Глава 11

Вернувшись в номер, я осторожно объясняю моей Помощнице, что произошло сегодня днем в моем кабинете. Она не рыдает и ничего не говорит. Мне кажется, мой рассказ приносит ей успокоение. Когда я подхожу к финалу, она открывает дверь и указывает мне на нее:

— Пошел вон, мусор! Я так и обалдел.

— Убирайся, если не хочешь, чтобы я тоже выбросилась из окна. Ты здорово одурачил меня своей трепотней! Значит, ты довел моего мужика до самоубийства и заставил меня сыграть эту мерзкую комедию! Я не могу тебя больше видеть… Можешь меня посадить. Делай со мной что хочешь.

Все лучше, чем иметь перед глазами твою поганую морду! Я готова ее укусить…

Кстати, об укусах. Лично я кусаю себе локти из-за того, что пустился с ней в откровения… Сентиментальщина — не моя специализация!

Это вам доказывает, что у полицейского всегда должно быть острое чутье и сухое сердце!

Чтобы избежать скандала, выхожу из комнаты.

Снизу я звоню в контору попросить поставить кого-нибудь в холле гостиницы, чтобы не дать этой мочалке смыться…

После этого жду, читая брехаловку, которую мне купила горничная. Я убеждаюсь в честности Ларута, но сквозь строчки просвечивает его нетерпение. Если я не проясню историю в следующие двенадцать часов, он сорвется с цепи. И тогда вашему любимому другу Сан-Антонио останется только писать мемуары в тихом местечке.

Появляется любезный молодой блондин. Это новичок из соседнего отдела. Он с почтительным видом подходит ко мне.

— Бертье, господин комиссар.

— О'кей. Сидите здесь и следите за лестницей. Возможно, одна женщина, которую вам укажет мадам (я показываю на старуху) попытается выйти или позвонить. Ваша задача любым способом помешать ей сделать это. Ясно? Будет возникать — надень на нее браслеты или привяжи к кровати… Ну все, гуд бай!

И вот я уже вдыхаю влажный воздух улицы.

В Париже стоит чудесная весенняя ночь с обрывками тумана вокруг светящихся фонарей.

Я глубоко вдыхаю воздух, чтобы проветрить легкие. Половина десятого. Значит, я могу начать готовиться к выходу на сцену…

Застегиваю плащ на все пуговицы и надвигаю на лоб шляпу. Я редко ношу шляпы… Не люблю я их… Но бывают обстоятельства, когда приходится маскироваться по максимуму…

Сажусь в машину и еду на площадь Клиши пропустить несколько стаканчиков до наступления часа “Ч”. Без пяти десять снова сажусь за руль и поворачиваю к церкви Сент-Огюстен. Я делаю вокруг нее первый круг, но не замечаю ни одной стоящей машины. А колокола только что прозвонили десять… В чем дело? Может, Греноблец передумал?

Я объезжаю площадь, что позволяет мне увидеть Берю и Пинюша в их машине… Через лобовое стекло смутно видны их тупые физиономии…

Сбавляю скорость, чтобы дать им возможность заметить меня, потом начинаю третий круг вокруг церкви. Закончив его, я — о счастье! — замечаю серый “пежо 404”, стоящий справа от здания. В нем сидит один человек.

Я вижу его силуэт через заднее стекло.

Торможу, останавливаюсь в десяти метрах и трижды мигаю фарами…

Парень заводит свою машину и мягко трогается с места. Я следую за ним… В моей груди гудит концерт для хора с оркестром. На этот раз, ребята, я точно ухватился за кончик ниточки!

Гордый, как индюк, я еду следом за моим гидом… Мы проезжаем по площади. Он включает указатель правого поворота, но в эту секунду я вижу женскую фигуру, несущуюся к нему, размахивая руками… Греноблец включает фары, чтобы осветить ее, и у меня вырывается ругательство.

Это малышка Мари-Жанна… Греноблец узнает ее в тот же момент, что и я, и останавливается. Она вскакивает в его машину! Я чуть не плачу!

Все, конец, хана, полный финиш! Эта стерва, снедаемая жаждой мести, сумела удрать от Бертье.

Я решаю играть ва-банк, то есть брать Гренобльца… Возможно, его удастся расколоть…

Прибавляю скорость, чтобы обогнать его, но он гонит достаточно быстро, и настигнуть его не просто.

