Глава 1

Что называется, сесть в поезд

Вы, конечно, скажете, что я законченный извращенец, но я люблю женщин в очках. Мое заветное и самое непорочное желание — заполучить одну такую, смазливую и молодую, для личного наружного применения.

Познать блаженство с лапочкой, укомплектованной Братьями Лиссак, согласитесь, в этом есть свое очарование. Представьте только, очкастая мышка млеет под вами, как контрабас под смычком, а вы следите за ее глазами, как за китаезными рыбками в аквариуме (так говорит Берю). Это завораживает, просто замораживает (благо, не отмораживает) с головы до пят, включая сюда мембрану медиан, подбрюшную артерию и шалуна Христофора (первооткрывателя дам).

В такие мгновения впадаешь в раж и начинаешь пыхтеть, как драндулет в четыре лошадки с двойным карбюратором, от чего линзы малышки покрываются туманом.

Так я слежу — незаметно, сами понимаете — за одной любезной моему сердцу особой в окулярах, а мой игривый ум между тем вспахивает целину воображения.

В списке награжденных мною целая коллекция шикарных бабенок. Если бы пришлось составлять опись всех дамочек, которых я своим темпераментом превратил в огненную Этну, получился бы настоящий перечень моего сердца или перечник моего перца (как хотите), рядом с которым каталог Маню де Сент-Этьен имел бы вид сборничка лирических поэм. Перечислю вам кого помню: одиннадцать сотен парижанок, ровно восемнадцать крестьянок, сто две продавщицы галантереи, двенадцать испанок, три англичанки, одна прихрамывала, а одна была из Камбоджи, двадцать пять негритянок и одна шестидесятилетняя старушка (она была в маске во время карнавала в Сент-Ном-ля-Бретеш). И до сих пор, вы только подумайте, ни одной, ну ни одной очкастенькой! Это бесит, не правда ли?

Так вот, малышка, которую я балую своим вниманием, вполне обладает требуемыми достоинствами, чтобы торжественно открыть серию моих диоптрических любовных похождений. Она темно-шатенка-коротко-стрижка.

У нее масса разнородных прелестей: корзинка с грушами спереди, валторна сзади и водопад “Девичьи слезы” в месте стока внутренних соков. Ее очки по форме напоминают глаза рыси, чувствуете, как эта кошка впивается в шею. Линзы пузырят ее взгляд, и он становится настолько загадочным, волнующим, что мой указанный выше Христофор командует:

«Отдать швартовы!»

Мы в зале ожидания first class вокзала Монпарнас. Она купила билет в Ренн, и я сделал то же, предвкушая возможность завязать разговор с моей застекленной красавицей, как только случай представится. В данную минуту я нахожусь одновременно на кожаном диванчике и начеку, потому что засекаю появление сира Берюрье, который должен меня тактично эскортировать, стараясь при этом остаться человеком-невидимкой.

Пока у него ничего не выходит, я замечаю эту красноватую массу за сальными стеклами зала. Я леплю сигарету на губу, переругиваюсь с типом, у которого нет огонька, и направляюсь к выходу. Табачный киоск справа. Я иду к нему, не глядя на Толстого. Как человек в высшей степени одаренный дедуктивными способностями, он заволакивает свои двести двенадцать фунтов живого веса за киоск.

— Ты, наверное, ждал моего прихода, как верующий крестного хода? бормочет он. — Представь себе, что я никак не мог поставить шарабан, облазил весь квартал у вокзала, рыскал по этим проклятым улицам, черт бы их подрал! Невозможно никак припарковаться сегодня в Панаме и ее перипетии, как будто они здесь все выставились…

Я запруживаю (как говорят нидерландцы, живущие в Голландии) этот поток слов.

— Мы едем в Ренн, иди купи себе билет, поезд отваливает через десять минут…

— Первым классом?

— Да, моя Толстушка, поедешь как майлорд! Он давит косяк на свои чудовищного размера бимбарды, доставшиеся ему по наследству, которые бы и корове мешали ходить.

— У меня еще вагон времени. Девочка красивая?

— В моем вкусе.

— Счастливчик!

— Еще бы! Волшебница Маржолен подсунула мне в колыбель столько счастья, что пришлось часть положить в нафталин.

Я только собираюсь вернуться к своему чемодану, как Берю обрушивает слоновью десницу (если так можно сказать) на мою руку.

— Ты слышал новость?

— Про Красную Шапочку?

— Нет Мой племянник… Он снова занялся боксом.

— Он прав, — соглашаюсь я, — у него ведь расквашены только одно ухо и одна челюсть, я тоже за симметрию!

— Не остри! Один солидный “импресса” только что подписал с ним выгодный контракт по всей униформе, который возобновляется, если парень каждый раз будет быстро вставать на ноги и держать язык за зубами — Это клево! — объявляю я — Нет, это Филипи — Давай быстро за билетом, а то прозеваешь наш паровозик.

— Ладно! Ладно! Ты не можешь не дергать меня. Он хватает свой раздутый чувал, ручка которого тут же остается у него в кулаке.

— Хорош ты будешь в первом классе с этим мусорным ведром, возмущаюсь я.

— Не дергайся У меня все будет ча-ча-ча, как в чарльстоне.

Он удаляется аллюром запаленной лошади. Ваш покорный слуга, который более известен под апробированным наименованием Сан-Антонио, снова заваливает в зал ожидания. Куколка со стеклянными глазами все еще там, смирно сидит в нескольких кабельтовых от моего сундука. Наконец, избавившись от Бугая, я могу ее атаковать Я отстегиваю ей взгляд, равный заряду динамита, который заставляет ее опустить шторы. Она мне чертовски нравится, эта разбитная девчонка.

В свои девятнадцать лет она разбивает все, включая и мое сердце.

Я у нее на хвосте с самого утра Как мне достался этот вожделенный приз? Тут целая история, и я расскажу ее вам, чтобы доставить удовольствие Два дня назад наши службы по сортировке Интерпола арестовали некоего Зекзака, югослава по национальности, но не стопроцентного, хотя все-таки славянина, который был замешан в истории с хищением в Штатах. Хищением достаточно необычным, потому что оно было совершено в лаборатории ядерных исследований. Зекзака плохо обшарили, и когда за ним пришли, чтобы забрать на допрос, то нашли лишь остекленевшие глаза в застывшем теле.

Этот маленький гурман, чтобы подсластить свои неприятности, сгрыз конфетку со стрихнином. Единственное, что нам оставалось делать, это, натюрлих, поставить мышеловку в отеле, где он проживал.

И хорошо, что мы это сделали, потому что на следующий день мышка, которой я присуждаю первую премию в конкурсе очков всех видов, заявилась и спросила мсье. Предупрежденный нами хозяин ответил ей, что постоялец отлучился (еще бы, большие каникулы, а?!), поручив передать тому, кто к нему приедет, подождать. Девушка так и сделала.

Нетерпеливая, она прождала всего лишь до сегодняшнего утра, после чего попросила счет В итоге вот и все, как сказал бы Нескафе, у которого всегда был вкус ко всему сгущенному: один погоревший тип, который кончает самоубийством, малышка, которая спешит на свидание и после двадцати четырех часов ожидания берет билет в Ренн. That's all.

Во всей этой истории есть одна удивительная деталь: девица удирает, не получив за все время пребывания в отеле ни одного письма или звонка. В течение этих самых двадцати четырех часов в арабских цифрах, минута в минуту, она не покидала отель ни на минуту Вы можете себе вообразить что-либо подобное? Если вы не хотите себе вообразить что-либо подобное, то хотя бы вставьте себе перышко для легкости и помечтайте!

Вокзальный громкоболтатель объявляет по всей форме, что поезд стоит у платформы. Пассажиры хватают свои манатки и бросаются на абордаж.

Излишне говорить вам, что я следую в душистом кильватере очаровательной очкарихи (на самом деле она зарегистрировалась в отеле под именем Клер Пертюис). Когда она оказывается у подножки вагона, у меня появляется идеальная возможность обнаружить себя в ее жизненном пространстве.

— Позвольте мне поднять ваш чемодан, мадемуазель? Я получаю право на улыбку без пломб и протезов, целиком надраенную хлорофиллом.

— Спасибо, мсье, вы очень любезны!

Когда слишком стараешься, можно и лоб расшибить, я знаю это, но уже не чувствую тяжести ее чемодана. По собственному почину тащу ее багаж до купе, которое оказывается, к счастью, свободным. Последний толчок и вес в сетке. Мужественным движением руки я вытираю лоб олимпийца.

Французская галантность — это шикарно, но иногда она заставляет попотеть.

— Благодарю вас, мсье.

Ее голос звучит для меня музыкой, от него мои евстахиевы трубы закручиваются в спираль.

— Вы едете в Манс? — спрашиваю я с таким лицемерием, которому позавидовал бы любой министр иностранных дел.

— Нет, в Ренн!

— Подумать только! Я тоже! Я сглатываю слюну.

— Тем лучше, — говорю, — это доставит мне удовольствие путешествовать в очаровательном обществе.

Вот, наконец, моя соседка разрумянивается. Я получаю право на еще одну улыбку, более пылкую, чем предыдущая.

В это мгновение из соседнего купе раздается гордое пение. Толстый сообщает мне о том, что он рядом, голося знаменитый ливанский гимн:

"Ах! Какое удовольствие иметь красавицу в Бейруте”, после чего принимается так храпеть, что нам кажется, будто вместо поезда мы сели в Супер-Потрясайнер!

Любопытная штука человеческие отношения. Существуют люди, рядом с которыми вы можете прожить десять лет и не испытать ни малейшего желания рассказать о необычайном приключении человека, который видел человека, который видел еще человека, который видел северное сияние; и есть другие, которым, впервые увидев, вы доверите не только свою интимную жизнь, но и сердечные тайны вашей консьержки. Спешу вам сообщить, что Клер Пертюис принадлежит ко второй категории. Как прелестен этот ребенок в своем костюме из полу мохеровой зеленой ткани с ласковыми глубинами оранжевого оттенка и этим глубоким взглядом, похожим на окаянную впадину (как сказал бы Толстый).

Вот она кладет ногу на ногу, подчеркивая тем самым безупречной формы ляжки и чулки без шва. Настоящее сокровище!

— Могу я вам предложить сигарету? — осведомляюсь я.

— Нет, спасибо.

Над нами трижды звучит свисток, и мы покидаем Пантрюш. Колеса состава принимаются исполнять на рельсах свою музыку, такую же назойливую, как “Помело Равеля”.

Парень из компании “Вагон-ли”, лысый, как яйцо (сваренное вкрутую), звоня в колокольчик, изображает мальчика из церковного хора. Он голосит “Первое блюдо” тоном скорбящего человека, который только что отведал разогретой цветной капусты, а-ля заскорузлая подметка повара.

— Вы будете есть в вагоне-ресторане? — спрашиваю я мою протеже.

Она отрицательно качает головой.

— У меня отвращение к подобного рода местам.

— То же самое и у меня, — поддерживаю я с грустью, так как мои зубы щелкают от голода, а утроба кричит “браво”.

Придется подтянуть пояс до Ренна! Грустная перспектива, ребята, для мужика в расцвете лет, которому необходимы калории, чтобы продолжать соблазнять равноправного гражданина женского рода. Нет, я не делаю культа из жратвы, но долгая голодуха меня не прельщает, кроме того, мой Проспер голосует против, даже если не обращать внимание на урчание в брюхе.

— Вы бретонка, мадемуазель?

— Нет, парижанка…

Как вам это нравится! Она париготка, а останавливается в отеле на проспекте Опера одна; это потолок, как говорил Мансар.

— Вы, наверное, едете на каникулы?

— Я еду навестить свою подругу по пансиону.

— Если она так же очаровательна, как вы, кончится тем, что я переберусь в Ренн.

— Вы мастер говорить комплименты, — отмечает она.

— С вами рядом это не заслуга.

Я, должно быть, перегнул палку, так как она даже не улыбнулась.

Малышка, видно, воспитана в пансионе со строгими правилами, что меня не очень удивило бы. Но какие у нее могли быть дела с Зекзаком?

— Вы коммивояжер? — спрашивает она.

— Нет, а почему вы так решили?

— По вашей непринужденности. Я бы подумала…

— Нет же, вы ошибаетесь. Я работаю в макаронной промышленности. Моя специальность требует высокой точности: я контролер макаронных изделий. Я слежу за тем, чтобы они были продырявлены как следует.

— И вы едете в Ренн по срочному делу?

— Да. Я еду на испытание мотовила для вермишели. Ренн ведь край колес, вы понимаете, с прославленными испытательными стендами.

На этот раз она хохочет во все жорло (как сказал бы Берю).

Округлости ее корсажа увеличиваются в объеме. Так молода и уже такое богатство спереди, вот кто превратит вас в активиста крайних левых!

Поезд катит на полной скорости, мы несемся сквозь поля с овощной порослью. Везде огромные пространства лука-порея, на них тут и там видны сарайчики для инструментов, сделанные кое-как из старого хлама.

Вокруг церквей в горячем воздухе дремотного лета томятся деревни. Все мирово, как на картине Коро.

Тут и там видны петухи на навозных кучах да задумчивые коровы за изгородями.

Разговор не клеится. О чем бы еще поболтать? Трудно справлять ля-ля с умной и скрытной малышкой, если не знаешь ее. Вы мне возразите, что можно поговорить о погоде, ведь эта тема всегда в моде, согласен. Но такие махровые маленькие задаваки не пылают страстью к метеосводкам.

— Вы видели осенние модели, которые вам предлагают? — осведомляюсь я.

— Нет.

Ну что ты скажешь, хоть чертом крутись вокруг, никакой благодарности от Маргариты!

И все же я продолжаю свою правдивую трескотню.

— Модельеры разработали удивительное демисезонное пальто: оно реверсивное, комбинированное и не буксующее. Подкладка может служить для выхода в театр, вывернутое наизнанку, оно превращается в ночную рубашку, а если пристегнуть пояс, получится идеальный охотничий костюм для коктейлей и подводной рыбной ловли.

Она силится улыбнуться, но я чувствую, что мысли ее не здесь.

Вместо того чтобы восхищаться мною, что было бы естественно, учитывая мою выигрышную внешность, она прилипла к окну.

Конечно, она пасет таким образом не очаровательные просторы луковых полей, а автостраду, идущую вдоль железной дороги. С невинным видом я наклоняюсь, чтобы завязать шнурки штиблет (у которых, скажу вам как железнодорожник железнодорожнику, вообще нет шнурков). Это положение позволяет мне бросить исподтишка взгляд на дорогу. Я замечаю серый открытый “Мерседес”, водитель которого самозабвенно подает сигналы фарами. Что бы это значило?

Моя попутчица перестает интересоваться внешним миром и поднимается, чтобы достать свой чемодан, который, как любой хороший бифштекс, находится в верхней задней части купе. Сама предупредительность, я спускаю ее багаж. Она клацает золочеными замками и достает среди тщательно сложенных вещей косметичку из поросячьей кожи.

Она опускает крышку, улыбнувшись моей доблестной персоне, открывает дверь купе. Видно, мадемуазель собирается навести красоту, начинание, на мой взгляд, совершенно бесполезное, поскольку это уже удалось сделать мадам ее маман без труда и надолго. Я вытягиваю ходули под диван, осиротевший без ее славного задика, и, так как покачивание поезда является самым мощным возбуждающим средством — все евнухи скажут вам то же самое, — я начинаю вызывать в памяти округлости малышки. И вот, когда я изучаю ее антресоли, какой-то псих врывается в мое купе и при этом вопит как резаный. Это малый лет пятидесяти, делового типа, без излишеств. Он бросается на стоп-кран и повисает на нем всем своим хлипким телом.

— Ну что с вами, мсье барон? — восклицаю я, потирая щиколотку, которую он ушиб мимоходом.

— Скорее! Скорее! — задыхается пришелец.

Он либо астматик, либо испытал сильное потрясение.

— Только что кто-то упал с поезда!

— Не может быть!

— Да, может. Какая-то девушка. Она, наверное, близорукая. Открыла дверь вагона, приняв ее за дверь туалета, и выпала…

Я отстраняю малого и собираюсь выскочить из купе, как вдруг поезд резко тормозит. Я падаю в объятия пятидесятилетнего парня пятидесяти лет демивекового фасона, и, нежно сплетясь, мы врубаемся в сказочную фотографию, изображающую закат солнца на Ванту и помещенную там НОЖДФ для услаждения взоров пассажирских. Поезд останавливается, пробежав еще мгновение по инерции. Стальные колеса ревут на стальных колеях — зловещая картина. Я думаю о моей еще теплой спутнице. Она, возможно, не девственной чистоты, но чертовски смазлива, и при мысли, что сейчас ее стройное тело лежит там, без сомнения, все разбитое.., мой страхометр застревает в глотке.

Внезапно разбуженный толстый Берю проветривает в коридоре свою ошеломленную башку, украшенную шишкой Он массирует ее растопыренной пятерней.

— Ну и идиот этот машинист! — воет он, призывая в свидетели взволнованных пассажиров.

Я отталкиваю его ударом локтя в потроха и несусь к двери, которая на петлях хлопает крылом.

Я дую вдоль состава. Пассажиры выходят из вагонов и делают депутатский запрос проводнику, который — а как же? — ничего не знает.

Руки согнуты в локтях, ваш скорый Сан-Антонио несется по насыпи. Чтобы облегчить движение, я шлепаю по шпалам.

Хвостовые вагоны скрывают от меня перспективу пути. Я добегаю до последнего почтового вагона. Два добряка из ПТТ, красные от красненького, крутят головами, чтобы не пропустить представление.

— Куда тебя несет? — кричат они мне.

Я отвечаю, что к черту на рога, и продолжаю свой мощный спурт.

Мимун рядом со мной — безногий калека.

Наконец передо мной открываются блестящие на солнце рельсы, жаркое марево плывет над насыпью. Я ничего не вижу на ней… Продолжая нестись галопом, я погружаюсь в расчеты в уме, которые не представляли бы трудностей, если бы я сидел за столом, но от бега и волнения они становятся трудновыполнимыми. Поезд шел километров сто двадцать в час, малому, который видел, как упала Клер Пертюис, понадобилось секунд десять, чтобы осознать эту драму, открыть дверь моего купе, пересечь его, перешагнуть через меня и дернуть стоп-кран. Составу нужно было секунд двадцать, чтобы остановиться, итого — тридцать секунд, может, немного больше. Исходя из того, что поезд делал два километра в минуту, за тридцать секунд он покрыл один километр…

Здесь дорога делает поворот. Перед тем как завернуть, я оборачиваюсь. Замерший поезд находится в пятистах метрах от меня.

Почти все пассажиры стоят на путях, и я замечаю, как приближается караван скорой помощи, состоящий из начальника поезда, Берю и двух-трех статистов.

Вперед, Сан-А, еще рывок.

Со страстью первой ночи я преодолеваю сопротивление пути. Ну вот и все: я ее вижу, девочку. Недалеко впереди — небольшой зеленый холмик.

По форме холмика я смекаю, что все, что принадлежало ей, раздроблено. Она теперь никогда не станет мисс Францией на фестивале в Ла Ке-лез-Ивлин. Когда хомосапиенс принимает такую позу, это значит, что он созрел для деревянного ящика с серебряными ручками.

Я видел достаточно жмуриков за время моей собачьей карьеры и всегда оставался спокоен, но трупы хорошеньких девочек, должен вам признаться, меня очень огорчают. Мне кажется, что калечат саму природу, в этом я эстет от искусства, как бы сказал один из моих друзей, которого принимали за экспонат в музее Шампиньоль.

Малышка Клер была такой юной!

"Что остается от наших двадцати лет”, — пел Шарль Трене! Из ее годиков не вернуть ни одного.

Ее очки, которые так соблазняли меня, лежат в кровавом месиве.

Ужасно смотреть на ее тело, расчлененное, изрубленное, раздробленное.

Бедное дитя.

Спасательная команда прибывает. Берю сипит, как тюлень, который только что крупно выиграл в национальную лотюрень.

— Это она? — удается ему прошептать.

— Да.

— Что тут случилось? — беспокоится начальник поезда.

— Разве не видно?

— Эта особа упала?

— Слегка, и, наверное, ушиблась.

— Она была с вами?

— Просто она ехала со мной в одном купе. Я плету ему историю о том, как тот тип дернул через мою щиколотку щеколду стоп-крана.

— Она носила очки, — говорю я. — Похоже, что она собиралась в туалет и ошиблась дверью.

— Значит, это не самоубийство?

— Конечно, нет. Перед тем как выйти из купе, она взяла косметичку из чемодана…

Действительно, а что случилось с упомянутой косметичкой? Я напрасно верчу головой, ее нигде нет. Может, она упала на рельсы раньше моей подружки?

Я продолжаю движение. Через несколько метров железнодорожные пути проходят под дорогой. Образуется короткий туннель, с обеих сторон которого выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.

Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я ищу, я говорю ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров путей: ноль, нет больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов.

Она испарилась.

— Стой, глянь, что я нашел! — говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем новенькую перчатку. Эта вещь лежала не на рельсах, а перед одной из ниш, выдолбленных в бетонированной арматуре автодорожного моста.

Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова присоединяемся к группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы прикрыть труп маленькой Клер.

— У тебя расстроенный вид! — говорит Толстый.

— Есть от чего, а?

— Думаешь?

Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.

Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним — растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.

Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия — это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия — это глупость. С этой точки зрения Толстый — законченный философ; он может видеть насквозь…

— Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, — объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.

— Неужели?

— Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?

— Что-то в этом роде.

— И ты прав, — допускает Пухлый, — потому что, скажу тебе, среди бела дня, даже если ты так близорук, что говоришь генералу: “Добрый день, мадемуазель”, невозможно принять дверь вагона за дверь сортира. Все равно видно, что она застеклена и сияет от солнца…

— Есть свидетель, — говорю я. — Мужик, который решил заняться тяжелой атлетикой со стоп-краном в моем купе.

— Почему в твоем? — настаивает Берю, который хоть и обладает низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними обращаться.

Я поднимаю бровь.

А правда, почему в моем?

— Случайность, — говорю я все же. — Этот парень находился в коридоре напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?

— Ладно, а ты уверен, что в ту минуту, когда малышка начала рубать щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?

Я свистаю наверх все мои воспоминания. Вымуштрованные, они являются и выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.

Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.

— Я в этом уверен.

— Одно предположение, — говорит Толстомясый, — а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?

— Определенно, — вздыхаю я, — он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать…

Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.

— Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!

Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.

— Что там за шум? — спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.

— Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, — говорит Берю, — иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.

— Послушай, Толстый, — бормочу я, — ты сегодня в ослепительной форме.

Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо… Пойдем возьмем интервью у этого мсье.

Воспоминания о “Мерседесе”, который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.

Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.

— Видишь, — злорадствует Толстый. — Твой дружок пошел погулять.

Кстати, как хоть он выглядел?

Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.

— На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?

— Да.

— Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.

— О'кей! Забирай малышкин сундук и мой, — говорю я. — Мы остаемся.

— И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?

— Действовать! — отрезаю я.

— Кое для кого спектакль закончился после первого действия, — острит Толстый.

Глава 2

Что называется, пойти проветриться

— Эй, там! Куда вы претесь? — ревет начальник поезда. Он собирается исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.

Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.

— С этого надо было начинать, — брюзжит он.

— Отправляйтесь дальше, — распоряжаюсь я. — На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.

Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.

Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана бесхитростная картина.

— Ну и что мы будем делать в этой дыре? — спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.

— Ты, — говорю я, — разобьешь лагерь возле тела барышни.

— Зачем?

— Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.

— А ты?

— За меня не беспокойся!

Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.

Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.

Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.

— Чего это тут такое? — осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.

— Поезд, — информирую я со знанием дела.

— Но он же того, тю-тю, — возражает наш разумный сеятель злаков.

— Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.

— Вот б…! — сочувствует механизированный хлебороб.

— Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?

— Ну да.

— Какая это была машина?

— Серая, с брезентовым верхом.

"Мерседес”, перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.

— Точно, — кокетничает целинник. — “Мерседес-190”! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.

— Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот “Мерседес”? — спрашиваю я. — Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?

— Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, — дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, — того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.

Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.

И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.

— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.

— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.

— Спасибо.

С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.

Жиртрест качает апоплексическим рылом.

— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.

— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.

Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.

Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.

— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.

— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.

— Толстый, у тебя на все есть ответ.

— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.

— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.

Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.

Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.

Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.

Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.

— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.

— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.

Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.

Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.

— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…

В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.

Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.

— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.

Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.

— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.

Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.

— В конце концов, — продолжает он, — эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и “Мерседес”…

— Плюс второе удостоверение девушки, — очень кстати напоминаю я.

— Оно могло быть и первым, а не вторым, — многозначительно произносит великий патрон.

— Точно так, — бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.

Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.

Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.

— Не могу вас более задерживать, — с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. — Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.

— Разумеется, господин директор. Мы выходим.

На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.

— Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, — острит он.

Глава 3

Что называется, заглянуть в досье

Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.

— Ты кстати! — заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. — Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.

Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.

Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.

— Ну что ты скажешь, — вздыхает он, — не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву “X”.

И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.

При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки. Не то чтобы мы с Матиасом были поражены общим сердечным обезвоживанием, просто Пинюш принадлежит к той категории людей, которые не могут жить без бед. Они играют на несчастье так же виртуозно, как Энгр играл на скрипке. Именно когда у них все хорошо, испытываешь желание принести им соболезнования. Если же кто-то из них ломает ногу, так и подмывает сделать комплимент, а уж когда теряет близкого родственника, сдерживаешь ликование и желание поставить на проигрыватель диск с рок-подогревом.

Чтобы поддержать фасон, как говорил Карден, я вынимаю оба удостоверения, тиснутые из ридикюля малышки Пертюис, сиречь Боу.

Раскладываю их перед карре вальтишек Матиаса; это мой собственный способ входить в игру.

— Ты знаешь эту барышню, дружок?

Надо вам сказать, что Матиас — живая картотека. Он превратил в специальность запоминание рож и кличек всех бывших и еще не родившихся преступников. Вы ему называете имя любого блатняги и, как в радиопередаче господина Несвой и Саньи “Морда и Копыта”, он вам рассказывает о темном прошлом этого мсье. Например, вы спрашиваете его, как звали сводника из блатных с искривленной ступней, и он вам не колеблясь отвечает: “Это был Лулу из Бастьи”. Иногда его пробуют загнать в тупик, слегка усложнив задачу. Подсовывают ребус в таком духе: “Одна фара у меня вставная, я легавый и стреляю с бедра, кто я?"

И что, Матиас начинает гоготать до того, как вы закончили сообщение, и утверждает:

"Вы — Альберт, Бархатный язык”. И это так! Настоящий божий дар! Если бы Джентльмены с Большой Дороги знали об этом, они бы приползли на коленях, чтобы предложить ему пару лимонов с дерева своей Удачи.

Однажды, я уже не помню, кто из убт (я ведь не обладаю памятью моего подчиненного) сказал в его присутствии, что он разыскивает одного не установленного типа, о котором знает только, что тот на десерт в ресторане съедает йогурт. Матиас пожал плечами и пробормотал: “Тогда это может быть только Кемаль из Анкары”. Самое потрясное, будущее показало, что он был прав.

Сейчас он косится на оба удостоверения с неопределенной улыбкой на лице.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, мсье комиссар? — бормочет он.

— Валяй!

— Это что, шутка?

— Почему?

— Ну ладно, вы что, не узнаете ее?

Этот сукин сын, чего доброго, заставит меня комплексовать.

— Нет, — сухо говорю я.

Матиас пододвигает карточки к Пино.

— А ты?

Пинюш прилаживает на извилистом носу ущербные очки, у которых не хватает дужки и одного стекла.

— Неужели это?

Я задерживаю дыхание. Он, наоборот, вздыхает очень глубоко.

— Девушка, которая…

— Горячо! — одобряет Матиас.

— Девушка, которая получила Гран При фестиваля Дисков в Довиле за песню, кажется, она называлась “Хватит хитрить, моя любовь”?

— Какой кретин! — делает заключение Матиас. — Боже милостивый, как недоразвита ваша зрительная память.

Понимая, что тем самым он и меня включает в это множественное число, а мне это может показаться странным, Матиас уточняет.

— Извини, что я тебе выкаю, Пино, но откровенно… Бравый парень покраснел, а если вы будете знать, что и в нормальном состоянии он уже похож на паяльник в действии, то сможете представить себе силу его смущения.

— Вместо того чтобы строить из себя беременного сфинкса, ты бы лучше рожал, — отчитывает его преподобный Пинюш, осаживая свои очкидля-кривого-с-одним-ухом — Вы не узнаете Грету из Гамбурга?

От этой фразы у меня перехватило дыхание, слюнные железы застревают в глотке, а поджелудочная железа открывается вниз.

— Не-е-т… — блею я.

— Почему нет?

— Она была блондинкой!

— Она перекрасилась!

— У нее не было такого носа!

— Она пошла к Клауэ!

— Она не была такой юной!

— Самообман: она казалась старше из-за носа, да и самой Грете всего двадцать лет!

Матиас встает и поднимается на лестницу, скользящую по рельсу, вделанному в верхней части стены. Он открывает металлический ящик, копается в нем и спускается, держа в руке досье на Грету.

Только сравнив фотографию из досье с теми, что украшают оба удостоверения, можно по достоинству оценить качество опознания.

Действительно, нужно иметь фотоэлемент в шарах, чтобы обнаружить обман. Прекрасная работенка!

Я читаю справку, посвященную Грете Конрад. Приятное уголовное прошлое, уверяю вас, вот оно вкратце.

Грета была дочерью нацистского палача, укрывшегося в Аргентине после разгрома Германии. Его жена загнулась при бомбардировке, а ему с маленькой дочерью удалось смыться. Он поселился в Буэнос-Айресе, и ничего не известно о том, как он прожил там эти восемь лет. Когда он умер, его дочери исполнилось пятнадцать, а выглядела она на все восемнадцать. Она вернулась в Европу и прожила несколько месяцев у одной из своих теток в Гамбурге. Однако по натуре она была искательницей приключений и в одно прекрасное утро собрала свои манатки. Приехав в Панаму, стала танцовщицей в одном малогабаритном ночном кабаке, отсюда и ее псевдоним — Грета из Гамбурга. Она была замешана в какой-то аморальной истории, которая благополучно закончилась за отсутствием состава преступлений. После чего ее след на некоторое время пропадает. По-настоящему она заставляет говорить о себе в Берне, где преступной рукой был совершен поджог посольства Соединенных Штатов. Расследование показало, что Грета проникла в здание посольства за два часа до начала пожара. За отсутствием улик ее отпустили. Спустя три месяца она объявляется в Роттердаме. Здесь загорается крупное американское грузовое судно.

За два дня до этого Грета покорила сердце старпома корабля. Когда полиция заявилась в отель, ее уже и след простыл. Потом следует взрыв бомбы в штатовском самолете, который обеспечивал связь с Берлином, позже — еще попытка поджога в генеральном консульстве в Афинах… И каждый раз дознание будет обнаруживать поблизости присутствие Греты и ни разу не удастся ее задержать. Вся полиция Запада разыскивает ее, но тщетно! И вдруг, вот она только что отдала концы под колесами поезда Париж — Ренн, куда ее спровадила рука убийцы. Странная судьба.

Я возвращаю досье Матиасу.

— Спасибо. Ты можешь дописать и подчеркнуть следующее блестящее добавление: Грета дала дуба сегодня утром.

— Не может быть.

Я ввожу его в курс наших железнодорожных периферий (как бы сказал Берю).

— Неужели теперь мы никогда не узнаем, на кого и с кем работала эта девушка? — спрашиваю я.

— Никогда.

— Подожди, я сейчас опишу тебе одного типа, а ты мне скажешь, не напомнил ли он тебе кого-нибудь. Это малый лет пятидесяти, скромно одетый. У него седые, почти белые волосы, довольно крупный нос, глубоко посаженные глаза. Он говорит по-французски без малейшего акцента.

Я вспоминаю еще детали, чтобы дополнить портрет неизвестного, который пустил в действие стоп-кран, ничего больше не идет на ум, и я удовлетворяюсь тем, что мой бархатный взгляд превращается в двойной вопросительный знак. Матиас размышляет.

— Минута пошла, — говорю я ему, как господа массовики-затейники с телевидения.

Он не сечет юмор и щелкает языком. Тут влезает Пино, который мешает картишки.

— Сан-Антонио, ты знаешь этот фокус?.. Смотри, ты выбираешь одну карту, любую…

— А потом я нахожу ее в кармане-пистоне твоих трусов? Это, пожалуйста, без меня…

Матиас отбирает несколько досье и показывает мне.

— Это Фюльбер из Ниццы? Я секу на фото.

— Нет.

— Макс-Молодой?

— Тоже нет.

— Тогда остаются только Жан Пасс и Демайор… И на последних двух антропометрических изображениях я не узнаю моего дергателя рукоятки.

— Не представляю, кого вы имеете в виду, мсье комиссар.

— Очень плохо, — бросаю я. — Придется действовать иначе. А пока сообщи америкашкам добрую весть: Грета из Гамбурга сыграла в ящик, она больше не будет баловаться с огнем!

Глава 4

Что называется, взять след

Я собираюсь покинуть хижину Прийди Котик, когда у меня появляется шальная мысль. Спрашиваю дежурного, ажана Глазаста, доброго уравновешенного толстяка со взором скромницы:

— Ты не видел этого подлеца Берюрье?

— Он заправляется! — отвечает объемистый представитель порядка, указывая на пивную напротив.

Втянув башку в плечи, бикоз оф начавшегося мелкого дождя, я гоню туда.

Здоровяк действительно там. Не один, а в компании с монументальным в два этажа блюдом шукрута. Он атакует его своими вставными штыками и как раз к этой минуте заложил в хлебало горячую сосиску, которая заметно улучшила его дикцию.

Толстый приступает одновременно к трем действиям. Он пытается жевать эту самую сосиску — раз, глотая ее, дует, чтобы остудить, двас; наконец, претендует на то, что разговаривает со мной — три-с.

— Яооенаок! — говорит он. Что я перевожу как: “Я голоден как волк”. Должен сознаться, что и я с удовольствием съем порцию. Делаю заказ официантке, очаровательной усачке с мохнатыми ногами и бровями, которая могла бы стать мисс велосипедный тур Шесть дней, если бы не косила так и не имела горба на спине.

Пока готовится мое блюдо, я вкратце описываю Толстому ситуацию, стараясь не смотреть на него, чтобы не испортить аппетит — Мне кажется, Берю, что это дохлое дело, что-то из рубрики тухлых фактов… Давай определимся, ты не против?

— Еаеотив! — соглашается Пищеварительный тракт.

— Итак, начало истории в тумане. Нам сообщают о том, что в Париже находится некий шпион, которого разыскивают секретные службы америкашек. Его арестовывают, он кончает с собой. Этот фокус не представляет для нас особого интереса. Мы не знали, почему он во Франции, нам не в чем упрекнуть его лично… Ты следишь за ходом моих мыслей?

Толстый борется с куском копченого сала. Он пытается сложить ломоть вчетверо, чтобы попытаться затолкать его целиком в пасть. Ломоть сала не согласен. Но Толстый в молодости занимался дзюдо. После короткой схватки ему удается взять сало на ключ и проглотить. Но сало злопамятно. Толстый не подумал о том, что жир лучше хранит жар, чем худоба. Он испускает отвратительный вопль и выплевывает тухлятину вместе со вставной челюстью, вцепившейся в нее.

— Я обжегся, — кричит он, хватая бокал с рислингом. Залив вином пожар, он возвращает в строй фарфоровые клыки и прилаживает их в хлеборезке.

— Так о чем ты, Тоньо?

Попробуйте восстановить цепь рассуждений после подобной интермедии.

Я принимаюсь вычислять исключительно на свой текущий счет, оставив моего храброго напарника вести войну с шукрутом.

"Итак, Зекзак кончает самоубийством. Для очистки совести Старик организует засаду в отеле. Действительно, в нем объявляется некто это Грета. Она ждет двадцать четыре часа и отправляется в путешествие За ней следили люди, которые — они это здорово доказали — настоятельно хотели ее кокнуть. Их было по крайней мере трое: старик со стоп-крана, молодой, который толкнул Грету на рельсы, и человек в “Мерседесе””.

Короче, игра заключается в том, чтобы их найти. Какими уликами я располагаю, чтобы этого добиться? Двумя: я видел одного из троих. И я знаю, что у трио есть “мерседес-190”.

— Оемы уешь? — любезно спрашивает плотоядное животное.

— Я думаю, — ворчу сквозь чад, который поднимается витыми клубами от моего шукрута. — Я думаю, что спортивные “Мерседесы” не могут пройти незамеченными. Ты начинаешь большую вариацию. Мой милый, как только подкрепишься, мобилизуй всех имеющихся в нашем распоряжении людей и осмотрите все отели Парижа, начиная с самых дорогих. Вы соберете для меня сведения о всех владельцах “мерседесов-190”. Думаю, что их не должно быть слишком много.

— А если человек с “Мерседесом” не живет в отеле?

— Я подумал об этом. Тогда после отелей вы осмотрите гаражи…

— А если этого парня вообще нет в Париже?

— Тогда вы поедете в провинцию.

— А если…

Тут я его прерываю. Если Берю позволить болтать, то придется пригонять бульдозер, чтобы разгрести все его “если”.

— А если ты засунешь мой шукрут себе в пасть и заткнешься? спрашиваю я.

Ворча, он проглатывает содержимое своей тарелки.

Когда я заявляюсь в лабораторию, там дежурит Малмаламеньше. Ну, вы знаете, большой Малмаламеньше, у которого есть часы и обо всем свое мнение.

Это не человек, а настоящий кролик. Он уже не в состоянии сосчитать своих пацанов без счетной линейки. Их количество — своего рода внешний признак богатства — так много он шинкует капусты по пособиям.

Настоящий альфонс. Свое семейное благополучие создал не руками, клянусь вам. Он важен, как аист, но глух, как тетерев. Это у него с войны. Грузовик с боеприпасами взорвался прямо под его задницей. В себя он пришел на верхушке соседней колокольни; люди подумали, что он там временно исполняет обязанности петуха на насесте. Он мог бы стать меломаном, как дирижерская палочка, согласитесь, но он даже не услышал колокольное соло, хотя имел девственно чистые барабанные перепонки. С тех пор на своих тамбуринах он носит очень сложный прибор с ответвлением на динамо-машину с педалью, заделанную в пупок. Чтобы беседовать с ним, нужна серьезная подготовка: восемь дней интенсивных ингаляций, массажа голосовых связок и мегафон. И лишь после этого в ответ на вопрос, сколько ему лет, он вам скажет, что слопал три рогалика на завтрак. То есть вы понимаете, что он не фукает свои сбережения на концерты Азнавура! Для него развлечься — это значит послушать концерт для ударных без оркестра, вот где он наслаждается. Ему слышится шум дождя, накрапывающего по соломенной крыше. Мне приходит в голову, что избытком детей он обязан именно своему увечью. Он, должно быть, не слышит, когда его мамаша кричит, чтобы он унял своего дурашку.

— Привет, Максим, — пронзительно кричу я, потому что его зовут Максим, как Ларошфуко, — жизнь бьет ключом?

Малмаламеньше регулирует потенциометр Электроцентрали, заставляет меня повторить двенадцать раз и, широко и радостно улыбаясь, уверяет меня, что дождь продлится недолго, так как его любимая мозоль не ноет, за что я и благодарю Провидение.

Я сажусь перед пачкой чистой бумаги и, как могу, набрасываю портрет человека, который дергал стоп-кран. На полях описываю детали. Следует вам заметить, что Малмаламеньше — король не только пособий по многодетности, но и фоторобота.

Этот великий глухопер обладает особым чутьем, и этот нюх заменяет ему слух (удачная фраза, а?). По простому описанию примет он умеет составить портрет человека, которого никогда не видел. Эта работенка трудновата, когда он имеет дело со свидетелями, дающими противоречивые описания, но когда дело направляет дока легавый (я уже трижды ломал себе малую берцовую кость, ударяя ногой по лодыжке), можно быть уверенным, что получится конфетка.

Надо видеть, как Максим работает. Определенно, он рожден, чтобы создавать. Он изучает мой живописный опыт, затем выбирает из белой деревянной коробки стеклянную пластинку и вставляет ее в проекционный фонарь. На маленьком экране появляется овал лица.

— Похоже? — спрашивает он голосом глухого.

Я киваю в знак согласия.

Малмаламеньше выбирает вторую пластинку и вставляет ее перед первой. К очертаниям лица добавляется теперь нос. Это не совсем нос моего приятеля. Крылья носа у того были толще, я жестами объясняю это Максиму, который блестяще поправляет деталь. Потом появляются зенки, лопухи, щетки, липучки, перья. Время от времени я даю ценные указания, но этот плут Малмаламеньше “чует” моего голубчика. Когда портрет воссоздан, я даю ему оценку “вопиюще правдивого”. Мой приятель, бумажный зануда, делает фотографию с этого мертвого лица, распластанного на экране.

— Пять минут, — бросает он, исчезая в черной комнате, где проявляет негативы.

В ожидании я выкуриваю две сигареты. Любимая мозоль его не обманула: появилось солнце. Слышно, как голосит мелкая птичья сволочь на крышах. Я думаю о малышке Грете. Лучше бы я ее знал, когда она выдавала свой номер в стриптизе. В чем мать родила, малышка могла, наверное, выдавить мужскую слезу. Почтенное собрание несло ощутимые потери. Пожилые господа, сопровождаемые благообразными женами в камешках и бородавках, после кабаре накачивались двойной порцией сердечного. Что касается учащихся колледжей, не думаю, чтобы они принимались за теорему Пифагора после такого сеанса?

— Вот! — объявляет Малмаламеньше, появляясь с двумя совсем свежими оттисками.

Он прикрепляет один из них кнопками к доске и, вооружившись специальным карандашом, принимается искусно его отделывать. Я присутствую при удивительном явлении. Оттиск перестает быть мертвым.

Он оживает и приходит в движение. Теперь это настоящая фотография, а не фоторобот.

— Остановись, хватит! — кричу я Леонардо да Винчи от антропометрии.

— Я никогда не пью между едой, — отвечает он мне. С Малмаламеньше поссориться невозможно. Более того, можно ли с ним договориться! Я останавливаю его волшебный карандаш.

— Чудесно! Чудесно! — реву я.

Ору я так громко, что с верхнего этажа появляется какой-то парень, решивший, что зовут на помощь. Я принимаю самое мудрое решение: давать Малмаламеньше письменные инструкции. Они коротки.

"Размножить ретушированные фотографии и, после того, как первый экземпляр будет торжественно вручен мне, раздать их всем службам”.

Малмаламеньше соглашается. Он горд собой. Удоволенный, он изложит своей крольчихе эйфорию победы таким лаконичным стилем, что в ближайшее утро проснется кавалером медалей отца-героя всех степеней.

— Я передам вам первый оттиск через четверть часа, — обещает он.

— Спасибо, — говорю я, — и браво. Привет детишкам, поцелуй супругу и всех благ будущему потомству.

Засим я иду напротив засосать кружечку, потому что шукрут, как и семена редиса, требует, чтобы его обильно поливали.

Глава 5

Что называется, прийти в ярость

Два дня проходит, не принося никаких новостей. Откровенно скажу, я разочарован. Это большая редкость, чтобы следствие, которым руководит знаменитый Сан-Антонио (позвольте мне позолотить пилюлю, расходы я оплачиваю), топталось на месте. Старик корчит такую рожу, от вида которой всем крокодилам Нила приснились бы кошмары.

Утром третьего дня, как сказано в Евангелии, в ту минуту, когда я заваливаю в Бульдог-хаус, курьер Бомбар смущенно говорит мне: “Вас ждет патрон”.

Если Старик меня ждет, это значит, что он готов дать разнос. А когда он не в духе, лучше не дать ему перевести дух.

Прыгаю в гидравлический лифт. Я бы быстрее поднялся на цирлах, бикоз аппарат не очень торопится, но когда садишься в лифт на эшафот, скорее испытываешь желание поднять паруса в сторону прекрасной американки. (Христофор для дам.) — А! Вот и вы, комиссар!

Черт возьми! Это еще серьезнее, чем я себе представлял. Когда Старик одаривает меня моим званием, это значит, что он готов его у меня отобрать.

Он стоит против отопительной батареи — это его любимое положение строго по стойке смирно. Ну совсем как гренадер, готовый получить дюжину зарядов в брюхо. Стиль: гвардия умирает, но не сдается!

— Да, шеф, — храбрюсь, — вот и я.

Вы знаете, что я обладаю всеми достоинствами, сверх того достаточным количеством недостатков, одни милее других. Единственное, я не особенно терпелив, и, когда кто-то хочет разыграть меня, важничая с видом важной персоны, даже если речь идет о моем рахитичном начальнике, как говорит Берю, я готов послать его к монахам.

— Вы пообещали мне скорую развязку, — брызгает слюной Старик…

Мой нос прохладней, чем ляжки служанки, взгляд неподвижен, я жду продолжения.

— А я не вижу результата, — с горечью заключает король клейких папильоток.

Дорогуша воображает себя мадам Бовари.

— Патрон, я…

Лишь только я принимаюсь возражать, он начинает перебивать.

— Вы что? — гремит он. — Вы позволяете у себя под носом угробить девушку, за которой я поручил вам следить… И вы неспособны разыскать убийц! Каждое утро представитель американского посольства звонит мне, чтобы справиться, как идет следствие, потому что эти господа имеют большой зуб на погасшую фройляйн Грету и ее банду, уверяю вас.

— Сожалею, патрон, но мы приняли все необходимые меры, чтобы добиться результата. Наши люди осмотрели все отели и гаражи в Париже, чтобы составить список людей, имеющих “мерседес-190”. Мы тщательным образом изучили распорядок дня этих персон. Ни один из них не мог быть замешан в покушении в поезде. В то же время фоторобот человека, который дернул стоп-кран, был разослан по всей Франции и за границу ничего! Как будто он испарился! Авто тоже… Все, что я могу сделать, это подать в отставку.

— А! Ну да.

Скажу вам как безработный безработному, номер с отставкой — это блеф. Как только босс начинает слишком бузить, я ему тресь в лоб отставкой — и он тут же смягчается. Подумаешь, сегодня остался в дураках я, завтра — кто-то другой. Но он не собирается заголяться для порки, а взнуздывает боевого осла и прыгает в седло.

— Вы находите, что сейчас подходящее время, чтобы говорить такие вещи, Сан-Антонио? Отставка! Прекрасное решение, браво, это легко!

Он набрасывается на меня, как старая непробиваемая дева на брачное объявление, берет меня за лацкан, пропускает средний палец в прорезь для моих будущих наград и говорит:

— Как вы могли это сказать, мой бедный друг?

Но вот. Я опять становлюсь его “бедным другом”.

— Стало быть, вы не читаете газеты?

— Нет, а что?

Он ухает, как сова.

— Так, так, — добавляет чертов Мефистофель. — Теперь я понимаю, почему вы так спокойны.

Он оставляет мой лацкан, чтобы сгрести целую кипу сегодняшней прессы со стола.

— Читайте!

— На какой странице, шеф?

— О, конечно же, на первой. Наши дела всегда под номером “один”, к черту скупость!

Я таращусь на первую попавшуюся газетенку. Заголовок на три колонки ошпаривает мои мозги. Я чувствую, как серые клетки слипаются в паюсную икру.

«НОЧЬ КОШМАРОВ В ПРИГОРОДЕ ПАРИЖА.»

«ВЗРЫВ БОМБЫ НА ВИЛЛЕ ПОСЛА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ В ПЕК.»

Старый дед злобно ликует, уверяю вас. Мой дурацкий вид его восхищает.

— Мой дорогой, — бросает это жвачное животное, — вам бы следовало читать газеты перед тем, как идти на службу, полицейский вашего ранга обязан быть в курсе последних событий.

Если бы я не был так ошарашен, то, ставлю не важно что против не известно чего, заставил бы его выпить содержимое чернильницы, чтобы придать ему цветовой выразительности.

— Читайте, читайте! — приглашает дорогой мой человек. Я повинуюсь не для того, чтобы повиноваться, а лишь потому, что боюсь лопнуть от любопытства, если сейчас же не удовлетворю его.

"Крупное покушение взволновало…” и т, д. Вкратце, бомбы замедленного действия были заложены теми, кого бойкие писаки называют “преступные руки”, на крыше резиденции посла. Нанесен серьезный материальный ущерб. К счастью, обошлось без оплакивания жертв… Но психологический эффект, как в стране, так и за рубежом… Вы сечете речугу?

Предварительное расследование повергает моих коллег из УБТ в глубокую печаль, так как им не удалось откопать ни одной улики.

Известно только, что взрывные устройства были установлены под крышей.

Министром внутренних дел и его портным определяются размеры необходимых мер безопасности, чтобы обеспечить впредь, как это называется, ну это самое… Ну, надлежащее ля-ля! Щелкопер, который родил этот опус, ухитрился обойтись одними прилагательными, изобразив их к тому же прописными буквами. Я тщательно складываю газету вчетверо.

— Ну и как? — сардонически бросает Старик.

— Почему вы думаете, что это покушение связано с моим расследованием? — холодно спрашиваю я, сдерживаясь, чтобы не плюнуть ему в физиономию.

— Потому что оно и взрывы, которые фигурируют в жизнеописании Греты Конрад, похожи, как близнецы.

— Грета была убита, господин директор, очевидно, теми, кто был не согласен с ее.., хм!., стилем работы! Следовательно, ошибочно делать вывод о том что убийцы продолжают ее грязную работенку Он приводит довод, самый неожиданный из всех, которые можно ожидать от такого изящного, наманикюренного, образованного, солидного и решительного мсье — Я это чувствую! — говорит он Просто и ненавязчиво Он чувствует этот одержимый из Пюридора Понимаете? Он это чувствует А я думаю, что он просто себя плохо чувствует — И вы хотите, чтобы я занялся этим делом?

— Да, но неофициальным путем, ФБР не хочет расследования, и было бы нелюбезно не помочь им. Должен вам все же сказать, мой дорогой друг.

Постойте! Я снова продвигаюсь по службе, ребята На этот раз я уже “дорогой друг” Надо, чтобы я еще ему врезал, и тогда через час мы будем называть друг друга “милый"

— Должен вам признаться, что меня не огорчит, если вы обставите их на финише.

Престиж Как всегда — мелкое тщеславие, позолота, лавры1 За кусок ленты, фотографию в “Франс Суар” или чтобы прочитать свое имя на кубке из дутого серебра, люди способны на все и, что еще хуже, все равно на что!

Боже мой! Кто же им наконец растолкует, что идеал не в этом, что не это есть цель жизни!

Надо же наконец, чтобы они получили инструкцию к пользованию этой игрушкой которая зовется жизнью веками они потрошат ее, так и не сумев воспользоваться надлежащим образом.

На протяжении всего нашего проклятого пути встречается кто-нибудь, кто долдонит “Встань и иди!” И мы, вечные Лазари, повинуемся Бедный Лазарь, он, наверное, был сыт по горло, когда нарушили его вечный покой, чтобы возвратить банде кретинов.

Он был смирен в своем саване, беспечен, как баптист, если можно так выразиться И вот его извлекают из холстин! Встань и иди! В этом грустном мире есть только один закон вперед! Да здравствуют сапожники!

Левой! Левой!

Оркестр играет марш! И вперед, шагом-арш! Они еще не смекнули, что земля круглая и что, шагая неизбежно возвращаешься к исходной точке Если только вернешься! А это так трудно, что, когда туда возвращаешься, никак не удается вывернуться чтобы действительно вернуться! Левой! Левой! И душа поет! Все же в конце концов каким было последнее слово? Лазарь! Дословно! Говорят о его воскрешении но ни когда о его смерти, о второй смерти, о настоящей, королевской и триумфальной, по всем законам химии, окончательной Потом его имя сочеталось с вокзалом, но с рогами остались другие, другие, но не господин Святой Лазарь, которому удалось сделать пересадку на поезд в вечность.

— Вы понимаете, что я хочу сказать? — с нажимом говорит Старик Я покидаю свои грезы Звиняйте, господа, раз в год у меня большая стирка С острова Утопия мир кажется чище — Я все прекрасно понимаю, шеф — Итак, перед вами чистое поле для деятельности, Сан-Антонио Чистое! Что я вам говорил!

