Случившаяся затем катастрофа была особенно ужасна, потому что мы ее не ожидали. Не прошло и двух суток после страшной бойни. На два дня, только на два дня нас оставили в покое. Я гулял где-то в лесу с карандашом и блокнотом и пытался понять, ка­кое было число. Уже давно я не знал точных дат. Каффа это совершенно не интересовало. На протяжении самых опасных недель я ни разу не зачеркнул даты уходивше­го дня по той простой причине, что не верил в наступле­ние нового. Путаницу усугубляло и то, что некоторые страницы календаря были отмечены дважды. На протя­жении целого месяца я повторял эту ошибку день за днем: я видел нервные росчерки карандаша, сперва чер­ного, а потом красного: эта перемена, скорее всего, и вы­звала путаницу. Черный карандаш уничтожал даты од­ним росчерком. Однако красный, словно не доверяя своему собрату, начинал свою работу с того же дня. Стремясь выразить себя в стиле барокко, но при этом придавая ему своеобразную геометричность, красный карандаш разукрашивал цифры, пока они не приобре­тали замысловатые формы. Единица первого февраля стала насторожившимся чудовищем, двойка второго – чудовищем, которое приготовилось к прыжку. Восьмер­ка превратилась в маяк, на который лезли толпы чудищ; одиннадцать – в две колонны врагов. Я не помнил, когда и как создал эти рисунки, свидетельствовавшие о помутнении рассудка, и не мог признать их своими произ­ведениями. Сначала, как это обычно бывает, я обрадо­вался, решив, что корабль за мной приедет раньше, чем я рассчитывал. Однако точный подсчет с учетом по­грешностей и дней, перечеркнутых дважды, давал результат, который вместо радости вызвал отчаяние: ко­рабль должен был прийти на остров две недели назад.
      Что могло случиться? Новая война в масштабе земно­го шара, из-за которой прекратились морские перевозки до окончания конфликта? Может быть. Мы, люди, имеем привычку списывать свои несчастья на счет грандиозных катастроф – это возвышает нас как личностей. Несмотря на это, правда почти всегда пишется с маленькой буквы. Я был ничтожной песчинкой бескрайнего пляжа, кото­рый зовется Европой. Разведчиком в стане врагов, одиноким десантником, подданным без короля. Скорее всего, ошибка какого-нибудь бездарного бюрократа, путаница в архиве или другое незначительное событие отправили учетную карточку моего метеорологического пункта не в тот ящик, где ей надлежало быть. Цепочка связи прервалась, и все. Метеоролог, затерянный в водах Антарк­тики… О злая судьба! Какой ужасный удар для навигаци­онной корпорации международного масштаба! Я мог быть уверен, что совет директоров не включит вопрос обо мне в повестку дня ни одного из своих заседаний.
      Я нервно переворачивал страницы, пытаясь получить результат, отличный от первого, но арифметические дей­ствия лишь подтвердили катастрофический вывод. Мне вспоминается мой грязный ноготь указательного паль­ца, движущийся вверх и вниз по страницам, словно я был самым мрачным из всех счетоводов. Ошибка была исключена. Отчаяние заполнило все мое существо, слов­но песочный замок разрушился в моей голове и сыпался в желудок. Приняв форму судебного решения, календарь провозглашал мне приговор к пожизненному заключению. Я хотел умереть. Тем не менее страшная новость всегда заставляет нас выкинуть из головы прежние дур­ные мысли. Нет лучшего средства, чтобы забыть старые беды. Разве могло быть что-нибудь хуже? Да.
      Я не мог поверить, что слышал окрик «zum Leuchtturm!», который предупреждал меня с балкона. Потом раздались выстрелы, пробившие холодный воз­дух, и в моей душе надломилось что-то очень хрупкое. Сначала я этого даже не осознал. Я уронил на землю ка­рандаш и бумагу и бросился бежать.
      Они даже не стали дожидаться ночи и появились с приходом первых вечерних теней. Чудовища осажда­ли маяк, обожженный и изрешеченный картечью.
      – Камерад, берегитесь, Камерад, – предупреждал ме­ня Батис, стреляя во всех направлениях.