Жму на педаль газа изо всех сил. Моя тачка издает вой и делает рывок вперед. Но Греноблец имеет большой отрыв… Он на бешеной скорости летит по улице Генерала Фуа, которая еще никогда не видела такого ралли, сворачивает на улицу Монсо, потом на улицу Константинополь и, наконец, резко поворачивает на бульвар Курсель… Я понимаю, насколько гениальным был его первоначальный замысел повернуть направо, но там путь закрывает автобус, и он сворачивает налево, описав дугу и едва не отправив к предкам ажанарегулировщика… Тот хватается за свое орудие труда и издает пронзительную трель… Все, то есть Греноблец, Сан-Антонио и пара его помощничков, на нее плюют и продолжают гонку.

Греноблец управляет машиной, как чемпион мира. Хотя моя тачка мощнее, чем его, мне никак не удается его догнать.

Он проскакивает на красный свет. Я собираюсь сделать то же самое, но передо мной пытается проскочить не в меру торопливое такси, в которое я со всего маху врезаюсь… Тачка моих помощников тормозит рядом со мной, и я запрыгиваю в нее, оставив таксиста ругаться над остатками наших экипажей.

— Гони! Гони! — кричу я Берю.

Не знаю, говорил ли я вам об этом раньше, но за рулем Толстяк выглядит более чем прилично…

Он стискивает зубы, его глаза напряженно смотрят на дорогу.

— Давай! Давай! — подгоняю его я.

— Мы расшибемся насмерть, — замечает Пино.

— Замолчи, старая перечница, ты уже и так зажился!

— Нам их никогда не догнать, — пророчествует старый козел.

Тут я замечаю, что в машине, на которой мы едем, есть окно на крыше.

— Дай мне дудору! — приказываю я.

Пино протягивает мне новенький “томпсон” с новеньким магазином.

Задние огни “404-ки” удаляются. Расстояние между нами увеличивается.

— Ты не можешь стрелять, — кричит Пино. — С такого расстояния ты попадешь в кого угодно, кроме него…

Он прав. Мне в лицо хлещет ветер, и моя шляпа улетает, как опавший листок.

Вдруг Берю издает львиный рык. С улицы Токвиль выворачивает тяжелый грузовик, заставивший “404-ку” сбавить скорость. Греноблец резко тормозит. Его машина идет опасными зигзагами, но он, не теряя ни полсекунды, огибает грузовик, водитель которого, высунув голову из окна дверцы, выдает все, что думает о его манере вождения. Берю идет на огромный риск. Не глядя, едет ли еще что-нибудь слева, он объезжает грузовик сзади. Он не сбавлял скорость, и мы приблизились к “пежо”.

Я наклоняюсь:

— Включай фары, Толстяк!

Он врубает фары на всю мощность. Улица пустынна. Ладно, рискну.

Прижимаю приклад автомата к плечу и даю очередь.

Все маслины вылетают, как один плевок.

— Попал! — орет Пино.

Берюрье едва успевает затормозить. “404-ка” Гренобльца начинает вилять, выписывает неподражаемые виражи, вылетает на тротуар и врезается в железный ставень какого-то магазина.

Наша машина останавливается рядом.

Я выскакиваю через крышу, а мои коллеги через дверцы. Зрелище, открывающееся нам, не из приятных. Малышка Мари-Жанна получила одну из маслин в голову, и та снесла ей полчерепушки. Что касается Гренобльца, он нанизался на руль, ось которого высовывается у него из спины. Плюс к этому его морда изрезана осколками лобового стекла.

— Вызывай “скорую” и полицию! — приказываю я Берю. — Пусть приезжают немедленно…

Я и Пино пытаемся открыть заблокированные дверцы машины. Нам удается справиться с правой… Мисс Панель мы оставляем без внимания по причине ее кончины! Она уже на том свете… А Греноблец, несмотря на свою ужасную рану, еще жив… Из его окровавленного горла вырывается глухой хрип…

Разумеется, появляются взволнованные обыватели и в квартале начинается суета.

— Помоги мне вытащить девку, — говорю я Пинюшу. — И скажи этим недоумкам, чтобы заткнулись до приезда патруля.