— Прекрасно — Но помните, что я могу ошибаться — 0! — недоверчиво говорю я Он хмурит брови, морщит лоб и поглаживает свое блестящее место — Мне нужен результат, Сан-Антонио — Вы его получите! — обещаю я И мысленно спрашиваю себя, если я звездану этим бронзовым пресспапье по его скорлупе, зажжется ли в ней божья искра

Глава 6

Что называется, взять быка за рога

Я покидаю КП Старого, а в голове у меня одна мысль срочно созвать Пино и Берюрье для трехстороннего совещания в верхах Видите ли, порой я бываю груб с моими дорогими друзьями и потчую их многочисленными именами опущенными в словаре литературного языка, но это всего лишь внешняя манера С вашим покорным слугой нужно быть немного садовником чтобы уметь смотреть в корень На самом деле я отношусь к ним с большой нежностью и часто говорю себе, что без них сыщицкое дело не стало бы таким, какое оно есть В трудных случаях я всегда советуюсь с ними Под ледяным щитом мозгового шара у них два червивых орешка, но, несмотря на то, что они мыслят на коротких волнах, их умением не следует пренебрегать Хорошо при случае упростить дискуссию.

Я нахожу моих шельмецов в кабинете, предоставленном в их распоряжение благосклонной администрацией. Обычно кабинеты предназначаются для труда более или менее интеллектуального. Однако обитель указанного дуэта дает приют далеко не умственным занятиям.

Так, когда я переступаю порог, Толстый занимается тем, что подбивает подметку одного из своих мокасин, а Пино укладывает на соль корнишоны таким образом, чтобы они “пустили сок” перед тем, как их отправить в уксус.

Он любит корнишоны, считает, что они придают жизни пикантность. Я разделяю эту точку зрения. Роль тыквенных растений в современном обществе до сих пор не получила достаточного освещения.

— Ты чем-то расстроен? — замечает преподобный Пинюш и рассеянно кладет мятый бычок на рассыпанную соль.

— Есть причины, мы крупно поговорили со Стариком. Берю перестает терзать дырявую подошву. Он обливается потом. Чтобы предупредить обезвоживание организма, достает из стола кило красненького и принимается исполнять номер “Спускайтесь, вас ждут”.

Я сажусь верхом на последний целый стул, стоящий в середине комнаты, специально для задержанных. В самом деле, обратите внимание, на этом стуле надо быть очень сдержанным, так как у него не хватает спинки и можно кувыркнуться на пол, хотя это личное дело каждого.

— Все это надо обсудить, — говорю я… — Если вы, мсье, соблаговолите прервать на минуту ваши занятия…

Берю соглашается. Он бросает свой башмак на землю и кладет на письменный стол разутую ногу, от которой поднимается пар, как от свежевспаханной земли. Пино тоже проникся серьезностью и торжественностью момента. Он пытается закурить корнишон, но когда это ему не удается, обнаруживает свою ошибку и в темпе заменяет огурчик табачным изделием.

— Тебя слушают! — уведомляет он.

— Вы видели утренние газеты?

Они признают это.

— Читали о взрывах бомб?

— Иес, — говорит Берю, который восхищается Уинстоном Черчиллем.

— А то, — бросает Пино, будто экономит каждую букву.

— Мсье с горы считает, что удар нанесен бандой Греты. А так как до сих пор ничего не известно о них, он валит ответственность на нас.

Соображаете?

Берю надвинул обросшую мхом шляпу на свой бычий лоб.

Он как будто загипнотизирован ногтем цвета южной ночи, который торчит из носка.

— Может, он и прав, — мрачно формулирует он, вытаскивает из кармана омерзительный платок, которым трубочист не решился бы заткнуть щель дымохода, аккуратно разворачивает его и извлекает маленькую сардельку, которую и принимается жевать, держа большим и указательным пальцами, как это принято при дворе английской королевы.

— Почему ты говоришь, что он прав? — спрашиваю я.

— Минуточку! — поправляет это жеманное существо. — Он напрасно валит ответственность на нас, но он прав, что связывает эти взрывы с теми, которые не заржавели за Гретой.

— Это интересно, объясни!

— Эта Грета занималась штатниками в Европе. Она собиралась поддерживать режим камеры внутреннего сгорания, так? Ну и вот, это продолжает…

— Ты забываешь, ее шлепнули на наших глазах…

— Ну и что?

Этот довод, как бы примитивен он ни был, меня озадачивает.

— Как ну и что, — ворчу я, — когда с кем-то разделываются таким образом, это значит, по крайней мере, что на него имеют зуб.

— Ну и что? — настаивает Берю, выплевывая на три метра веревочку от сардельки.

— Я предполагаю, что Грету убили, чтобы прикрыть всю эту лавочку.

Если бы Старому не звонили каждое утро из посольства, чтобы узнать, как идет расследование, я бы подумал, что эти люди из ФБР пустили Грету под откос!

— Постой, — бросает Толстый, — постой, я должен покумекать. — Все, я готов. Слушай сюда, маленькая головенка: штатники, может, и телефонят боссу для того, чтобы замести собственное дерьмо. Делая вид, что тормошат из-за расследования, они сбивают нас с толку!

— Ты думаешь, они бы взяли на себя такой труд?

— Нет, конечно, — соглашается Берю. Он выдергивает вставную челюсть, чистит ее и, снова расставив стулья в своей столовой, продолжает:

— Почему ты вообразил себе, будто эту секс-бомбу разрядили, чтобы она больше нигде не взрывала? А может, как раз наоборот, ее лишили праздника жизни, потому что ОНА решила выйти из игры? Тогда это меняет всю историю, помнишь, как в той египетской басне, когда Клио патриоту показывает свой беспечный нос.

Я ликую.

— Берюрье, милый мой, если бы хоть раз ты в этом году умылся, я бы тебя расцеловал за эти слова!

Действительно, это меняет всю историю. В зависимости от мотива убийства, дело можно рассматривать с двух противоположных точек зрения.

Пино покашливает Он завидует поздравлениям, которые заслужил его напарник. Он тоже любит лавры победителя.

— Нечему особенно радоваться, — брюзжит он. — Нет, это потрясающе, предприняв такие поиски, мы не нашли ни типа с поезда, ни “Мерседеса"

Он противно, по козлиному, смеется.

— Я, послушайте меня, я когда-то знавал одну Мерседес. Она танцевала в “Сфинксе” Это была не женщина — ураган: когда я в первый раз поднялся к ней, она мне устроила такой скандал…

— Короче, — испускает звук Берю, который хочет вернуть себе инициативу, — если мы желаем подвести итог, то надо сказать следующее, или это службы штатников шлепнули Грету, и тогда, естественно, расследование будет безрезультатным, или удар нанесен бандой Греты — и все мы шляпы, как это утверждает Старик!

— Вот замечательно сформулированное уравнение с двумя неизвестными, — говорю я — Только могу тебя заверить в одном, Толстый: штатники не подкладывали бомбу своему послу! Из этого следует, что банда Греты реально существует.

— Ты прав, — соглашается Жиртрест, — значит, ошибки нет, просто все мы ж…

Сделав это заявление, носящее отпечаток самоуничижения, он возвращается к оставленной туфле.

— Замкнутый круг, — вздыхаю я. — Эти типы с поезда как будто растворились во мраке. И все же они где-то есть!

Берю высасывает остаток литровки, кокетливыми движениями вытирает губы рукавом куртки и объявляет, что не может врубиться, где здесь собака зарыта; для ее праха это большая удача.

Именно в эту минуту Пино поднимает личную гвардию. Мой милый пластинчатожаберный бросает в бой все свои серые клетки. Он такой старый Пиноккио. Последнее ура, последнее тик-так, последнее чуть-чуть!

— Тоньо! Ты наводишь меня на кое-какие мысли, говоря, что они где-то есть.

— Мне нравится равновесие твоей фразы, продолжай!

— Твой “Мерседес” и твоего приятеля искали в Париже, искали в провинции Их искали за границей…

Он останавливается, как старый кошак, у которого закружилась голова на краю водосточного желоба.

— Кончай!

— Он даже не знает, чем закончит, — ухмыляется отвратительный Берю. Ты что, не видишь, что он поплыл.

Пино артачится. Он пылко и красноречиво заявляет, что за ним есть кое-какое прошлое! И что, если кое-кого и зовут Берюрье, он не может себе позволить насмехаться над таким достойным человеком, карьера которого…

— О! Заткнись! — грохочу я. — К чему клонишь, Пино?

— Я клоню к одному очень важному факту, тому, на который ты не обратил внимания, Сан-А! Перед происшествием в поезде ты видел, что “Мерседес” подавал сигналы фарами…

— Ну, дальше?

— По-твоему, это был сигнал разделаться с малышкой?

— Без сомнения!

— Хорошо, я предложу тебе только одно возражение, комиссар из большой деревни: а если бы девушка не встала в этот самый момент, а?

Представь, что она продолжала бы сидеть напротив и слушать твою белиберду, — как бы они смогли вышвырнуть ее из поезда?

Я смотрю на Берю, Берю смотрит на меня, мы смотрим на Пино. Пино смотрит на свои пожелтевшие от никотина ногти. Торжественная минута молчания.

— Пинюш, — проговариваю я, — ты, как всегда, на высоте!

— Подожди, я продолжаю…

Артист не устал. Он работает под куполом без страховки.

— Ты говоришь, что девушка не видела сигналов?

— Нет, она видела сигналы. Потому что надо знать правила грамматики.

— И ты еще хочешь, чтобы мы серьезно это обсуждали, — сетует кавалер родной речи.

— Прошу тебя, извини, продолжай.

— Если девушка поднялась по сигналу, это значит, что она его ждала?

— Да.

— Но она не ожидала того, что с ней случилось?

— Нет!

— Значит, ее убедили в том, что произойдет что-то другое?

— Возможно.

— И были определенные причины для того, чтобы это что-то произошло именно в этом месте, а не в другом?

— Ты увлекаешь меня все больше и больше, Пино. Преподобный открывает ящик и выдирает из него дорожную карту. Он раскладывает ее на своих корнишонах.

— Подойдите! — говорит он нам.

Мы покорно становимся у него по бокам Пинюш явно заслуживает того, чтобы вставить его в раму, клянусь вам! Если бы вы его видели красные опаленные огнем окурков усы, слезящиеся глаза слишком длинный нос и жалкий Да, если бы вы его видели вы бы склонили головы перед пятьюдесятью годами честной и верной службы — В первый раз, когда я стал размышлять над этой проблемой заводит он — А, так ты уже думал над этим?

— Естественно Это мой профессиональный долг Итак, когда я в первый раз занялся этой дилеммой, то сначала подумал что покушение было совершено в этой точке пути потому что дорога идет вдоль железки, что позволило нападавшим смыться на машине — Хорошо придумано Его указательный палец, узловатый и короткий, скользит по черным извилинам пути Париж — Ренн — Но, посмотрите, здесь нет недостатка в местах, где автострада и железная дорога идут совсем рядом Тогда почему именно здесь, а не где-нибудь в другом месте, скажете вы?

— Действительно, мы скажем тебе это, Пино — А я отвечу потому что, после того как дело сделано, авто должно развернуться другим бортом и вернуться на базу И чем большее расстояние оно должно проехать, тем больше риск быть замеченным — Ты на правильном пути дружище — подбадриваю я, — давай, мы следуем за тобой в соседнем вагоне — Вывод. КП этих мерзавцев находится недалеко от места нападения!

Вот к чему я клонил с самого начала искали повсюду, но только не рядом с местом происшествия! Почему? Потому что какая-то деревенщина вбила себе в башку что авто развернулось в сторону Парижа Только вот в сторону Парижа не значит Париж!

Он садится, опустошенный удовлетворенный, лучезарный, благородный Это настоящий Бернар Палисси это Пастер, это Эйнштейн это сгусток всех тех, кто однажды нашел то, что искал, с помощью или без помощи Сан-Антонио из Падуи Пино оставил свое послание Он может умереть, имя его останется высеченное на мраморе нашей памяти! Можно складывать шатер шапито его полушарий! К его могильному камню будут приносить охапки гвоздик!

— Мои верные — говорю я им — подайте сюда свои пересохшие глотки, чтобы я мог промочить их мюскаде этого года Вы заслужили это!

Я цепляю карту славного хрыча, чтобы изучить на свежую голову подозреваемый район Мой вещун шепчет мне, что Пино прав Чтобы найти человека с седыми волосами в поношенной куртке и подстриженных штанах (Берю dixit), так же, как и “Мерседес”, надо их искать там, где они находятся.

Это ведь так просто, надо приложить ума

Глава 7

Что называется, искать там, где светло

День истощается, целые сутки угнетающего ожидания изнурили и нас.

Жандармы, мобилизованные нами, с удивительной быстротой прочесали обширный квадрат между Версалем, Шартром, Этампом и Палезо. Две сотни агентов в штатском, пришедшие на помощь многочисленным бригадам, с фотороботом в руках осмотрели район, забираясь в любое жилье и расспрашивая о “Мерседесе” у всех местных заправщиков. Все впустую.

Один за другим они возвратились, разбитые, оглушенные, удрученные — Ничего, мсье комиссар Никто не знает этого человека. На все про все только два ложных сигнала тревоги относительно двух “Мерседесов"

Как выяснилось, один принадлежит известному киноактеру Жану Кривельяку, второй — видному промышленнику господину де Треньбень, династия которого уже в течение пяти поколений производит велосипедные спицы (производство основано в 1752 году) Пино совсем перестал важничать, Берюрье добивает его, атакуя по любому поводу остротами высшей пробы — Ты как в воду глядел, дедок Херлоку Шальмонсу следует остерегаться тебя Ты утрешь ему гузку в лучшем виде! Я бы на твоем месте брал деньги за право смотреть на такого красавца. Тебе следовало бы укрыть мозги целлофаном, чтобы они не отсырели, и т, д.

Благородный обломок, уязвленный, как академик академии Гонкур, которого бы вдруг обозвали “литературный Горбун”, погружается в горечь, печаль, разочарование Время от времени он бубнит — Кто знает, ошибся ли я? Ведь наши парни не перевернули все дома!

И потом, они обследовали ограниченное пространство, а тайник может быть в другом месте!

Короче, в бюро установилась тишина, последний из наших посланцев протелефонировал о неудаче, и мы, все трое, сидим, как братья близнецы на похоронах: взгляд придурка, рот захлопнут, как заводская проходная.

Натюрлих, объявляется Старик. Причем самым необычным для него образом: открывается дверь моей берлоги и в проеме вызывающе застывает его силуэт, эдакий Франсуа 1-й. Он приятен лицом, но вопросы его нелицеприятны. Я бы предпочел послать его к шутам, чем слушать, как он шутит. Одет он в черное, а игрушка Почившего Легиона рдеет на лацкане, как фонарь хвостового вагона. Ледяной взгляд, зеркальная плешь появление впечатляет, поверьте вашему Сан-А!

— Итак, мсье! — произносит он с видом Рюи Блаза из народа.

Мы дружно встаем, как школьники при появлении инспектора или военные в солдатской форме, когда звучит “Марсельеза” (слова и музыка Руже де Лиля). От усердия Берю опрокинул непочатый пузырь кисленького.

Так как литровка была уже откупорена, из нее гадко забулькало на паркет. Пи но ограничился тем, что перевернул чернильницу на свои разложенные в соли корнишоны.

— Пока ничего нового, господин директор, — храбрюсь я. Не хочу пудрить вам мозги, но память человечества не знает случая, чтобы Старый совершил набег в кабинет подчиненного. Надо думать, начальство его разнесло, как сестер Петере от картошки, если он покинул свою конуру.

В лаконичных выражениях, кропотливо отобранных в Ля руссе, соединенных надлежащими звуковыми связями (и не слишком опасными), я излагаю ему события дня. Он слушает с видом параноика: брови совершенно горизонтальны, веки земноводного неподвижны на створоженных белках.

— Я вас поздравляю! — итожит он.

Из мудрой предосторожности я засовываю лапы подальше, чтобы он не мог видеть, как одновременно с закручиванием сюжета я кручу ему кукиш.

Он пересекает помещение, осторожно переступая через винную лужицу.

Идет в сторону окна. Боже! Как он широк в плечах. Его младенчески розовая балда сверкает в свете ламп.

— Мсье, — бросает он, — мне только что сообщили новость, из-за которой этой ночью прольется много чернил: горят службы американского посольства на авеню Габриель. А ведь были приняты строгие меры безопасности…

Он будто прощупывает взглядом даль Пантрюша, которая открывается из окна моего кабинета.

— Мне кажется, что я различаю отблески пожара… Мы молчим.

Происходит что-то слишком серьезное, что не позволяет раскрыть рта, даже если тебя зовут Берю или Пинюш и в тебе столько же ума, сколько в скелете динозавра из Музея.

Старик поворачивается, он удручен. Его лоб в складках морщин, как бальное платье выпускницы. На вид он больше удручен, чем возмущен.

— Мне больно от нашего бессилия, — говорит он. — Вы представляете себе, Сан-Антонио, те последствия, которые повлечет за собой новое покушение?

— Это ужасно, — сокрушаюсь я по всем законам драматургии. Виандокс не преминул бы сделать мне заманчивое предложение.

Весь в смятении, босс попирает вино Берю. Наконец он замечает это и, показывая на багряную лужу на полу, восклицает:

— Вот, мсье, Франция!

— Но… — буровит Берю.

— Что такое? — гремит Старый.

— Ничего… Э!.. Я хотел только уточнить, что это испанское вино!

Уязвленный, дир сваливает, унося на подошвах частицу Испании.

Мы ждем три минуты, прежде чем сесть.

— Но вот! Мой ox! — вздыхает Жиртрест, ликвидируя разрыв бумажными салфетками… — Подумаешь, катастрофа… А винище, за которое я заплатил один франк двадцать сантимов!

Пино извлекает корнишоны из чернильной лужицы. Я, в отличие от них, не произвожу шума, не колеблю воздух, а мыслю, как тростник И мысли, которые следуют одна за другой под куполом моего свода, вогнали бы в тоску даже клопов.

Бессилие! Стриженый прав. Бессилие! Мы евнухи от полиции Слизняки из Большого дома! Все потеряно, кроме чести, как говорил.., тот… тому Земля горит под ногами америкашек. Я очень хорошо понимаю тактику террористов. Заставить службу америкашек во Франции думать, что они находятся на осадном положении. Создать недоверие между ними и французами.

Хозяин прав, я согласен. Речь идет о том, чтобы восстановить порядок, мир и спокойствие.

Я беру чистый лист, рисую на нем кружок, в котором пишу — Зекзак.

Рядом с первым черчу второй кружок, в нем пишу — Грета. Соединяю их линией. Потом ниже рисую третий кружок, внутрь которого помещаю, как в медальон, фоторобот. Затем — вопросительный знак.

На этом этапе графических работ Пинюш касается моей руки. Я поднимаю башку. Он показывает мне спектакль, который стоит беспокойства. Представьте себе, Толстый стоит на коленях. Он упирается в пол и лакает разлитое вино.

— Берю! — хриплю я.

Он поднимает ко мне рыло, измазанное помоями.

— Ты бесчестишь звание человека! — назидательно бросаю я. — И такое отвратительное существо обладает правом голоса.

Однако не следует задевать гражданское достоинство честного Берю. С ним можно обращаться, как с кретином и рогоносцем, он допускает это, потому что знает, что так оно и есть. Но если не признать за ним избирательные права, он вспыхивает, как омлет с ромом.

Он поднимается и, сочась вином, приближается к моему столу.

— Что ты сказал! — рычит эта обезьяна. — Мой долбаный комиссар совсем спятил? Мусью комиссар имеет желание, чтобы его выкинули в окно, предварительно даже не открыв его?

Я рассматриваю парижскую ночь, забрызганную огнями.

— Инспектор Берюрье, — говорю я, — предупреждаю вас, если вы будете продолжать в том же духе, вы можете вернуться к своему очагу, чтобы оставшиеся годы ухаживать за представительницей китообразных, которую однажды вам пришла прекрасная мысль проводить в мерию.

Толстый рыгочет. Разрядка, что ли. Он утирает губы и объясняет, чтобы оправдать свое странное поведение, что уж если вино привозят из далеких Испании, то никто не имеет права поливать им служебные помещения. Хотя Пиренеев нет с тех пор как.., уже давно, это представляет собой порядочное путешествие.

Он продолжает стекать, как еще недавно сочилась его литровка. Пино рассматривает с интересом мой набросок.

— Во что ты играешь, Сан-А?

— Видишь ли, — говорю я, — делаю схему, чтобы попытаться врубиться.

— Почему ты поместил фото загадочного дергателя стоп-крана под Гретой?

— Что ты хочешь этим сказать, средневековый архив?

— Я хочу сказать, — бросает Пино, — что этот тип вмешался в дело не после смерти девушки, а до! — И добавляет, пока я рассматриваю его: Причем роковым образом!

Толстый собирается принять участие в обсуждении, но не успевает. Я уже у двери. Бросаюсь в затихший коридор и качусь по лестнице вниз.

От замечания Пино я прозрел. Конечно, человек из поезда появился не после, а до. И теперь, вместо того чтобы искать его в настоящем, я начинаю искать его в прошлом.

Глава 8

Что называется, состарить внешность

Тобогган — мрачное ночное заведение, к которому, я бы сказал, тяготеет определенная часть парижской шпаны — если бы земное тяготение было возможно в этом узком помещении.

Оно напоминает коридор, в конце которого возвышается полурояль (что совершенно естественно для места сборищ подобной полубосоты).

На стенах художник, влюбленный в Корсику, написал побережье острова Красоты, в живых тонах, которые могли бы служить рекламой фирме Риполин. Среди других я замечаю две прекрасные фрески, одна из которых изображает купальщицу в бикини, сжимающую в объятиях дельфина, вторая — милую дафнию, которая противится дофину.

Тут же у входа расположена довольно длинная стойка бара, в которую вцепились бабы и господа пальцами, забрызганными бриллиантами. Не обязательно отсидеть в Централе, чтобы сообразить, что они тоже оттуда.

Мое появление производит определенное замешательство в вольере.

Здесь бывают либо завсегдатаи, либо петушки из провинции, которые приезжают, чтобы их ощипали А так как я не принадлежу ни к одной из этих категорий, то эти бедные милашки в полном недоумении.

Я взлетаю на высокий табурет у южной оконечности стойки бара и посылаю сигнал SOS халдею. Не знаю, где хозяин этого кабака выловил своего бармена, но могу вас заверить, что это было не на конкурсе смазливых ребят. Это бритый шилом хмырь, на лице которого столько же шрамов, сколько на дереве Робинзона, и видно — парень с душком, что заставляет меня вспомнить одного Омара, с ним я некогда загорал на пляже.

— Что будем? — спросил он.

— Один сто тридцать восьмой!

— Не понял? — сухо бросает он.

— Двойной Ват шестьдесят девять, ну! Вы не производите впечатление человека, способного к математике, уважаемый! Он удерживается от гримасы и готовит мне пойло.

— Со льдом или с содовой? — спрашивает он.

— Чистый… — отвечаю я, — я пью его так, в чем мать родила!

Он отворачивается от меня, чтобы пополнить запас пластинок на проигрывателе, замещающем домашнего пианиста.

Потом этот господин Маринующий-Маринад возвращается по-итальянски порывисто и заявляет, что улетучивается. Я слегка разворачиваюсь к почтенной публике.

Мертвый час. За столиками три пары made in Сельпо-ле-Вен пьют шампанское, делая при этом вид, что находят его хорошим. Желчный метрдотель, по мере того как они пьют, подливает шампусика, а если видит, что они к нему спиной, использует для этого и ведерко со льдом.

В этой войне свои правила. Париж by night кишит нищей братией, которая, платя восемь штук старыми за пузырь винца, считает, что пустилась в загул.

Когда они возвращаются к мирной жизни на фабрике липучек для мух или в сельском хозяйстве, им этого хватает на десять лет рассказов восхищенным соседям.

Клиентура бара представляет собой живописную картину Крутые стараются казаться круче, шлюхи — похотливей. Одна из этих скромниц слева не сводит с меня своих полтинников. Это — очаровательная девушка, кажется, мартиниканка, с блестящими глазами и волосами, завитыми, как рессоры какого-нибудь Данлопилло У нее невинный смех и приветливая улыбка, честное слово.

По всей видимости, мое обаяние тронуло ее нежные чувства.

Коричневая амазонка, которая ублажала сельских клиентов, пузатых и варикозных, помогая неповоротливым избавиться от бумажника, а застенчивым — от кальсон, похоже, говорит себе, что один головокружительный разок с очаровательным молодым человеком, который пишет свои любовные послания только на девственно чистой бумаге, был бы подарком судьбы.

И вот уже она своими угольными зрачками подает мне порзянкой сигналы, при этом суетится, чтобы продемонстрировать мне свои формы, противовес и антресоль, высоко посаженные на телескопической вилке. Но я не привык покупать любовь за бабки и в упор ее не вижу. Мое внимание больше привлекает гарсон, нет, эта макака, переодетая в обезьяну, не вызывает во мне извращенное влечение, просто я хотел бы порасспросить его с глазу на глаз, и меня не остановил бы ни конъюнктивит, ни начинающийся ячмень.

А дело все в том, должен вам сказать, пора пришла, что именно в Тобоггане малышка Грета занималась своим дерзким ремеслом танцовщицы, перед тем как использовать свой жар для более зажигательных целей.

Я спрашиваю себя, мог ли этот халдей с щербатым лицом ишачить в заведении в те времена, когда в нем служила Грета.

Я показываю ему пятерку, и он устремляется ко мне.

— Уважаемый, давно вы здесь подрабатываете? — спрашиваю я.

Его утомленные шнифты ядовиты пялятся на меня.

— А в чем дело?

— Просто интересно… Мне кажется, я вас знаю.

— А я уверен, что мы не знакомы.

— Потому что вы не такой физиономист, как я. Если мы познакомились не в Тобоггане, то значит, где-то в другом месте. Сколько лет вы жонглируете здесь посудой?

— Два месяца! Опять мимо.

— А вы бывали здесь раньше?

— Да, случалось.

Бармен заискивает передо мной. От беспокойства его мужественность бледнеет. Рот кривится… Я меняю тон.

— Вы не знавали пару лет тому назад одну милую блондинку, такую фрау, которую звали Грета из Гамбурга? Он пожимает плечами.

— Нет.

— Хозяин кабака здесь?

— Нет — И вы не знаете, кто бы мог просветить меня по поводу этой девицы?

— Нет.

Он надменно добавляет:

— А в чем, собственно, дело?

— Дело в деле, — отвечаю я ему, чтобы не оставлять в со стоянии волнующей неопределенности.