      Гранитные ступеньки были разрушены взрывами, и мне пришлось карабкаться вверх на четвереньках. Кафф прикрывал меня. Он выбирал в качестве мишеней чудовищ, которые пытались приблизиться ко мне. Они исчезали с каждым выстрелом. Однако, когда до укрытия оставалось каких-нибудь два метра, страх уступил место ярости. Зачем они вернулись? Мы убили сотни их собратьев. Вместо того чтобы спрятаться, я стал кидать камни в чудовище, которое оказалось ближе всего ко мне. Я хватал обломки гранита и швырял их ему в лицо: один, другой, третий. Мне помнится, я кричал ему что-то. Чудовище закрыло голову руками и отступило на­зад. После этого произошло невероятное: оно вдруг ки­нуло камень в меня! Это было жутко и одновременно нелепо. Кафф сразил его одним метким выстрелом.
      – Камерад! Скорее внутрь! Чего вы ждете?
      Я занял место рядом с ним на балконе и сделал один или два выстрела. Чудищ было не очень много.
      Я опустил ствол винтовки. Их присутствие доказыва­ло, что любое усилие было тщетным. Что бы мы ни предприняли, они все равно вернутся. Пули и взрывы были для них как дождь для муравьев – природными катастрофами, которые принимались как должное и влия­ли лишь на их численность, но не на их упорство. Я сда­вался, выбрасывал белый флаг.
      – Какого черта вы уходите? – упрекнул меня Батис.
      У меня не хватило духа даже ответить ему. Я сел на стул, положил винтовку поперек колен, закрыл голову ру­ками и заплакал, как ребенок. Напротив меня оказалась животина. Против обыкновения, она тоже сидела на сту­ле – опершись на стол, чуждая происходящему. Ее взгляд следил за Батисом на балконе, за выстрелами, за моим плачем, за штурмом маяка. Однако это был взгляд со сто­роны, подобный тем, которые направляют в сторону ба­тального полотна посетители картинной галереи.
      Я вложил в борьбу свои храбрость, энергию и ум, все, до последней капли. Я сражался с ними безоружный и вооруженный, на суше и на море, в открытом поле и укрытый в крепости. Но они возвращались каждую ночь, их становилось все больше и больше, смерть со­братьев не волновала их. Батис продолжал стрелять. Но это сражение уже было не для меня. «О Господи, – сказал я себе, размазывая слезы по лицу, – что еще мог бы сделать разумный человек в моем положении, что еще? Что мог бы сделать самый решительный, самый рассудительный из всех людей на земле, чего еще не сде­лал я до сих пор?»
      Я посмотрел на свои ладони, мокрые от слез, потом на животину. Два дня назад плакала она, а теперь дове­лось заплакать мне. Слезы размягчили не только тело. Воспоминания закружились в свободном полете, и па­мять воскресила давнишнюю сцену.
      Однажды я стоял перед зеркалом, любуясь собой с не­понятным для взрослых тщеславием подростка. Мой на­ставник спросил, кого я видел в зеркале. «Себя самого, – ответил я, – молодого парня». «Правильно», – сказал он. Потом надел на голову фуражку от английской военной униформы – не представляю себе, откуда он ее достал, – и спросил: «А теперь?» «Английского офицера», – засме­ялся я. «Нет, – возразил он, – я не спрашиваю о профес­сии этого человека, я хочу знать, кого ты видишь». «Се­бя самого, – сказал я, – с английской фуражкой на голове». «Это не совсем правильно». – Он не удовлетво­рился моим ответом. Любую мелочь этот человек пре­вращал в одно из упражнений, иногда таких занудных. Я простоял с ненавистной фуражкой на голове до само­го вечера. Мой наставник не разрешил мне снять ее, по­ка я не ответил ему: «Я вижу себя самого, просто себя».
      Мы с животиной смотрели друг на друга всю ночь. Кафф отстреливался, а мы обменивались взглядами с противоположных концов стола, и я уже не знал, ни кого я вижу, ни кто на меня смотрит.
      На рассвете Батис обращался со мной с презрением, которого достойны дезертиры. Утром он отправился на прогулку. Как только он вышел, я поднялся на верхний этаж. Животина спала, свернувшись калачиком в углу кровати. Она была раздета, но в носках. Я схватил ее за руку и посадил за стол.