После того как мы уложили малышку на землю, я накрываю ее голову своим плащом и сажусь на ее место, рядом с гангстером. Он в таком состоянии, что я не могу его трогать… Думаю, когда из него вытащат эту палку, он сразу загнется.

Я немного поднимаю его голову.

— Эй, — говорю, — Греноблец, ты меня слышишь? Его хрип прекращается.

Я думаю, что он умер, но замечаю, что его глаза открыты и поворачиваются ко мне.

— Ты меня слышишь, парень? Это худой тип с седеющими волосами.

Несмотря на всю мою черствость, мне становится его жаль.

— Ты можешь говорить?

Он отвечает “да”, но это скорее стон, чем слово…

— Тебе больно?

— Да-а! — выдавливает он.

— Не волнуйся, тебя отвезут в больницу и там подлатают.

— Ха.., на… — бормочет он.

Черт возьми, он чувствует, что ему осталось немного.

— Надейся, Греноблец, пока жив, еще есть шанс… Я хочу спросить тебя об одной вещи… Где труп того мужика?

Он не отвечает… Его глаза закатываются… Белое лицо сереет…

Я чувствую, что веду себя как последняя свинья. Представляете себе меня, сидящего в разбитой машине рядом с умирающим, нанизанным на руль? И вместо того, чтобы помочь ему или оставить в покое, я его мучаю! Я совершаю преступление против человечности.

— Греноблец, ты должен мне это сказать. Хотя бы покажи жестом!

Господи, ведь ты же был ребенком… Дети честные… Так хоть в память об этом… В память о твоей матери скажи мне, где труп… Ты ведь можешь говорить…

Его глаза открываются необыкновенно широко, рот тоже. Он делает несколько вдохов… Из его горла вырывается нечленораздельный звук…

Фонетически это звучит как “Лискизал”.

Я чуть не плачу:

— Повтори, Греноблец… Повтори, я не понял… Скажи еще раз…

Я прижимаюсь ухом к его губам… Чувствую кожей его липкую кровь.

Странное дело, но это не вызывает у меня никакого отвращения…

Прерывистое хриплое дыхание умирающего щекочет мне ухо.

— Повтори, Греноблец, повтори… И происходит чудо… Он на секунду перестает дышать и говорит снова:

— Ли.., кий.., а.., зал…

— Ли кий а зал, — повторяю я за ним. — Что это может значить?

И вдруг какой-то передачей мысли до меня доходит.

— Лионский вокзал?

— А-ада!

И он отдает концы. Его лоб остается прижатым к разбитому лобовому стеклу, изо рта течет кровь… Я вылезаю из машины.

Пино смотрит на меня.

— Какой ты бледный! — восклицает он. Я перешагиваю через тело Мари-Жанны и грубо расталкиваю зевак. Вернувшийся Берюрье кричит мне:

— Они едут… Ты куда?

— Выпить стаканчик, я себя дерьмово чувствую.

— На углу улицы есть забегаловка…

— Приходи туда вместе с Пино, как только приедут полицейские…

— Понял!

Я вялой походкой дохожу до бистро, указанного моим достойным коллегой. Что-то мне хреново. Сегодня вечером жизнь особо тяжела… У меня, так сказать, началось несварение желудка от всех этих трупов.

Моя Маргарита… Падовани… Подружка Турка… Греноблец… А плюс ко всему маринующийся где-то безголовый труп!

Надо мне было стать крестьянином. Ходить за хвостом лошади — разве это не идеал? Выворачивая эту землю, выжимая из нее лучшие соки, прежде чем самому отправиться удобрять ее азотом… Я люблю деревья.

Не те пыльные и анемичные, что стоят в городских скверах, задыхаясь в кольце бетона, а другие… Те, что растут сами по себе, потому что ветер разносит семена, а земля плодородна… Те, на которых поют настоящие птицы… Те, под которыми растут грибы!

Открываю дверь бистро. Хозяин в синем фартуке на животе толкает речугу. Полупьяные, клиенты слушают его. А он говорит, что такие перестрелки характерны для квартала… Это уже четвертая за тридцать два года (из них четыре при оккупации), что он держит бистро.

— Вы не знаете, что именно там произошло? — обращается он ко мне.

Я сажусь на свободное место.

— Одни люди стреляли в других… Принесите мне рому и не волнуйтесь из-за этого!

Обидевшись, он с неохотой обслуживает меня. К счастью для его челюсти, он не ворчит, а то я в таком состоянии, что не смогу стерпеть брюзжание.

Я успеваю выпить один за другим четыре стакана рома, прежде чем появляются мои помощники. У них тоже усталый вид.

— Стакан красного! — решает Берюрье.

— А мне белого! — заказывает Пино из чувства противоречия. — У тебя на лице кровь, — говорит он мне. — Ты ранен?

Я вытираюсь платком.

Я им благодарен за то, что они не забрасывают меня вопросами.

Мы молча пьем, а хозяин и посетители с уважением смотрят на нас.

После появления Берю, пришедшего с автоматом в руке, они наконец поняли, что мы не просто выпивохи.

Когда я снова чувствую себя в своей тарелке, то говорю дуэту, сопровождающему меня:

— Типа, что сидел в машине, в блатном мире звали Меме Греноблец.

— Я его знал, — отвечает Берю. — Я брал его в пятьдесят третьем, когда еще работал в криминальной полиции. Кража со взломом…

— Этот парень был сообщником Падовани по делу с головой… Перед тем как загнуться, он мне сказал, что труп спрятан на Лионском вокзале…

— На Лионском вокзале! — бормочет Пино. — Надо бы поискать в камерах хранения. Обычно именно там прячут расчлененные трупы.

Берю вторит ему и начинает вспоминать громкие дела, начавшиеся или закончившиеся в камере хранения…

— Вместо копания в воспоминаниях лучше съездить на место, перебиваю я его.

— Одну секунду! — умоляет Пино. — Я хочу выпить теплого вина, чтобы немного взбодриться… От этой погони у меня отнимаются ноги.

Даю ему запрошенную отсрочку. Берю пользуется моментом, чтобы заказать себе сандвич, а я иду звонить в “Серебряный берег"

Бертье…

Старуха за стойкой по-прежнему на своем посту. Можно подумать, что она проводит там круглые сутки!

Она подзывает моего коллегу.

— Добрый вечер, господин комиссар, — почтительно здоровается он. Ничего нового. Та молодая женщина действительно попыталась выйти, но я попросил ее оставаться в ее номере, и она не настаивала…

— Кретин! В настоящий момент ваша киска находится на улице Токвиль в виде жмура… Спросите у дирекции, есть ли в гостинице второй выход… И подучитесь вашей профессии!

Я вешаю трубку, оставив его сгорать от стыда. Берю доканчивает свой сандвич. Без зубов!

— Ты похож на боа, — замечаю я.

— Что поделаешь, — извиняется он. — Волнения разжигают во мне аппетит.

— Ты роешь себе могилу зубами!

— Это менее утомительный способ, чем все остальные, — смеется Толстяк. — И не говори мне о зубах: они у меня в кармане!

— Ну, ребята, в путь, на вокзал! Мои партнеры со вздохом встают.

Глава 12

В камере хранения Лионского вокзала начинается большой шухер.

Служащий, судя по его припухшим зенкам, до нашего появления дрых между двумя чемоданами.

Мы ему объясняем, кто мы и что ищем. Тогда он протирает моргалы, прогоняя последние остатки сна, и сам организует поиски. Мы решаем обращать особое внимание на самые большие вещи и пускаем в ход свое обоняние, которое у простых смертных обычно развито слабо.

Если б вы могли нас видеть, ребята, то купили бы билеты на это представление! Пинюш на четвереньках обследует нижние полки. Он нюхает на Манер собаки-ищейки, и его глаза двигаются в такт движениям его носа. Берю просто приклеивается своим хоботом к чемоданам, лежащим на полках. Он глубоко вдыхает, закрывает глаза, качает головой и переходит к следующему. Что же касается меня, то я действую иначе взвешиваю чемоданчик, прежде чем к нему принюхиваться. Я знаю, сколько может весить человеческое мясо!

Вдруг Толстяк издает дикий вопль:

— Тут, ребята!

Мы подбегаем. Речь идет о деревянном ящике размером со средний чемодан. Воняет он так, как все бойни Ла Вилетт в жаркий день.