Благодарный, я сую ему в лапу честно заработанные чаевые и иду к метрдотелю в мятом смоке. У этого пингвина низкий лоб, сломанный нос, а надбровные дуги создают впечатление, что он хмурится. Тяжелый случай, который может иметь только два объяснения: или в прошлом он занимался боксом, или отщелкал мордой ступеньки с третьего этажа Эйфелевой башни.

Я запросто хватаю его за крыло.

— Вы здесь всех знаете, дорогой мой?

Он мгновенно принимает неприступный вид человека, который, отсчитывая вам сдачу, закосил пять тысяч и не хочет об это слышать.

Я давлю на его нежные чувства, то есть сую в лапу задумчивую физиономию кардинала Ришелье.

Он прячет ее с такой ловкостью, которая восхитила бы Луи XIII и особенно Анну Австрийскую.

Он не задает вопросов, не проявляет никакого любопытства, просто в обмен на мои десять франков протягивает мне чудесное оттопыренное ухо, которое, если только его украсить пикулями, было бы вполне съедобным.

— Вы не знали некую Грету, по прозвищу Гамбургская, она болталась здесь два или три года назад? Пингвин качает головой.

— Нет, мсье комиссар? — говорит он. Я в ауте. Надо же, выкупили.

— Вы меня знаете? — не могу сдержаться, чтобы не изречь, подчеркивая этим замечанием, что дальше распространяться не следует.

— Я брат графини!

Для меня это луч света. Графиня — прославленная хозяйка бистро на Монмартре, которая дала дубаря, потому что слишком трепала языком. Я часто заходил к ней до того прискорбного случая (она имела несчастье оказаться на пути человека, заряжавшего маузер).

— Ты Фи-фи-трепло?

— Точно!

— Заметь, что мой вопрос остается в силе…

— Я не знаю девушку, о которой идет речь, мсье комиссар. Я вышел из пансиона только в начале этого года. Вы прекрасно знаете, что я был в Пуасси!

— А! Ладно, извини…

Сегодня в этой конторе я погорел, как сухарь, верно мыслите. Фифитрепло, который потерял свою сеструху во цвете лет, потому что у нее был слишком длинный язык, не расколется при виде моего удостоверения!

Более того, он, видно, дал маяк своим коллегам, как только я вошел в Тобогган, что объясняет, почему бармен говорил со мной без энтузиазма.

— До свидания, Фи-фи, — нашептывал я. — Надеюсь, тебе понравится плескаться в чаевых.

— Это увлекательно, — уверяет он.

Обозленный, я ретируюсь.

Мой шарабан стоит в двадцати шагах от бара. Когда я открываю дверцу, мелодичный голос щекочет мои евстахиевы трубы.

— Алло!

Я оборачиваюсь и замечаю мартиниканку с соседнего табурета. Она вышла следом и шла за мной по пятам.

— Вы торопитесь? — шаловливо спрашивает она, складывая губки сердечком.

— Всегда, — бросаю я.

— Жаль, если бы у вас было время, можно было бы поболтать и… вообще!

Вообще мне кажется лишним, а вот поболтать устраивает.

— Почему бы и нет? — воркую я, закрывая дверцу моей кареты. — Куда мы пойдем?

— Я знаю тут один чистенький отельчик!

Она профессионально улыбается и начинает экскурсию. Следуйте за гидом, как советует Мишлин. Мы пересекаем street и поворачиваем в тупик, в глубине которого светится молочный шар на щербатом фасаде отеля.

Барышня, отец которой явно не держит конюшню со скаковыми лошадьми, хотя она сама специализируется в скачках, сдает нам пять квадратных метров уединения за умеренную сумму (как говорит Берю), и мы шагаем туда.

Комната — настоящее любовное гнездышко. В углу стоит вспухший диван, на полу лежит дырявый коврик плюс разбитый умывальник, увитый прилипшими волосами, и зеркало, на котором несколько поколений мух испытывали эффективность фруктина Виши. Да, я забыл стул, стиль Переживем 1924, в котором не хватает всего двух перекладин из трех.

Моя темнокошечка между тем говорит, что любит маленькие подарки. Я галантно отвечаю ей, что она обратилась по адресу, так как я люблю их делать, и, чтобы доказать обоснованность реплики, кладу рядом с ее сумочкой ассигнацию в десять облегченных франков номер 34684, серия Л 190. Метиска темнеет и спрашивает, не смеюсь ли я над ней. Я возражаю ей, что речь шла о маленьком подарке. Она парирует, что маленький подарок не значит милостыня.

По ее мнению, все, что она может сделать для меня за эту ничтожную сумму, так это показать фотографию своей бабушки. Так как капуанские наслаждения не соблазняют меня, я открываю ей дополнительный кредит в две косых старыми, которые она косит в свою сумочку и приводит в действие застежку-молнию на платье. В данном случае это скорее молниеносная расстежка. Я останавливаю ее.

— Послушай, прекрасная северянка, я бы предпочел поболтать с тобой…

Она вздыхает, как сердце, которое жаждет.

— Тебя интересует Грета, а, Красавчик? — спрашивает она. — Я как раз услышала, как ты спрашивал у бармена Роро.

Красавчик соглашается.

— Ты знала Грету?

— Да, — говорит она. — Странная девица. Если хочешь знать мое мнение, она ненормальная. Ты, надеюсь, не ее родственник?

— Что ты называешь “ненормальная”?

— С закидоном, что еще. У нее как будто крыша поехала…

— Это правда?

— Да. Совсем плохая. Она ни с кем не разговаривала. Случалось, когда она ругалась с кем-нибудь, мне казалось, что она может выцарапать глаза. Немцы, они такие!

Сформулировав этот предрассудок, она кладет ногу на ногу, открывая до крайних пределов чулки цвета подгоревшего хлеба.

— У нее никого не было?

— Никого…

— Друзей тоже?

— Откуда! Хорошо, если она говорила кому-нибудь “добрый день”!

Я достал фоторобот.

— Знаешь его?

Она косится.

— Нет.

Ну вот, опять, я возмущен коварством судьбы, поймите, она противится всем моим попыткам дать судебному делу законный ход. Эта механическая рожа у меня в печенках сидит.

В бешенстве я рву фотографию и пускаю обрывки через клетушку любви.

— Ты злишься, лапа, — обращает внимание Белоснежка, которой ничто человеческое не чуждо.

— Да, я ищу одного типа, который мне должен деньги. Он был приятелем Греты, я надеялся его разыскать, и потом, ты видишь…

— Что ты предпочитаешь? — спрашивает меня любезная коммерсантка, вспоминая о своем профессиональном долге.

— Все, — говорю я, — но особенно прачку-недотрогу, форель в миндале и мельничиху-простушку…

— Ты шалун, — мурлычет она.

И перечисляет множество особых блюд собственного приготовления, одно привлекательнее другого. От варварской смоковницы до японской колыбели через венгерские щипцы для орехов и дырокол для сирени.

— Ты давно в этом дерьме? — вежливо спрашиваю я.

— Довольно давно, надо же зарабатывать на жизнь! Я отваливаю ей расхожих комплиментов, чтобы компенсировать отсутствие моих даров у ее холма Венеры.

— Понимаешь, Красавчик, — говорит она, — главное — это заиметь клиентуру. Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком.

Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре, хотя был ударником в оркестре… Контрасты, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?).

Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.

— Надо же! — говорю я. — Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.

— Так что, нет?

— Нет, только не обижайся, в следующий раз.

Она пикирует на свою сумочку.

— Я ничего не верну! — отчаянно заявляет она.

— Кто тебе говорит об этом?

Успокоившись, она расслабляется.

— Ты знаешь, это ведь быстро.

— Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.

Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.

Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.

— Так оставлять нельзя, — объясняет она. — На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.

Неожиданно она сбавляет тон.

— А! Так это он!

Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.

— Как? — каркаю я.

— Забавно!

Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.

— Вот так я его узнаю, — говорит дочь саван из солуна.

— Кого ты узнаешь?

— Этого типчика. У тебя есть другое фото?

Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.

— Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?

— Ну да, немного!

— Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет…

Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность?

Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!

А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.

— Кто это?

Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить.

Глава 9

Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка

Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.

— Знаю ли его я.., я его знаю, — читает она верлибром в монологе и себе под нос. — Но его имя… Оно крутится у меня на языке.

У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.

— Это к концу Греты, — говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.

— Как это, к концу Греты?

— К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем — все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней… Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.

— Боксером.

— Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар — она не брала. Вступаю я:

— Как он выглядел, этот парень?

— Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом… Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты!

Забавно, да?

— Очень смешно, — соглашаюсь я. — То есть он приехал за ней?

— Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.

— Где проживал этот донжуан?

Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.

— Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!

По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.

— Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?

— Нет!

— И не представляешь, где бы он мог обретаться?

— Абсолютно!

— Грета вам никогда не рассказывала о нем?

— Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.

— В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?

— Нет, ничего!

Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности.

— Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен!

В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли?

— Прощай птичка, — шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой, — и не забывай меня в своих молитвах.

Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно пульсирует этот нерв столицы.

Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости.

— Ты выглядишь расстроенным, — говорит она.

— Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет.

Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей — Ты бы тоже пошла бай-бай, мам, — советую я.

— Хорошо, мой мальчик.

— Может, ты выпьешь рюмку вишневки?

— Пожалуй.

— В воскресенье, — говорю я, — чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают “Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь” с Тедди Константипольским.

В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих.

Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев.

Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру.

Вскакиваю с перины. Снизу поднимается аромат свежего кофейка. Я начинаю набирать ванну, насвистывая модный шлягер “Держи карман шире, вылетит птичка”, шум воды под напором создает идеальный музыкальный аккомпанемент. Да, решительно все идет прекрасно сегодня утром.

Когда объем воды в резервуаре, послужившем Марату саркофагом, становится достаточным, я остаюсь в чем мать родила и вверяю телеса благотворной ласке теплой воды.

Нет ничего лучше хорошей ванны, чтобы успокоить нервы. Я как раз начищаю свою сантехнику, когда раздается стук в дверь. Голос Фелиси зовет меня:

— Антуан!

Я выключаю мощную струю душа:

— Да, мам!

— К тебе пришли!

— Да кто же это?

— Какая-то женщина!

— В такой час?

Фелиси понижает голос.

— Ты меня слышишь?

— Ну!

— Это негритянка…

Не хватает еще пойти ко дну в гигиеническом резервуаре, который квартиросъемщики иногда используют для хранения картошки.

— Негритянка?

— Почти. Точнее, кофе с молоком. Малышка Сахарная Тростинка!

— Пусть войдет! — ору я.

— Сюда? — лепечет маман.

— Да.

— Но… Антуан!

— Не волнуйся, эта девочка робеет, когда видит мужчин одетыми!

Фелиси идет за очаровательной брюнеткой, а я тем временем ополаскиваю глаза и уши холодной водой. Дверь открывается, и сквозь банный пар я различаю мою вчерашнюю подружку, задрапированную в красное платье, как пожарный драндулет (этот цвет ей к лицу).

— Привет! — бросаю я, а-ля паша, указывая ей на металлический табурет. — Каким ветром, крошка?

— Значит, вы комиссар? — говорит она вместо приветствия.

— Где это ты узнала, в Тобоггане?

— Да.

Фелиси незаметно удаляется, бросив все же недоверчивый взгляд на Белоснежку. Моя славная матушка опасается, не играет ли эта посланница заморских земель роль Шарлотты Корде.

— Я пришла пораньше, — лепечет малышка.

Она больше не напирает, а, как мсье, который не платил в течение года взносов, потеряла уверенность в себе, которая ее страховала.

— И хорошо сделала. Ты вспомнила что-нибудь о парне Греты?

— Да.

Она открывает сумочку и достает оттуда фотографию.

— Посмотрите.

Я вытираю два пальца о купальный халат, который висит рядом, и жадно хватаю картинку. Фото изображает Белоснежку с товаркой перед Тобогганом. Их обеих снял (осмелюсь так сказать) уличный фотограф. Они скорчили подобающие гримасы, чтобы по возможности больше походить на звезд Голливуда.

Признаюсь, я не вижу связи — даже сексуальной — между этим скромным прямоугольным параллелепипедом и делом, которое поглощает мое внимание — Что это за тетка рядом с тобой? — спрашиваю я наобум.

— Это Ольга из Пуатье!

— Ну и что дальше?

— Дело не в ней, мсье комиссар!

Так как кроме двух измерительниц панелей других живых существ не видно, я все меньше представляю, к чему она клонит.

Рожай скорей, крошка, побереги мои мозги.

— За нами, — говорит она, — что вы там видите?

— Улицу…

— А у тротуара?

— Тачку?

Мисс кофи энд милк скрещивает свои смуглые ноги с золотистым отливом так высоко, что, благодаря позиции, мне открывается панорама до самых пределов.

— Да, — шепчет она, — тачка. Это машина того парня, который приезжал к Грете, и можно различить номерок, особенно если воспользуетесь лупой!

Милая крошка! Я встаю и протягиваю ей руки, с которых стекает вода.

— Ты чудо туземного искусства! — уверяю я. — Какая гениальная идея пришла тебе в голову!

Жеманясь, она объясняет:

— Когда мы расстались, я пошла в Тобогган выпить рюмочку и узнала, кто вы. — Она опускает глаза, отягощенные голубыми тенями и целомудрием. — Я сказала себе, что если бы я смогла вам помочь, то, может быть, и вы протянули бы мне руку!

Вот в чем дело!

— Что случилось, лучезарная Аврора?

— Это с одним из моим друзей. У него неприятности с полицией.

— У твоего Жюля?

— Ну да.

— Что за неприятности?

— Один приятель сунул ему наркотики, а он и не знал, что…

— Ну конечно, он чист.., как снег! Ну ладно, как его зовут, попытаюсь добиться для него режима благоприятствования. Это все, что я тебе должен?

— Еще одно, мсье комиссар.

— Что еще?

— Я бы хотела, чтобы никто не знал, что я приходила. А то подмокнет моя репутация…

— Хоть я и принял тебя в ванной, об этом можешь не беспокоиться.

Успокоившись, она бросает на меня осторожный жаркий взгляд, сначала снизу вверх, потом слева направо и возвращает его, пока не находит точку пересечения моих меридиан.

— Вы красивый мужчина! — оценивает хозяйка подстилок.

— Да, — говорю я, — как раз на прошлой неделе в газете “Франс Суар" был репортаж на эту тему. Министр искусств даже предложил мне место жеребца-производителя в особняке Бретей. Я отказался, потому что пришлось бы вести оседланный образ жизни.

Натюрлих, сборщица зрелых бананов не сечет в такого рода остротах.

Так вот, вода остыла, и, кроме того, я тороплюсь использовать ее грандиозную наколку, ласково намекаю ей, что она может проститься со мной.

— Ты дашь координаты своего сутенера женщине внизу, чтобы мы в свою очередь помогли ему.

— Спасибо, мсье комиссар!

— Не называй меня все время мсье комиссар, особенно когда я нагишом, это оскорбляет достоинство моей профессии.

— И все же я не могу вам сказать мадемуазель, — делает ударение она, разглядывая резиденцию моего самолюбия.

Через три четверти часа, промчавшись через Пантрюш на такой скорости, которая оставила в растерянности всю русскую знать, сидящую за рулем своих такси, я высаживаюсь у конторы.

Берюрье уже здесь, занят тем, что запихивает в тело содержимое банки печеночного паштета. Его вставные кастаньеты звонко щелкают, губы блестят, как зеркало.

Я чувствую, что этот спектакль оскорбляет мое человеческое достоинство.

— Что ты так смотришь на меня? — беспокоится отвратительная особь.

— Ничего, дремучий ты человек! — вздыхаю я.

— От такого и слышу! — парирует Жирный, закрывая нож, лезвие которого он только что вытер о лацкан куртки.

Я берусь за трубофон, чтобы связаться с префектурой в Ивлин, с ее службой технических паспортов. Пока меня соединяют по коммутатору, я вооружаюсь лупой в духе Шерлока и рассматриваю номерной знак гоночной машины, стоящей под задницей метиски. Номер можно разобрать даже невооруженным глазом. Он оканчивается на 78. Интересная штука жизнь, правда? Догадывался ли этот чудак в ту секунду, когда останавливал свой шарабан, что простое нажатие на педаль тормоза повлияет на его судьбу? Если бы он остановил свой М. Ж, на пятьдесят сантиметров дальше, я продолжал бы топтаться в тумане, тогда как благодаря этому мне удастся, может быть…

— Алло! Полиция! Фамилию владельца машины под номером 518 ББ 78, поживее!

Пока служащий прочесывает бассейн Аркшоны, я рассеянно наблюдаю за моим толстым Берю. Милый коллега заканчивает вытирать пальцем банку от паштета. Он сосет указательный палец, как славный толстощекий бутуз, который предпочел свиной жир меду — Алло!

— Я слушаю!

И как слушает ваш малыш Сан-Антонио! Все мое естество дрожит, как скрипичная струна, с которой играет котенок.

— Транспортное средство принадлежит некоему мсье Сержу Кайюк. оптовому торговцу, авеню Мнерасскаж-о-Беде, 56, в Рамбуйе — Спасибо, — выдыхаю я.

Рамбуйе! Рамбуйе! Помните, я говорил вам, что с девяти утра, как только моя пятка коснулась коврика, я предчувствовал перемены.

И тут происходит явление несказанного Пинюша, носителя удочек и одного сачка.

— Ты переезжаешь? — спрашивает Берю.

— Завтра суббота, — объясняет человек с моргающими глазами — Думаю пойти подразнить уклейку в Уазе.

— Оставь свою вязанку! — предписываю я дорогому человеку Он подчиняется. Я обнажаю его голову и запечатлеваю на этом заурядном лбу благородный поцелуй.

— Благодаря твоей дедукции, старик, мы, может быть, добьемся результата. Твоя идея поднять прошлое была по-настоящему гениальна.

Он сияет Берю злобно швыряет банку в корзину для бумаг, где уже лежат пустая литровка и косточки от олив.

Я связываюсь с транспортной службой. Там дежурит Алонзо Бензен.

Серьезный парень.

— У тебя есть фургон ЭФ? — спрашиваю я.

— Да, мсье комиссар — Он готов?

— Да — Тогда напяливай униформу и скажи Бадену, чтобы он делал то же самое Сбор во дворе через пять минут. Не забудь погрузить туристические принадлежности.

— Для большого пикника?

— Да, полный набор: Томпсон, гранаты со слезоточивым газом и другие закуски — Понял — Куда ты едешь? — спрашивает Пино.

— Увидишь, потому что примешь участие в нашей небольшой прогулке — Ты думаешь, мы вернемся до закрытия магазинов? — беспокоится он Мне надо купить конопляного семени на завтра!

— Если мы не вернемся до шести, это будет означать, что мы сыграли на три метра под землю, кавалер. В этом случае тебе будет легко раздобыть червяков.

— А я? — брюзжит берюрианская Опухоль.

— Что ты?

— Я участвую в организуемой поездке?

— А как же? Разве ты видел когда-нибудь цирк без клоуна?

Глава 10

(продолжение)

Нет ничего более практичного, чем этот фургон, оборудованный людьми, у которых в башке свекольная ботва. Внешне это обычная колымага с двумя дверцами сзади и кабиной спереди. На боках белыми буквами написано “Электричество Франции”. Но точки над “и” — это крошечные потайные глазки, позволяющие сечь панораму изнутри.

Внутри все как у людей. Кожаные сиденья, радиопередатчики, бронированные плиты на стенках, ящики для оружия. Короче, все готово к делу. Тем более что на тележке стоит не ее родной мотор, и эта каравелла жарит 180 в час так же легко, как Берю выжирает литр 12градусной с зеленой этикеткой.

Бензен и Баден, одетые, как служащие ЭФ сидят в кабине. Пино, Толстый и я развалились на молескиновых сиденьях. Покачивание фургона убаюкивает удава Берю. Глаза Пино, погруженного в мечты, отвратительны, как слизняки в раковинах. На протяжении тридцати миль он сосал эмбрион окурка, и вот он уже тянет собственные усы, прикурив их от сварочной горелки, которая служит ему зажигалкой.

— Ты думаешь, что этот Кайюк все еще живет в Рамбуйе? — спрашивает Пинюш после того, как предотвратил беду, угрожавшую его волосяному покрову.

Я никогда не видел, чтобы моя славная развалина принимала расследование так близко к сердцу.

— Искренне надеюсь. В любом случае это подтвердило бы твои блестящие умозаключения, касающиеся покушения.

Удовлетворенный этой новой похвалой, он снимает шляпу так, как лишается венца властелин, и это меня удивляет, ведь я всегда воображал, что резьба на его головном уборе сорвана.

Появляется гипсовый череп, к которому пристали бесцветные волосы.

Пино чешет черепаховым ногтем бляшку экземы и возвращает на свою выпуклость заплесневевший кусок фетра, бесформенный и грязный, который бы толкнул мсье Моссана на самоубийство, если бы он смог еще прочесть свой ярлык внутри.

— Рамбуйе! — объявляет Баден в микрофон, вмонтированный в зеркало заднего вида.

— О'кей! — отвечаю я. — Вы знаете, что должны делать?

— Да, патрон.

— Будьте особенно осторожны!

— Хорошо!

Фургон поворачивает на авеню Мнерасскаж-о-Беде, тихую улицу городка, расположенную перпендикулярно к южной поперечной оси замка по отношению к меридиану Гринвичской деревни и к квадрату гипотенузы.

— А вот и сорок пятый номер, патрон, — объявляет Баден. Я втыкаю свой рысий взор в потайной глазок. Вижу красивую собственность из камня в стиле “перестроенный старинный хозяйский дом”. Она состоит из прямоугольного жилого корпуса и ангара-гаража, который выходит на улицу. Низкую стену с решеткой поверху диким виноградом заволокло (как Шодерло) Видны открытые ставни в цокольном этаже. В первом этаже они закрыты.

Я толкаю ногой костыли Толстого, чтобы разбудить его, так как его могучие рулады рискуют нагнать страху на мирное местное население, заставив их думать, что в драндулете установлен турбореактор Диплодок издает “уа-уа” и пускает в ход домкрат, позволяющий поднять веки.

— Рамбуйе! — повторяет Пино.

Толстый поспешно опускает свои шторы.

— Я схожу в Ренн, — вздыхает он.

Ударами локтей мы выволакиваем его из сна, и он с трудом восстанавливает то, что с натяжкой можно назвать ясностью ума.

Бензен и Баден уже вкалывают. Они вытащили из кабины моток электрического кабеля и вот уже лезут на столб, делая вид, что восстанавливают разрыв.

Затем они разматывают кабель до двери дома, который и был целью нашего путешествия. Звонок в дверь. Или, скорее, погребальный звон Надтреснутый звук оного поет в моей нежной душе забытую песнь босоного детства (читатели, которые оценили истинную красоту этой фразы, могут написать мне, чтобы получить и другие. Их есть еще запас на складе, который я готов уступить им по себестоимости. Скидка на десять процентов многодеткам, ветеранам войны и диабетикам).

Проходит минута. Потом в окне показывается мужское лицо. Моя аорта кричит браво. Мысленно я пою благодарственный гимн мисс Сахарный Тростник: это мой дергатель стопкрана. Но изменившийся после курса омоложения. Если ему тридцать пять годков, то это конец света! Грива у него не седая, а приятно белокурая. Я опознаю его по носу, немного расширенному книзу.

— Что такое? — спрашивает он.

Баден говорит невинным голосом:

— Это ЭФ, мсье. Меняем все подключения на этой улице. Кайюк внимательно смотрит на двух мужчин. Он видит провод, который свисает со столба, фургон с успокаивающими буквами, простоватые рожи двух моих людей и бросает:

— Одну секунду!

Дверь открывается, в ней появляется хозяин, рядом с ним стоит громадный боксер, который, если бы курил сигару, был бы похож на Черчилля.

— Зверюга злая? — спрашивает Бензен.

— Когда как, — таинственно заявляет Кайюк.

— Когда как зависит от кого? — шутит Баден, страдающий собачонкофобией, особенно если у них кишки, как у вешалки для полотенец.

— Только от меня, — бросает Кайюк, отходя от двери. Оба моих агента проникают в дом, разматывая дурацкий кабель. Кайюк, засунув руки в карманы, созерцает представление, как настоящий ротозей. И надо же, тут его мерзавец пес кидается к фургону, лая все, что он умеет.

Ужасно, он нас унюхал!

— Что с вашей псиной? — невинно спрашивает Бензен. — Моя тачка его не устраивает?

— У меня такое впечатление, что да, — уверяет Кайюк, нахмурив брови.

— Там, наверное, кошка под ней! — лицемерно подсказывает Баден.

Но собака опровергает это предположение, бросаясь на задние дверцы машины. Она яростно царапает колеса. Теперь она больше не лает, а испускает глухое злобное рычание.

Кайюк подходит.

— Что с тобой, Крифт? — бормочет он. Он протягивает руку. Я понимаю, что он хватается за ручку двери. Этот хмырь — редкостный нахал!

— Вы позволите? — бросает он через плечо двум честным служащим из ЭФ.

И открывает. Мы сталкиваемся нос к носу. Какое самообладание, мадам Дюран!

Вместо того чтобы воскликнуть что-то типа “О Боже! супруг мой” или “Кого я вижу!”, Кайюк бросается назад, яростно оттолкнув дверцу. Он меня узнал сразу, и его решению не понадобилось и сотой доли секунды, чтобы созреть в белокурой голове.

Я посылаю отработанный удар ногой в дверь. В ту секунду, когда она распахивается, раздается длинный свисток. Я выпрыгиваю из фургона и вижу, что у Кайюка в зубах свисток. Он дает сигнал тревоги.

Определенно, это его вторая натура. В считанные секунды, которых не хватит даже на то, чтобы усыпить комиссию сенаторов, я оказываюсь на Кайюке, и он принимает в челюсть кило моего кулака. Его свисток отлетает в сторону. Берю и Пино, которые вылезают из тачки, устремляются ко мне.

— Усмирите его! — кричу я.

Галопом, как всегда, я бросаюсь в дом с “дурой” в руке и делаю знак Бадену следовать за мной. Мы внутри.

Я слышу, как хлопает дверь, щелкает ключ. Это в конце коридора. В доме есть второй выход, он должен выходить в проулок за строениями.

Действительно, рычит мощный мотор. Понимая, что у нас нет времени вышибать дверь, я кричу моим бойскаутам валить к машине.

Берю только что украсил Кайюка декоративными браслетами, а Пино шлепнул боксера, который желал ему только добра.

