан, и я бухаюсь на кресло рядом с Катюшей. Мы взмываем вверх, неумолимо связанные друг с другом на пятнадцать минут, вослед несётся что-то вроде «ну, заяц, погоди!», но я уже завожу светскую беседу. По воле слепого случая или при известной ловкости, которую я продемонстрировал, за эти пятнадцать минут можно закрутить сногсшибательный роман – полное и гарантированное уединение. Мой манёвр произвёл на Катюшу впечатление, она смеётся и вообще радуется жизни, своей красоте и успехам. Очень хороша, для меня даже слишком: на ней итальянский костюм «миранделло» – эластик на пуховой подкладке, который не купить и за мою годичную зарплату. Я выражаю восхищение цветом её лица, ямочками на щеках и улыбкой, но об этом ей говорят все, это ей наскучило, и она тонко уводит меня к вчерашнему происшествию, ей очень хочется узнать, действительно ли я обознался, то есть существует ли на свете другое, похожее на неё и столь же чарующее существо. Я рассказываю о споре с Ибрагимом, она снова смеётся, но без прежней жизнерадостности, несколько разочарованно: наверное, до сих пор никто не целовал её ради того, чтобы выиграть четыре шашлыка. Да, я сильно упал в её глазах, безусловно. Соорудив ироническую гримаску, она интересуется, только ли таким образом я зарабатываю на жизнь или у меня за душой есть ещё какое-либо занятие. Ну почему же, я ещё играю на бильярде и в преферанс, а если не везёт, то подношу вещи туристам и натираю паркет в отелях, в общем, денег хватает. Всё, со мной покончено, она оборачивается и машет рукой барбосам, изнывающим от нетерпения в своих креслах. Мои попытки возобновить беседу терпят крах, даже заманчивое предложение бесплатно съесть один из двух шашлыков, которые должен Ибрагим, остаётся без ответа. На промежуточной станции я откланиваюсь и через служебный вход иду на следующую канатку, барбосы вынуждены становиться в очередь и грозят мне кулаками. Прощай, любимая!

Кресло ползёт вверх в десяти метрах над склоном. Трасса на Актау первоклассная, не хуже, чем в Альпах, и я с удовлетворением отмечаю, что средний уровень любителей за последние годы заметно вырос. Вот совсем юная девочка лет пятнадцати, а катается минимум по первому разряду, и парнишка, который пытается её обогнать, совсем не плох. «Не сворачивай с трассы!» – ору я. Кивнул, послушался. Кого я не терплю, так это лихачей, чёрт бы их побрал! Половина бед на склонах – из-за них.

На верхней станции я захожу к спасателям и беру свои лыжи. Под ногами повсюду снег, а солнце жарит, девчонки катаются в купальниках – загляденье! До моего хозяйства отсюда метров триста по горизонтали, выше идти некуда, это вершина Актау – три тысячи шестьсот метров над уровнем моря, перепад высот до ущелья километр двести метров, есть где разогнаться, потешить душу и вывихнуть конечности. «Зачем напялили на себя столько одежд?» – негодующе спрашиваю у двух бронзовых красавиц, загорающих на соломенных креслах в бикини, и, не дожидаясь ответа, качу к себе.

Моё хозяйство – это щитовой домик из двух комнат с кухней, с довольно примитивной метеоплощадкой и скудным оборудованием: мы – практики и по совместительству сборщики первичного научного сырья. У дверей гордая вывеска: «Лавинная станция Гидрометслужбы» и бочонок с талой водой. Таких станций у меня две – вторая на Бектау, но там работы меньше, всего четыре лавины, да и те в стороне от трасс. Мой аппарат в ожидании начальства не тратит времени даром: Олег, задрав ноги на стол, читает детектив, Осман спит, а радист Лева слушает Окуджаву. Молодцы ребята, с такими горы можно своротить. «Не верьте, не верьте, когда над землею поют соловьи…» Я тоже люблю Окуджаву и с удовольствием бы его послушал в тысячный раз, но мне очень не нравится ночная сводка. С юго-запада идёт циклон, от которого я не жду ничего хорошего, ибо он имеет обыкновение с напористой наглостью переваливать через Главный Кавказский хребет. Чтобы окончательно испортить мне настроение, Лева подсовывает РД от коллег из Северной Грузии: там началась снежная буря. Я напоминаю ему об одном средневековом короле, который казнил гонцов, приносящих недобрую весть, и Лева с милой улыбкой сообщает, что на следующей неделе приезжает комиссия. Этого только мне и не хватало! Нужно срочно драить полы и приводить в порядок отчёты; чистота помещений и аккуратно подколотые бумаги вызывают у комиссии слёзы умиления. Сегодня же вечером сажусь за отчёт или, пожалуй, завтра. Отчёты лучше всего писать завтра.

– Полундра, чиф, – гудит Олег, отрываясь от детектива. – Быть снегопаду.

Олег у нас морской волк.

– Не лублю снегопад, – подаёт голос Осман. – Лублю солнца и дэвушки.

– А работать? – спрашиваю я.

– Нэ понымаю, – отзывается Осман. – Нэзнакомое слово.

– Молоток, – с уважением говорит Лева. – Гвозди бы делать из этих людей.

– Сейчас начнём, – соглашаюсь я. – Где остальные?

– Как приказано, роют шурфы на четвёртой, – докладывает Лева. – Взрывчатка в акье, детонаторы у Османа.

Обычно четвертую лавину, самую гнусную (за последние годы проглотила пятерых туристов и двух моих ребят), мы обстреливаем, на сей раз в порядке эксперимента я решил начинить её взрывчаткой. Повезём её в акье, этакой лодке-плоскодонке, на которой спасатели вывозят со склонов травмированных.

– На выход с вещами!

Начинается рабочий день.

Действующие лица и исполнители

Нас мало, но мы в тельняшках – нам их дарит на дни рождения Олег. На Камчатке, где он служил, у него остался корешок, который заведует тельняшками на флотской базе.

Кроме Олега, Османа и Левы в ведомости на зарплату расписываются Рома и Гвоздь (подлинная фамилия, а не кличка – Степан Гвоздь). Оба великие труженики – могут ночами не спать (на Новый год и если попадаются интересные книжки) и работать до седьмого пота (за обеденным столом). Все пятеро – выдающиеся профессионалы по сну и мастера пустого трепа, а Гвоздь к тому же известный и многократно пострадавший на этом поприще покоритель женских сердец.

Лева и Гвоздь, люди с чувствами, больше любят Окуджаву, остальные предпочитают Высоцкого, которого готовы слушать всё свободное от сна время.

Всех объединяют здоровый аппетит, ироническое отношение к туристам и глубокое отвращение к выполнению своих прямых обязанностей.

Вот с такими людьми мне приходится работать. Я бы их давным-давно уволил, если бы нашлись другие голубоглазые ослы, готовые круглый год жить на Актау, подрезать лавины и при случае в них оставаться за сто сорок рублей в месяц. Предложения прошу высылать по адресу: посёлок Кушкол, лавинная станция, мне. Не забудьте указать, имеете ли специальное образование, спортивный разряд по горным лыжам и обещаете ли хотя бы три года не жениться.

В этой достойной компании я – аксакал, убеленный сединами долгожитель, остальным от двадцати трёх до двадцати семи лет (Леве девятнадцать, но он не типичен: временно сбежал в горы в поисках смысла жизни).

Называемся мы лавинщиками. Нас вообще мало, по всей стране и трёх-четырёх сотен не наберётся. Мы – очень дефицитны, я по ночам вздрагиваю от ужаса, вспоминая угрозы Олега махнуть на Камчатку и брачные обязательства Гвоздя. Без этих молодчиков мне оставалось бы разве что повесить на лавинах таблички «Санитарный день» и прикрыть лавочку, так как гидролог Олег по совместительству ещё метеоролог и актинометрист, а гляциолог Гвоздь исполняет обязанности повара (хлебнули бы вы его харчо!). Лишь за Османа, здешнего уроженца, я спокоен, он единственный мужчина в семье и хозяин стада баранов – лучшего якоря и не придумаешь. Ну и два с половиной года ко мне будет прикован Рома, его прислали по распределению.