Замка на нем нет, а два ремня, закрывающие его, мы расстегиваем без труда. Нашим взорам предстает залитое кровью белое белье. Страшная вонь усиливается.

— Мы нашли, что нужно! — предупреждает Пино.

— Спасибо за информацию, — усмехаюсь я. — Надо залепить ноздри воском, чтобы не понять это.

Берю своими толстыми пальцами, не знающими отвращения, раздвигает белье, и мы можем сколько душе угодно восхищаться огромным тухлым окороком…

Нашему разочарованию нет границ…

Ситуацию лучше всех резюмирует опять-таки Толстяк:

— Дать протухнуть такому кусищу, в то время как бедным индусам нечего жрать! Какой вандализм!

Мы закрываем ящик, прежде чем продолжить наши поиски, но они ничего не дают.

Четыре часа утра; мы совершенно вымотались. Мою башку пилит ужасная боль; в глазах рябит.

— Буфет открыт? — спрашивает Берю служащего.

— Да…

Толстяк серый, как английское утро. Он смотрит на меня своими глазами, тусклыми от идиотизма и усталости.

— В этот час, — говорит он, — я предлагаю ром с лимонадом. Это прочищает мозги!

Мы покорно следуем за ним. В буфете дремлют несколько солдат, парочка влюбленных трется мордой о морду. Берю организует пир. Поев, мы, скрестив руки на животе, медленно погружаемся в размышления, которые являются прихожей сна.

Первым, через довольно большой промежуток времени, слово берет Пино. Он рыгает (из-за выпитого лимонада) и после этого звукового вступления решает издать более приятные для уха звуки.

— Я еще никогда не видел такого дела! — заявляет он.

— Я тоже, — уверяет Берюрье. — Ни разу. Не знаешь, какому святому молиться… Все разваливается в руках… Он секунду размышляет.

— Тонио, ты уверен, что Греноблец говорил именно о Лионском вокзале?

— Естественно!

— А если он тебя наколол? Я пожимаю плечами.

— Он подыхал. Ты думаешь, в такие мгновения хочется врать? Ему было проще промолчать!

— Согласен, но где здесь можно спрятать труп без головы? Кроме камеры хранения негде…

Он хочет сказать что-то еще, но я заставляю его замолчать почти римским жестом.

Я начинаю говорить сам, не для того, чтобы просветить моих помощников, а чтобы разобраться самому.

— Кажется, мы мало рассуждали об этой истории.

— Не понимаю, чего тебе надо, — заявляет Пино.

— Помолчи, мумия!

Он сжимается на стуле и начинает дергать себя за ус.

— Да, мы недостаточно копались в “как” и “почему”… А надо было бы…

Толстяк кладет на стол свой похожий на дорожный столбик палец.

— Первое? — просит он.

— Первое: Турок и Греноблец замочили неизвестного нам типа, от которого мы нашли только голову, по неизвестному нам мотиву.

— Записываю, — говорит Берю.

— Второе? — спрашивает Пино.

— Этот тип не здешний, поскольку никто его не опознал, — Это мы знаем!

— Помолчи. Я продолжаю:

— Надо связать факт, что этот человек не местный, с тем, что мы находимся на вокзале…

— Не понимаю, — уверенно объявляет Берюрье.

— Для тебя это обычное явление. Я хочу сказать, что, если это приезжий, он мог приехать на поезде…

Пино кивает своей головой страдающей запорами крысы:

— Логично.

Я прочищаю горло. Сон и усталость гудят в моем котелке, как вентилятор в пустой комнате.

— Можно себе представить такой сценарий: двое блатных должны были ликвидировать типа, приезжающего на поезде… Они засекли его при выходе из вагона и свели с ним счеты на вокзале.

— На вокзале? — подскакивает Берюрье, не верящий в неправдоподобные вещи.

— Предположим!

— Давай предположим, — соглашается мой пузатый товарищ. И добавляет с ехидцей:

— И что с того?

— А то, тупарь, что труп они спрятали где-то здесь…

— Где?

Я пожимаю плечами:

— That is the question!

— Бывают моменты, когда я совершенно не понимаю твой жаргон, ворчит Толстяк.

Я интенсивно размышляю. Мои мозги работают на скорости пять тысяч оборотов в минуту! Я подскакиваю:

— Они запрятали его в таком месте, откуда его можно вытаскивать только по частям! Ну да, все понятно, все ясно!.. Вот настоящая божья правда, как выражаются знаменитые американские романисты, когда хотят ублажить критику.

Пино выходит из своей серой летаргии.

— Значит, они его кокнули сразу, после того как он сошел с поезда?

— Или почти.

— Но, черт подери! — кричит Берюрье. — Нельзя же так просто взять и замочить мужика на глазах у сотен свидетелей! Об этом бы давно было известно, а?

— Пошли! — отрезаю я.

Мы проходим на платформы. Они почти пусты, если не считать пригородные линии, по которым серебряного цвета поезда привозят сонных пассажиров, направляющихся на работу.

Я иду к линиям дальнего следования… Там дует холодноватый ветерок… Рабочие, укутав голову в кашне, маневрируют бесконечными составами… Открываются первые журнальные киоски…

— Ну что? — ворчит Берюрье.

Я, не отвечая, направляюсь к платформе “Л”, предпоследней в ряду… Именно к ней подходят скорые поезда… С этого места я осматриваю большой зал, в котором электрические лампочки начинают бледнеть от утреннего света.

— Смотрите, — говорю я коллегам, — труп там…

— У тебя крыша поехала! — насмехается Пино.

— Нет! Я догадался.., учуял…

Этот мерзавец издевается надо мной:

— Ну у тебя и нюх!

В некотором смысле — да.

Я возвращаюсь под маркизу. Слева находится огромная мобильная таблица, показывающая время прибытия поездов… Под ней закрытый газетный киоск. Рядом с ним — конура для продавщицы лотерейных билетов.

Словно автомат, с обострившимися от усталости чувствами, я иду к будке. Она заброшена. Окошко крест-накрест забито досками… Сбоку, между стеной и газетным киоском, находится дверь в вышеупомянутую будку. На ней висит замок, но он такой ржавый, что сдается от одного только прикосновения.

Я открываю узкую дверь. Нет нужды гадать, прав ли я, нужно поскорее вызывать “труповозку”!

Я отступаю от волны зловония! Берюрье отодвигает меня и включает карманный фонарик. У него хватает мужества сардонически присвистнуть, что гораздо лучше, чем подписывать необеспеченные чеки.

— Звони в морг, — приказываю я Пино. — И скажи им, чтобы не жались насчет упаковки для клиента!

Мы закрываем дверь и, не добавив ни слова, закуриваем первую на сегодня сигарету.

Глава 13

Не стану от вас скрывать, что морг — это не то место, где я стану проводить свой отпуск. Но морг ранним утром — это больше, чем мрачно.

Это невыносимо…

Мы находимся в маленьком зале амфитеатром. Пино и Берюрье сидят на скамейках и клюют носом. Обнаруженные останки лежат на каменном столе, ярко освещенном висящей над ним лампой. С клиентом занимается профессор Буржуа — лысый толстяк в очках. Стоя в метре от секционного стола, я внимательно слежу за его работой, заставляя себя оставаться на ногах.

— Мы могли бы подождать снаружи, — замечает Пинюш голосом чревовещателя.

— Думаешь, коридоры выглядят веселее? — спрашиваю я его.

Берюрье прерывает начавшееся всхрапывание. Чтобы взбодриться, он достает из кармана сосиску, сдувает прилипшие к ней крошки табака и начинает есть без дальнейших церемоний.

Интенсивно жуя голыми деснами, он заявляет:

— Крутые они ребята: кокают мужика прям на вокзале, отрезают у него чайник, и все это на глазах у всех…

Он высказывает то, о чем я думаю. Так что мы гармонично дополняем друг друга.

— Они его убили потому, что он не должен был выйти из вокзала, рассуждаю я вслух. — А из вокзала он не должен был выйти потому, что снаружи его кто-то ждал… Тогда его взяли в оборот в толпе. Когда люди сходят с поезда, никто ни на кого не обращает внимания…

— Это верно, — соглашается Пинюш.

— Они увели его в глубь зала… Заброшенный киоск они заметили еще до приезда своей жертвы и заранее приоткрыли дверь… Зажав в этом закутке, они его убили.

— Как? — спрашивает Берюрье и издает пронзительный крик, эхом отдающийся в амфитеатре.

— Что с тобой? — Я проглотил веревку от сосиски!