— В машину и чос! — бросаю я. Начинается высший пилотаж. Все взлетают в машину, кроме папаши Пино, который запутался копытами в электрическом кабеле. На этот раз за рулем я, и, прошу вас поверить, резина на колесах слегка дымится. Я делаю поворот направо, еще один…

Действительно, тихая улочка тянется вдоль строений. На горизонте пусто. Я давлю на газ, мы выскакиваем на более оживленную магистраль.

Я резко торможу перед остолбеневшим пацаном, который играет в классы.

Он застыл на одной ноге, как журавль.

— Малыш, здесь машина проезжала?

— Да, мсье.

— Что за машина?

Во мне все кипит при мысли, что тем временем тачка тех других жрет километры.

— Я не знаю, — отвечает сосунок Вот тебе на! Обычно все современные пацаны, как только у них прорезается первый зуб, уже знают все автомарки. Это один из пороков эпохи.

— Какого она цвета?

— Черная.

Полный недоносок. Везет же мне, надо, чтобы самый последний придурок в стране оказался единственным свидетелем.

— В какую сторону она поехала?

— Туда!

И то хорошо! Я давлю на педаль, и фургон срывается с места. Мы попадаем на площадь, мощенную булыжником. Тоскующий дворник заметает кучу навоза, напевая “Опавшие листья”.

— Скажите, мсье, вы не видели черную машину, которая пронеслась на всех парах?

— Видел, — говорит хозяин метлы.

— Какой она марки?

— Она не французская.

— С открытым верхом?

— Нет, наоборот…

— По какой дороге она поехала?

Он делает рукой дворника королевский жест.

— В направлении Шартра.

Я включаю микрофон, чтобы связаться с внутренностью фургона.

— Берю?

— Н-ну?

— Сообщи дорожным службам. Задержать черную иномарку, направляющуюся в Шартр. Пусть поставят заграждение!

— О'кей!

Стиснув зубы, я вписываюсь в крутые виражи. Вот и дорога на Шартр.

Я вижу, что она ведет и в Париж, в зависимости от того, повернете ли вы направо или налево. Мой славный уборщик лошадиных субпродуктов сказал “Шартр”, потому что он расположен к гуанотике, кроме этого он ничего не знал.

Снова микрофон.

— Берю?

— Ну-ну? Сообщение передал.

— Уточнение. Заграждение также и в направлении Парижа.

— Н-ну.

— Вежливо узнай у мсье, который сопровождает тебя, марку машины и ее номер. Если он не захочет говорить, будь настойчив, ты меня понимаешь?

— Н-ну! Он тоже поймет!

Баден и Бензен, зажатые в кабине у меня под боком, ждут решения моей доброй воли. Что делать? Куда идти? Куда бежать? Направо? Налево?

Я бы поехал прямо, но это приведет меня прямо на парапет Итак-с-сс?

— Может, в Париж? — осмеливается сказать Бензен, который хочет успеть домой к обеду. Я подчиняюсь… Даю полный газ. Мы проезжаем с десяток миль, и я начинаю ругаться, как Жанна д'Арк в Реймсе, бикоз я не вижу на горизонте ни одного полицейского мотоциклиста. Может, кожаны устроили мотопробег?! Но речь не идет о том, чтобы представлять фирму Чинзано на Тур де Франс перед изумленной публикой!

Охваченный сомнением, как мсье Дон Диего, я включаю микрофон.

— Ты точно передал второе сообщение, Берю?

Вместо лаконичного ответа я слышу свист, к тому же мелодичный.

— Эй! Толстый, не разыгрывай из себя райскую птичку, отвечай!

Нахальный свист продолжается.

Черт меня побери, я резко торможу на обочине и забегаю за машину, чтобы открыть дверцу. Печальная картина: Толстый на полу в состоянии кей'о. Кайюк, который его вырубил, держит в руках, скованных наручниками, милую пушку из одного из ящиков для инструментов. Тотчас он плюет свинцом. Мое счастье, что коротким движением руки я захлопываю дверцу и что она бронированная, иначе ваш юный друг в настоящее время представлял бы из себя решето кроссворда.

Я же говорил вам, ребята, что нужно быть осторожными, может вылететь птичка!

Глава 11

Что называется, дать тягу

В жизни бывают обстоятельства, при которых, чтобы принять решение, не обязательно собирать семейный совет или проводить тайное голосование. Для того чтобы сообразить, что этот человек опасен, учитывая, что имеет в распоряжении весь наш арсенал, а в лице Берю важного заложника, мне нужно не больше времени, чем продюсеру фильма, чтобы прочесть сценарий. Вы скажете мне, что на планете, где цветы увядают, любовь проходит, а человек кончает тем, что превращается в скелет, беречь персону Берю для времени “X” — глупо! Пусть так, но опыт показывает, что лучше играть со своей жизнью, чем со смертью других.

Я бросаюсь к кабине и кричу Бадену, чтобы он дал мне дымовую шашку.

Только бы этот ублюдок Кайюк не угрохал Толстого. Баден протягивает мне штуковину.

Теперь дело за малым: закинуть ее внутрь “Летучего голландца” и не схлопотать бортовой залп.

Я снова открываю дверцу, с большими предосторожностями, как вы понимаете, и посылаю свой свадебный подарок с доставкой на дом.

Раздается бум! Кайюк отвечает предусмотренной тирадой, но я уже успел закрыть дверцу. Сейчас мсье начнет мерзко кашлять. И Толстый будет аккомпанировать ему на своих расстроенных голосовых связках.

Мои помощники рядом со мной. Я описываю им шабаш, который произошел внутри.

Он вырубил Толстого в то время, когда тот передавал сообщение.

Надеюсь, что он его пристукнул не до смерти.

Ждем несколько секунд. Желтоватый дым просачивается сквозь щель под дверцами.

— Если ждать слишком долго, они загнутся, — замечает Баден, который испытывает слабость к Берю.

Я знакомлю их со своим планом действий.

— Ты, Бензен, укроешься в кювете и будешь стрелять в парня в случае передряги. Предпочтительно в ноги.

— Ясно!

— Ты, Баден, открываешь дверцу. Держись за бортом шарабана.

— Хорошо, патрон. А вы? — спрашивает он.

Вместо ответа я лезу на капот и бросаюсь ничком на крышу тарантаса.

Если бы вы видели рожи проезжающих водил, вы бы немного развлеклись, честное слово! На них застыл один вопрос: во что здесь играют?

Я делаю знак Бадену открыть дверцу. Жирное облако вырывается из фургона, за ним сразу измученный Кайюк, который кашляет так, что глаза лезут на лоб, и при этом потрясает пушкой. Красавчика Сержа тут же ждали с распростертыми объятиями и моим приветом!

Я прыгаю на него, как это делает леопард, переодетый тигром. Он падает! Удар лодочкой в челюсть, второй по хранилищу желчи — и все нормально.

— Займитесь Толстым! — кричу я дружкам. Автомобилисты притормаживают, происходит столпотворение машин! Как на ярмарке в Троне.

Баден и Бензен извлекают из фургона харкающую, кашляющую, грязную, хрипящую массу. Берю приходит к нам, так же, как и в себя, в своем элегантном костюме, скроенном из половой тряпки, рубашке, засаленной до блеска, и очаровательной шляпе, купленной по случаю у отставного огородного чучела.

Его откачивают, искусственное дыхание, полноценный стакан с ромом, компрессы… Он лежит, как на вершине Анапурны, наш яйцеголовый, которого ни одна курица не согласилась бы высиживать. Он исходит слезами, он зеленеет, он обрастает дорожной пылью и посылает ругательства на все стороны света.

Парень в “шевроле” спрашивает, не нужна ли его помощь. Те, кто остановились первыми, рассказывают вновь прибывшим фантастические версии в стиле Рокамболя. Эти, в свою очередь, повторяют ее новичкам, которые учат ее наизусть, чтобы воспользоваться в будущем, и так продолжается до тех пор, пока грифы, прибывшие на своих пятьсотсильных мотоциклах, не восстанавливают движение.

Я представляюсь им, и они успокаиваются.

— Вас вызвали по радио? — спрашиваю.

— Нет, мы проезжали мимо…

Я присаживаюсь на корточки рядом с Берю. Он фиксирует на мне глаза, налитые кровью. Его пучки лезут из витрины.

— Послушай, Толстый, он вырубил тебя до того, как ты должен был во второй раз связаться с полицией?

— Да! Ах! Тетушка, — пускает пузыри Берю. — Я только начал их вызывать, совсем забыв про это ничтожество. И вот получаю плюху, которая сбивает меня с катушек.

Я взбешен. Вывод ясен, по дороге на Париж нет кордона. Я лезу в тарантас, не обращая внимания на остатки дыма, стелющегося по полу, и связываюсь с дорожной полицией.

— Есть новости на дороге в Шартр?

— Ничего! Мы всех подняли на ноги!

Я не настаиваю: меня оставили с носом, поздно — Очень хорошо, — говорю я. — Проверьте еще раз и, если будут новости, вызовите “Пятьсот тридцать!"

Мне кажется, что внутренность фургона снова пригодна для обитания.

Я сажаю Кайюка и Бадена назад, рекомендуя последнему оставить дверцы открытыми и внимательно следить за арестованным. Бензен помогает Толстому устроиться впереди. Я разворачиваюсь, чтобы вернуться в Рамбуйе. Мое возмущение не знает границ, в этом я настоящий Шарль Квинт. Так опростоволоситься, упустить этих типов из-под носа. Когда обкладывают берлогу, то сначала блокируют входы-выходы. Чтобы крепость пала, ее надо окружать, как жених окружает заботой невесту, вы прочтете это в любом военном учебнике, в котором говорится об уходе за детьми младенческого возраста.

— Как он меня двинул! — охает Берю, растирая свою тыкву. — Ох! Мама моя!

— Лучше бы он размозжил тебе башку, — мечу я громы и молнии. — Когда видишь таких недоумков, как ты, хочется пожелать, чтобы земля была им пухом! Из-за тебя все накрылось!

— Из-за меня! — краснеет Пузырь. — Скажи, что ты шутишь! Это что, по моей вине у меня такая красная рожа?

— Ты не уследил за майлордом!

— Он был в браслетах, я думал…

— Вот именно, ты думал! А когда ты начинаешь думать, все идет на перекосяк.

— Это случайность! — делает ударение Толстый. — Ты хочешь, чтобы я одновременно выполнял ювелирную работу и возился с радио, а вы бы втроем прохлаждались в кабине.

Я не настаиваю, потому что в сущности он прав. Мы так быстро отъехали, что все кое-как набились в кабину. Все, кроме гомункулуса Пино, который запутался в кабеле.

Мы снова перед владениями Кайюка. Пинюша не видно на горизонте. Мы проходим в дом, и с некоторым облегчением я обнаруживаю своего выдающегося собрата по профессии устроившимся в кресле гостиной с бутылкой “Дюбоне”.

— Ну и как. Папаша? — грубо говорю я. — Можно подумать, что ты здорово переволновался.

Старикан совсем бухой. Пузырек почти пуст, он один его высосал.

Правда, на столе лежит еще штопор.

Говорить для него — это подвиг.

— Вы их пы.., ма.., пы.., ма.., поймали? — спрашивает он.

— Нет, — цедит сквозь зубы Бензен, взбешенный тем, что не осталось аперитива.

— Я, — смеется незабвенный, — я бо-бо, я обыскал весь ды.., до весь ды.., до весь особняк Я потрясаю бутылкой.

— И это единственный секретный документ, который ты нашел?!

Он корчится от смеха.

— Мммм.., нннет Там грузовик в гага.., в гага.., в ангаре, а в гугу.., а в гугу.., а в тягаче, догадайтесь что…

Он хочет себя хлопнуть по бедру, промахивается и, увлекаемый собственным движением, опрокидывается коленями на паркет. Это умножает его веселье.

Он подбирает свой окурок, хочет пристроить его за правым ухом и помещает за ленту шляпы — Там мор… Там мор.

— Старикашка бредит, — брюзжит Бензен. — Он говорит, что в грузовике море!

— Мерседес! — заканчивает Пино, отправляясь на пол. Он мило засыпает на ку на коко , на ковре Мы бежим в гараж, чтобы проверить смысл его слогов Действительно, “Мерседес” стоит себе на платформе грузовика. Вот почему мы его не нашли. Эти сволочи до мелочей продумали свое нападение. Грузовик ждал на грунтовой дороге, очевидно, ниже уровня автострады. Две большие доски, которые лежали еще в тягаче, облегчили погрузку.

Сопровождаемый Толстым, все еще плачущим, сопящим и жиром трясущим, я совершаю обстоятельный осмотр хибары. Три жилые комнаты свидетельствуют, что у Кайюка проживало определенное количество пансионеров. Женщины, мужчины… Мы находим барахло и тех и других.

Жаль, что хозяин, благодаря своей паршивой шавке, смог предупредить бандитов, а то, думаю, можно было бы устроить шикарную слежку.

Я копаюсь в шкафах, поднимаю ковры, снимаю картины и не нахожу ничего интересного. У этих рисковых ребят здесь было временное убежище, они были начеку и не оставили ничего такого, что могло бы на них навести.

— Пошли! — командую я Толстому.

Я собираю людей у фургона и распределяю обязанности.

— Бензен, ты останешься здесь в засаде и будешь ждать подкрепление.

Если зазвонит телефон, ты ответишь, заранее попроси на станции, чтобы фиксировали звонки. Ты, Баден, тихо расспросишь соседей, чтобы узнать побольше о Кайюке и его друзьях. Встречаемся вечером в конторе. Я увожу с собой оглушенного Берю и косого Пино. Ясно?

Шепот одобрения на всех скамьях амфитеатра.

— На этот раз присматривай за своим маленьким другом, смотри, чтобы он был в целости и сохранности, потому что я умираю от желания немного поболтать с ним.

— Не волнуйся, я буду его беречь, как брата! — уверяет Каин Берю, прописывая дорогому Сержу вливание подкованной подошвы.

Глава 12

Что называется, взять языка

— Садитесь!

Улыбка Кайюка красноречива, как редакционная статья из “Фигаро”.

Когда знаешь людей так, как их знаю я, и когда поработал с ними так, как поработал с ними я (как сказал бы Шарпини), смекаешь сразу и, более того, “тотчас”, что этот зуав не заговорит. В его улыбке ясно читается то слово из пяти букв, которое особым образом освещает великое наполеоновское сражение. И когда размышляешь над этим, поневоле ощущаешь живительную силу этого слова, которое превратило физическое поражение при Ватерлоо в своего рода моральную победу. В тот день бедная Франция потеряла своих лучших сынов, но ее словарь, уже такой обильный, обогатился двумя слогами. А ведь намного труднее произвести на свет слово, чем ребенка.

Каждый раз, когда я проезжаю через площадь Камбронна, мне приятно вспомнить этого храброго генерала, который сумел так благородно ответить англичанам и выразить одним словом то, что весь мир думает об этих островитянах.

Сказав это, вернемся к эпической сцене, которая происходит в моей конторе под председательством гадкого господина Берю и его альтер его светлейшего Пино 1-го короля бычков.

Баден, потребитель напитков с малыми оборотами, успешно крутанулся и только что передал мне по треплофону сведения о Кайюке.

Сложив руки на бюваре, я начинаю:

— Вас зовут Серж Кайюк, родились в Копенгагене в семье русских эмигрантов. В возрасте шести лет вы приехали во Францию и по достижении совершеннолетия большинством голосов избрали французскую национальность — Точно, — отбривает обвиняемый.

Берюрье, который имеет на него зуб, причем превосходный, считает своим долгом, в соответствии с контрактом, издать рев носорога. Я сражаю его смертоносным взглядом.

— В течение нескольких лет вы были генеральным представителем лаборатории фармацевтических изделий. Затем, вернувшись после стажировки в Соединенных Штатах, где были за счет фирмы, вы ее покинули?

— Точно, — подтверждает Кайюк.

— С этого времени источник ваших средств к существованию очень загадочен.

— Я живу на свою ренту.

— Это надо еще проверить… Вернемся к тому, что нас интересует.

Два года назад вы связались с танцовщицей немецкой национальности из ночного бара. Ее звали Грета Конрад. Эта девушка оставила свою работу через три дня после знакомства с вами. Впоследствии она была в той или иной степени замешана в серии покушений против американских сил, расположенных в Европе…

Так как он молчит, я шепчу:

— Точно?

— Точно! — отвечает Кайюк, взглядом бросая мне вызов.

— В начале этой недели Грета Конрад была взята под наблюдение нашими службами. Я лично следил за ней в поезде Париж — Ренн, в котором ехали и вы, предварительно изменив внешность. Верно?

— Нет!

— Вы отрицаете?

— Я отрицаю.

— Это значит, что вы отказываетесь говорить об этом вообще?

— Мсье Ля Палис не смог бы подвести итог более ясно!

— О'кей! Итак, я продолжаю. Вы загримировались. Следили за девушкой. В поездке принимал участие еще один сообщник. Третий следовал за рулем “Мерседеса”… Я уж не знаю, что вы там наболтали Грете. Но она вышла как будто в туалет, а ваш сообщник выбросил ее на рельсы. Тогда вы поспешили в мое купе, чтобы дернуть стоп-кран. Поезд остановился. Пока я ходил искать труп Греты, вы вместе с сообщником перебрались через насыпь, чтобы сесть в “Мерседес”, который вас ждал.

Почему вы уничтожили Грету Конрад? Но это загадка второстепенной важности. Другая интересует меня больше, и именно на ней мы остановимся.

— Как хорошо у тебя подвешен язык! — скалит зубы Берю. — Я же…

— Ты же свой прикуси! — выкрикиваю я. Он замыкается в своей обиде.

— Вчера вечером было совершено новое покушение на посольство США на авеню Габриель. Мы убеждены, что ответственность за это преступление несет ваша банда. Так, уважаемый, я говорю вам без обиняков, хотите вы того или не хотите, вы все равно выложите мне все, ясно?

— Не дождетесь, — утверждает Кайюк.

— Я испытываю отвращение к применению крайних мер, но, согласитесь, в данном случае я не имею права колебаться.

— Ты позволишь? — спрашивает Берю, поднимаясь. Он приближается к обвиняемому и начинает снимать куртку. Его намерения так же ясны, как летнее небо. Если я позволю ему вмешаться, то красавчик Серж очень скоро станет похож на мясной паштет.

Кайюк понимает, что пахнет жареным, и нервно теребит свою куртку.

Когда Берю поднимает свой кулак в рыжих пятнах, как белые быки Пьера Дюпона, он выдыхает:

— Я хочу вам кое-что сказать!

Я не верю своим ушным раковинам. Уже! Неужели он расколется, этот спесивый тип? Тут что-то не так!

— Пусть мусье говорит! — приказываю я.

Толстый с тоской поглядывает на свои плечи кетчиста.

— Я вас слушаю, Кайюк.

— Я должен сказать вам следующее: вы бессильны против нашей организации. Рано или поздно она одержит полную победу. И, чтобы доказать ваше бессилие, я заявляю вам, что сегодня вечером дом генерала Бигбосса, командующего атлантическими силами, будет гореть!

— Неужели?! — иронизирую я, хотя и с некоторой дрожью в голосе.

— Увидите! А теперь я прощаюсь с вами, мсье! Прежде чем я успел вмешаться, этот недоносок поднес руку ко рту. Он падает как подкошенный.

Пино, дремавший на стуле, принимает его к себе на колени.

— Прошу вас! — ворчит достойный представитель Большого Дома.

Я бросаюсь вперед. Ножом для бумаг разжимаю сведенные судорогой зубы парня. Он умер так же, как Зекзак. Определенно, они действуют по инструкции: как только их берут, они глотают капсулу с цианистым калием!

Хотя его и обшарили сверху донизу, но все же ничего не нашли. Но объяснение у меня есть. Одна из пуговиц его куртки была с секретом и представляла собой капсулу с цианистым калием. Кайюку оставалось только оторвать ее и раздавить зубами.

Кончено, больше ничего… Тишина!

И тут вмешивается треплофон, и, хотите, верьте мне, хотите, вытатуируйте морское сражение на брюхе, Старик спрашивает меня, заговорил клиент или нет. Как всегда, в самых драматических ситуациях не следует терять чувство юмора.

— Как сказать, мсье директор, — хитрю я, — мне нужно срочно поговорить с вами о…

— Хорошо, поднимайтесь!

Я кладу трубку. Берю все понял, он замер как вкопанный, его руки скрючены, будто сжимают лопату.

— Пахнет жа.., реным! — произносит он.

— Думаю, да. Это тот вид обмена ударами, который приводит вас прямо в бюро по безработице. Что делать, придется жениться на продавщице галантереи, не умирать же с голоду!

— Что делать с этим типом? — волнуется Пино.

— А что теперь с ним можно сделать? Отправь его на судебномедицинскую экспертизу.

И я поднимаюсь наверх, чтобы грудью встретить грозовые удары судьбы.

Похоже на грозу, безусловно, но не так, как я себе представлял.

Босс справедлив в том, что расценивает арест Кайюка как победу своих служб. В конце концов он соглашается, что мы не могли предусмотреть трюк с пуговицей. Что его действительно взволновало, так это заявление о покушении на генерала Бигбосса.

— Вы не думаете, что Кайюк блефовал? — спрашивает он меня.

— Нет, патрон. Он казался уверенным в себе. Он бросил нам это перед смертью, как вызов.

— Ладно, это как раз тот случай, когда мы можем не ударить в грязь физиономией перед лицом наших американских друзей. Сейчас четыре часа.

Вы поедете в генеральный штаб генерала Бигбосса, чтобы ввести его в курс дела и принять превентивные меры, вызванные серьезностью…

И чешет дальше, на сколько хватает глаз. Если у вас имеются для продажи точки с запятой, пришлите образец Старику, в их отсутствии его главный недостаток!

Все это заканчивается пожатием руки.

Пинюш и Берю стоят у лифта, как два ствола на лафете.

— Ну и как? — спрашивают они дуэтом. — Ты подал прошение об отставке?

— Еще нет, мои милые. Вы прекрасно знаете, что без Сан-Антонио это уважаемое заведение захиреет. Клиенты станут обращаться к другим.

— Короче, ты запудрил ему мозги! — делает вывод Толстый.

— Что-то в этом роде. Тепленького отправили?

— Да.

— Хорошо. Сейчас предупредите саперную службу. Пусть они срочно пришлют сюда трех специалистов по фейерверкам и ждут моих указаний, ясно?

— При чем здесь фейерверки? — спрашивает Пино. — Еще не 14 июля!

Генерал Бигбосс очень милый человек, белокурый и спокойный, с ясными глазами и красным лицом. Как только я ввел его в курс дела, он улыбнулся:

— Все это ему не very важно! — говорит он.

— Но, мой генерал, вам сообщили, что вчера…

— Yes, но эти попытки очень смешной.

Еще бы! Он переплыл Тихий, высадился во Франции и все прочее, так что зажигательные бомбы, угрожающие его дому, лишь веселят его.

Он везет меня к себе. Его жилище находится в Вокресоне, в верхней части. Это уединенное красивое двухэтажное здание. Вокруг хорошо причесанная лужайка с цветниками Audi alteram partem; с бордюром Deo juvante и изгородью Corpus delicti, стриженной бобриком.

Здесь нас и находят три сапера. Они привезли свои инструменты обнаружения, а сопровождающий их Берю привез Пино и литр красного. Все начинают вкалывать. Тщательно осмотрен каждый квадратный миллиметр.

Пока генерал продолжает забавляться, опустошая бутылку “Чинзано”, жилище осматривается от погреба до чердака. Спустя два часа саперы все отрицнули (докладывает Берю): в доме нет ни поджигательных, ни подмораживающих бомб, как нет сострадания во взгляде крокодила. Надо признать очевидным и убедиться в этом собственными очами, что если опасность покушения и существует, то грозит она снаружи.

Я нахожу генерала Бигбосса в гостиной, чтобы доложить.

— Have a drink? — спрашивает он меня по-английски, улыбаясь по-американски.

— Yes, мой генерал, — отвечаю я ему по-английски, по-французски и садясь по-турецки.

— Итак, вы говорите, что кто-то пошутил?

— Пока нет, мой генерал. Я скажу это только завтра, если ничего не произойдет.

Он сначала улыбается, потом начинает хохотать.

— ФБР поставит двух людей снаружи this night, чтобы вы не беспокоились, dear комиссар.

— Этого недостаточно, мой генерал, разрешите мне организовать все самому?

Он пожимает могучими плечами любителя борьбы.

— О'кей, если вам это доставит удовольствие! Тогда я завладеваю трубофоном и требую Старика. Рассказываю этому завершившему эволюцию одноклеточному организму о бесплодности нашего обыска.

— Что вы предлагаете? — спрашивает он.

— Действовать так, как будто возможна атака снаружи.

— Я тоже так думаю. Итак?

— Итак, мы окружим дом. Две мигалки будут все время патрулировать вокруг особняка. Тогда мы будем спокойны.

— Чудесно, я дам соответствующие инструкции… Вы, естественно, остаетесь там?

— Конечно, патрон.

Облегченный, я даю отбой. Генералу пришла хорошая мысль налить два новых скотча.

— Это будет настоящая крепость, very смешной! — уверяет он, но ржет при этом слабее. — Поскольку вы остаетесь здесь, вы пообедаете со мной, комиссар?

— Это большая честь для меня, мой генерал. Он отдает распоряжения, в чем, собственно, и заключается его работа. За окнами медленно сгущается ночь. Входит денщица, чтобы закрыть ставни и зажечь керосинки. Почему мое сердце сжимает глухая тоска? У меня такое чувство, будто я запутался в густой крепкой паутине. Эти люди кажутся всемогущими. К тому же таинственными. Их действия так неожиданны!

Чем больше я думаю об убийстве Греты, например, тем больше оно мне кажется странным. Зачем им надо было громоздить такую мизансцену, в духе Рокамболя, когда они спокойно могли ликвидировать малышку в укромном владении в Рамбуйе и зарыть в саду на грядке с салат-роменом.

А? Вот уж действительно, мои страдания еще не кончены.

Глава 13

Что называется, скинуть пару годков

Десять часов вечера. Мы, генерал и я, сообразили небольшой славный закусон. Если вам скажут, что америкашки ничего не понимают в жратве, просто пожмите плечами. И все! Не знаю, соображает ли этот человек со звездами в военной стратегии, но могу вас заверить, в стратегии кулинарной — он один из первых. Хотите меню? Консоме из птицы. Ризотто из даров моря. Полярка с эстрагоном. Сыр. Охлажденные фрукты! Все это обильно полито рислингом (с ним не рискуешь объесться) и деревенской водкой, привезенной с его родины!