      Вернувшись в полдень, Батис увидел человека, охва­ченного горячкой.
      – Батис, – сказал я, гордясь собой, – угадайте, что я се­годня делал?
      – Теряли время попусту. Мне пришлось чинить дверь одному.
      – Идите со мной.
      Я взял животину за локоть, Батис шел за нами на рас­стоянии одного шага. Как только мы вышли с маяка, я усадил ее на землю. Кафф стоял недалеко от меня с не­возмутимым видом.
      – Посмотрите, что будет, – сказал я.
      Я стал собирать дрова: одно полено, два, три, четыре. Однако четвертое полено я нарочно уронил на землю. Это был, конечно, спектакль. Я поднимал одно полено, а другое в это время выскальзывало у меня из рук. Ситуация повторялась снова и снова. Батис смотрел на меня и вел себя в свойственной ему манере: он ничего не по­нимал, но не прерывал меня. «Ну, давай же, давай», – ду­мал я. Утром, когда Каффа не было, я уже произвел этот опыт. Но сейчас он мне не удавался. Батис смотрел на меня, я – на животину, а она – на поленья.
      Наконец она засмеялась. По правде говоря, требова­лась некоторая доля воображения, чтобы счесть эти зву­ки тем, что мы обычно означаем словом «смех». Снача­ла у нее начало клекотать в груди. Рот животины оставался закрытым, но мы уже слышали резкие всхли­пы. Потом она чуть приоткрыла рот и действительно за­смеялась. Сидя по-турецки, она качала головой направо и налево, шлепала себя по внутренней стороне икр и то склоняла туловище вперед, то возводила глаза к небу. Ее груди сотрясались в такт смеху.
      – Вы видите? – сказал я, торжествуя. – Вы видите? Что вы думаете по этому поводу?
      – Что мой Камерад не может удержать четыре полена сразу.
      – Батис! Она же смеется! – Я выдержал паузу, давая ему время осмыслить происходящее, но он не реагиро­вал. Тогда я добавил: – Она плачет. И смеется. Какие вы­воды вы можете из этого сделать?
      – Выводы? – заорал он. – Я объясню вам, какие выво­ды я делаю! По-моему, мы перебили слишком мало этих уродов, слишком мало! Мне кажется, что они размножа­ются как тараканы. Я думаю, что очень скоро начнется новый штурм, и их будет гораздо больше, чем в послед­ние ночи, их будут тысячи. И для нас настанет послед­ний вечер в этом мире. А вы тратите время на дурацкие трюки и строите из себя ярмарочного шута.
      Но я думал только о ней. Почему она оставалась там, на маяке, в обществе этого троглодита? Мне было почти ничего неизвестно о том, как она появилась на маяке. Однажды Батис рассказал мне, что нашел ее на песке: она лежала обессиленная, как те медузы, которые нахо­дили смерть на наших берегах.
      – И она никогда не пыталась убежать? Никогда не уплывала с острова? – спросил я. Батис не обращал на меня ни малейшего внимания. – Вы часто ее бьете. Она бы должна была бояться вас. Но ей не приходит в голо­ву убежать, хотя возможностей у нее предостаточно.
      – В последнее время вам в голову приходят странные мысли.
      – Да. И я не могу выбросить из головы одну из них, какой бы неразумной она ни была, – заявил я. – Батис, а вдруг они не просто морские чудовища?
      – Не просто морские чудовища… – повторил он меха­нически, не слушая меня, потому что занимался подсче­том боеприпасов, которые таяли с каждым днем.
      – Почему бы и нет? Быть может, под этими гладкими черепами есть что-нибудь еще, кроме примитивных ин­стинктов. Если это так, – настаивал я, – мы могли бы с ними договориться.
      – А мне кажется, что вы не должны давать волю сво­ему воображению, – прервал он меня и зарядил ружье, умышленно громко щелкнув затвором.
      Спор не мог привести ни к чему хорошему, и я решил не тратить вечер на дискуссии.