— Очень вовремя! На чем мы остановились? По-прежнему спокойный, Пинюш напоминает:

— Они его убили. Вмешивается профессор Буржуа:

— Этот человек был убит ударом ножа для колки льда в сердце…

— Чистая, быстрая и бесшумная смерть, — говорю я. Присутствующие соглашаются со мной. Берюрье заканчивает проглатывание веревки.

— Значит, так. Они кокнули этого малого и засунули его в будку…

Нельзя было допустить, чтобы он вышел из здания вокзала…

На секунду замолчав, он спрашивает, стараясь не шокировать эскулапа:

— Он француз?

— Нет, — отвечаю я, — берюрьянец. Но это не имеет значения.

Продолжай свои рассуждения.

Толстяк сбивает шляпу на затылок. На его гениальном лбу мыслителя отпечатался желтый круг.

— До сих пор я все понимаю, — доблестно продолжает этот субпродукт рода человеческого. — Но я никак не могу просечь, на кой они отрубили ему котелок? Ты сам-то это понимаешь?

— Может быть…

— Ну так скажи, мне не терпится узнать…

— Те двое должны были сделать так, чтобы этот тип исчез. Сечешь?

Не просто убить, а сделать так, чтобы он бесследно исчез. В данных обстоятельствах они не могли вытащить его целиком… Ты следишь за моей мыслью?

— Да. Тогда они пошли кратчайшим путем: сделали его неузнаваемым, отрезав голову!

— Верно!

Берюрье делает успехи.

Я наклоняюсь над тележкой, в которой сложены малоприятно пахнущие шмотки. Там хорошего покроя костюм из английской ткани. С левого наружного кармана спорота метка известной фирмы. Рубашка американского производства, но это ничего не значит, потому что их можно найти по всему миру (естественно, исключая русские магазины, потому что они за “железным занавесом”).

Ботинок на убитом не было. Наверняка Турок унес их вместе с головой, потому что у него не было времени сдирать с подошвы марку фирмы-изготовителя.

Пинюш заснул… Берюрье же, наоборот раздухарившийся после своей сосиски, как будто обрел второе дыхание.

— Видишь ли, Сан-Антонио, — бормочет эта толстая куча различных химических комбинаций, — я очень хорошо понимаю это дело. Мужик не должен выйти из вокзала, и его мочат прямо после схода с поезда.

Ладно. Кроме того, никто не должен знать, что он умер. Поэтому его тело прячут и забирают его ксиву, метки с одежды.., и голову. Опятьтаки ладно. Но зачем тогда Турок поперся прятать отрезанную башку на рынке? Ее ж там обязательно должны были найти, так?

Очень дельное замечание… Я размышляю… Размышляю напряженно…

И естественно, поскольку мой котелок в некоторых случаях ничем не уступает электронной машине, нахожу ответ.

— Чтобы понять, — говорю я ему, — надо влезть в шкуру типа, разгуливающего по Парижу с отрезанной головой… Убитый приехал ночным поездом, поскольку двум бандитам было бы трудно провернуть это дело средь бела дня, когда работает газетный киоск… Итак, ночь, Турок должен (как решил жребий) избавиться от трупа… Греноблец убил, а его напарник за ним убирает. Что он делает? Куда запрятать голову? Он живет в гостинице и не может ее сжечь или сунуть в негашеную известь… Бросить в Сену? Он прекрасно знает, что она всегда возвращает то, что в нее кидают… Так куда же? Кровь тянет к крови, и тогда он направляется к Центральному рынку. Во-первых, потому, что в этом уголке Парижа и ночью идет жизнь; во-вторых, потому, что у него в голове появилась идея по поводу головы!

— Очень забавно, — оценивает мой каламбур профессор, моющий руки.

Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки.

— Что за идея? — спрашивает Берюрье.

— Он говорит себе, что рынок — это средоточие съестных припасов должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения… Разве это не отличный способ избавиться от головы?

Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны.

Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу…

Берюрье хлопает меня по плечу.

— Ты гений в нашем деле, Сан-А. Теперь все яснее ясного… — Он смеется. — Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно?

Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа:

— Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки.

— Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, профессионально выкладывает он. — Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних.

— Ни одно не было смертельным? — деловито осведомляется Берюрье.