Чтобы показать этому организатору парадов, что я парень, с которым есть о чем поговорить, я повествую ему о своих главных расследованиях — включая те, что происходили в Америке, — и, увлекшись к концу застолья, я, естественно, добираюсь до анекдотов.

Я рассказываю ему историю о мсье, которого обманывала жена, потому что он занимался элефантиазом; о крестьянине, который воспользовался слабительным вместо поезда; и начинаю рассказ о перипатетичке, остановившей богослужение во время черной мессы в Новой Гвинее, когда происходит это.

Надо вам сказать, что, перед тем как сесть за стол с этой высокой особой, ее рост 1.80 без набоек, я проверил готовность полицейского кордона. Вокруг барака через каждые четыре метра стоит жандарм, вооруженный лампой электрической, свистком с трелью и пистолетом с запалом. На каждом углу специалисты установили по прожектору, готовому залить светом весь район при малейшей тревоге, и, как было предусмотрено Стариком, две полицейские машины одна за другой с небольшим перерывом прочесывали окрестности. Короче, сквозь такой заслон не смог бы проскользнуть и угорь, выкрашенный черной краской и смазанный вазелином.

И все же, повторяю вам, “это” происходит. Блеск, первый класс!

Целая серия мощных взрывов.

Генерал обрывает смех, а я свою глупую болтовню. Мы одновременно встаем; смотрим друг на друга; бледнеем от изумления; потом с той неукротимой отвагой, которая сделала Францию страной Жанны д'Арк, а Америку — родиной Мадам Женераль мотор, мы устремляемся наружу.

Эта мрачная драма освещает ночь в стиле Жионо, представьте, пламя гарцует на крыше. Итак, мертвец сдержал слово. В указанный час произошло покушение на жилище главнокомандующего атлантическими силами!

Полицейские суетятся с приставными лестницами и попавшими под руку огнетушителями в ожидании приезда пожарных. Я бросаюсь к аджюдану Повресе, который жестом и криком командует операцией.

— Что произошло?

— Я не знаю, мсье комиссар. Мы не заметили ничего необычного.

Взрывы произошли неожиданно. Все было спокойно. Машина номер два с прожектором только что сделала оборот вокруг особняка…

— Они должны были “выстрелить” бомбами, — говорю, — чтобы забросить их с порядочного расстояния.

— Невозможно, мсье комиссар. Даже с помощью простой пращи они не смогли бы сделать это, посмотрите, перед горящим фасадом деревья образуют густую завесу…

— На деревьях никого? Предположите, что кто-нибудь спрятался там утром, например, и провел весь день?

— Нет, мсье комиссар, я предусмотрел такую возможность, и мои люди облазили до самого верха каждую липу…

— То есть, — ворчу я, — настоящая загадка?

— Я бы назвал так, мсье комиссар.

— Пришлите ко мне патрульных.

— Сейчас, мсье комиссар.

Он удаляется. С пожаром удается справиться. Появившимся наконец пожарным нет необходимости разворачивать шланги, чтобы залить потухающие угли. Ущерб ограничивается заменой части крыши и побелкой стены.

Генерал вернулся в гостиную и закурил длинную, как бильярдный кий, сигарету. Он задумчив и озабочен. Я украдкой смотрю на него, как карманный воришка, спрашивая себя, что он может думать о своей французской полиции генерально (это как раз то слово) и о комиссаре Сан-Антонио в частности.

И тут объявляются два полицейских из мигалки.

— Кажется, в момент взрыва вы как раз только что объехали вокруг особняка?

— Да, мсье комиссар.

— И вы не заметили ничего необычного? Запоздавшего прохожего, странные звуки?

— Абсолютно ничего! — подтверждает один из полицейских пылким жестом отрицания и акцентом из Саоны-и-Лауры! — Я пользовался мобильным прожектором моего авто (тоже, кстати, мобиль), у которого широкий радиус действия. Все вокруг было очень спокойно. Я даже сказал напарнику Амбалуа, он не даст соврать: “Амбалуа, эта ночь напоминает мне ночь моей свадьбы”.

Я рассматриваю Амбалуа. Это представитель полицейской элиты: пустой взгляд, мощные плечи, гнойничковый лишай и алюминиевая бляха за будущее-прошедшее и ближайшее-последнее.

— Если бы кто-нибудь притаился, например, в кювете, — предполагаю я, — он бы мог ускользнуть от вашего внимания и, как только вы проехали, мог бы метнуть зажигательные гранаты в дом.

— Да нет же, — говорит Амбалуа, — вокруг нет никаких канав, потом там стена… И потом деревья… И потом… И потом е-к-л-м-н!.. Я больше не знаю, как выразиться.

— Не пролетал ли здесь самолет в ту минуту, когда — Нет!

Оба сыщика думают про себя, что я начитался книжек Тентена и у меня поехал чердак. Действительно, я нигде не видел, чтобы самолет бросал маленькие смешные бомбочки среди ночи на какой-нибудь особнячок. Я сказал это, чтобы поговорить, мы ведь просто болтаем, не так ли?

— Очень хорошо, спасибо!

Они щелкают каблуками, подносят свои аппараты для ловли шпаны и исчезают. Генерал растворяется за пеленой голубого, очень душистого дыма. Эти перекладины от стула — настоящий табак, он привез их прямиком из Ла Хаваны.

— Вы выглядите очень много растерянным, dear? — замечает он.

— Признайтесь, что это сбивает с толку. Вы видели меры предосторожности, которые были приняты? Это покушение в самом деле необъяснимо, и я спрашиваю себя, может, мы стали жертвами нового изобретения?..

— Новые изобретения немного разрушительнее, — заверяет Бигбосс, который немного разбирается (немного trust, потому что он америкашка) в этом предмете.

Он прав.

— Я очень сожалею, мой генерал. И хочу просить у вас разрешения удалиться. Разумеется, мои люди останутся здесь.

— О! В этом нет необходимости! — иронизирует высший чин.

Я сыт по горло! Мы заканчиваем шейк-хендом, и я откланиваюсь, как продавец подержанных машин, которому подсунули каракатицу под видом последней модели Кадиллака.

Я звоню, чтобы сообщить о своем провале Старику. Пока он еще не успел проявить свои чувства, я предупреждаю, что с меня хватит и я готов на десять лет вернуться в группу отборных грудничков. Именно он поддерживает меня, вместо того чтобы накрахмалить хохотальник.

— Сан-Антонио, когда человек обладает вашими достоинствами, таким блестящим прошлым и еще более блестящим будущим, он не имеет права признавать себя побежденным.

Я кладу трубку, в ушах как будто застряли звуки Марсельезы.

На следующее утро, когда я появляюсь в конторе, то застаю Пино, оживленно беседующего с худым и длинным типом, который, должно быть, хранит свои ночные рубашки в чехлах от зонтиков.

Мой доблестный коллега представляет.

— Мсье Скальпель, помощник доктора Гнилюша из Института!

Черт! Академик шлет мне курьеров, хотя до моего юбилея еще далеко.

Но худой рассеивает это недоразумение, добавляя:

— ..из судебно-медицинского института. Я протягиваю ему руку, и, к моему великому изумлению, он сжимает ее, не вскрывая.

— По какому поводу? — спрашиваю я. Он черпает из кармана толстый конверт.

— Доктор Гнилюш произвел вскрытие мужчины, которого вы прислали вчера…

— Кайюка! — говорит Пино.

— Но, — говорю я удивленно, — я не просил делать вскрытие!

— Ах! — бормочет Скальпель. — Доктор подумал… Как бы то ни было, он обнаружил, что смерть произошла от всасывания цианистого соединения…

— Спасибо за открытие, — скриплю я, полный горечи.

— Он также обнаружил в желудке покойника вот это! И небрежно похлопывает по конверту.

— Что это такое?

— Листок бумаги…

— Листок бумаги, в желудке?..

— Он проглотил его примерно за час до смерти. Желудочный сок уже начал…

Я уже не слушаю. Нервно вспарываю конверт. В целлофановом пакетике я нахожу маленький прямоугольник зеленоватой бумаги, который судмедэксперт постарался развернуть. Печатные буквы различаются еще так же, как и другие, написанные от руки, но сам текст неразборчив.

Я протягиваю документ Пино.

— Отнеси это в лабораторию, пусть они срочно расшифруют.

— Я вам больше не нужен? — спрашивает Скальпель.

— Нет. Поблагодарите доктора от моего имени, его почин, возможно, позволит нам покончить с очень запутанным делом.

После того как нитевидный ушел, я делаю несколько гимнастических упражнений. Честное слово, я чувствую себя помолодевшим лет на десять!

Глава 14

Что называется, поймать ветер в крылья парусов

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.

— Нет.

— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.

Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.

— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?

— Ты считаешь? — лепечет он.

— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!

Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.

— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.

Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…

Это жизнь!

— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.

— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!

— Ты что, думаешь, это от нервов?!

— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.

Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…

— Аллергик!

— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!

— Тогда зачем ты их ешь?

— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!

Любопытно, да?

Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.

Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.

— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.

— Нет! — реву я.

— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.

Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:

— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!

— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.

Он добавляет:

— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.

Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:

— Ты видишь, Пино, это был пацан!

У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.

— У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, — говорю я ему, мило улыбаясь, — но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.

И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.

Парень перестает жевать.

— Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! — говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.

Он объясняет:

— В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!

Я нервно пианирую на деревянном прилавке.

— Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь…

Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами.

Минутой позже он появляется из чемоданных катакомб, неся в руках коробку размером с картонку для обуви.

— Она небольшая, но тяжелая! — объявляет он. Я взвешиваю предмет в руке. В самом деле, он весит добрых с десяток кило.

— А если там бомбы? — спрашивает служащий с испугом над и под усами.

— Это очень похоже на правду, — подтверждаю я. Я кнокаю на коробку.

Она имеет застежку с замком и на крышке металлическую ручку, чтобы удобнее было носить.

Единственное украшение на ней — это ярлык камеры хранения. По нему я узнаю, что ящик был сдан позавчера. В моей голове раскручивается стереокино.

— Послушай, Пинюш, — говорю я. — Вот что мы сейчас сделаем. Ты останешься здесь и будешь наблюдать. Я мчусь в контору, чтобы со всеми необходимыми предосторожностями составить опись содержимого ящика.

Освобождаю его и живо возвращаю тебе. Если кто-нибудь явится, чтобы его забрать (и на этот раз я оборачиваюсь к едоку чеснока), позвольте ему вас убедить. Вам расскажут какую-нибудь дурацкую историю, а вы, хотя и лучитесь интеллектом, сделайте вид, что поверили, и отдайте ящик, ясно?

— Ясно! — произносит потребитель зубков чеснока.

— Что касается тебя, Пинош, ты знаешь, что придется делать?

— Знаю, — цедит Пино, — не беспокойся, я буду следовать за этим типом, как тень!

Успокоенный, я беру курс на контору, косясь на таинственный ящик, мирно лежащий рядом на сиденье.

— Ке зако? — спрашивает Берюрье, который изучает иностранные языки.

— Сейчас узнаем, — говорю я, слагая свою ношу на письменный стол выдающегося сыщика.

Я говорю себе, что было бы благоразумнее вызвать саперов, чтобы вскрыть ящик, но, в конце концов, если его доверили камере хранения на вокзале (место, где не особенно церемонятся с вещами), значит, не очень боялись толчков. Вооружившись своим сезамом, я начинаю ковыряться в замке. Он прочный, но простой, как проза Вольтера. Для того чтобы найти общий язык с механизмами, мне нужно не больше времени, чем электронному мозгу, чтобы умножить скорость корабля на возраст его капитана. Я поднимаю крышку, к моему большому изумлению, вижу, что она сантиметров десять толщиной, и начинаю беспокоиться. Под ней вторая крышка или, скорее, прокладка из пробки, которую я осторожно снимаю. Во время этой работенки мой мотор крутит на полных оборотах!

— Это что, мороженица? — спрашивает любопытный бойскаут.

Мой острый взгляд погружается в ящик. Нет ничего более унизительного, чем открыть ящик, уставиться на его содержимое и не врубаться, кто, что, для чего это такое.

Как в известной загадке: “Что это такое — зеленое, в перьях, живет в клетке и кричит ку-ка-ре-ку?” Ответ: “Селедка, которую покрасили, вываляли в перьях и посадили в клетку. А ку-ка-ре-ку — это для того, чтобы вы не догадались сразу!” В нашем случае вопрос будет таким: “Что это такое — черное, гладкое с одной стороны, перепончатое с другой, с крыльями, лапками и похоже на крохотные сложенные зонтики?” Ну?

Попытайтесь отгадать, постарайтесь не спрашивать. Не знаете? Даю вам одну минуту! Начали, да? Время пошло! Как? Вы говорите, что не стоит?

У вас мозговая гипертрофия, которая изнашивает вашу сердечносо-судистую систему и разрушает эритроциты? Хорошо, тогда отдайте ваши мозги зарытой собаке, и, когда она сожрет их, я сообщу вам ответ по телефону! Хватит? Ну ладно! Эти черные штуковины, гладкие с одной стороны и т, д., это — дохлые летучие мыши! Чудесно! Должен сказать, что я был готов ко всему, кроме этого! Если бы я нашел в этом ящике баночки с медом, подержанные вставные челюсти, череп Луи XIV, когда он был еще ребенком, невинность Жанны д'Арк, закон Архимеда, ключ к свободе из кованой стали, все это было бы мне понятно. Но это! Мертвые летучие мыши! Скажите, для чего?

— Что ты об этом скажешь, Толстый? — бормочу я. Он пожимает плечами, вот и весь его ответ.

— Эти козявки слишком долго ждали в камере хранения. Но с чем их едят?

Преодолевая отвращение, я цепляю одну из них пинцетом и разглядываю на свету. Это превосходная летучая мышь. А что? Упитанная, с ужасными крыльями, настоящая реклама для театра “Гран Гиньон”.

— Омерзительно! — утверждает Берю.

Чтобы дополнить это отвращение, я опорожняю коробку на его бювар.

Образуется премилая куча летучих мышей. Толстый убегает на другой конец комнаты, падает на мое вертящееся кресло, как жалкий раненый сокол.

— Ты что, совсем псих?! — протестует он.

— Извини меня, — отрезаю я, — но я должен вернуть тару, по ней плачет камера (это как раз то слово).

Я выхожу, чтобы вручить ящик посыльному. Заметьте, что я не тешу себя иллюзиями: дружки Кайюка должны верить, что зверушки на месте. Я уже убедился, что нельзя оставлять без внимания ни одной мелочи, особенно чистоту юных дев. Я загружаю ящик и передаю посыльному Лопнодонесси (корсиканцу), чтобы он отвез его на вокзал Сен-Лазар так быстро, как позволяет городской транспорт, предоставленный в распоряжение парижан.

Он говорит: “Банко” (большинство корсиканцев говорят на монакском), и садится верхом на велосипед.

Вместо того чтобы вернуться в кабинет, я поднимаюсь к Старику, чтобы ввести его в курс дела. Согласитесь, есть от чего заработать головную боль. В конце концов, не каждый день приходится видеть подобных животных упакованными, которые к тому же сданы в камеру хранения, как чей-то багаж. В дорогу отправляют летчиков, в дорогу отправляют мышек, но редко летучих мышей. В любом случае я первый раз вижу такое.

Я излагаю дедушке дополнительную информацию, он внимательно меня слушает, потом раздается легкий летучий смешок.

— Черт побери, Сан-Антонио, эти зверушки служили подопытными кроликами.

— Вы думаете?

— Наверняка за этим стоит деятельность какой-то подпольной лаборатории, где проводятся подозрительные опыты. Надо, чтобы вы ее обнаружили, мой дорогой друг.

— Я постараюсь, шеф!

Он в прекрасном настроении. Я удостаиваюсь сердечного похлопывания по плечу.

— Вы на правильном пути, поверьте мне!

— Хотелось бы, чтобы это было действительно так, патрон.

Я покидаю его кабинет в лучах северного сияния, озарившего наши отношения.

Шагаю по вонючему коридору, который ведет в мой кабинет, как вдруг мой слух поражают вопли, несущиеся оттуда. Я легко узнаю мощный, вибрирующий от жира голос Берюрье. От этих криков дрожат переборки. Я бегу. Дверь распахнута, я теряю дар речи, как сказал бы Франсуа Мориак, если бы здесь присутствовал хоть один. Мои летучие мышки воскресли и мечутся, как безумные, вокруг Толстого, цепляясь за его котелок (днем бедняжки слепы, не так ли?) или ударяясь об оконный переплет. Верю описывает линейкой фехтовальные мулине и уже прикончил с полдюжины.

— Помогите! — ревет Опухоль. — Помогите, а то эти дряни выцарапают мне зенки!

Сбегаются сотрудники. Мы вооружаемся шляпами, которые служат как сачки для бабочек, и наконец нам удается обезвредить эскадрилью. Поле битвы представляет собой отвратительную картину. Воистину, создавая летучих мышей, Господь забыл об эстетике. В этот день он перепутал чертежи.

— Отнеси этих ужасных зверей в лабораторию, — говорю я. — Пусть их пока поместят в соответствующее место! Толстый стал лиловым, как епископ в парадном наряде.

— Если я не подхвачу желтуху, — бормочет он, — значит, мне повезло.

— Ты ведь даже не знаешь, что это такое, — успокаиваю я.

Он говорит, что все же, чтобы успокоиться, пойдет хлопнет рому внизу; у меня не поворачивается язык, чтобы запретить ему. К тому же я счастлив, как дурачок. Снимаю телефонную трубку.

— Патрон, — говорю я Старику, — мне в голову пришла одна идея, могу ли я снова зайти к вам?

— Сан-Антонио, вы всегда желанный гость, — бросает мой начальник.

— Как в горле кость, — добавляю я, положив треплофон на хромированный рычаг.

— Итак, что это за блестящая идея? — сразу атакует Стриженый.

Он чистит своими ногтями свои ногти. Блестящие манеры.

Я описываю ему берюрьенское приключение.

— Только этого нам не хватало! — восклицает он. — Воскресшие летучие мыши!

— Нет, шеф. Хотя и явились они с вокзала Сен-Лазар, я не думаю, что они воскресли, как он. Чудеса происходят только один раз, вы это знаете. Я думаю, что они были просто в состоянии зимней спячки. И их поместили в холодильный ящик, потому что это идеальный способ перевозить их, не привлекая внимания.

— Вы горите на работе! — подтверждает хозяин. Согласитесь, подобная манера говорить не соответствует обстоятельствам.

— Но это еще не самая блестящая идея, патрон! Он похрустывает суставами.

— О! О!

— Нет, я, кажется, разгадал, как на самом деле использовали этих крылатых млекопитающих!

— Я слушаю!

— Они не предназначались для лаборатории…

— А-для-чего-же-в-таком-случае? — говорит Старик так быстро, что мне кажется, будто он выражается на венгерском.

— Шайка Кайюка пользовалась ими для того, чтобы устраивать поджоги у американцев. Вот почему пожары происходили только по ночам; вот почему они всегда начинались с краю крыш; вот почему, наконец, самые прочные полицейские кордоны не могли их предотвратить. Террористы нашли способ прикреплять к летучим мышам маленькие зажигательные бомбы. Вечером они оживляют их, просто помещая в комнатную температуру, и везут поближе к избранному объекту. Летучие мыши по прошествии получаса — время, которое понадобилось им в моем кабинете пробуждаются. Их притягивают огни дома, избранного целью, и…

— Браво! — кричит Старик.

Никогда я не видел его таким возбужденным. Он теряет контроль над собой.

— Сан-Антонио, вы только что нашли ключ к этой тайне. И давай мять мою десницу с такой энергией, что я боюсь, как бы она не осталась в его пальцах.

— Короче говоря, чтобы защитить американские базы, нужны не вооруженные люди, а сети…

— Совершенно правильно, патрон.

— Что вы собираетесь теперь делать? — спрашивает он, возвращаясь к позитивному настрою, который всегда был правилом его поведения.

— Ждать! Я надеюсь, что этим бойким ребятам понадобятся летучие мыши, чтобы продолжить свои нападения. Может быть, они попытаются получить обратно своих мышей, которые, как они считают, спокойно лежат в камере хранения Сен-Лазара.

— Очень хорошо, — подает голос Старик. — И если вам удастся схватить еще одного члена банды, разденьте его догола, чтобы он не смог покончить с собой.

Конечно! Старик и я, мы только что совершили ошибку, но, несмотря на это, мы оказались правы!

На самом деле летучих мышей, в противоположность тому, что мы думали, привлекает не свет, и они умеют избегать препятствий, потому что движутся с маленькими персональными радарами.

Жерве, один из ученых нашей лаборатории, рассказал нам об этом позже. Только здесь речь идет о зверушках, которым впрыснули одну гадость, пальфиум или пироламидол, обнаружить которую позволил анализ, а это вещество обладает способностью уничтожать чувственные рефлексы, а в определенных случаях изменять их.

С этой дрянью в юшке летучие мыши отлично выполняют то, о чем я говорил, и вам больше ничего не остается, как согласиться со мной, что почтенные мышеводы — ребята не без фантазии.

Глава 15

Что называется, попасть в ловушку

Когда я заваливаю, едок чеснока бранится с каким-то шотландцем, который просит снизить тариф.

— Мой приятель здесь? — заявляю я рекламационно.

— Нет, — рычит человек с дезинсекционным дыханием, — он убрался.

— Как так?

— Не успели вы отвалить, как за ящиком пришел какой-то тип. Сказал, что он потерял свою квитанцию, и хотел сунуть мне тысячу монет. Так как вы мне еще не вернули эту вещь, я притворился неподкупным и предложил ему подать в дирекцию ходатайство. Он ушел со скандалом, а ваш кавалер последовал за ним…

В моей душе на лазурном фоне зажглась надежда. Наконец сделан первый ход. Если Преподобный продержится, мы восстановим разорванную нить.

— Как он выглядел, этот некто?

Но служащий был занят скандалом со своим шотландцем. Он говорит, что видел его жалобы в гробу в шотландской юбке, и что если он не согласен с тарифами НОЖДФ, то может отправляться ближайшим скорым.

На этом инцидент исчерпан.

— Так о чем вы? — спрашивает чеснокмен. Я повторяю ему свой вопрос.

Он поднимает козырек каскетки, чтобы слегка проветрить мозги, вытягивает сигарету из-за уха и, задумчиво разминая ее, заявляет:

— Человек средних лет, рослый, сдержанный. С манерами пижона. Он был в очках. Хорошо прикинут. Ну что я могу вам еще сказать?

Я думаю, что можно рассказать еще массу интересного, но не хочу настаивать. Преподобный Пино на тропе войны, мне остается только ждать его телефонного звонка. Я вручаю совестливому служаке тысячный билет, от которого он недавно отказался, и возвращаюсь в Большой Дом, моля святую Ромашку, покровительницу печеночников, чтобы сегодня у Пи-ноша не случилось приступа печеночной колики.

Берю сделал все необходимое, чтобы поднять свой моральный дух. И если бы в этом мире существовала высшая справедливость, наверняка у него были бы неприятности с пищеварением. В любом случае, судя по скорости, с которой он отплывает, он уверился, что будет жить среди летучих мышей до конца своих дней.

Развалившись в кресле, биток надвинут на лоб, как крыша альпийского домика, сардельки сцеплены на брюхе, он медленно плывет.

— Тебе лучше? — спрашиваю я. Он трясет головой. Его вялые губы пытаются что-то выговорить, но это им не удается.

— Ты загружен, как товарный состав, — вздыхаю я. — Все же какое это несчастье — иметь под началом таких алкоголиков. Ты замкнут в порочном круге, Толстый. Ты пьешь, чтобы забыться, единственное, о чем ты не забываешь, — это засасывать… И выберешься ты из него только копытами вперед, а перед ними на черной подушечке будут нести твою физкультурную медаль.

Он поднимает волосатый кулак, чтобы грохнуть по столу, пробуя таким образом восстановить свой суверенитет, но промахивается, падает вперед, рожей прямо на телефонный аппарат.

— Иди проспись где-нибудь, — срываюсь я. — Ты стыд нашей профессии.

Только теперь, оживленный силой воли, он мямлит:

— Слчлось несчастье…

— Что? — восклицаю я, кажется, уловив смысл лаконичного изречения.

— Слчлось несчастье с Пино…

Его башка покачивается. Я бросаюсь к стенному шкафу, хранящему, кроме постоянно поломанных вешалок, грязный умывальник, потрескавшийся, липкий, волосатый.

Я зачерпываю воду одной из кастрюль, служащей Толстому для подогревания его шукрутов и сосисок, и выплескиваю прямо в морду. Он визжит, задыхаясь. Его налитые кровью шары вываливаются из блюда, как будто он стоит в вагоне-ресторане экспресса, который сошел с рельсов.

— Говори, Рухлядь! Что случилось с Пино? Берю хнычет.

— Позвонили с Центральной, бедняжка попал в аварию…

— Продолжай!

— Его сбило авто…

— Он умер?

— Н-н-н-нет! Больница!

— Какая больница?

Я изо всех сил ору ему в ухо. Я трясу этот мешок с потрохами до тех пор, пока его глаза не делают “щелк”.

— Больница Божон.

Я отпускаю моего пьянчужку, который опрокидывается в кресло. От этого толчка вращающееся сиденье описывает полукруг, развернув таким образом Берю лицом к стене. Поскольку у Толстого нет сил пошевелиться, он так и остается тет-а-тет с ее зеленоватой поверхностью, изливая обиды мелодичным голосом, который наводит на мысль об отступлении целой армии через болото.

Ваш Сан-Антонио, щеки горят (после того как огонь опалил самые стратегически важные части его тела), руки согнуты в локтях, снова отправляется в путь. Поистине, это дело — сплошные хождения взад и вперед. Я бегу как белка в колесе, и, как колесо этого прелестного грызуна, дело крутится вхолостую.

Меня встречает светловолосый интерн с лицом размером с ломберный столик, выпуклые бока которого подчеркнуты колпаком. Я говорю ему, кто я и кого пришел проведать. Он строит недовольную гримасу.

— Инспектор Пино ваш подчиненный?

— Он удостоен такой чести.

— Вы могли бы научить ваших людей мыть ноги. Когда его раздели, он преподнес милый сюрприз!

— Дальше! Как он?