Платят нам деньги за то, что мы предупреждаем о лавинной опасности и принимаем меры к её ликвидации. Помимо того, мы обязаны не допустить собственной гибели, хватать за шиворот лихачей, любящих лавиноопасные склоны больше жизни, и собирать материалы для диссертаций вышестоящих товарищей. Хотя специальная литература достаточно обширна, в бессмертную душу лавины проникла она ещё слабовато: о последствиях мы пока что знаем куда больше, чем о механизме её действия. Впрочем, не дальше нас по пути познания ушли вулканологи и исследователи цунами и тайфунов, не говоря уже о многострадальных синоптиках, ибо куда проще дать прогноз на ближайшую тысячу лет, чем на завтрашний день. А что мы знаем о глубинах Земли, о причинах, побуждающих её сотрясаться в плясках святого Витта? А что вы можете сказать о завихрениях в собственном мозгу и сверхтаинственном явлении, называемом любовью? Ну, кто возьмёт на себя смелость утверждать, что он знает о любви больше, чем первобытный Ромео, притащивший к ногам своей Джульетты добытую в смертельном единоборстве шкуру саблезубого тигра? Если такой человек объявится, скажите ему в глаза, что он шарлатан, будь он даже поэтом, сочинившим сотню стихотворений о любви по два рубля за строчку.

Попробую объяснить, почему я занялся лавинами и что это такое.

В детстве я любил помогать взрослым – в таком духе меня воспитали. Вместе со сверстниками, разделявшими мои убеждения, я после каждого снегопада карабкался на крышу, чтобы сбрасывать вниз снег. Мы работали бескорыстно, без всякой надежды на оплату своего труда – только ради самоутверждения, сознания того, что ты приносишь людям пользу. Единственное, в чём мы нуждались, так это в точном попадании: чем громче вопил и обзывал нас сбитый наземь прохожий, тем большее счастье мы испытывали – всегда приятно видеть, что твой труд не пропал даром. Припоминаю, что даже на фильмах Чаплина мы не доходили до такого изнеможения. И лишь тогда, когда на тротуаре распластался, как лягушка, директор магазина «Мясо – рыба», наш труд впервые был вознаграждён, причём без всяких требований с нашей стороны.

В то время я и подумать не мог, что эти детские шалости – намек судьбы, пролог будущей профессиональной деятельности. Я вспомнил о них лишь на первом курсе геофака, когда наш общий любимец профессор Оболенский начал очередную лекцию такими словами: «Что такое лавина? Пласт снега, сброшенный мальчишками с крыши и вбивший прохожего, как кол, в мостовую, – это и есть снежная лавина в её элементарном виде. Мысленно увеличьте её размеры в тысячу раз – и вы получите вполне приличную лавину, достойную внимания исследователя…»

Ну почему я не законспектировал эту лекцию? Я бы просто перепечатал её дословно – и все оказались бы в чистом выигрыше. Но именно тогда, в середине первого семестра, куда большим авторитетом, чем профессор Оболенский, для меня было одно усыпанное веснушками существо в короткой юбке и с восхитительными точеными ножками, которые в моих глазах обладали неизмеримо большей ценностью, чем географическая или любая другая наука. Может быть, кто-либо другой на моём месте сумел бы одновременно слушать, конспектировать лекцию и косить глаза на эти ножки, но я весь отдался лишь последнему, наиболее приятному занятию и поэтому сдавал экзамен по чужим конспектам. Дурной пример, которому молодой читатель не должен следовать (впрочем, мода на короткие юбки вроде бы прошла).

Однако Оболенский почему-то меня приметил (я уже упоминал о своём росте) и включил в свою свиту. Вместе с ним мы составляли карты лавиноопасных участков БАМа, уносили ноги от лавин на Памире, чуть не отдали богу душу в Сванетии и как соавторы обобщали добытый материал: Юрий Станиславович писал статьи, а я аккуратно перепечатывал их на машинке. Под его руководством защитил я по лавинам диплом и был как любимый ученик распределён в Кушкол, куда профессор, несмотря на почтенный возраст, на пару недель в году приезжал кататься на лыжах.

А веснушки не простили мне измены и уже со второго курса перебрались к моему сопернику, тоже высоченному дылде, и теперь у них трое детей.

Боюсь, однако, как бы своими россказнями я не создал у вас легкомысленного представления о лавинах: заверяю, лично я отношусь к ним весьма серьёзно. Говоря упрощённо, лавина – это масса снега, скатывающаяся с горных склонов. Иногда этой массы не хватает, чтобы засыпать собаку, но случаются лавины, от которых запросто можно рехнуться. Так, лавина 1962 года в Перу достигла на своём пути с вершины Уаскаран объёма в десять миллионов кубометров и погубила четыре тысячи человек. А через восемь лет с той же вершины в Андах сошла совсем уж чудовищная лавина, похоронившая город с двадцатью тысячами жителей. Такие безобразия редко позволяют себе даже вулканы, о которых широкая публика знает куда больше, чем о лавинах.

А между тем задолго до последнего дня Помпеи, более двух тысяч лет назад, лавины проклинал Ганнибал, когда вёл на Рим войско через Альпы (не по-христиански, но этот факт благословляют учёные, получившие первое исторически достоверное свидетельство о лавинной деятельности); примерно к тому же времени относится письменное упоминание о лавинах на Кавказе; средневековые хроники уже пестрят описаниями лавинных катастроф с леденящими душу подробностями.

В наше время особенно страдают от лавин Альпы, заселённые людьми, как ульи пчелами; свирепствуют лавины в обеих Америках, срываются с вершин Тянь-Шаня, скандалят в Хибинах, в Сибири, на Камчатке и вообще во всех горных районах. Как говорил Юрий Станиславович, лавины заинтересовали человека лишь тогда, когда стали ему мешать, то есть тогда, когда человек начал обживать горы. Одновременно и лавины заинтересовались человеком – так называемым нездоровым интересом. Возникнув в тот период, когда Земля выдавила из себя горные хребты, а с неба пошёл первый снег, лавины миллионами лет привыкали к уединению и посему в штыки встретили его нарушителей: чего иного ждать от мирно спавшего в берлоге медведя, которого люди разбудили свистом и улюлюканьем? «Да обойдут тебя лавины» – так напутствуют жители гор своих ближних. Хорошо, если обойдут! Да минует вас чаша сия – оказаться на их пути.

Лавины – неприхотливейшие существа: для того чтобы вызвать их к жизни, нужны лишь снег да горы с подходящими склонами. Снег для лавин – манна небесная, единственный источник пищи. Во время снегопада он собирается в лавиносборе, на самой верхотуре, чтобы затем выбрать подходящий момент, ринуться со страшной скоростью по лотку вниз и образовать на месте схода лавинный конус мощностью иной раз в несколько десятков метров. Много снега – лавина расцветает, наливается соками и, достигнув, как говорит Гвоздь, половой зрелости, начинает беситься и сходить с ума; мало снега – лавина съёживается, усыхает и лишь при исключительной удаче – скажем, если с ней задумал поиграть в кошки-мышки ухарь-удалец, может сорваться и утащить его в преисподнюю. Как пчела, погибает сама, но и наказывает личность, которая отнеслась к ней без должного уважения. Правда, жалит она побольнее.

Про лавины я могу ораторствовать часами, пока слушатель не озвереет, так что буду закругляться. Каждому, кто ими интересуется всерьёз, я готов предоставить список специальной литературы из двух-трёх тысяч названий; меня же на данном отрезке времени интересуют лишь лавины ущелья Кушкол, так как именно за них я несу персональную ответственность.