 
      Чудища стали нападать на нас реже. Наша пленница не пела, и это внушало некоторое спокойствие. Но мы не могли поддаваться заблуждениям. Наши чувства обо­стрились, сражения на маяке сделали нас знатоками в области явлений столь же невидимых, сколь ощути­мых. Рябь на море; лиловатый оттенок волн; воздух, на­столько напоенный влагой, что по небу могли плавать киты. У нас не было никакой возможности определить причинно-следственную связь, любая деталь могла быть лишена какого бы то ни было значения, однако без всяких разумных на то причин мы угадывали во всем ука­зания на близость Страшного суда. Мы чувствовали, что под волнами собирались силы и что на этот раз наш истощенный запас боеприпасов их не остановит.
      Все предрекало близкую смерть. И, возможно, имен­но поэтому я еще несколько раз овладевал нашей плен­ницей. Ничто уже не имело значения. Не было никакой нужды предпринимать каких-то особых предосторож­ностей, чтобы скрыться от Батиса. Смерть уже пригото­вилась причалить к нашему острову, и это была наша смерть; в подобных обстоятельствах человеку свой­ственно погружаться в свой внутренний мир. Кафф про­водил бесконечные часы в каких-то никчемных заняти­ях, которые, однако, требовали усердия. Он старался отвлечься от реальности, починяя дверь или пересчиты­вая немногочисленные динамитные шашки, оставшие­ся в нашем распоряжении. Батис различал их между со­бой, как крестьянин узнает своих коров, и даже придумывал им имена. Патроны, которые он считал особенно замечательными, – не имею понятия, на каком основании он выделял их среди прочих, – Кафф откла­дывал в сторонку, завернув в шелковый платок. Иногда он развязывал узелок и пересчитывал их, прикрыв глаза и дотрагиваясь до каждого пальцем, словно никак не мог запомнить наверняка точное их число. Батис знал, что его дотошность бесит меня, поэтому ему должно было казаться совершенно естественным, что я уходил с маяка – по крайней мере, так нам удавалось избежать ругани и ссор. Во время этих долгих отлучек я трахался с животиной. Иногда – в домике метеоролога, но чаще всего в лесу, чтобы Батис не мог подкрасться незаметно.
      Таким образом, на протяжении этих дней нашего медленного умирания, я редко виделся с Батисом. Хуже того: атмосфера на маяке как-то странно накалилась. И дело было не в том, что мы говорили друг другу, а ско­рее в том, о чем умалчивали. Враг все еще не решался покончить с нами, и мне было необходимо занять чем-нибудь свою голову. Я вспомнил о книге Фрезера.
      – Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.
      – Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занима­ются только монахи.
      Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по-своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хле­стнул меня неожиданными резкими словами:
      – Вам нужны книги? Вы хотите развлечься? Вероятно, нам следовало бы поймать для вас одну живую лягушечку.
      И Кафф посмотрел в мою сторону с отвратительной ухмылкой на губах. Подозревал ли он что-нибудь? На­верное, нет. Ему просто хотелось ранить мою чувстви­тельность. А еще таким образом он выдворял меня из своей комнаты, потому что горел желанием трахать свою животину. Мне не хотелось уходить.
      – Чего никак нельзя сказать об этом острове, – сказал я, – так это что здесь можно соскучиться. Почему бы вам не попробовать взглянуть на ситуацию по-новому? Воз­можно, спасение от невзгод у нас прямо перед носом.
      Он процедил ехидно:
      – Неужели? – Батис скрестил руки на груди и занял позу внимательного слушателя. – Тогда поделитесь со мной своим опытом. Ваши усилия уже дают плоды? Ка­ким же еще полезным навыкам вы ее обучаете? Фран­цузской кухне? Китайской каллиграфии? Или все ограничивается жонглированием четырьмя поленьями?
      Дело было не в том, чему мы могли обучить ее, а в том, чему могли от нее научиться. Самым отчаянным было то, что в сущности ничего не изменилось. Раньше мы были пейзажистами, которые рисовали бурю, стоя спиной к го­ризонту. Нам просто следовало повернуть голову.
      Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Сейчас я сле­дил за ней, ища человеческие черты, и находил женщину. Детали были незначительными: она улыбается, сознатель­но орудует всегда левой рукой, раздражается, если я хожу за ней по пятам, и садится на корточки, когда писает. Од­ним словом, это настоящая женщина, которая совершенно по-европейски боится показаться окружающим смешной. А я, чудак, до сих пор судил о ее поведении, как ребенок, не имеющий понятия о правилах мира взрослых. Каждый день, проведенный возле нее, каждый час внимательного наблюдения сокращал расстояние между нами с волшеб­ной быстротой. Чем больше я общался с ней, тем больше она вынуждала меня перенести мои переживания в спо­койное русло обыденности. Мои чувства превращались в точные инструменты. И действительно: как только я на­чинал объяснять себе ее поведение каким угодно спосо­бом, избегая видеть в ней лишь животное, картина меня­лась, словно под действием волшебного зелья. Но она принадлежала своему миру. Она была одной из них.
      Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Еще одна ночь на балконе; нас с Батисом скрывает пелена падаю­щего снега. Раньше я не заметил бы даже мраморных глыб, а сейчас различал даже песчинки на горизонте. Однажды во время штурма, когда противник испыты­вал нашу способность защищаться, Батис ранил одного из них, довольно мелкого. Четыре соратника бросились ему на помощь. О Господи, Господи! То, что мы считали жадностью каннибалов, было лишь усилием этих су­ществ унести с поля сражения своих раненых, невзирая на град пуль. Мне был особенно отвратителен этот предполагаемый каннибализм, эта жажда сожрать па­даль даже тогда, когда в теле еще теплилась жизнь. Сколько раз мы стреляли в существ, которые хотели только спасти своих братьев!..

      Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос – когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно са­дилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплескивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, ко­торое мы всегда считали пустым, и в моем мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?
      Мне никогда не суждено узнать о ней что-нибудь. Я обречен на это извечное незнание. Между нами рас­крывалась необъятная пропасть. Она была одним из су­ществ, которые обитают в океанских глубинах. Мое во­ображение не могло нарисовать картины ее мира, ее повседневную жизнь и банальные мелочи – те основы, на которых зиждилось ее существование. Как мне было понять, что произошло между ней и ее собратьями? Как представить ее разочарования, ее поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это бы­ло столь же невозможно, как для нее – понять, какие причины привели на остров дезертира-ирландца. Преж­де чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извили­стым и опасным дорогам. И если я исходил из предполо­жения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похо­жий путь, но в бесконечно далеком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово «любовь» в их языке и что оно означает.
      Теперь я обращался с ней с такой нежностью, кото­рой раньше не было между нами. В первый раз я овла­дел ею в порыве отчаяния, просто потому, что обстоя­тельства привели меня к этому. Прежде чем я впервые дотронулся до нее, ее запах казался мне тошнотворным. Полное отсутствие волос, влажная кожа. Сейчас я не мог поверить, что когда-то испытывал подобное отвраще­ние. Правда, теперь моя нежность возникала сама со­бой. Не буду отрицать, что сначала мое поведение было обдуманным: мне казалось, что, проявляя к ней неж­ность, словно она была действительно женщиной, я вы­зову взаимное притяжение. Я верил, что если она сколь­ко-нибудь чувствительна, то увидит огромную разницу между мной и Батисом Каффом. И тогда самая человеч­ная составляющая ее существа увидит свет, как бабочка, которая выбирается из своего кокона. Но этого не слу­чилось. Независимо от моего желания моя страсть рос­ла и становилась все более искренней, однако она была безразлична. Я замечал, что во мне растет новая любовь, любовь, которую породил маяк. Но по мере того, как я приближался к ней, моя необычная любовь наталкива­лась на все новые препятствия. Прежде чем отдаться мне, она никогда не смотрела мне в глаза. После близос­ти не обращала внимания ни на улыбку, ни на ласки. Моя возлюбленная отмеряла наслаждение с точностью часов, которые указывают нам время. И была столь же холодна, как они.
      Если вне маяка она выносила мое присутствие, то вну­три становилась настоящим призраком и избегала меня. Бесполезно было искать знаков ее внимания. Кроме того, там существовало еще одно препятствие: Батис Кафф. В его присутствии она становилась еще менее общитель­ной, если только можно так сказать. Мне хотелось видеть в ней совершенно особое существо, угнетенное страшным тираном. Однако на маяке, среди оружия и рядом со своим господином, она превращалась в прежнее безмоз­глое создание, некую помесь покорного пса и боязливой кошки. И все то, что незадолго до этого я смог, как мне казалось, разглядеть, обращалось в мираж.