— Сломаны три ребра, травма черепа и перелом левого запястья.

— Его жизнь…

— ..вне опасности, да! А вот жизнь медсестры, которая приводит его в порядок, под угрозой!

Он слишком умен, этот практикант. Если бы момент был менее критичным для меня (и для Пинюша, скажем прямо), я бы охотно заставил его проглотить несколько коренных зубов, приправленных собственными остротами.

— Я хочу его видеть.

— Видите ли, он слишком плох сейчас!

— Я повторяю вам, я хочу его видеть!

Будущий экс-интерн парижских больниц вздыхает и ворчит о неуверенности, где дело полиции, а где вопрос медицинской этики.

Однако он ведет меня в палату, где валяется старший инспектор Пино.

Мое сердце сжимается, когда я обнаруживаю тщедушное тело моего старого дружбана в этих слишком белых для него простынях. Пятьдесят лет честности, самопожертвования, преждевременного слабоумия и недержания речи распростерлись на этой железной эмалированной кровати.

На голове у него повязка, он охает при каждом вздохе. Бедный герой!

Я сажусь у него в изголовье и ласково глажу его здоровую руку.

— Ну что, старый идиот, — говорю я, — что с тобой случилось?

Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.

— О! Тоньо, это, наконец, ты!

— Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:

— Нет, эти гады достали меня!

— Ты можешь рассказать?

— Один тип пришел в камеру хранения…

— Я знаю, ты пошел следом, дальше?

— Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину…

— Дальше…

Он опять замолкает, охваченный болью.

— У тебя нет с собой кальвадоса? — спрашивает он. — Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.

— Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.

— Ты не забудешь?

— Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!

— Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним… В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно…

При этом воспоминании он задыхается от страха.

— И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.

Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.

Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.

— Я знаю, о чем ты думаешь! — бросает он. К чему валять дурака.

— Ну да, — пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, — что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала…

— Еще не все потеряно, — говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.

Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.

— Выкладывай, ты меня заинтриговал.

— Когда машина рванулась на меня, я повернул голову, почувствовав ее приближение, инстинкт, ну ты понимаешь?

— Да, ну и?

— В какую-то долю секунды я увидел водителя, Сан-А, ты улавливаешь?

Я боюсь даже спрашивать. Моя глотка закупоривается, а миндалины слипаются, как карамель при пятидесяти градусах в тени.

— Я его видел, я его узнал. И я могу тебе сказать, что это? продолжает этот идиот.

Он ломается, как сухарь, этот Пино, но надо, чтобы он наконец выдал текст. Он жеманится, напуская туману, он издевается!

— Это Меарист! — наконец произносит он, видя, что мне не по вкусу его игра. Я подпрыгиваю.

— Тебе почудилось, дружок! Меарист в Клевро, где тянет десять лет строгого.

— Я говорю тебе, это Меарист! Таких физий, как у него, больше нет… Я видел его долю секунды, на нем были черные очки и надвинутая на лоб шапка, но ты можешь мне поверить: это был он.

Я рассматриваю шляпу Пино на вешалке в безымянной больничной палате. Его отвратительный котелок весь измят.

Неожиданно веки увлажняются. Этот мятый биток так похож на самого Пино! Неодушевленные предметы, может, у вас все же есть душа?

Не знаю, есть ли она у самого Пино, может быть, его душа и есть эта шляпа, потерявшая цвет (но не потерявшая запаха), которая теперь покрывает металлический крючок.

— О чем ты думаешь, Сан-А? — шепчет мой приятель. — Что случилось?

Ты вдруг изменился в лице. Я откашливаюсь.

— Я думаю о тебе, Пино.

— Обо мне?! — восклицает он удивленно и с недоверием. — Обо мне! Ты шутишь?

Я встаю. Не время для чувств. Если я начинаю миндальничать, мне остается поменять работенку и выращивать попугайчиков на набережной Дубленых Кож.

— До скорого, Пинюш…

— До скорого! — отвечает он. — Скажи Берю, чтобы он проведал меня!

Он спешит поразить Толстого своими несчастьями. Судьба даровала ему такую возможность, и в глубине души он совершенно счастлив, старая каракатица.

— Я скажу ему.

— И не забудь про кальвадос, ты даже не можешь себе представить, как я его хочу!

Глава 16

Что называется, весело провести время

Звонок Матиасу, по прозвищу Живая Картотека, человеку, который может составить вам словесный портрет Адама и рассказать о жизни вашего прадедушки, глядя на фотографию вашей прабабушки.

— Послушай, Матиас, где сейчас Меарист? Этот Матиас настоящее чудо природы. Он даже не утруждает себя тем, чтобы открыть досье. Он выдает информацию, как те ребята, которые дают справку по телефонному ежегоднику:

"Вышел из Клерво два месяца назад в результате сокращения срока тюремного заключения за примерное поведение”.

— А потом?

— Ноль. Больше о нем ничего не было слышно.

— Он без права проживания в столице, да?

— Да, еще на пять годков!

— Постоянное место жительства?

— Официально Рамбуйе… Но…

Я вытираю лоб телефонной трубкой.

— Подожди, от твоих слов меня бросило в жар! Это слишком. In petto я низко кланяюсь Пино. Если нам все же удастся распутать это дело, то только благодаря ему.

— Вы меня еще слушаете, мсье комиссар?

— Еще бы! Если Меарист ведет себя тихо в течение двух месяцев, это значит, что он нашел синекуру. А если у него есть синекура, он хочет ее сохранить, значит, выполняет требования закона и регулярно является в жандармерию Рамбуйе, чтобы отметиться?

— Несомненно.

— Передай им приказ, чтобы они замели его, как только он явится. А если встретят раньше, чтобы они его забрали и предупредили нас. Те же инструкции всем легавым Пантрюша!

— Хорошо, мсье…

Я кладу трубку.

Чтобы провести время (потому что оно работает на меня), я затребовал досье, содержащее все темное прошлое Меариста, — прозванного так, потому что он служил в колониальных войсках, о чем вы уже догадались, благодаря тому бьющему через край интеллекту, который обеспечил вам место уборщика в Управлении Отхожих мест. На самом деле мсье зовут Жан Берегисестру. Он имеет за спиной тридцать два года, во рту часть зубов, рожу подонка, которая заставила бы содрогнуться и тигра, рубец в углу рта, делающий его бесконечно широким. Закончил свое образование в исправительном учреждении, которое совсем ничего не исправило. Что до послужного списка, то он включает в себя один приговор за сводничество, другой за квалифицированную кражу, третий за вооруженное нападение. Короче говоря, яркий представитель тех горемык, которые ищут свою дорогу в жизни, а заканчивают тем, что однажды утром обнаруживают, что с головой влезли в окошко Вдовы.

Я предпочитаю всегда видеть своими глазами, почему, как и что, поэтому, не колеблясь ни минуты, отправляюсь в путешествие Пантрюш Рамбуйе, чтобы изучить поближе поучительную жизнь блаженного Жана Берегисестру, в миру Меариста.

Так как мне всегда нужен шут (знаменитости все такие), я реквизирую карлика Берю, который выходит из бодуна, как грешница из исповедальни.

Он начинает есть, чтобы преодолеть опьянение. На алтарь Бахуса он приносит в жертву камамбер. Славный старый сырок с витрины, который лезет через все отверстия коробки.

— Послушай, Толстый, — вздыхаю я, — твой камамбер засох.

Берю не смущается.

— Я люблю такой! — утверждает он. И дальше комментарий:

— Что ценится в хлебе? Корочка, не так ли? Ну вот, то же в сыре. Я читал в одной статье в “Ридерс Дайжрать”, будто все ценное в сыре находится на корочке: ам маньяк, вита мин, пенис целин, в общем, все!

Я загружаю их, Берю и его камамбер, в шарабан и направляюсь в Рамбуйе, не забыв поручить агенту Тильомьеру отвезти старшему инспектору Пино вожделенный флакон кальвадоса. Как видите, я легко держу свои обещания, особенно если они пустые (конечно, славы на них не заработаешь, но такой уж я человек).

Веселое солнце сверкает на зелени леса, когда мы проезжаем мимо щита, указывающего, что мы находимся на территории, где элита мировой дипломатии стреляет в республиканских фазанов. Я направляюсь прямиком в Национальную Жандармерию, где аджюдан-шеф Лизоблю принимает меня со всеми почестями, соответствующими моему рангу.

Он получил сообщение от Матиаса, и его орлы прочесывают окрестности в надежде встретить Меариста.

Я расспрашиваю его о подозреваемом и узнаю, что бывший постоялец Клерво действительно поселился в Рамбуйе, где сошелся и, живет с Вирджинией Недотрог, девицей податливой, которая скрашивает вечера одиноких месье из Рамбуйе.

Кроме того, я узнаю от Лизоблю, что Меарист устроился шофером к некоему Кайюку, эта новость не может поразить меня, как, надеюсь, и вас удивить. Я прекрасно секу траекторию: этот разбойник, расставшись с крынкой, приезжает на место назначения (он мог бы попасть в место и похуже!). Он начинает с того, что сходится с местной шлюхой. Потом находит работенку у не совсем обычного хозяина (рыбак рыбака видит издалека), который, узнав о его прошлом, использует его для нужд своей организации… Да! Теперь врубаюсь! Туман рассеивается!

— Адрес девицы, пожалуйста! — резко говорю я. Аджюдан-шеф справляется по блокноту в очень кожаном переплете, где записывает расходы, кулинарные рецепты и номера билетов национальной лотереи, купленных под руководством своего непосредственного начальника, у которого он посредственный подчиненный. Конец блокнота-чулана снабжен алфавитным указателем. Он открывает его на букве “Н” и декламирует нудным баритоном, некоторые модуляции которого напоминают Сеткасекс:

— Недотепай, Недотрога.., вот. Все… Так как он дальнозоркий от рождения и недалекий по наследству, то отодвигает блокнот, чтобы лучше видеть.

— Номер восемь, улица Нико… Никола… Николаи… Я прошу меня извинить, это точка или мушиные следы, здесь, над “и”?

— Точка!

— Тогда получается Николай!

— Несомненно, благодарю вас.

Улица Николай малолюдная, что означает, что на ней бывает мало людей. Ее размеры: двадцать пять метров в длину на два в ширину. Номер восемь — это бывшее фотоателье, владелец которого, видимо, разорился, так как свадебные кортежи не могли протиснуться в этот узкий проезд.

Входная дверь сбоку. В глубине темного коридора начинается деревянная лестница, покрытая линолеумом. Ступени ухают под тяжестью Берюрье. На единственной двери единственного этажа висит табличка, на которой написано: Вирджиния Недотрог. Маникюр.

У этой Вирджинии интересная манера заниматься чужими конечностями.

Впрочем, истины ради я должен отметить, что один из клиентов-шутников вставил мелом между буквами “и” и “р” ее имени букву “е”, которая хоть и является гласной, но устанавливает согласие между именем девицы и ее профессией.

Мы делаем три легких прерывистых удара в дверь, чтобы вызвать доверие у скромницы. Нам отвечает полная тишина, я повторяю удар еще один раз, второй, третий, никто не торгуется, и я отдаю дверь по первоначальной цене своему сезаму.

Для инструмента, запатентованного БПГ, это пустяк.

Вот мы и в вестибюле, украшенном пикантными фотографиями.

— Есть кто-нибудь? — выясняет Берю, которого обстановка возбуждает.

Опять никого. Осмотр местности совершается быстро. Квартира состоит из кухни-ванной (раковина и фаянсовый стульчак, который при необходимости может выполнять и функции стульчика) и одной комнаты, набитой картинками. Кровать, видно, испытала много тяжестей (как юных, так и более зрелого возраста), она прогнулась в середине, как если бы Берю провел в ней три года постельного режима.

Несколько любимых книг лежат стопкой на камине (название гарантирует их психологическую глубину: “Предисловие к моему благочестивому жизнеопусканию”, с цветными иллюстрациями и приложениями, выполненными из каучука, “Влюбленный сельский полицейский”, “Послюнявь палец, прежде чем перелистать страницу” и др.).

Я обращаю внимание, что в комнате царит порядок и чистота как раз с таким слоем пыли, чтобы можно было рисовать сердечки на мебели.

— Настоящее любовное гнездышко! — воркует старый ворон Берю с наслаждением. — Я бы с удовольствием провел здесь викенд, слово!

Он помещает свой Тюфяк между ручками кресла, стоящего лицом к зеркальному шкафу, и рассматривает в нем свое апоплексическое лицо с видимым удовольствием, дойдя в своем нарциссизме до того, что закручивает липкий локон, украшающий лоб, придавая ему форму завитка.

— Ты не находишь, — мурлычет он, — что я похож на Наполеона?

— По крайней мере на его задницу, — соглашаюсь я. Я открываю шкаф, срывая таким образом милое отражение Берю. В этом кресле Толстый напоминает императора бездельников (самого ленивого из них). В шкафу, превращенном в гардероб, я откапываю несколько платьев, жалкое манто, а также мужской костюм и непромокаемый плащ. Легкое профессиональное движение: я шарю по карманам, отданным моей полицейской жадности. В кармане костюма нахожу платок, которым пользовался простуженный человек, мелочь, две американские сигареты и самописку. В карманах плаща нет ничего, кроме кожаной перчатки. Я внимательно всматриваюсь в нее и для очистки совести ищу сестренку, но безуспешно. Толстый, который следит за моими движениями и жестами, вмешивается:

— Ты узнаешь эту перчатку, Сан-А? Это для меня луч света.

— Черт возьми! Это близняшка той, которую мы нашли на шпалах в день убийства?

— Которую я нашел! — уточняет Берю. Я сую чехол для пальцев в карман. Вот что может стать главной уликой, чтобы обвинить Меариста в убийстве.

— Что мы будем делать дальше? — спрашивает мой коллега, грациозным жестом ковыряясь спичкой в ухе.

В ожидании моего ответа он рассматривает на свет результаты своих раскопок и аккуратно помещает их за отворот своей куртки.

Я не спускаю глаз с камина. Он нагружен семейными фотографиями.

Родственники малышки Вирджинии в полном составе собрались здесь, чтобы утешить в трудную минуту ее страдающее человеческое достоинство. Здесь бабушка-дедушка, родители, военный, должно быть, ее брат, старушка в окулярах, по всей видимости, ее тетушка Евлали, и сама Вирджиния в разные периоды своей д.., жизни. Она после школы. Оная рядом с немецкой овчаркой, потом в объятиях немца (хотите позировать с немецким унтер-офицером, пожалуйста!), Вирджиния в форме жандарма (фото с карнавала), Вирджиния на бульварах в Париже. Вся ее семья со счастливым видом собралась здесь, чтобы следить, как малышка шагает по жизни. И месье, сменявшие друг друга, были очень рады получить одобрение ее родителей. Что может быть лучше семейной любви! Им становилось спокойнее, когда они видели этот алтарь Вирджинии.

Они испытывали тонкое чувство приобщения к семейному коллективу.

Эти мнимые зятья почтенной четы, доверчиво глядящей в объектив в ожидании птички.

— Ты, — говорит восхищенный Толстый, — ты о чем-то думаешь.

— Я да! — говорю, засовывая в карман одну из фотографий малышки Недотрог.

— Она скорее уродливая, а? — говорит Берю, подходя ближе. — Похоже, что она косит, или это отсвет в очках?

— От этого она становится еще обаятельней, — говорю я. — Это льстит тем, кто поднимается сюда, они относят ее косоглазие на счет экстаза.

Ладно, пошли!

— Куда?

Я не успеваю ему ответить. С лестницы слышен характерный звук ключа, ковыряющегося в замке. Толстый собирается обратить на это мое внимание, но я останавливаю его, приложив палец к губам.

Я указываю ему закоулок между шкафом и стеной, он съеживается там.

Сам я прижимаюсь к перегородке. И вовремя: в прихожей раздается стук шагов. Дверь комнаты открывается, появляется силуэт. Я узнаю Меариста, хоть и вижу его только в профиль.

В руках у него чемодан, который он бросает на кровать. Эту секунду я и выбираю, чтобы вмешаться. Самое время, так как мерзавец чует присутствие чужого и поворачивается. Он принимает мой орешек number one в подбородок. Я вам рекомендую его в качестве овсяных хлопков когда-у-вас-гости. Чистая работа, без сучка и без задоринки. Ноги мсье складываются в коленях, как щипцы, голова покачивается. Толстый, у которого всегда есть что сказать в серьезной ситуации, пользуется тем, что наш приятель оказывается в пределах досягаемости, чтобы поднести ему дополнительную плюху прямо в пасть.

На этот раз Меарист отправляется на пол.

Я сгребаю его и раскладываю на кровати рядом с чемоданом. Сначала наручники! Пока он старается всплыть, я шмонаю по карманам. Вместо наплечной повязки он таскает с собой “беретту” для взрослых, от вида которой можно заболеть желтухой.

Я присваиваю ее. Мои поиски продолжаются. Но я и не обнаруживаю ничего интересного, если не считать толстенный пресс (больше четырех сотен косых!). Открываю чемодан: он пуст. Очевидно, мусье явился за своими манатками.

— Его забираем? — спрашивает Толстый.

— Не сразу, мне кажется очень удачным, что мы встретились и можем поговорить, эта квартира располагает к откровенности…

— А если появится девица?

— Не волнуйся! Наручники при тебе?

Он протягивает мне свои хромированные браслеты.

Я приступаю к приятной работенке. Снимаю туфли и носки Меариста, просовываю его ноги сквозь решетку кровати. И защелкиваю их наручниками Берю. Сдергиваю шнур от занавесок и привязываю жертву к матрацу. Теперь он не может даже двинуться. Глубокий вздох вырывается из его груди, он начинает выплывать из тумана.

— Колоссально, — бурчит Берю.

— Что?

— Ты видишь, преступный мир уже не такой, каким он был раньше.

Современные блатные не гнушаются ничем: посмотри хотя бы на этого. Ну!

У него чистые ноги! Двадцать лет назад ты бы такого не увидел!

Ресницы Меариста вздрагивают, он открывает свои чудные глаза, и в них блестит фальшивый свет.

— Ну и в чем дело, выкладывайте, — злобно бросает он. Я показываю удостоверение, сознавая, что ни одно слово не может заменить дело.

— Ну и что! — бормочет он воинственно. — Я в порядке!

— С твоей совестью, может быть, потому что она сговорчива; но не со мной, дружок. И позволь мне эту смелую метафору: сейчас, когда ты распростерт, тебя следует положить на лопатки!

— Что?

— Я обвиняю тебя персонально в убийстве и попытке убийства. С твоим послужным списком, который бы обесчестил и общественный сортир, тебе грозит вышка, это точно!

— Что за кривлянье? Я ничего не знаю!

— Однако с твоими способностями гонщика ты бы мог участвовать в соревнованиях, дружок!

— Но…

Он затыкается, так как Берю выписывает ему пилюлю по рецепту врача.

Нижняя губа уголовника лопается.

— Это научит тебя держать пасть закрытой! — ворчит Толстый.

— Позволь, — говорю я своему приятелю, — я как раз наоборот хочу, чтобы он ее открыл…

— Мне нечего сказать! — говорит Меарист с суровой убежденностью.

Я подмигиваю службе сервиса Мишлин. Берю, который умеет читать сквозь полузакрытые веки, достает зажигалку и проводит пламенем по подошве ног парня. Тот испускает пронзительное си бемоль, эхо которого прокатывается по квартире.

— Давай включим радио, — говорю я На этот раз Меарист смекает, что попал, как кур в ощип.

Пока Филип греет, я объясняю ему — Ты пойми, парень Мы здесь не в Конторе, можем себе позволить любые фантазии Мы будем работать с тобой, пока ты не расколешься.

После чего смотаемся, а за тобой приедут жандармы. Они напишут рапорт, что ты стал жертвой сведения счетов, а обвинения, которые ты, возможно, выдвинешь против нас, обернутся против тебя, это понятно и ребенку.

— Я ничего не знаю!

Я показываю ему перчатку — Вот перчатка, которая принадлежит тебе. Это легко проверить. Так вот, она составляет чудесную пару с той, которую ты обронил на железнодорожные пути в день убийства!

Меарист слегка зеленеет Он начинает думать, что в его гороскопе есть пробелы!

— Ты все еще ничего не знаешь?

— Нет, честное слово! Это не моя перчатка!

— О'кей! Ты можешь продолжать, Берю!

Толстый только этого и ждал! К счастью, по радио в это время исполняют Вагнера Прекрасная музыка, это я вам говорю. Лучшего аккомпанемента и не придумаешь. Заметим, чтобы быть справедливыми: поет не Вагнер, а Меарист. Это настоящий Войгнер! У него бас, который вогнал бы в тоску Арманда Местраля. Когда он хорошо распелся, я делаю знак моему Регенту-Повару прервать партию гриль-грума. Я не люблю запаха паленого поросенка; вашего славного Сан-Антонио воротит от этого!

— Послушай, Меарист, — нашептываю, — я не хочу утомлять тебя лишними вопросами; мне достаточно ответа на один: где скрываются остальные члены банды летучих мышей?

Но он не отвечает Он бледно-зеленый, сводник мисс Недотрог И обливается потом, как камамбер Берюрье.

— Мне плохо — задыхается он — О! Мне плохо… Мне больно!

Он корчится — Не будь тряпкой, маленький ожог, мужчины от этого не умирают!

Во всяком случае, не похоже, чтобы он притворялся. Он задыхается. Я замечаю, что его лицо посерело.

Боже праведный! Нет, не баловство Берюрье привело его в такое состояние, а может, этот хрен сердечник!

— Ну хватит, ты прекратишь ломать камедь? — заявляю я. Он вызывает жалость. Я поднимаю его веко и рассматриваю роговицу — Боже мой! — восклицаю я. — Они тебя отравили, твои приятели! Когда ты разделался с моим инспектором, они решили, что дело может принять плохой оборот для тебя, они приняли меры предосторожности!

— В животе! Царапает… Когти!

Толстый в нерешительности от всего этого.

— Он разыгрывает Даму с бегониями, что ли? — говорит он.

Я указываю на изможденное лицо Меариста, капельки пота, усыпавшие его свинцовую кожу.

— Во всяком случае это хорошо разыграно! А тот агонизирует по-настоящему:

— Пить! Пить! — стонет он.

— Подай ему воды! — приказываю я Берю. Сочувствуя, несмотря ни на что, он повинуется и в своей заботливости доходит до того, что поит умирающего. Меня охватывает тоска.

— Слушай меня, Меарист, эти подонки опаснее, чем все убийцы твоего калибра. Мы должны их достать. Это главное. Скажи, где они, и мы отомстим за тебя!

Рот его стал впалым. Он закрывает глаза.

— Отель…

— Отель какой? Говори быстрее, парень, быстрее!

— Цветов.., в Сен…

Он замолчит сейчас…

Я тру ему виски мокрой тряпкой.

Тогда он снова открывает глаза и смотрит на меня (прошу вас верить, впрочем, если вы не верите, мне на это наплевать) трогательным взглядом.

— Сен-Жермон…

— Де-Пре…?

— Нет! ан.., ан…

— Ан-Ле?

Вздрагивание век — весь ответ.

Он еще произносит:

— Осторожно, хозяин — их приятель! На этот раз он теряет сознание.

— Вызови врача, — говорю я Берю. — мы не можем оставлять человека подыхать так.

— Ты что? Псих, что ли? — непочтительно отзывается Толстый. — Я не успею даже добежать до угла штрассе, как он отправится к высшим людям.

Братишка в состоянии комы!

Он прав, мы уже ничего не можем сделать для Меариста. Решительно, банда летучих мышей расположена к яду.

— Сматываемся! — говорит Берю, забирая обе пары наручников.

— Меня смущает, что мы оставляем его одного Опухоль сморкается в ладонь. Он вытирает пальцы о покрывало и взрывается:

— Надеюсь, ты не будешь рыдать над ним, а? Ты забыл, что он хотел хлопнуть Пино и что наш бедный растяпа в больнице из-за него? Они бы помогли Пинюшу, а? Ну ладно, хватит!

Хотя я — шеф Берю, но уступаю его требованию.

Жиртрест прав: есть дела поважнее, чем возносить молитвы за агонизирующих у изголовья подобной сволочи.

Трудно быть безжалостным, тем не менее надо уметь преодолевать себя. Жить — это значит проходить мимо!

Судьба простит нас! Меариста и меня! Так как мой уголовник отдаст Богу душу такую же черную, как антрацит из Рура.

Перед тем как смотаться, я закрываю его гляделки, потому что, видите ли, всегда имел хорошие манеры. Так уж воспитан, Фелиси подтвердит вам это!

Глава 17

Что называется, взять реванш

Берю, который сидит, глубоко задумавшись, рядом со мной, удается отчеканить одну красивую фразу.

— К кому мы едем? — спрашивает он.

Я остановил свой танк перед кокетливым особнячком, соседствующим с сен-жерменским лесом, где, как поется в песне, от обиды повесился юный влюбленный с натянутым носом.

— К одному моему знакомому, — информирую я его.

— И что мы у него будем делать вместо того, чтобы сразу отправиться и собрать букет этих ублюдков в Отеле Цветов, о котором нам наболтал Меарист?

Я поднимаю бровь.

— Видишь ли, Толстый шпик, эти ребята пугливее тигров. А доказательством служит то, что во время нашего десанта к Кайюку в Рамбуйе им удалось смыться. Кроме того, ты ведь слышал, что сказал Меарист: хозяин Отеля Цветов их дружок. Уверяю тебя, что при малейшей опасности в этом борделе опять начнется спасайся-кто-может.

— Другими словами, ты замышляешь что? — спрашивает Толстый, которого наконец охватывает страсть к делу.

— Что надо выбирать окольные пути, которые зачастую сокращают расстояние!

Удовлетворенный этой цитатой, я вылезаю из моей тройки и иду трезвонить в дверь особнячка.

Дверь открывает хорошенькая субретка, крепко сбитая, с пушком на верхней губе. Я спрашиваю ее, дома ли мсье и мадам Всемоетвойе, а она спрашивает меня, кто их спрашивает, что неявно обнаруживает присутствие хозяев. Всемоетвойе мой старинный приятель. Мы вместе учились в лицее, вместе первый раз надрались и вместе, не переключая передачи, въехали под наш первый красный фонарь. Это добрый толстяк, отец которого ковал бабки и который продолжает ковать их по привычке, почти не замечая этого. Во времена наших похождений я занимался тем, что уводил у него из-под носа его подружек, что повергало его в глубокую тоску. Но, так как это лучший из людей, он никогда не сердился на меня за это дольше двадцати четырех часов, то есть времени, необходимого, чтобы найти замену. Странная вещь — которая проливает яркий свет на изгибы души, — как только он совершал очередное завоевание, он из кожи лез, чтобы мне его показать. Это было что-то вроде испытания, которому он подвергал себя. Рисковый парень, этот Всемоетвойе.

Во время моего необычного появления в гостиной, он, обрюзгший, сидит в кресле, покуривая толстенную штуковину, произведенную в Ла Хабане.

— Не может быть! — восклицает он, бросая финансовую газету, которая представляет собой его “Приключения Тинтина”. — Я не верю своим глазам!

Он еще больше растолстел. Надо сказать, что я его не видел уже десять лет. Сейчас у него крупное представительство выше колен, солидный багаж под зенками, серебро в шевелюре, хотя он старше меня на каких-то пару лет, и вид прелата чревоугодника, внушающего доверие.

Мы обмениваемся обычными похлопываниями и восклицаниями. Вкратце рассказываем друг другу о последних десяти годах. Говорим, что совсем не изменились. И, наконец, я выкладываю свою историйку.

— Людовик (это его имя), ты знаешь Отель Цветов? И мой приятель краснеет, как храбрый омар, который нырнул в кастрюлю с кипящей водой, чтобы спасти утопающую лангусту.

— Еще бы!

— Что это за лавочка?

— Ну, эдакое любовное гнездышко! Оно открыто преимущественно после полудня, если ты понимаешь, что я хочу сказать!

— Ага! Ясно. Для избранных?

— Очень. Парижское джентри наставляет там друг другу рога изо всех сил!

— Занятная картина!

В эту секунду дверь гостиной открывается и появляется чудное белокурое создание. Ему не больше двадцати пяти. Линии корпуса образца двадцать первого века. Загорелое лицо буквально озарено глазами сиамской кошки.

— Но это так! — бросает Людовик. — Ты, кажется, не знаком с моей женой!

Вошедшая мило улыбается мне. У нее такие зубки, которые бы затмили витрину у Картье.

— Это комиссар Сан-Антонио, о котором я тебе часто рассказывал! говорит Всемоетвойе.

— О! Да, — говорит она. — Кажется, вы у него уводили подружек?

— Из-за этого Казановы я не мог удержать ни одной! — шутит мой дружок.

Атмосфера лучше некуда.

Мы выпиваем по рюмочке. Я с трудом отрываю глаза от мадам Всемоетвойе. Настоящая богиня! На ней бежевое платье, на котором прописными буквами написано, что оно от Диора! Как Людо ухитрился овладеть такой потрясающей женщиной!

— Итак, к делу, ты хотел меня о чем-то попросить? — говорит он.

— Да… — говорю я.

— Валяй, все мое — твое, мой вероломный дружище! Я допиваю бокал и, ставя его на английский салонный столик, невинно говорю:

— Я хотел попросить тебя одолжить мне мадам! Молчание, которое последовало за этим, могло стать катастрофическим, если бы я не пустился в подробные объяснения:

— Те, кого я разыскиваю, скрываются в Отеле Цветов. Они настороже и при малейшей опасности ускользнут. Значит, я должен хитрить и появиться в этом отеле как клиент. Однако это такое заведение, куда ходят вдвоем и преимущественно с хорошенькой женщиной…

— Нет, ну ты ненормальный! — протестует Людовик. — Моя жена!

— О! Конечно же, да! — стучит ножками белокурая красотка. — Это безумно увлекательно. Я успокаиваю своего друга.

— Для мадам это абсолютно безопасно. Главное для меня — проникнуть внутрь, не привлекая внимания. Как только мы окажемся внутри, она останется в закрытой комнате, пока будет проходить операция…

Он боится рискнуть, рисковый Людовик. Зато его жена рисковая за двоих. Вы думаете, она упустит такую возможность — нарушить обывательскую монотонность своего существования?

— Ты отдаешь себе отчет, наконец, — жалуется он, понимая, что его не услышат, — если кто-нибудь узнает ее в тот момент, когда она будет входить в Цветы, я заработаю репутацию рогоносца!

— Никто ее не узнает, — обещаю я. Он поднимает руки.

— Ты никогда не изменишься, Сан-Антонио. Ты не видел меня десять лет и вдруг сваливаешься мне на голову, чтобы одолжить мою жену, в этом весь ты!

Зарегистрировав это безмолвное согласие, я ввожу Берюрье.

— Ты принимаешь командование операцией снаружи, — говорю я ему. Необходимо вызвать из Парижа два фургона с двумя дюжинами молодцов. Вы займете исходную позицию вблизи отеля. Кстати, что представляет из себя это заведение? — спрашиваю я друга детства.

Надутый, он объясняет:

— Особняк, увитый плющом, посреди парка.

— Хорошо. Когда я решу, что настало время действовать, — говорю я Толстому, — то привяжу свой платок к оконной ручке, улавливаешь?

— Ясно!

— Тогда появляетесь вы и быстро окружаете отель. Будьте внимательными к запасным выходам.

— Не беспокойся.

— Ни одна душа не должна проскользнуть.

— Пусть попробует!

— Очень хорошо, а теперь принеси из машины мой гримерный набор.

— Зачем?

— Я хочу немного изменить свой внешний вид. Пока он выполняет, я спрашиваю Всемоетвойе:

— Какая у тебя тачка?

— “Студебеккер”, — говорит он. Я ласково похлопываю его.

— Не дуйся, вернем мы твою даму в целости и сохранности, Людо.

Неужели, старея, ты становишься ревнивцем?

— Ты думаешь…

Тут снова появляется мадам, которая исчезла, чтобы привести себя в порядок.

— Я к вашим услугам!

Это заявление не способно рассеять дурное настроение моего однокашника.

Вы бы меня, ей-Богу, не узнали, если бы видели, как я отправляюсь в путь в элегантном “Студе” рядом с мадам Всемоетвойе. Я вырядился в маленькие усики а-ля Кларк; круглые очки в золотой оправе и всунул в храпелки два маленьких резиновых шарика, которые расширили крылья носа. Это меня изменило до неузнаваемости!

— Я предпочитаю вас в натуральном виде! — говорит по дороге моя спутница.

— Спасибо!

— Это удивительное приключение для такой бедной маленькой обывательницы, как я… В пригороде так скучаешь… Лошадь, теннис…

Это утомительно, в конце концов.

Что нужно этой чаровнице, так это атлетически сложенный малыш для утоления ее послеобеденного голода.

Все денежные бабы таковы: время после полудня гибельно для них.

Сиеста огромна, она угнетает, если нет посуды, чтобы помыть, белья, чтобы постирать, пола, чтобы натереть воском.

Я въезжаю через широкий открытый портал, увенчанный вывеской в виде полукруглой арки, возвещающей: “Отель — пансион Цветов”.

Цветы здесь повсюду. Шикарные, хорошо ухоженные цветники. В конце бетонной аллеи стоит особняк, перед ним эспланада, усыпанная розовым гравием для шарабанов. Я оставляю свой между “Кадиллаком” с открытым верхом и “Бозон-Вердюра” с кузовом Шапрон и, нежно поддерживая свою мнимую спутницу (которая мило попросила называть себя Патрицией) за талию, вхожу в отель.

Огромный чистый холл, окна в мелкую клетку за шторами в мелкую сетку… Старинная мебель норманнского стиля… Все это необычайно богато.

— Никогда не думала, что когда-нибудь попаду сюда! — шепчет Патриция.

К нам приближается дама, хорошо одетая, седеющая, сердечная, очкастая.

— Господа!

Она не задает вопросов. Просто нажимает кнопку, и возникает служанка. Ладненькая и аппетитненькая.

— Проведите этих господ в двадцать третий! — говорит хозяйка.

— Желаете что-нибудь выпить?

— Шампанское, — отвечаю я, играя свою роль.

— Сладкое?

— Сухое!

Обмениваясь этими прекрасными репликами, я фотографирую глазами топографию местности. Более того, я пропитываюсь атмосферой. Очень важно — чувствовать атмосферу!

Я устанавливаю, что особняк разделен на две части: эта — рабочая половина, она побольше. И еще есть крыло, предназначенное для владельцев и служащих. Ставлю Биг Бен против Бим Бома, маленькие друзья, которых я ищу, обитают во второй половине. Меарист поступил правильно, предупредив меня, что его сообщники — друзья трактирщика.

У дамы-приемщицы легкий центрально-европейский акцент, что говорит мне о многом.

— Вы расплатитесь сейчас? — спрашивает она.

— А как же!

Она возвращается к кассе, скромно расположенной в глубине холла за гигантскими филодендронами.

— Сто ф! — говорит она.

Я говорю себе, что молчание стоит дороговато в наши дни и шампанское тоже. Я плачу, и служанка ведет нас наверх.

Апартаменты стоят путешествия. Если бы Мишлин обставлял жилище подобного типа, то в нем стояла бы кровать на четыре лошадки. Все обито цветастым кретоном и обставлено с роскошью. Все радует глаз, все звуконепроницаемое, все симпатично.

Патриция кладет свою сумочку на низкий столик. Она разрумянилась от волнения.

— Что делают в подобных случаях? — спрашивает она голосом, в котором слышна неуверенность. Я улыбаюсь.

— Ну, я думаю, целуют даму. Усаживают ее на канапе, вот сюда.

Говорят, что с такой страстью мечтали об этой минуте, что все это похоже на сон. Замечают, что здесь душно, и советуют быть как у себя дома.

Она смеется.

— Кажется, вы хорошо осведомлены.

— Я читал об этом в романах!

— Забавные книги вы читаете!

Тук-тук в дверь. Это возвращается служанка с серебряным ведерком, из которого выныривает золотистая головка пузыря.

— За вами поухаживать? — спрашивает она.

— Нет, мы предпочитаем его хорошо охлажденным.

Я сую ей тысчонку старыми, которая мгновенно исчезает.

— У вас прелестно, — говорю я. — Как давно я здесь не был!

Она улыбается мне.

— О! Да…

— Новый владелец, да?

— Да, в прошлом году…

— Как зовут этого нового?

— Пабст!

— Он сейчас здесь?

— Да, но у него люди…

Разговаривая, я отпускаю маленькие шаловливые поцелуйчики в чудную шейку Патриции, чтобы сбить с толку служанку. Так как я больше не задаю вопросов, она скромно удаляется.

— Итак, что вы сейчас собираетесь делать? — спрашивает моя спутница.

— Подождать полчаса, чтобы дать время моим коллегам занять исходную позицию.

— А потом?

— А потом вдохновение будет диктовать мои действия, мой милый друг…

Я подхожу к стеклу, чтобы поднять занавеску. Окно выходит на эспланаду. Передо мной панорама парка, бульвара и прилегающих улиц.

Патриция садится на диван.

— У вас необыкновенная профессия, — говорит она. Я оборачиваюсь. Она положила ногу на ногу так высоко, что я оказался на грани инфаркта. Ее светлый взгляд подернут томной вуалью. По всей видимости, она поддалась сладострастной атмосфере комнаты.

Для приличия я сличаю содержимое бутылки.

— Глоток шампанского, мой друг?

— Вы принимаете свою роль всерьез! — щебечет она. Мы пьем, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

— Это правда, что вы отбивали всех подружек у Людо? — спрашивает она, заставляя испустить надлежащий смешок.

— Это правда, впрочем, мне стыдно за это!

— Бедняжка Людо! Вы знаете, что он на вас совсем не сердится?

Наоборот, он находит это забавным.

— У него очень добрая душа…

Зато у его жены — гром и молния, думаю я! Она откидывается на гору подушек.

— Вы очень обольстительны, правда, — шепчет она, — даже с этими смешными усами.

Ну что вы от меня хотите, когда я слышу призыв, будь то для игры в белот или в частную жизнь, я отвечаю. И самый лучший ответ, который мог дать этой светловолосой подстрекательнице, это сыграть для нее Вальс конькобежцев. Она меня отталкивает как раз настолько, чтобы придать пикантность сцене.

— Вы — демон! — хрипит она, обвивая руками мою шею. Я говорю себе, что если Людо никогда не выигрывал в Лотерею, для него пришло время срочно купить билет.

Глава 18

Что называется, взять реванш

— Мы неблагоразумны!

Я полностью согласен с Патрицией, поэтому оставляю ее, чтобы выглянуть в окно. На этот раз фургоны на месте. Пора действовать.

Небольшая разминка привела меня в состояние боевой готовности. Я в замечательной форме!

— Послушайте, мой ангел! — говорю я своей партнерше. Но ей трудно сосредоточиться. За двадцать минут я представил реферат моих фирменных блюд, который ее ошеломил. Она по праву отведала “ракету на орбите”, “соло на гитаре”, “плодородные холмы виноградной лозы”, “новый птенчик Лярусса в цветах”.

— Патриция!

— Да?

Она протягивает мне губы. Я принимаю их.

— Откройте настежь ваши нежные ушки.

— Готово.

— Теперь слушайте. Я сейчас выйду. Когда я уйду, вы запретесь на засов. Подождите пять минут, потом привяжите этот платок к ручке окна, понятно?

— Понятно! Берегите себя, мой милый, — нашептывает она.

— Как зеницу ваших очей, — отвечаю я ей, как донжуан.

Администраторша погружена в книгу, когда я скатываюсь с лестницы.

Она поднимает на меня удивленные глаза.

— Это невообразимо! — гневно кричу я.

— Что происходит, мсье?

— Я хочу видеть вашего занятого директора! Клопы в таком заведении — это недопустимо!

— Что вы тут говорите?

— Три клопа, мадам! Моей спутнице чуть не стало дурно! А я в каком положении! Ей-Богу, это вам так не пройдет!

Она в растерянности и только умоляюще делает “Тес! Тише!” — на что я не обращаю внимания.

— Несколько лет назад я уже захаживал сюда. Это было серьезное заведение. Я уехал за границу и вот, по возвращении, нахожу вонючий притон!

— Но, мсье! — негодует мамаша. — Но, мсье!

— Мсье больше нет! Я хочу говорить с директором! Пойдите и скажите ему, что у меня есть для него новости! Самый большой позор в моей жизни! Я привожу даму из высшего общества, потратив столько сил на то, чтобы она решилась! И что же мы видим, открыв совещание в простынях?!

— Тише! Тише! — снова умоляет старушка.

— Клопы! — ору я. — Клопы, как в последнем портовом борделе! Хорошо что еще не лобковые вши, мадам? А?

— Подождите! — уступает служащая. — Я извещу мсье Пабста!

Она направляется в сторону сада. Я жду, пока она скроется, и следую за ней. Вот я в хозяйской столовой. В глубине еще одна дверь… Я бегу к ней… Деревянная лестница, более скромная, чем в холле, скрипит под ногами дамы… Я прячусь под лестницей. Проходит немного времени.

Затем по ней начинают спускаться две персоны: дама в фиолетовом и какой-то тип, высокий, лысый и бледный; оба болтают на незнакомом языке. Я секу на свои тикалки. Патриция как раз сейчас завязывает на окне сопливчик. Через несколько секунд начнутся народные гуляния.

Хозяева уже на последней ступеньке. Я вырастаю перед ними с пушкой в руке. Хорошенькая парочка! Они делают движение назад, которое я пресекаю. Свободной рукой хватаю мужика за галстук и дергаю вперед, другой наношу по башке удар рукояткой пистолета, обеспечивая ему мигрень на три недели. Он валится вперед.

Продолжая держать на мушке оцепеневшую Горгону, я волоку его под лестницу, чтобы никто не помешал ему делать бай-бай.

— Ну вот, — говорю я его спутнице, — теперь мы одни. Она вскидывает руки, защищаясь, думая, что я собираюсь отоварить и ее. Но я делаю отрицательный жест.

— Проводите меня к друзьям, а то я накачаю вас свинцом. Мое лицо, должно быть, настолько выразительно, что она не противится. Мы карабкаемся по ступенькам. А как только поднимаемся на первый этаж, я шепчу ей:

— Покажите мне ту дверь, и без шуток, а то у ваших наследников завтра будет праздник!

Она делает испуганный жест в сторону двери в глубине.

— Там есть другой выход?

— Да.

— Куда?

— На лестницу, ведущую в гараж…

— А из гаража можно выйти, минуя фасад? Она не отвечает. Чтобы помочь ей решиться, я давлю стволом своей пращи под ребра.

— Да. Там есть дверь, которая выходит на соседний участок…

Я выругался про себя. Мои люди оцепят отель-пансион Цветов, но не весь квартал.

— Сколько их там в комнате?

— Двое!

— И только?

— Да…

В это мгновение снаружи слышны звуки боевых действий. Свистки!

Беготня! Хлопанье дверей! Раздаются крики!

Я отпускаю удар локтем мадам хозяйке, которая отправляется кувырком по лестнице, призывая на помощь свою племянницу на молдовалакском языке. Я бросаюсь в конец коридора, не останавливаясь перед дверью, так, что под моей тяжестью деревянная панель поднимает руки в знак сдачи и разлетается на куски. Я врываюсь в пустую комнату. Эти скоты уже услышали базар и смотались. Дверь в глубине закрыта. Не имея времени ее вышибать, я посылаю маслину в замок…

За ней в самом деле обнаруживается крутая лестница.

Слышу звук шагов внизу. Никогда, с тех пор как была изобретена лестница, никто не спускался по ней быстрее, чем я. В два прыжка я оказываюсь в гараже. За автофургоном для доставки грузов вырисовывается силуэт. Три пули хлопают рядом. Этот психопат пальнул менее чем с двух метров, и если бы я не сложился вдвое, то схлопотал бы подарок прямо в рожу… Нас разделяет тарантас. Кот и мышь! Я раскусываю их маневр: пока он развлекает меня, его сообщник смывается.

Это их стиль, они его уже применяли в Рамбуйе. Я налегаю на авто. Оно не стоит ни на ручнике, ни на передаче. И тогда, изогнувшись в упоре, я качу вагонетку. Мой противник оказывается прижатым к стене. Он ухает, когда капот въезжает ему в брюхо. Я не ослабляю давление, а, наоборот, усиливаю его, и слышится достаточно неприятный хруст. Я отталкиваю моего четырехколесного барана, и мой мертвенно-бледный визави сползает по стене. Это высокий худой человек, возможно, тот, который пытался забрать сундук с летучими мышами из камеры хранения.

Его грудная клетка продавлена, он задыхается. Вместо обезболивающего я выписываю ему удар копытом в висок. Спокойной ночи, мой милый! А сейчас мне нужно наверстать упущенное время. Я потерял по меньшей мере две минуты с этим сукиным сыном, а этого достаточно, чтобы оторваться, когда у тебя висят на хвосте…

Я выскакиваю через дверь и.., оказываюсь в большом неухоженном саду. В глубине — стройка: возводят новое здание на месте старого. Я бегом туда и спрашиваю каменщика, стоящего высоко на лесах:

— Не пробегал ли кто-нибудь только что через сад?

— Да… — говорит он. — Одна дама! Галопом…

— Куда она побежала?

— Сюда! — Он мне показывает на соседнюю улицу.

— Вы ее еще видите?

— Да, она садится в авто… Ну вот, завела! Я прыгаю на мотоцикл, стоящий рядом с подъемным краном.

— Эй! Послушайте! — орет каменщик. — Это мой мотоцикл! Держите вора!

Он может надорваться… Его пукалка подо мной бросается через лужу вперед. Я вылетаю на улицу в ту секунду, когда грузовик заворачивает за стройку, я подрезаю ему нос и продолжаю топить… Вижу впереди авто беглянки. Она резко поворачивает на шоссе. Я падаю ей на хвост.

Надеюсь, что мои орлы услышали пальбу в гараже и догадаются организовать родео.

А пока я жму на всю железку. Авто несется через лес по направлению к Пуасси. Оно впереди на несколько сот метров, и мне кажется, что разрыв еще увеличивается! Неужели эта стерва уйдет от меня? Но, определенно, Бог на моей стороне. В конце лесной дороги вырисовывается машина. А за ней тянется автоприцеп. Беглянка вынуждена затормозить, чтобы не врезаться в него. Это позволяет мне приблизиться на несколько метров. Я иду ва-банк. Останавливаю болид каменщика и выхватываю “беретту” Меариста. Рука моя тверда. Четыре маслины! Колесо таратайки лопается в ту секунду, когда она снова бросается вперед.

Машина выписывает на дороге опасные зигзаги, вдруг слетает с нее и врезается в дерево. Раздается сильное ба-бах!

Я бросаюсь туда. Пацан в машине с прицепом обалдело смотрит, прижавшись носом к стеклу. Братишка видел такое только в кино, он и не представлял, что это может происходить в жизни!

Врезавшаяся машина вся в огне. Я пытаюсь открыть дверцу, но ее заклинило силой удара, а внутри извивается, как червь, малышка Грета, истошно вопя.

— Помогите же мне! — кричу я кретину в машине с прицепом.

Я поднимаю здоровенный камень и разбиваю им стекло. Только, когда мы пытаемся вытянуть девицу, пламя, вздутое струей воздуха, мешает нам подойти… Бессильные, мы присутствуем при ужасном конце такого опасного противника, какой была Грета из Гамбурга.

Занятно, не так ли, эта поджигательница погибла от огня? Неужели, действительно, существует высшая справедливость?

Заключение

Кабинет Старика.

В нем сам Старик: лучезарный, блестящий, без ума от симпатии к Сан-А, супермену. Берю, спящий в кресле (бикоз оф мюскаде сильных чувств).

И ваш горячо любимый Сан-Антонио, который держит речь.

— Вы понимаете, патрон, Грете надоело до чертиков, что ее разыскивали все полицейские службы Запада. Ее положение становилось еще более невыносимым, потому что она должна была реализовать целую программу…

— И тогда?

— И тогда она решила исчезнуть…

— Исчезнуть?

— Ну, умереть! Только нужно было, чтобы мы были уверены в ее смерти, чтобы это было официально подтверждено. И тогда она состряпала несчастный случай в поезде. Это было рискованно, но она постаралась…

После ареста Зекзака она специально объявилась в отеле, прекрасно сознавая, что там устроили ловушку. Она добровольно сыграла роль приманки, чтобы заставить нас следить за ней и, в конечном итоге, присутствовать при смерти.

— Объясните, мой добрый друг! (Теперь я его добрый друг, еще немного, и мои акции будут котироваться на Бирже).

— Все было разработано заранее. Каждый член бригады имел свою роль и сыграл ее превосходно. Загримированный Кайюк стоял в коридоре.

Человек, который сейчас в больнице с продавленной грудной клеткой, управлял “Мерседесом”. Меарист со своей шлюхой, для которой сочинил какую-то историю, ждал, пока под автомобильным мостом пройдет поезд.

Она и Грета были одинаково одеты.

— О! Прекрасно, я понимаю, — говорит Хозяин, поглаживая кумпол.

Я думаю in petto, что, к счастью, понял это раньше, чем он.

— Человек в “Мерседесе” засек расстояние. В нужную минуту он дал сигнал. Тогда Грета взяла косметичку из чемодана. Она отправилась в ватерклозет. В косметичке у нее лежали мужские брюки, легкий плащ и кастетка. Она переоделась. Когда поезд проезжал под мостом, Меарист сбросил свою подругу под колеса состава. Кайюк как сумасшедший ворвался в мое купе… Все произошло четко в соответствии с разработанным планом. Как полный болван, я побежал вдоль путей по направлению к трупу. Между тем Кайюк и Грета перебрались через насыпь и влезли в “Мерседес”. Они вернулись назад и подобрали Меариста, который, выполнив задачу, вышел на дорогу. Затем эта милая компания въехала на дорогу в овраге, где ждал грузовик, в котором они спрятали “Мерседес”. Сделав это, они буквально испаряются. Они знали, что это будет расценено как убийство; они даже этого хотели, чтобы сделать более правдоподобной смерть Греты. Смерть, которая произошла на глазах у полиции! Более того, с ее участием! Это самое сенсационное дело в моей карьере, шеф!

— Я тоже так думаю, — бормочет Плешивый.

— Самая большая их ошибка, — продолжаю я, — заключается в том, что они взяли в дело уголовника. Согласен, они использовали его как слепое оружие и избавились от него, как только необходимость в его услугах отпала, но все же именно из-за него банда летучих мышей уничтожена.

Короче, никогда нельзя путать дерьмо и повидло!

Старик морщит нос и лукаво подмигивает мне.

— Когда вы стали сомневаться в смерти Греты?

— Когда я обшарил квартиру Вирджинии Недотрог, патрон. Я обнаружил, что она носила очки, и это заставило меня задуматься. Я сказал себе:

"Почему бы этим мерзавцам не разыграть спектакль?” Я теперь понимаю, что окуляры Грете были не нужны. Она надела их, чтобы оправдать наличие тех, что будут на трупе утешительницы после несчастного случая.

Старик кивает.

— Остается узнать, где они доставали летучих мышей, взрывчатку и кто…

— Да, шеф, но у нас есть парень в госпитале, которого мы заставим говорить, как только он будет в состоянии отвечать! И добавляю шутливо:

— Будьте спокойны, мы нашли у него капсулу с цианидом, и теперь он не ускользнет от нас, во всяком случае, этим путем!

Пожатие руки, поздравления членов жюри, круг почета с букетом цветов. Белозубая улыбка, свежее дыхание: браво, Сан-Антонио! Будят Берю. Наполовину бухой, он открывает один коматозный глаз, замечает чернильницу Старика, принимает ее за бокал жюльена, залпом опрокидывает, говорит, что с него хватит, и следует за мной, даже не разобрав как следует, где мы находимся.

— Пойду придавлю часок, — говорит он мне, — я так устал.

Когда я вхожу в кабинет, раздается звонок трубофона. Я вяло снимаю трубку. Это Всемоетвойе.

— Сан-Антонио? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я, так как ненавижу ложь, которая принесла нам столько зла.

— Я звоню тебе по просьбе моей жены.

— Да? Неужели?

Кровь бежит чуть-чуть быстрее. Что это значит?

— Она уверяет, что ты должен пригласить нас на обед сегодня вечером, чтобы компенсировать те переживания, которые ей причинил!

— Полностью согласен! — говорю я. — Я, действительно, как раз собирался вам это предложить.

— Чертов трепач!

И мой бывший однокашник добавляет:

— Если ты воображаешь, что мы опять десять лет не увидимся, то ошибаешься! Моя жена и я, мы настоящие прилипалы, и теперь, когда ты попался, мы тебя не отпустим!