Гора Актау – это не точно, на самом деле Актау – это отрог Главного Кавказского хребта длиной в несколько километров, со склонами средней крутизны, градусов под двадцать пять – тридцать. Именно такие склоны и обожают лавины – с них так приятно соскальзывать, можно набрать скорость. Обладай лавины живой душой – а чем дольше с ними имеешь дело, тем сильнее веришь, что именно так оно и есть, – вряд ли бы они нашли более подходящее место для своих проказ.

Мне они крови испортили предостаточно –

Вообще-то от них не очень-то убежишь – сухая лавина, к примеру, мчится со скоростью гоночного автомобиля; но ускользнуть в сторону – случалось и мне, и другим. Я знаю одного «чайника», который проехал верхом на лавине, даже не поломав лыж (правда, он до сих пор заикается), а в среде горнолыжников рассказывают байки и похлеще. К слову, именно с началом горнолыжного бума, когда этот вид спорта вдруг стал престижным, спокойная жизнь в горах кончилась. Кого лавины по-настоящему терпеть не могут, так это лихачей, забывающих обо всём на свете при виде покрытого снегом склона; впрочем, кроме доброго снегопада, они вообще никого и ничего не любят.

– Будем подрезать карниз. – решаю я. – А вдруг повезёт?

Все хором соглашаются: подрезать карниз куда легче, чем лавину. Я давно заметил, что все мои предложения облегчить или отменить какую-либо работу принимаются единодушно.

Поведение лавин непредсказуемо, недаром Юрий Станиславович настойчиво напоминал нам, что они – женского рода. Отсюда и капризы. Бывает, сажаешь из зенитки снаряд за снарядом – ну, как иголки в вату, никакого эффекта; а бывает и так, что срываются от громкого голоса, от тяжести одного-единственного лыжника. Всё зависит от взаимодействия доброго десятка факторов: подстилающей поверхности, глубинной изморози, мощности снежного покрова и так далее, а также, внушал Юрий Станиславович, от настроения лавины. «Разгадайте её настроение! – требовал он. – Здесь вам никакая наука пока что не поможет – только и исключительно интуиция!»

Оболенский был великим лавинщиком – вечная ему память…

На всякий случай мы стараемся говорить тихо, лавину нельзя раздражать. Мы суеверны, как эскимосы. Мы знаем, что лавина живая, что она слышит, о чём мы говорим, и видит, что мы делаем. «Будь немножко трусом», – заклинает меня мама. Транспарант с этим заклинанием висит у нас на станции рядом с хрестоматийным афоризмом Оболенского: «Лучше сто раз попасть под дождь, чем один раз под лавину».

И я требую от моих бездельников «трусливой храбрости» – такой термин я ввёл в обиход. Чтобы храбрость не перешла в безрассудство, мне нужно, чтобы её сдерживала бескорыстная любовь к собственной шкуре. Тогда получается как раз то, что нужно. Был у меня один любитель отбивать чечётку на лавине, но теперь он там (можете вообразить, что на словечке «там» я ткнул пальцем в небо). Поплевывают на лавины и бахвалы из туристов – пока их как следует не напугаешь.

Мы-то знаем, что безопасной лавина бывает только тогда, когда она мертва, то есть спущена вниз.

Этим мы сейчас и занимаемся. Конечно, приятнее всего спускать лавину, обстреливая её из зениток (лаять на медведя лучше всего издали), но опыта у нас ещё маловато, да и мороки много: нужно вызывать артиллеристов из центра, а пока они приедут и пристреляются глядишь, либо лавина сама сошла, либо снаряды кончились. Взрывчатка хороша, но дают нам её в обрез, приходится экономить. На четвертую её хватило, а остальные мы время от времени подрезаем – хотя и дедовский, а надёжный способ, к тому же самый дешёвый.

Делается это так. Мы проходим лавиноопасный склон, соблюдая железное правило: один – на лыжне, остальные страхуют его верёвками. Только так. Если лавина созрела, она может сорваться от малейшей нагрузки, и гигантская утрамбованная плита – мы называем её снежной доской – устремится вниз. В этой игре лавина единственный раз в своей жизни ведёт себя по-честному: прежде чем сорваться, она издаёт утробный звук: «бух! вум! ух!», оставляя лавинщику на размышления несколько потрясающе быстротечных секунд. Если ты оказался на склоне один – драпай в сторону со всей доступной тебе скоростью; если же подстрахован – тебя подсекут верёвками и ты пропустишь доску под собой. Дело, как видите, не такое уж и хитрое, мало-мальски опытный лавинщик всегда имеет шанс.

Случаются и забавные эпизоды. Однажды мы с Олегом пытались подрезать доску, несколько раз прошлись туда-сюда, убедились, что она не созрела, отпустили ребят на другой объект и, съехавшись, стали беззаботно любоваться пейзажем. Помнится, мы даже присели и закурили – так нам было приятно ощущать себя молодыми и полными сил идиотами. И вдруг – «вум!». Жизнеутверждающий звук, напоминает первый такт знаменитой мелодии Шопена. Словно нам кое-куда всадили по здоровому перу, мы на скорости бросились в разные стороны – Олег направо, я налево. Секунда, другая, сильный рывок – и я покатился по снегу (говорю о себе, хотя наши дальнейшие показания совпали в деталях, оба идиота были связаны одной сорокаметровой верёвкой). Чувствую, какая-то сила меня останавливает, ни туда, ни сюда, задираю голову – мама любимая, катится огромный вал! Напяливаю, согласно инструкции, капюшон и морально готовлюсь к переходу в новое качество. Ну, пора, пора, почему я так долго дышу? Не выдерживаю, открываю глаза – вал остановился в двух шагах. На ватных ногах мы поднялись, на цыпочках, стараясь не дышать, съехали вниз и тихо поклялись друг другу остаток жизни потратить на то, чтобы чуточку поумнеть.

Карниз, снежный наддув весом этак тонны в три, мы подрезаем тонким стальным тросом – примерно так, как продавец в магазине разделывает брусок масла. Мы мечтаем, чтобы карниз, падая, спустил лавину, сделав за нас самую неприятную часть работы. Осман и Рома пилят его, стоя на гребне, а мы смотрим и ждём, замирая от предвкушения. По нашим данным, под основанием седьмого лавинного очага – слой глубинной изморози, отличнейшей смазки: от сильного удара доска может оторваться и покатиться вниз с километровой высоты, как на шарикоподшипниках.

Далеко внизу, по ту сторону речки Кёксу, разрезавшей ущелье пополам, столпились зеваки. Мы против этого не возражаем, они в безопасном месте, пусть смотрят и набираются впечатлений – меньше лихачить будут. Их, наверное, человек двести – с биноклями, фото– и киноаппаратами. Об этом я догадываюсь, сверху-то они кажутся букашками. Они жаждут зрелища – и они его получают!

Карниз рухнул, доска вздрогнула, оторвалась по всей длине метров на двести и с ревом и грохотом пошла вниз, лопаясь по пути на блоки, побольше и потяжелее тех, из которых лепят дома. Как бальзам на душу – пинком ноги одолеть такого дракона!

– Была доска – нет доски, – философски замечает Олег. – Тысяч на пятьдесят потянет, чиф?

Мы считаем на кубометры. Не на полсотни, но тысяч на тридцать дощечка, пожалуй, потянет. Для Кушкола – так, середнячок, здесь лавины бывают и на полмиллиона, но это после хорошего снегопада.

– По гривеннику бы с каждого, – кивая на толпу зевак, мечтает Гвоздь. – Посидели бы вечерок в «Кюне».

В «Кюн» (в переводе на русский – «Солнце») мы совершаем культпоходы после получки, чаще ходить нам туда не по карману.

– Кажется, я проголодался, – выжидательно глядя на меня, сообщает Рома.

Это вызывает всеобщее сочувствие. При нормальном для акселерата росте метр восемьдесят Рома весит пятьдесят пять килограммов – вместе с очками. Куда девается невероятное количество пищи, которую он поглощает, – одна из неразгаданных тайн природы. С появлением Ромы на станции даже вечно голодный Гвоздь отошёл на задний план.

– Не человэк, а удав, – негодует Осман. – Аллыгатор.

Теперь все сочувствуют Осману. Полгода назад, едва освоившись в нашем коллективе, Рома с самым наивным видом предложил Осману на спор скушать небольшого барашка. Осман примерил Ромины ботинки, отправился за барашком – и вытаращенными глазами смотрел, как в чужой утробе бесплатно исчезает килограммов шесть отборного мяса: рублей сорок в переводе на шашлыки. Впрочем, раза два Осман водил Рому в гости к кунакам, ставил на него и своё отыграл с лихвой.

Спасается Рома тем, что Гвоздь варит для него и себя сверхплановый полуведерный горшок каши. Кое-как подкармливают Рому и пари, которые он легко навязывает самоуверенным туристам, – кто быстрее пройдёт трассу. Кому придёт в голову, что этот сверхинтеллигентного вида очкарик – мастер спорта по горным лыжам?

На сегодня хватит, Рома прав – одними эмоциями сыт не будешь.

Действующие лица и исполнители (Окончание)

Добрая весть! Циклон застрял на полпути, выдохся – не хватило сил. Кавказские боги, христианский и мусульманский, пощадили нашу маленькую горную республику. Снегопада, лавин не будет, праздник продолжается.

Спускаюсь вниз на лыжах, лишний раз проверить склоны не мешает. Главные склоны маркированы флажками и знаками, но кое-где лыжня уходит в сторону, а в одном месте – прямо под четвертую лавину. Кому-то, наверное, очень надоело жить.

Заезжаю в расположенный на середине трассы домик спасателей, отрываю от чаепития Хуссейна и его помощника Ахмата, прошу их встать на лыжи и следовать за мной. Хуссейн багровеет и крепко, по-русски, ругается: след свежий, полчаса назад его не было. А знак «Лавиноопасно!» какой-то остряк отредактировал на «Лавинопрекрасно!» Четвертую остряк подрезал лихо, даже мы остерегаемся с ней шутить, уж очень мощная доска. Будем считать, что проскочил, похороны откладываются.

А Хуссейн неутешен: «Четыре травмы за день, а тут ещё такой баран!» Он привычно проклинает инструкторов, которые выпускают на склоны начинающих и не следят за лихачами, хотя знает, что инструкторы здесь ни при чём, туристы приезжают на две-три недели не для того, чтобы барахтаться в «лягушатнике». А на склонах – попробуй уследи за ними: дух соревнования, гончий инстинкт, все рвутся в бой – самоутверждаться. Каждый из нас, когда начинал, через неделю мнил себя асом.

Мы спускаемся. Пожелав Хуссейну удачи (он грозится отыскать лихача, накостылять ему по шее и выпроводить домой), я оставляю лыжи в его резиденции и иду взыскивать отложенный штраф. Половина столиков в «Кюне» свободны, это вечером здесь будет столпотворение. Ибрагим меня не замечает, воротит в сторону прокопчённую шашлычным дымом физиономию. Сажусь поближе и нагло показываю ему два пальца. Кисло осклабившись, он снимает с жаровни два шашлыка. Я придирчиво их осматриваю, упрекаю за недовес и не торопясь принимаюсь за еду.

– Здравствуйте, Максим Васильевич! – Ко мне, запыхавшись, подлетает парнишка в видавшей лучшие времена нейлоновой куртке. – Я вас искал, Хуссейн сказал, что вы пошли сюда.

– Он слишком много знает, твой Хуссейн, – ворчу я. – Садись и ешь.

– У меня есть деньги, не беспокойтесь.

– Положи их на книжку, «Волгу» купишь. Ешь.

– Спасибо.

Это Вася Лукин, механик из Рязани, влюблённый в горные лыжи фан. Так мы называем фанатиков, готовых на любые жертвы, лишь бы добраться до Кушкола, заполучить крышу над головой и кататься до упора. Иные счастливчики приезжают по путёвкам, но большинство снимает углы у местных жителей, в пристройках и даже дровяных сараях, фаны – публика неприхотливая. В прошлом году я обнаружил Васю в нетопленой сакле и привёл его на станцию, где за койку и питание он отремонтировал нам приборы и переделал кучу другой работы.

Я смотрю на часы и протягиваю Васе талончик на канатку. Приятно сознавать себя благодетелем человечества.

– Беги, в три часа канатка останавливается.

– Значит, можно? – Вася расцветает.

– Марш, пока не передумал!

Славный шкет, чем-то напоминает Валерку, которого раздавила четвёртая, будь она проклята. Такой же белобрысый, с улыбкой до ушей…

Мы, старожилы, делим туристов на четыре категории.

О фанах я уже говорил. Это в основном ребята и девчата без особого достатка, с тощими кошельками, но с относительно неплохими лыжами и ботинками: фан годами собирает деньги, чтобы приобрести хотя бы югославские «Эланы» и «Альпины». Встаёт фан ни свет ни заря, чтобы успеть к подъёмникам до столпотворения, вырваться на склоны и кататься до дрожи в ногах, не думая о еде и отдыхе. Фан любит рисковать, носиться по буграм, прыгать через изломы; фан по натуре своей лихач, с ним хлопот полон рот – гоняет-то он без присмотра, на свой страх и риск. Укатавшись вусмерть, фан после обеда ложится спать и к вечеру выползает на божий свет, чтобы найти родственную душу и всласть потолковать о лыжах, склонах и великих горнолыжниках. Контингент молодой и отчаянный, умные тренеры специально приезжают к ним присматриваться: иной раз такой алмазик блеснет…

Вторая категория – элы, туристская элита. Здесь одержимых не увидишь, для элов Кушкол – это престиж, праздничная атмосфера первоклассного горнолыжного курорта; элы приезжают сюда щегольнуть костюмами и снаряжением, загореть и фотографироваться полуголыми на склоне. В марте – апреле элов большинство, ибо раздобыть путёвки в разгар сезона без солидных связей и сверхмощных телефонных звонков – дело фантастически трудное. Эл много спит, на канатку идёт только тогда, когда очередь рассосется, и на склонах проводит час-полтора – он не любит уставать, бережёт силы на развлечения. Однако среди элов с их великолепием встречаются и вполне симпатичные люди – известные актёры, композиторы, гроссмейстеры. Как правило, чем заслуженнее эл, тем он скромнее; самые требовательные и капризные – деятели из системы бытового обслуживания, с их замашками дореволюционных золотопромышленников. Ибрагим чует их за версту – вон лично побежал встречать, смахивать пыль.

Третья категория – промежуточная; по одежде и снаряжению – ближе к элам, по поведению – к фанам. Это в основном ошалевшие от лабораторий научные сотрудники, иной раз с мировым именем, бывшие чемпионы по разным видам спорта, врачи и даже космонавты. Среди них тоже много одержимых, публика приятная.

Четвёртая – случайные, попавшие в Кушкол по воле нелепого случая. Они и в мыслях не имели кувыркаться с горных склонов, но у них по графику отпуск, а завком получил по разнарядке несколько льготных путёвок. Случайных легко определить по явно не спортивного кроя одежде и обиженному недоумению, с которым они смотрят на окружающую их действительность: «Куда я попал? Вернусь, скажу завкомовцам парочку ласковых слов!»

– Максим, кофе?

Это Петя Никитенко, инженер из Минска и старый приятель. Он каждый год приезжает сюда в отпуск, в сезон требуется много внештатных инструкторов, с ними заранее списываются и заключают договоры: жильё и катание бесплатное, да ещё и зарплата идёт. Петя мне нравится, он типичный фан, а к этой разновидности человеческого рода я всегда неравнодушен.

– Как твои цыплята? – спрашиваю.

Петя смеётся. Одна девица, едва прибыв, взволнованно спросила, правда ли, что гора Бектау – это вулкан. Петя подтвердил, а через час увидел, что девица тащит чемоданы к автобусу: «Не для того я деньги платила, чтобы под вулкан попадать!» Петя еле её убедил, что в последний раз Бектау извергался в субботу пять тысяч лет тому назад.

Мы пьём кофе и беседуем. Группой Петя доволен: в основном симпатяги, смотрят в рот и слушаются, как папу. Вот кого бы он охотно передал в другую группу, так это главного инженера автосервиса («Посмотрел бы, как вокруг него вертятся!»), трёх сорвиголов-аспирантов и их приятельницу красотку манекенщицу («Да ты с ней утром на канатке поднимался, пустячок на все сто, правда?»).

– Тобой интересовалась, – смеётся Петя. – Я сказал, что по приметам вроде бы тот, кого милиция ищет.

– Молодец, – хвалю я. – А что за тройка барбосов вокруг неё?

– Твой дружок, – тихо шепчет Петя. Я оглядываюсь. Ого, сам Мурат Хаджиев, начальник управления туризма, собственной персоной. То-то Ибрагим и его братия забегали. Большая честь – Хаджиев подходит ко мне, хлопает по плечу, садится рядом.

– Кофе!

– Получили французский… – На лице Ибрагима преданность и счастье.

– Ко-фе! – чеканит Хаджиев. – Если мне нужен будет коньяк, я скажу – коньяк.

Хаджиев красив, могуч, выхолен и властен, каждый его жест, прищур чёрных глаз свидетельствуют о том, что он – чрезвычайно значительная фигура. Так оно и есть: хотя в Кушколе существует поселковый Совет, значительная доля фактической власти сосредоточена в управлении – турбазы, гостиницы, транспорт, кафе и рестораны.

Мурат Хаджиев – личность незаурядная. Он из породы везунчиков, которым удача так и плывёт в руки, отдаётся без сопротивления. Ещё лет десять назад он был призёром по слалому и хотя с той поры слегка располнел, но сохранил мощь, красоту и обаяние. На малознакомых людей он производит большое впечатление своей искренностью, добродушием и открытым нравом, то есть именно теми качествами, которых у него давно нет; человек, который ему не нужен, для него не существует. Зато начальство от него в восторге – сказочное гостеприимство, бьющая через край энергия! А когда-то он был душа-парень, мы вместе начинали и считались друзьями, пока наши пути не разошлись. За последние пять лет он сделал головокружительную карьеру, из простого спасателя вырос до крупного шефа и, отдаю ему должное, успешно руководит большим хозяйством – хватка у него железная.

Хаджиев смакует кофе (в который Ибрагим всё-таки влил ложечку коньяка) и дружелюбно на меня поглядывает. Вот уже недели две он передаёт мне приветы, хвалит за глаза и вообще очень любит: ему до зарезу необходима моя подпись. Он и в кафе наверняка зашёл исключительно для того, чтобы, не роняя достоинства, «случайно» меня встретить: много чести для захудалого лавинщика – разыскивать его и звать в свой кабинет.

– Как поживает Анна Федоровна?

Я рассыпаюсь в благодарностях: такой большой человек, такой занятой, а помнит, заботится.

– Почему не заходишь?

Я честно отвечаю, что по той же причине, по какой не захожу на заседания Совета Министров: меня не приглашают.

– Зазнался, зазнался, – упрекает Хаджиев. – Друзья ко мне приходят без приглашения, а ты – из самых старых и верных друзей. Сколько лет… Помнишь Гренобль, как ты отдал мне свои лыжи?

Я изображаю работу мысли.

– Такие вещи не забываются, – проникновенно продолжает Хаджиев, и его чёрные глаза покрываются мечтательной поволокой. В эту минуту он явно не помнит, что каких-нибудь два месяца назад проехал мимо меня на «Волге», изогнув бровь в знак приветствия и оставив старого верного друга мерзнуть на шоссе в двадцати километрах от Кушкола. – К кому обращаются, когда нужда? К другу. На кого опора в жизни? На друга. И сегодня, Максим, ты мне нужен.

Я радостно удивляюсь: такая мелкая сошка – и нужен самому начальнику управления! Может быть, это шутка?

– Не шутка, – заверяет Хаджиев. – Забюрократился ты, Максим, до сих пор не подписал проект.

Мне стыдно, я сокрушённо развожу руками: да, забюрократился, не подписал.

– Тогда поехали. – Хаджиев встаёт, роняет вполголоса: – У меня в сейфе для тебя сюрприз, новые «Саломоны».

Это лучшие в мире крепления, моя давняя мечта, они мне не по карману. Нащупал, собака, моё больное место.

– Спасибо, верный друг, – с чувством говорю я, – но импортные крепления не употребляю, мне дороги интересы отечественной промышленности. Ибрагим, ещё чашечку!

– Понятно, подписывать не жэлаешь. – Когда Хаджиев злится, у него появляется акцент. – Думаешь, бэз тебя нэ обойдусь, шишка, да?

– Обойдёшься, – успокаиваю я, – у тебя одних телефонов четыре штуки. Позвони кому надо, скажи, пусть Уварову намылят холку.

– Позвоню, будь уверен, – на ходу обещает Хаджиев. И, спохватившись, мстительно улыбается: – Чуть не забыл! Привет от Юлии!

– Ты ещё забыл заплатить за кофе! – бросаю я ему вслед к ужасу Ибрагима.

С каменным лицом Хаджиев лезет в карман, швыряет на стойку какую-то мелочь и выходит – красивое, уверенное в себе могучее животное.

– Неплохо ты его отделал! – Петя чрезвычайно доволен. – Что там за подпись?

Я рассказываю, что Хаджиев, который живёт в непрестижном двухэтажном доме, в непрестижной квартире, задумал строить большой и комфортабельный жилой дом. Проект уже готов, фонды выбиты, даже будущие квартиры уже распределены, но подпись я не даю: проект привязан к лавиноопасному участку. Ну не то чтобы явно опасному, но шансы есть – если седьмая лавина когда-нибудь окажется катастрофической. Правда, местные жители не припомнят, чтобы она так далеко заходила, но это для меня не аргумент: и в Альпах, и у нас отмечены случаи, когда лавины спят по нескольку веков, а потом вдруг просыпаются и безобразничают, позабыв про стыд и совесть. Я Хаджиева и о складе предупреждал, но склад что – пустяки, он построил его без моей подписи, а позапрошлогодняя одиннадцатая не оставила от него камня на камне. Жилой дом совсем другое дело, здесь можно при случае и под суд угодить, без согласия лавинщика строить дом Хаджиев не решится. И этого согласия он не получит.

Насчёт Юлии Петя вопросов не задавал – парень он тактичный. К тому же он в Кушколе не первый год и, наверное, эту историю знает.

Я иду домой, размышляя о том, какой пакости следует ожидать от моего старого и верного друга.

Ну, выжить меня из Кушкола ему не удастся – разные ведомства. Что он, конечно, сделает, так это запретит давать мне служебные машины для разъездов: время от времени я осматриваю лавины на трассе Кушкол – райцентр. Не беда, поклонюсь собственникам или, в крайнем случае, прокачусь на рейсовом автобусе. Хуже, если он лишит меня бесплатного проезда на канатке, а это два рубля сорок копеек ежедневно – ощутимый удар по моему бюджету. Пока пошлю телеграмму в центр, а там согласуют, ответят, прикажут – пройдёт не меньше месяца, как минимум на полсотни он меня накажет.

Ещё что? Пожалуй, всё. А может, и обойдётся, человек он весьма неглупый и понимает, что с таким винтиком, как я, лучше в эти игры не играть: от лавин бывают большие убытки, а без моей доброй воли он их не спишет. Так что, успокаиваю я себя, придётся Мурату Хаджиеву со мною мирно сосуществовать.

А ведь подумать только, что на студенческой олимпиаде в Гренобле я и в самом деле отдал ему свои лыжи – подарил, как говорили ребята, второе место. Перед самым стартом отдал – свои он ухитрился сломать. Как он на меня смотрел! Редко что так портит человека, как успех, такое испытание не всякому под силу, и Мурат его не выдержал. Жаль, задатки у него были хорошие, в сборной его любили.

Ба, легка на помине! Само изящество и очарование: сапожки на высоких каблучках, джинсы, кожаная куртка и большие голубые глаза, которые широко и удивлённо расширяются, – театр, она увидела меня несколькими секундами раньше. Неплохо приоделась, раньше она о таких тряпках и не мечтала.

– Здравствуй, Максим (церемонно – всё-таки светская дама).

– С приездом, Юлия Петровна.

– Следишь за моими передвижениями?

– Зачем, ты же не циклон. Мурат передал привет.

– Я его об этом не просила.

– Я тоже.

Юлия улыбается и слегка прикусывает нижнюю губку: многократно отрепетировано перед зеркалом, очень ей идёт. Она на высоте положения, ей хочется это показать.

– Мурат тебя не обижает? Если хочешь, замолвлю словечко.

Придётся сбить с неё спесь.

– Да, пожалуйста, если не трудно, скажи ему…

– Что же? – Сквозь зубы, слегка презрительно, тоже ей идёт.

– …что он высокомерный и надутый индюк.

Теперь прикусывается верхняя губка – приёмы меняются на ходу.

– Каким ты был, – с горьким упрёком, – таким остался.

– О тебе бы я этого не сказал.

– Максим… – доверчиво так, задушевно, – ты всё забыл?

Меня ловят на пустую мормышку.

– Почему же, – простодушно говорю я, – несколько ночей мы были вполне довольны друг другом.

– Ты бы громче, – испуганно оглянувшись, – не все слышат. Больше этого не повторится, можешь быть уверен.

Она уходит, последнее слово за ней. Меня слегка трясёт – от злости, что ли? Хотя какая там злость, Юлия – пройденный этап, сегодня я бы даже не знал, о чём с ней говорить. Вот полгода назад, когда Юлия объявила, что выходит замуж, – тогда я действительно метался и унизился до того, что срывал злость на ребятах. А кто, кроме меня, был виноват? Мурат предлагал ей законный брак, личную «Волгу» и положение «первой леди» Кушкола, а я – бурные ночи и никаких гарантий на будущее. Как и всякому самоуверенному ослу, мне и в голову не приходило, что в самый разгар нашей черёмухи она деловито сравнивала и подсчитывала. И нет ничего удивительного, что она предпочла Мурата, – к нескрываемому ликованию мамы, у которой насчёт меня совсем другие планы.

Накаркал! Чёрт возьми, ну и денек: Мурат, Юлия, а на десерт – «Жигули» с московским номером 34-29. Вот и разрешена проблема транспорта – прикатил персональный водитель. Отныне на целый месяц я получаю статус жениха. Держись, Максим!

– Угадай, кто у нас в гостях?

Мама сияет, но в голосе её слышится некоторая тревога: чувствует, что я не в настроении.

– Надя! – торжественно возвещает мама и округляет глаза, рекомендуя мне изобразить бурную радость.

Выходит Надя. Минут десять назад я бы сказал, что она по-прежнему недурна собой, но после Юлии она не очень-то смотрится. Так, стройное, неплохо упакованное в джинсовый костюм создание, со стандартной мальчишеской челкой и утомлённым с дороги лицом – не супер, на четвёрку – в лучшем случае. После Юлии, что и говорить, редко кто смотрится на пятёрку.

– С приездом, Надежда Сергеевна.

– Как он меня уважает! – смеётся Надя. Она старше меня почти на год и терпеть не может, когда я обращаюсь к ней по имени-отчеству. Окажемся наедине – а этого, конечно, не миновать, – она устроит мне хорошую головомойку.

– Разве так встречают дорогую гостью? – поощряет мама.

– Прохвосты! – каркает Жулик. – Смени носки!

Я швыряю на клетку куртку (Жулик и не такое может отчубучить) и церемонно целую Надину ручку. Она шутливо треплет моё ухо, ноготки у неё отлакированные, острые. Держись, Максим!

Мы садимся за стол и пьём чай с вкуснейшими пирожками, которых Надя навезла целую гору. Я ещё не отошёл и рассеянно слушаю, как Надя рассказывает о дорожных приключениях. Она умна и остроумна, умеет держать беседу, а мама смотрит на неё с обожанием и время от времени делает мне знаки: «Ну, видишь, какая прелесть? Разве можно её сравнить с твоими вертихвостками?»

Вот уже два года мама мечтает нас поженить. Надя – воплощённая в плоть и кровь мамина мечта о невестке: уважает будущую свекровь (требование номер один) и привязана к сыну (номер два), прекрасная хозяйка и с хорошей фигуркой (три и четыре), прилично устроена – работа, квартира (пять и шесть). Словом, настоящая стопроцентная жена, а не какая-нибудь вертихвостка из туристок, которые стаями слетаются в Кушкол, чтобы охмурить ребёнка. Туристка и гремучая змея – для мамы синонимы. Телефон стоит у неё в комнате, все звонки она перехватывает и в подозрительных случаях ясным и правдивым голосом докладывает: «Максим ушёл встречать жену. Что ему передать?» Можете себе представить, с каким ледяным лицом отныне проходило мимо меня существо, на встречу с которым я возлагал большие надежды. Наверное, самым счастливым событием в жизни мамы за последние годы была свадьба Юлии и Мурата: в этот день она просто помолодела, наговорила с Надей по телефону рублей на десять и налепила для моих бездельников не меньше тысячи пельменей.

Единственное и, по маминому мнению, глупое препятствие на пути к осуществлению её плана – я не хочу жениться. Мне кажется, что в роли мужа я буду жалок и смешон, меня будут воспитывать, ревновать, требовать, чтобы я расстался с Жуликом, который ругается, как грузчик, выбросил свой старый любимый свитер и приходил домой к ужину. Мне будут намекать, что сто шестьдесят пять рублей для мужчины не заработок, что я достоин научной карьеры и посему должен сменить бесперспективные горы Кушкола на душную университетскую читальню, где мне предстоит при помощи ножниц и клея ошеломить учёный мир невиданными откровениями. Юлия – та, по крайней мере, готова была остаться со мной в Кушколе, а Надя наверняка потащит меня в Москву. Представляю, как иронически усмехнулся бы Юрий Станиславович, если бы его любимчик запросился из Кушкола в очную аспирантуру! «Лавинщик может въехать в науку только верхом на лавине! – провозглашал он. – Хотя это и несколько опаснее, чем на такси…»

Надя излагает столичные новости: в её Чертанове скоро будет метро, в Институте травматологии по-прежнему запрещено упоминать фамилию Илизарова – конкурента из Кургана, а за книгами охотятся так же, как когда-то за хрусталем, – они превращаются из культурной в меновую ценность.

– Одного нашего сотрудника посылали в командировку, а он ни в какую, до среды никак не могу, и трогательно признался: получаю в обмен на макулатуру «Королеву Марго»!

Мама тут же начинает жаловаться на своих «прохвостов». Надя смеётся и возмущается, а на меня понемногу нисходит умиротворение, и я примиряюсь с действительностью. Я благодарен Наде за пирожки, за то, что мама в хорошем настроении, и начинаю не без удовольствия думать о том, что произойдёт в ближайшее время.

Наконец мама спохватывается, что гостья устала, и отправляет меня её провожать: известно, что Надя трусиха и боится темноты. Идти далеко, со второго этажа на первый: с Надей каждый отпуск меняется квартирами бухгалтерша из управления, у которой дочь живёт в Москве. Сверх ожидания, никаких упрёков и нахлобучек, от меня лишь требуют доказательств хорошего отношения. Изыскав подходящие аргументы, я доказываю, затем возвращаюсь домой и мгновенно вырубаюсь: моему организму необходимо минимум восемь часов крепкого сна.

Воспоминания и размышления

Под утро мне мерещится, что задуло и повалил снег, – самое подлое из сновидений, не считая, конечно, лавин. Я вскидываюсь, отдёргиваю штору – на небе ни облачка, а на будильнике половина седьмого. Найти бы негодяя, который внушил мне снегопад и украл час сна!

Со снегопадом у меня вообще сложные отношения. Может, кому-то картина снегопада и навевает мысли о бессмертной красоте природы и тому подобную лирику, но я испытываю к нему совсем иные чувства. Снег – мой главный и непримиримый враг. В январе я полетел к Наде на день рождения и, помню, стоял у окна и смотрел: ночная тишина, хлопья падают, красота – хоть стихи пиши, а мысли мои в Кушколе: что там происходит? Если такие же хлопья, как здесь, то за ночь снегу нарастёт сантиметров на десять – пятнадцать, а в лавиносборах и на склонах его и так скопилось достаточно, обязательно пойдут лавины. Разбудил Надю, собрался в аэропорт. В Москве – что, в Москве снег проклинают разве что дворники да растяпы прохожие, поломанные и вывихнутые конечности которых Надя чрезвычайно успешно восстанавливает. Травматолог она классный, со своими методами: когда местные врачи приговорили меня на полгода валяться врастопырку на койке, Надя примчалась и за какие-то шесть недель поставила на ноги.

С того случая прошло около двух лет, но я и сейчас, кажется, явственно слышу, как трещат мои кости. В то утро начался сильный снегопад, а мы с Гвоздем ночевали на второй станции у подножия Бектау, в двух километрах от Кушкола. Ситуация лавиноопасная, нужно срочно закрывать на Актау трассы, и мы рванули домой. На полпути у «Чертова моста» – так мы называем мостик через Кёксу, в районе которого вечно происходят какие-то пакости, – нас и подловила одиннадцатая. Сходит она два-три раза в год, но обычно не дотягивает до речки и вреда особого не наносит; на сей же раз она показала всё, на что способна. Это была добротная пылевидная лавина, с несущейся впереди воздушной волной, которая перехлестнула через реку, ломая шестидесятилетние деревья, как спички; в таких случаях не знаешь куда от лавины лучше бежать, в лесу бывает ещё опаснее, да и убежишь от неё – как от голодного тигра. Для начала она затолкала во все поры моего организма мельчайшую снежную пыль, потом сбила с ног, приподняла и завертела, проволокла метров двадцать и в заключение замуровала в снегу, из которого осталась торчать моя голова. Сидел я спеленутый, как младенец, не в силах шевельнуть пальцем, выплевывая изо рта снег и хлопая глазами, с интересом ожидая повторной лавины (такое бывает) и с растущим любопытством наблюдая за сломанной сосной, которая тихо потрескивала в двух метрах над моей головой. Кроме того, меня сильно раздражал негодяй Гвоздь, который ухитрился остаться невредимым и душераздирающе аукал в нескольких шагах. Освободив голосовые связки от снега, я высказал ему всё, что думаю о его родителях и отдалённых предках, и Гвоздь, правильно восприняв критику, быстро и умело меня откопал. Затем, убедившись, что я сохранил подвижность бревна, уложил меня на куртку и волоком потащил в Кушкол, где врачи, сбиваясь со счёта, сошлись на семи мелких и крупных переломах в моём скелете. Гвоздь потом хвастался, что ржал до упаду, когда торчащая из снега голова вдруг начала шевелить ушами и изрыгать брань, и самое гнусное, что этому вранью поверили. Припоминаю, что лично мне тогда было совершенно не до смеха, – видимо, лавина каким-то образом влияет на точки в мозгу, ведающие юмором.

Я лежу, зеваю и продумываю план на день. Спускать четвертую или подождать? Мы всадили в неё весь запас взрывчатки, а новая партия запланирована в начале квартала, то есть через три недели. Лучше бы нам планировали не взрывчатку, а снегопады… С одной стороны, хорошо бы от четвёртой избавиться: снежный пласт напряжён, под ним солидный слой глубинной изморози, и какой-нибудь сорвиголова, вроде того, которого мечтает изловить Хуссейн, может её сорвать; она гигантская, мне бы не хотелось рисковать ни собой, ни ребятами. Итак, взорвать? Но, с другой стороны, начнись снегопад, четвёртая воскреснет за несколько суток, что тогда? До чего же сволочная лавина, самое главное – рядом с трассой, в какой-то сотне метров. Нет, всё-таки подождём, пусть, как говорит Отуотер, накопит боеприпасы. Монтгомери Отуотер, Монти, как зовут его лавинщики, – наш американский коллега, его высоко ценил Оболенский. Монти ввёл в обиход несколько терминов, таких, как спусковой механизм лавины, спусковой крючок и другие, – мы ими охотно пользуемся. Мы можем нажать на спусковой крючок, прорезая лавину, взрывая или обстреливая её: весь вопрос лишь в том, чтобы сделать это своевременно. Нажмёшь раньше, чем лавина созрела, – она останется на месте; отложишь на завтра – может обрушиться сама собой. А этого мы очень не любим, так как для подобных шуточек лавины выбирают на редкость неподходящее время – почему-то чаще всего субботы или воскресенья.

Ладно, подождём. Свяжу Олега, который рвётся четвертую подрезать, попрошу инструкторов не спускать с туристов глаз и посоветую Хуссейну вооружить всех спасателей дубинами и расставить по трассе – бить по шее лихачей и отбирать у них лыжи.

Так, что ещё? О том, что три опоры на верхней части канатки надо укрепить, я Хаджиева и начальника дороги предупредил (копия в папке, этому я от мамы научился). Шестая, седьмая, девятая и одиннадцатая спущены, склады с аварийным снаряжением проверены, инструктаж проведён… Чёрт побери, лекция в гостинице «Актау», чуть не забыл!

Терпеть не могу читать лекции, но пятнадцать рублей на улице не валяются, да и туристов полезно время от времени хорошенько напугать. Только в меру, просит начальство, не то могут с испугу разбежаться и сорвать финансовый план… Хорошо хоть, что со слайдами не надо возиться, они в маминых надёжных руках. Мама – мой ассистент, её квалификации могут позавидовать иные лавинщики. Теоретически она и в самом деле подкована здорово. Она проштудировала целую библиотеку по лавинам, запросто щеголяет терминами и своими познаниями приводит в восторг моих бездельников, которые льстивым хором поют, что готовы работать под её руковод-ством (лопать мамины пельмени они готовы!). «Нужно знать, чем занимается ребёнок, – говорит мама, – и жить его жизнью». Тоже запечатлено в качестве лозунга на станции. Из Нади мама готовит себе смену, заставляет зубрить термины и читать литературу. Надя уже здесь, из-за двери я слышу приглушённые голоса.

Мама. Я для тебя приготовила Фляйга «Внимание, лавины!». Здесь есть всё, что нужно, очень хорошо написано, самое главное я подчеркнула.

Надя. Это про Альпы? Я, кажется, её уже смотрела в прошлый раз.

Мама. Кажется? Тогда скажи, какие лавины для лыжников самые опасные?

Надя. Наверное, самые большие.

Мама. Двойка, Надюша: три четверти несчастных случаев с лыжниками – из-за снежных досок! Не халтурь и проштудируй повнимательней, Максим считает, что Вальтер Фляйг – один из опытнейших в мире лавинщиков.

Надя. А себе Максим какое место зарезервировал? ( Вот язва, сейчас мама ей выдаст. )

Мама. Он, доченька, не так воспитан, чтобы себя рекламировать! ( Ага, получила? ) Но Юрий Станиславович мне говорил, что лучше Максима никто лавину не подрежет и что как практик он входит в первую тройку. Для ребёнка не так уж и плохо.

Надя. Точнее сказать – для крохи (обе смеются). Предпочла, чтобы ребёнок из практика стал теоретиком.

Мама. Боже мой, ещё бы! Но это, доченька, зависит только от тебя.

Надя. Да, как в анекдоте: «Одна сторона согласна, теперь нужно уговорить графа Потоцкого!»

(Смеются и переходят на шепот.) «Обложили меня, обложили!» – как пел Володя Высоцкий. Володя – потому что мы были знакомы и на «ты», он жил у нас месяца два, когда снимался в фильме. Какой талантище! О горах, которых Высоцкий раньше и в глаза не видел, он написал так, как до него никто другой. Угодил альпинистам, а заставить эту братию проникнуться к тебе – ой как трудно.

Когда Рома берёт гитару и надрывным голосом, явно подражая, хрипит: «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал», – все смолкают, никаких шуток, это для нас серьёзно. Надя рассказывает, что могила Высоцкого всегда завалена цветами…

Вечер вопросов и ответов

До лекции ещё минут двадцать. Мы сидим в баре гостиницы «Актау» и пьём кофе – мама, Надя, Хуссейн и я. Мы гости Хуссейна, который испытывает к Наде святое чувство бывшего пациента. Хуссейн – Надин шедевр, на его слепленной из груды осколков ноге она защитила кандидатскую диссертацию. Поэтому мы сидим за лучшим столиком в углу, пьём сваренный по всем правилам кофе и закусываем дефицитными орешками, а обслуживает нас, к зависти остальных посетителей, лично барменша Мариам, достопримечательность Кушкола и восточная пери из «Тысячи и одной ночи», какая каждому правоверному магометанину обещана в раю, а Хуссейну досталась на земле. Мариам даже в рекламные проспекты попала, но на фотографиях она проигрывает, вся её прелесть – в осанке, движениях, коже лица, игре глаз. Она так волнующе прекрасна, что даже у потрёпанных и давно отстрелявшихся туристов с хрустом распрямляются плечи и по-орлиному сверкают глаза. Хуссейна спасает лишь то, что у Мариам патриархальное воспитание и перед мужем она благоговеет; поэтому к массе мешающих друг другу поклонников она приветливо равнодушна и несколько отличает лишь бедолагу француза, который третий год подряд приезжает в Кушкол, чтобы на ломаном русском языке предлагать ей руку, сердце и фабрику по производству туалетного мыла. Сначала Хуссейн при виде Шарля наливался кровью и хватался за то место у пояса, где у горца должен висеть кинжал, но понемногу мы убедили его, что к иностранцу, который просаживает на кофе, орешках и коньяке целое состояние в валюте, в интересах государства и во избежание международных осложнений следует относиться снисходительно. Надя откровенно любуется Мариам.

– Будь я режиссёром… Хуссейн, вашей жене не предлагали попробовать себя в кино?

– Я им… они… – У Хуссейна сжимаются кулаки.

– Предлагали, и неоднократно. – Я спешу к нему на выручку. – С результатами переговоров можно ознакомиться в медпункте, там в журнале всё записано.

Хуссейн благодушно кивает и чуточку закатывает глаза – приятно вспомнить.

– Надя может подумать, что вы с Хуссейном одобряете мордобой, – сухо замечает мама.

– Никогда! – пылко возражаю я. – За исключением случаев, когда он играет воспитательную роль, делает битого лучше, отзывчивее, морально устойчивее.

– Точно! – подтверждает Хуссейн. – Я им покажу, как от человека жену уводить!

– Кроме того, – развиваю я свою мысль, – можно и нужно бить лихачей на трассах, это помогает им глубже усвоить правила техники безопасности. Или обратите внимание на Гвоздя. Я не слышу, что он лепечёт, но уверен, что объясняется в любви туристке в очках. Бьюсь об заклад, он видит её впервые в жизни, но его так волнует её принадлежность к женскому полу, что он…

– Максим, – внушительно говорит мама, – к женскому полу принадлежим и мы с Надей. Не придирайся к Степе, он добрый и хороший мальчик. Если бы ты ему не мешал, он бы уже давно женился.

– Безусловно, – соглашаюсь я, – и не один раз. Потому-то время от времени его нужно спасать.

Я подхожу к столику, за которым пьют кофе Олег и Осман, и даю им указания. Романы у Гвоздя развиваются со сверхъестественной быстротой: едва успев познакомиться, он уже готов создавать прочную семью и выполнять супружеские обязанности, а потом мне приходится убеждать приходящих на станцию туристок, что Гвоздь человек недееспособный и за свои обещания не отвечает, это у него осложнение после гриппа.

Олег и Осман подхватывают Гвоздя под мышки и вытаскивают на свежий воздух – протереть личико снегом, а к нам, широко улыбаясь, продвигается Гулиев, директор «Актау» и мой почти всегда верный друг. Когда у его брата в соседнем селении лавиной снесло дом и засыпало корову, я быстро и без волокиты выдал справку для Госстраха, и с тех пор Гулиев при встречах ласково похлопывает меня по диафрагме (он невысок, по диафрагме ему удобнее), по моим звонкам устраивает двух-трёх туристов в сезон и даёт маме отгулы в удобное для неё время. Но стоит появиться Мурату Хаджиеву, его непосредственному начальству, как Гулиев перестаёт меня замечать, а если я продолжаю нагло торчать на виду, ледяным голосом роняет: «Уваров, я занят, приходите в приёмные часы».

Но сейчас Мурата в пределах видимости нет – и я любим: «Максим», «дорогой» и «не имей сто рублей, а имей сто друзей». Сегодня я для Гулиева – мероприятие, строка в отчёте о культурно-просветительной работе, и он светится дружелюбием. Однако Хуссейн смотрит на него волком (директор при виде Мариам шалеет и забегает в бар значительно чаще, чем требуют его обязанности), и Гулиев переходит к делу. Кинозал уже полон, пора выступать. Он просит учесть, что лекцию будут слушать уважаемые люди, от которых многое зависит, и мне следует помнить, что репутация гостиницы… честь… достоинство… Кончив молоть эту чепуху, Гулиев за руку, будто я Иосиф Кобзон, выводит меня на сцену, дожидается окончания шквала аплодисментов (это злодействуют Олег, Осман и Гвоздь, я им это припомню) и вдохновенно декламирует:

– Разрешите вам представить нашего уважаемого лектора! Начальника местной лавинной службы! Мастера спорта международного класса по горным лыжам и альпинизму! (Вранье, на международный класс я не вытянул.) Снежного барса! (Опять вранье, у меня за душой два семитысячника, а не четыре, как требуется для барса.) Ученика выдающегося учёного и друга Кушкола профессора Оболенского, известного охотника за лавинами товарища… (длинная пауза, теперь бы в самый раз забыть мою фамилию – нет, всё-таки вспомнил) Уварова Максима Васильевича! Прошу!

Олег, Осман и Гвоздь зверски бьют в ладоши, кто-то из них орёт «бис» – и лекция начинается. Я рассказываю о лавинах, каких разновидностей они бывают и какое действие производят, а мама сопровождает лекцию слайдами. Они очень эффектны, мне подарил их в Инсбруке лавинщик Ганс Шредер, и публика с интересом разглядывает пейзажи австрийских и швейцарских Альп. Понемногу её внимание обостряется, так как на последующих слайдах эти пейзажи сняты после того, как сошли лавины. Вот станция Делас: в ночь на 12 января 1954 года лавина сорвала с рельсов стотонный паровоз и швырнула его в здание вокзала; а вот лавина в долине Грос-Вальзер, похоронившая целую деревню; другая лавина, полностью разрушившая альпийскую гостиницу «Боденхауз»; вертолёт, с которого ведутся спасательные работы…

Слайды впечатляющие, да и подробности я привожу драматические, но публика больше смотрит, чем слушает: Альпы – это далеко, а человек так устроен, что по-настоящему его трогает лишь то, что лично его касается. Поэтому атмосфера поначалу такая, словно на экране «Клуб кинопутешественников»: в зале сидят человек двести, они приехали сюда получить удовольствие и уверены, что главный их враг не какие-нибудь мифические лавины, а лавинщики, которые могут закрыть трассы. Ничего, я знаю, как нужно обращаться с этой публикой, скоро вы у меня, ребята, притихнете.