      Теперь я уже не знал, на чьей стороне была правда. Быть может, я просто хотел придать более достойный вид своему желанию. Вероятно, я хотел видеть в ней су­щество, равное себе, потому что боялся предстать перед лицом смерти человеком, обуреваемым животными инстинктами. С другой стороны, я отрекся от человечест­ва, от всех людей мира. И, хотя это казалось мне самому невероятным, во мне с каждым днем укреплялась мысль о том, что, сама того не ведая, моя возлюбленная стала для меня тем самым убежищем, в поисках которого я покинул Европу. Стоило мне взглянуть на нее, коснуться – и жестокость, царившая на маяке, исчезала. Я понимал, потрясенный, что мне было даже неважно, насколько она человекоподобна, как сильно ее сходство с женщи­ной. Неправду говорят, что Господь в день седьмой от­дыхал. В день седьмой Господь создал ее и сокрыл от нас в морской пучине.
      Как бы то ни было, мои действия не имели ничего об­щего с размышлениями. Я предпринимал почти неверо­ятные усилия, чтобы обладать ею вдали от Батиса. Од­нажды я увел ее с собой в лес, и потом мы задремали на нашей постели изо мха. В тот день стали явными все не­ловкости нашей тайной любви. И не только это.
      Я – марионетка без нитей, мои силы на исходе, слов­но их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких-то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?
      Слышатся резкие звуки какой-то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно об­рушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеется в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подхо­дит еще ближе, настолько, что щепки дождем падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и ее рука приказывает мне следовать ее примеру. Я повинуюсь. У нее го­раздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов– убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клекоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.
      Через несколько часов, когда Кафф вошел на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в не­которой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чем всегда: его занимали только боеприпасы и поврежденные двери.
      – Батис, – прервал я его. – Это не чудовища.
      – Простите, что?
      Я выдержал длинную паузу, потом повторил:
      – Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.
      – Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы – особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.
      Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой-то точке расходятся в разные стороны. Я ус­тало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.
      – Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны оста­новиться. Нужно послать им знак доброй воли.
      – Я не желаю вас слушать.
      – Мы должны сделать какой-то жест. Может быть, то­гда они поймут, что эта война нас не интересует. – Мной овладело отчаяние. – Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.
      Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его до­воды опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.
      Он не желал меня слушать и встал из-за стола. Я счи­тал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши вра­ги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разум­ного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, мо­ля выслушать меня с пониманием.
      – Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы – захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы за­няли ее, построили свое укрепление и держим вооруженный гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? Тут меня против моей во­ли охватило негодование. – Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от за­хватчиков! Не могу!
      – Где вы были сегодня после обеда?
      Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.
      – Я спал в лесу. Где мне еще быть?
      – Ясно, ясно, – сказал он с отсутствующим взгля­дом. – Тихий час. Сон после обеда всегда бодрит. А сейчас готовьтесь: наступает темнота.
      Батис протянул мне мой ремингтон. Я не взял его. Это была лишь поза, результат предшествовавшего спо­ра. Мой отказ возмутил его. Но он не сказал ни слова. Я тоже. Кафф вышел на балкон. Немного спустя я после­довал за ним, но без оружия. Мои руки замерзли, и мне пришлось дышать на них, чтобы согреть. Батис взял горсть снега с перил и кинул в меня.
      – Держите! Может быть, вы сумеете отпугнуть их снежками.
      – Заткнитесь.
      Она пела. Из леса/черного в сумерках, донеслись ме­таллические голоса. Долгий вой, ровный и нежный. Эта нежность вызывала в нас смертельный страх. Батис за­рядил свой ремингтон с таким знакомым звуком: щелк, щелк.
      – Не стреляйте! – сказал я.
      – Она поет, – возразил он.
      – Нет.
      По выражению лица Батиса было совершенно ясно, что он окончательно считал меня полоумным. Я про­шептал: