Глава 9

Мы ждем по меньшей мере минуту, прежде чем броситься к окну.

Внизу, возле радиофицированной машины, лежит разбитое тело Турка.

Подбегают шоферы конторы. Один из них поднимает голову посмотреть, с какой высоты этот малый спикировал.

— Это вы его выкинули? — спрашивает он.

— Морально — да, — ворчу я.

Берюрье медленно опускает рукава рубашки.

— Вот сволота! — кипит он. — Оставить нас в самый разгар беседы. Ни стыда, ни совести…

— Да, — соглашается Пинюш, почесывая ногтем кожу возле глаза. — Мне кажется, мы за него неправильно взялись…

— Надо было сделать ему укол пендальдала, — подсказывает Толстяк.

— Чего? — удивляюсь я.

— Ну, этого препарата, что развязывает языки…

— Серость! Это называется пентотал!

— Ты все время придираешься к словам, Сан-А. Ты прям какой-то пурист!

А пурист сейчас выглядит бледно. Всей троицей мы гуськом спускаемся посмотреть на труп.

Смерть не сделала Падовани красивее. Он сейчас больше похож на отбивную, чем на ярмарочного силача. Его башка буквально раскололась на части, а руки-ноги все переломаны. Его можно соскребать ложечкой.

Пинюш, добросовестный как всегда, опускается на колени и начинает обыскивать мертвеца. Он достает из карманов бумажник, золотую авторучку, турецкие сигареты (слабость этого амбала), золотые часы и шелковый платок. Важная деталь: к углу платка привязан огромный перстень-печатка, украшенный здоровым бриллиантом размером с фасолину.

Я пытаюсь надеть печатку на руку мертвеца, но кольцо слишком узко для толстых пальцев громилы. По-моему, он взял его на гоп-стопе и выжидал время, чтобы сплавить…

Забрав бумажник, я возвращаюсь к себе в кабинет.

Устроившись поудобнее, со стаканом виски под рукой, я начинаю изучать содержимое лопатника из крокодиловой кожи. В нем тысяча долларов сотенными купюрами, водительские права на имя Падовани, пятьсот сорок французских франков, фотография малышки Мари-Жанны, изображенной в купальнике на пляже, и лотерейный билет — тираж должен состояться на днях.

В общем, ничего такого, что могло бы навести на след.

Я продвинулся к разгадке в том смысле, что нашел виновного, но по-прежнему ничего не знаю о его первой жертве, равно как и о мотиве убийства.

В дверь стучит Ларут.

— Привет, комиссар, — говорит он. — Что новенького? Я начинаю беситься.

— Сейчас не время, старина, извините… Но от журналистов отделаться еще сложнее, чем от хронической экземы.

— Вы меня позвали из-за какой-то интересной фотографии…

— За этим идите во двор.

— Что происходит?

— Вам объяснят. Простите, но я больше не могу уделить вам ни секунды.

Он выходит разъяренным. Я снимаю трубку телефона.

— Приведите ко мне девку!

Смерть ее амбала меня озадачила. Блатные редко кончают жизнь самоубийством. Я знаю, что для него все было кончено, он должен был отправиться на гильотину и понимал, что это неизбежно, но я все-таки никак не могу понять глубинную причину его прыжка. Испугался оказаться выставленным на посмешище? Или был потрясен предательством своей подружки?

В кабинет опять вводят Мари-Жанну.

Увидев, что ее парня здесь больше нет, она немного приободряется.

Я делаю конвойным знак поднимать паруса и встаю перед ней.

— Слушай, девочка, у меня больше нет времени с тобой возиться. Вот как обстоят наши дела: твой дружок не захотел расколоться и от всего отпирается. Поскольку у меня нет против него формальных улик, а он малый хитрый, мне придется его выпустить. Ставлю штаны зуава против руки моей сестры, что после того, что произошло, Турок тебя пришьет.

Ты ж его знаешь: он парень нервный. А трепка, которую мы ему задали, еще больше ухудшила его настроение.

Я выбрал правильный тон. Она бледнеет, и ее глаза расширяются от страха.

— В общем, если хочешь сохранить свои кости в целости, тебе остается одно: расколоться на полную. Тогда мы прижмем Турка, и это пойдет на пользу твоему здоровью. Что ты об этом думаешь?

Она согласна на тысячу процентов.

— Да, да, — блеет она. — Но я ничего не знаю… Он дал мне вчера конверт и велел отнести его на почту. И все!

Эта дура даже не сечет, что и это тянет на хорошее обвинение!

— Оставим историю с конвертом. Меня больше интересует другое дело.

О нем ты что-нибудь можешь рассказать?

— Нет. Скрытнее моего мужика никого нет. Могила. Это она удачно выразилась: Турок теперь — могила. Я бы даже сказал — мавзолей!

Я немного размышляю, чтобы проветрить мозги.

— Ладно, подожди, подойдем к делу с другой стороны. Беру листок бумаги и карандаш.

— Где вы оба обретаетесь?

— В гостинице “Серебряный берег” на улице Милан.

— Номер комнаты?

— Четырнадцать.

— С кем он водит знакомство? Она пожимает плечами.

— Пфф… С ребятами с Монмартра…

— Мне нужны имена! Она размышляет:

— Боб Шалун… Греноблец… Маньен Улыбчивый… Их настоящих имен я не знаю.

— С этим я как-нибудь разберусь… Скажи, тебе в последнее время не казалось, что Турок провернул деликатное дельце?

— О! По нему никогда ничего не понять… Чтобы узнать, о чем он думает, надо встать очень рано!

— По ночам он работал?

— Да, изредка. Но он мне никогда ничего не говорил. Турок был прямо-таки герметичным субъектом. Не из тех лопухов, что доверяются бабам. Он прекрасно знал, что они мелют языком, как помелом! Вы делитесь с ними секретами, но не успели вы еще закончить, как они мысленно составляют список тех, кому можно пересказать эту историю.

— Это все, что тебе известно?

— Да, клянусь вам!

И она торжественно вытягивает руку.

— Ты чего делаешь? — смеюсь я. — Дождя нет. Обиженная, она опускает лапу.

— Со своими приятелями он встречался в “Баре Друзей”?

— Да.

Ай! Вот этого я и боялся. В данный момент господа блатные уже в курсе циркового представления, которое мы там устроили. В среде урок началось большое волнение. Спасайся кто может! Простившись со своими шлюшками и погладив напоследок их упругие груди, они ложатся на дно.

Даже если я сумею схватить дружков Турка, вовсе не обязательно, что они были его сообщниками.

Мне в голову приходит одна идея. И очень даже неплохая…

Я высовываюсь из окна. Ларут фотографирует мертвеца. Я его окликаю:

— Не уходите, не поговорив со мной, Ларут. Это крайне важно.

Затем я вызываю конвой Мари-Жанны и отдаю распоряжение:

— Слушайте внимательно, ребята. Сейчас два часа пополудни. Вы продержите эту девицу до восьми часов, потом привезете ее на машине на улицу Милан и высадите в пятидесяти метрах от гостиницы “Серебряный берег”. Понятно?

— Понятно, патрон.

Я обращаюсь к скромной труженице панели:

— Вернешься в гостиницу, как обычно, и поднимешься прямиком в свой номер, ясно? Она утвердительно кивает.

— Не говори ни слова, кроме “здрасте” хозяину гостиницы или горничной. Ни слова о том, что с тобой приключилось, ты меня понимаешь? Будь внимательна, даже стены имеют уши… Если не сделаешь все точно так, как я говорю, пеняй на себя.

Она подтверждает свое полное согласие с моими словами.

— А когда я приду в номер? — спрашивает она.

Я улыбаюсь.

— Не ломай себе голову. Продолжения программы не знаю даже я сам.

Это будет сюрприз… Я отвожу обоих агентов в сторону.

— Падовани только что покончил с собой, выбросившись из этого окна, — сообщаю я им тихим голосом.

— Мы знаем, — отвечают они.

Их скромность заслуживает всяческих похвал.

— Браво, мальчики! Раскладушке ни слова… Она не должна знать, что случилось, иначе весь мой план рухнет.

— Не беспокойтесь, патрон… Мы составим ей компанию до восьми вечера.

— Покормите ее, это ее как-то займет…

В эту секунду в мой кабинет врывается Ларут.

— Вот это да! — орет он. — Новость так новость!

Я подскакиваю к нему и, прижав палец к губам, даю понять, чтобы он замолчал.

Он закрывает рот, потом смотрит на Мари-Жанну.

— Кто эта особа?

— Наступит день, и я вам скажу. Может быть, — отвечаю я, стараясь говорить как можно более веселым тоном. Конвоиры уводят киску. Ларут и я остаемся вдвоем. Я вытираю лоб рукавом.

— Вы вогнали меня в дрожь, — признаюсь я ему. — Если бы вы сообщили этой девице о смерти ее дружка, мой план накрылся бы.

Я подталкиваю его к столу.

— Присядьте, Ларут. Я хочу попросить вас о новой отсрочке…

Он хмурит брови.

— Ах, вот оно что!

В его голосе звучат недобрые нотки.

— Не пишите о смерти Падовани до завтрашнего дня. Он встает, прохаживается по кабинету, затем кладет руки на лежащий на моем столе блокнот и наклоняется ко мне.

— Хрен вам, комиссар!

— Простите?

— Я сказал: хрен вам. Мне осточертели ваша трепотня, ваши отсрочки, ваши блестящие комбинации… Моя работа — информировать читателей раньше моих коллег. Вот уже два дня вы не даете мне опубликовать материал для первой полосы. Хватит!.. Мне очень жаль, но я буду делать свое дело.

Вид у него очень решительный.

— Одну секунду, — говорю я.

— Нет, я не могу терять ни секунды…

— Можете. Если вы напишете о смерти этого бандита, все полетит к чертям собачьим… Зато если вы мне поможете, я уверен, что докопаюсь до разгадки этого темного дела.

Я беру фото, изображающее Падовани с салом на морде.

— Давайте заключим сделку. Что вы скажете об этом снимке?

Он хохочет:

— Забавно!

— Так вот, вы получите его в эксклюзивное право. Напишите, что мы вышли на след и арестовали некоего Джо Падовани по прозвищу Турок…

Была драка… Снимок был сделан в тот момент, когда Падо получил в рожу содержимое банки свиных консервов… Ничто не позабавит ваших читателей больше этого. Вы скажете, что корсиканец был допрошен, но смог представить безупречное алиби и его отпустили. Можете даже написать, что взяли у него интервью, когда он выходил из нашего здания… Он вам заявил, что возмущен поведением легавых… Также он сказал, что был арестован по анонимному доносу и надеется найти того, кто на него настучал… Напишите это… Это же сенсация! А правду вы успеете вытащить на свет и завтра. Таким образом, у вас будут две сенсационные статьи вместо одной. Как видите, я с вами честен! Разве я не известил вас сразу же? Причем вас одного?

Он не сводит глаз с фотографии, с его губ слетает легкий вздох, и он кладет портрет в карман.

— Ладно. Я слабый человек и не могу вам ни в чем отказать.

— Э! Секунд очку…

— Да?

— Отдайте мне кассету с пленкой. Я не хочу, чтобы вы подложили мне свинью!

— Ага, чтобы вы ее засветили!

— Царит климат доверия, — усмехаюсь я.

— Я могу ответить вам теми же словами… Мы смотрим друг на друга такими горящими глазами, что можно растопить лед на Северном полюсе.

— Хорошо, поступим иначе… Выньте вашу пленку из аппарата и положите ее в конверт…

— А потом?

— Вы напишете ваш адрес, и мы попросим дежурного полицейского немедленно отнести конверт на почту. Вы получите пленку, но только завтра.

— Ладно…

Он вынимает пленку из фотоаппарата, кладет ее в конверт и заклеивает его края клейкой лентой.

Когда он написал свой адрес, я звоню дежурному.

— Минутку, — предупреждает Ларут. — Не подавайте ему никаких условных сигналов, иначе я не согласен!

— Вы что, правда думаете, что у рядового полицейского хватит ума понять условный знак? — возражаю я.

Все проходит хорошо. Дежурный берет конверт и десять франков от Ларута и уходит, взяв под козырек, как перед министром.

— До завтра, — говорю я Ларуту. — Я на вас рассчитываю. И запомните: когда я на кого-нибудь рассчитываю, то не люблю, чтобы меня разочаровывали. Если вы меня киданете, то потеряете семьдесят пять процентов той сексапильности, что заставляет секретарш газеты находиться в пределах досягаемости ваших рук.

Он обиженно пожимает плечами, и мы расстаемся без излияния дружеских чувств.

Является Берюрье в шляпе набок. Он выглядит подавленным.

— Что с тобой случилось, Толстяк? Он останавливает на моем лице свои налитые кровью глаза.

— Я только что вспомнил, что моя Берта приготовила на обед жареную говядину с луком и морковью.

— Ну и что?

Он потрясает изуродованной челюстью.

— Думаешь, я смогу есть мясо этим?

— Попроси ее приготовить котлеты, Берю… Или птичье молоко!

Глава 10

В семь часов с несколькими минутами я переступаю порог гостиницы “Серебряный берег”. Я обзавелся картонным чемоданом, шляпой и очками; ничего не дающими мне в плане оптики, только изменяющими мою внешность.

Заведение третьеразрядное, но содержится в хорошем состоянии. Как и в каждом парижском отельчике, в нем пахнет глаженым бельем и мастикой. На регистрационной стойке желтеет рододендрон. За стойкой пожилая седая дама читает толстую книгу.

Она улыбается мне.

— Что угодно месье?

— Я могу снять номер?

— Ну конечно!

Она дает мне номер двадцать пять. Я записываюсь под вымышленным именем, а в графе “Род занятий”, не мудрствуя, указываю:

"Представитель”. Это ведь частично правда.

Тут любой представляет кого-нибудь или что-нибудь. Одни компании, продающие пылесосы, другие — Господа Бога, а кое-кто закон… Одни не представляют из себя ничего особенного, другие крупные капиталы. У каждого своя ниша.

Миловидная горничная (все горничные миловидные, все коллеги достойные, а машинисты локомотивов — все сплошь многодетные отцы) ведет меня на второй этаж.

Я вступаю во владение моей каморкой. Вышеупомянутая горничная получает от меня улыбку и чаевые. Щедрость того и другого трогают ее сердечко.

Она пятится к двери.

— Месье больше ничего не надо? — спрашивает она, готовая на любые жертвы.

— Надо, — отвечаю. — Выспаться. Я Провел весь день в дороге и совершенно вымотался. Надеюсь, здесь не очень шумно?

— Нет, что вы! Тут очень спокойно.

— Превосходно. До скорого, зайчик мой…

Дождавшись, пока она уйдет, выхожу следом. Мне надо спуститься на один этаж.

В доме все спокойно. Словно призрак, я крадусь по коридорам, и странствия приводят меня к номеру четырнадцать.

Я зову на помощь мою отмычку, инструмент, открывающий любой замок.

С этой штуковиной вы можете приходить куда угодно, как к себе домой.

Я быстро захожу в комнату Падовани. Ноздри щекочет запах духов Мари-Жанны…

Комнатка чистая, прибранная… Кровать с медными спинками, гардероб, стол, два стула и умывальник. В углу у батареи — тумбочка, похожая на те, что стоят в казармах.

Начинаю обыск, действуя быстро, но без шума. Ощупываю многочисленные костюмы корсикашки, его белье, шмотки Мари-Жанны.

Изучаю содержимое тумбочки, поднимаю матрас, зондирую подушку.

Результат этих поисков довольно незначителен: пушка калибра 7,65 с двумя запасными обоймами; паспорт с фоткой Турка, но на туфтовую фамилию. В общем, обычный джентльменский набор мелкого гангстера!

Я отвинчиваю медные шары на столбах кровати и в третьей трубке нахожу прилепленный жвачкой шнурок. Вытягиваю его и извлекаю пачку туго перевязанных стодолларовых бумажек. Пересчитываю мой чудесный улов: три тысячи долларов! По текущему курсу это пятнадцать тысяч франков.

Сую бабки в карман и привинчиваю шар на место, после чего ложусь на кровать и жду возвращения Мисс Тротуар.

Только бы Ларут не подложил мне свинью!

От одной этой мысли я начинаю беситься. Если он это сделает, на улице Реомюр начнется большой шухер. После моего визита королю первой страницы придется сменить профессию. Я себе прекрасно представляю его открывальщиком устриц в месяцы, в названиях которых есть “р”, и безработным в остальное время.

Наконец колокол церкви Троицы бьет восемь часов. Скоро явится моя прекрасная опустошительница кошельков…

Действительно, я слышу шорох в коридоре, в замок вставляют ключ.

Дверь со стоном открывается, и в проеме появляется силуэт Мари-Жанны.

Она входит, включает свет, оборачивается и вскрикивает, узнав меня.

— Запри дверь на задвижку, Венера… Так нам будет удобнее…

Она подчиняется и подходит ко мне.

— Что вы здесь делаете?

— Жду тебя, как видишь! Внизу все прошло хорошо?

— Да…

— Тебе не задавали вопросов?

— Нет, а что?

— Просто так… В этой дыре читают “Франс суар”?

— Хозяйка, во всяком случае, нет. Разве что если забудет клиент…

Мне это нравится. Это уменьшает риск получить палки в колеса.

— Располагайся поудобнее, прекрасное дитя. Нам придется просидеть тут еще некоторое время.

Ее взгляд становится игривым (профессиональная деформация, полагаю): пребывание с мужиком в закрытой комнате, согласно ее представлениям об отношениях между полами, может проходить только в горизонтальном положении.

Чтобы вывести ее из заблуждения, сажусь верхом на стул, защищая таким образом мое достоинство и добродетель.

— Я должен тебе кое-что объяснить, Мари-Жанна. Поскольку твой парень не заговорил, я поставил ловушку, чтобы поймать его дружков.

Что-то мне подсказывает, что то дело он провернул не один. Видишь ли, красавица, блатные — они вроде пожарных или семинаристов: всегда работают компашкой.

— Что вы сделали? — с тревогой спрашивает она.

— Сообщил журналистам, что произошло недоразумение и Падовани отпустили из казенного дома с извинениями. Ставлю ручку от двери против золотой авторучки, что скоро по здешнему телефону раздадутся голоса его корешей… Старуха за стойкой им скажет, что Падо нет, а ты вернулась… Они спросят у тебя новости о Турке… Когда они назовутся, скажешь” что для них Турок здесь, но велел отвечать, что его нет, из-за журналистишек, которые хотят с ним поговорить, чтобы сбацать свои статейки. Потом ты передашь трубку мне и об остальном не беспокойся…

Она подтверждает, что поняла, качая головой, что идет вразрез с ее привычками.

После короткого раздумья она спрашивает:

— Вы думаете, мой парень замешан в таком деле?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что, считала его святым угодником?

— Нет, естественно, но я себе не представляю, чтобы Турок мог разрезать мужика на куски. Замочить — да, возможно. Он такой нервный… Но это разрезание на части не похоже на работу блатных! Это не в их стиле!

Я размышляю над тем, о чем она говорит, и это меня беспокоит…

Вот почему я уверен, что ее сутенер сработал не один, а в банде…

— Не надо напрягать серые клеточки, девочка, — шепчу я. — Достаточно просто подождать…

— И вы уверены, что ваша хитрость удастся? Я улыбаюсь. В общем-то она славная девчонка… Я вполне представляю ее замужем за каким-нибудь работягой… Она бы содержала в порядке квартиру, рожала мужу средних французиков и откладывала деньги на отпуск… Она была бы такой же женщиной, как и все… На ней была бы своего рода невидимая униформа “обычной жизни”, надетая на любого обывателя или обывательницу… Она бы имела право на страховку, на уважение, на карточку избирателя и на то, чтобы бросать монетки в церковную кружку.

Ну и дальше что?

— Почему вы мне не отвечаете7 — настаивает она. — О чем вы думаете?

Она изображает примерную девочку: глазки опущены, губки поджаты…

— Обо мне?

— Это долго объяснять… Ты откуда приехала? Из деревни, правда?

Устроилась в городе горничной. Хозяин тебя трахнул.., или ты встретила бойкого парня… А потом…

Она улыбается.

— Странный вы народ, мужики, что легавые, что нет! Как только начинаете разговаривать с веселой девицей, сразу пытаетесь узнать, что ее довело до этой жизни… Можно подумать, мы для вас полная тайна!

— Это правда, — подтверждаю я, — вы тайна… Огромная тайна!

— Почему?

— Это невозможно объяснить именно потому, что это тайна.

Она становится задумчивой.

— Да… Странно. Мои клиенты, как сговорившись, твердят одно и то же: “Ты давно занимаешься этим ремеслом? Почему ты им занимаешься? У тебя были неприятности?” Не было у меня никаких неприятностей. Я всегда была распутницей, вот и все… Скорее неприятности начались у меня сейчас…

Ее слова звучат совершенно искренне.

— Всегда одно и то же: они поднимаются со мной, чтобы ненадолго забыть о том, как погано им живется… Ты думаешь, у них это получается?

Заметив, что обратилась на “ты” к офицеру полиции, она извиняется:

— Ой, прошу прощения…

— Ничего страшного…

— После этого они еще грустнее, чем до… Они говорят, чтобы попытаться забыть обиды и огорчения; говорят о чем угодно: о своих женах, начальниках…

Она снова роется в воспоминаниях, но пронзительный голос старухи снизу зовет:

— Мадам Падо, к телефону! Я вздрагиваю.

— Ого! Даже раньше, чем я думал. Ну, ты все поняла?

— Не беспокойтесь.

И кричит старухе: “Иду!"

Она направляется к двери, я следом за ней.

— Вы впутываете меня в темное дело, — говорит мадам Падо.

— Пойми, девочка, это не ради моего удовольствия. Она пожимает плечами и спускается по лестнице. Я за ней. Хозяйка гостиницы удивлена, что видит нас вместе, но, должно быть зная профессию Мари-Жанны, быстро находит объяснение.

Аппарат стоит на столике в глубине холла. Мари-Жанна берет трубку.

— Слушаю…

Она хмурит брови, действительно слушает, потом бросает на меня заговорщицкий взгляд.

— Да, это я… Нет, он здесь… Он так велел говорить из-за этих писак, которые охотятся за ним… Погоди, я его позову…

Она кладет трубку на стол и подходит ко мне.

— Это Меме Греноблец.

— Как его зовет Падовани? Меме или Греноблец?

— Просто Греноблец…

— О'кей…

Сказать вам, что мое сердчишко не начало биться сильнее, значило бы соврать. Я прочищаю горло и беру трубку. Хотя у меня неплохие способности имитатора, а подделать акцент Падовани совсем не трудно, я все-таки опасаюсь, что не смогу сыграть свою роль безукоризненно.

— Алло, — говорю, — это ты, Греноблец? Звучит надтреснутый голос, который в Опере распугал бы всю публику:

— Что это за бардак, Турок?

— Какой-то сукин сын хотел устроить мне неприятности… К счастью, я чист, как снег. Эти господа чуть ли не извинялись передо мной…

Тот посмеивается:

— На них это непохоже…

— Ты видел, какой цирк был в “Баре Друзей”?

— Нет, но слышал…

— Они там чуток перестарались. Заметь, что у них даже ордера не было…

Греноблец выдает грязное ругательство, после чего в ясных выражениях сообщает, что думает о мусорах. Поскольку я все это слышал уже неоднократно, то почти не удивляюсь.

Высказав свое мнение, он спрашивает:

— Ну, так чего будем делать с клиентом?

В глубине моего существа звенит звонок тревоги.

Из осторожности я спрашиваю:

— А ты что предлагаешь?

— Его нельзя оставлять там надолго, а то стало слишком тепло…

— Вот именно!

— Так чего делать?

Думаю, еще никогда ни один вопрос не ставил меня в такое затруднительное положение.

— Можно за ним съездить, — решаюсь я, спрашивая себя, логично ли выглядит мое предложение по отношению к правде, которую я не знаю.

— Думаю, да, — соглашается Греноблец.

— Тогда поехали? — настаиваю я. Наступает тишина, и меня охватывает страх, что я ляпнул что-то не то.

— Алло! — кричу я в трубку.

Он кашляет, потом таким Тихим голосом, что его еле слышно, отвечает:

— Турок, ты че, мозги, что ль, перегрелись? Так и есть! Я сказал какую-то дурость… Черт! Как же исправить положение? О господи…

Достаточно моему невидимому собеседнику заподозрить что-то неладное, он повесит трубку и дело погибнет. Дорога к правде проходит по этому телефонному проводу. Нажатие пальцем на рычажок — и хана моему расследованию.

— Это мы еще посмотрим, у кого чего перегрелось! — ворчу я. Посмотрим!

— Но раз жребий указал на тебя, — говорит Греноблец, — значит, ты и должен заканчивать работу… Уф! Я начинаю догадываться, в чем дело…

— Если бы ты получил трепку, которую мне задали мусора, ты, может, смотрел бы на вещи по-другому! Жребий! Не смеши меня, Греноблец! Я считаю так: когда у одного неприятности, все должны ему помочь… Это нормально, черт возьми!

Новое молчание.

Чувствуя, что он колеблется, ору:

— Если боишься замарать ручки, не суйся… Я и один справлюсь!

— Я этого не говорил…

— Ладно, если ты согласен мне пособить, давай договоримся о встрече и закончим это дело! Он вздыхает.

— Ладно, Турок. Но только потому, что ты честный парень… В конце концов, попал ты в дерьмо или нет, а жребий есть жребий, так? Зачем тогда было устраивать лотерею?

— Да, я знаю… Ты мне как брат, Греноблец… Раз ты согласен мне помочь, я в долгу не останусь. Баксы есть… Этот аргумент идет прямо к его сердцу.

— Раз так, я готов…

— Ладно. Когда встретимся?

Он размышляет. Тем временем Мари-Жанна, неподвижная, с заострившимися чертами лица, с расплывшейся тушью на глазах, не отрываясь смотрит на меня.

Старуха за стойкой перестает читать свой шедевр, почувствовав, что происходит нечто важное. Корсиканский акцент, вдруг появившийся у меня, ни о чем хорошем ей не говорит.

— Алло! — произносит Греноблец.

— Ну?

— Мне кажется, в десять лучше всего. Будет поменьше народу. Где встречаемся?

— Слушай, я предлагаю надежный план. После того, что произошло сегодня днем, надо быть поосторожнее.

— Что за план?

— Встречаемся в десять на площади Сент-Огюстен, справа от церкви… Жди меня в своей тачке. Я приеду чуть позже и посигналю тебе фарами… Ты поедешь первым, а я за тобой, если за мной не будет хвоста. Идет?

— Ты боишься, будет хвост?

— Нет, но лучше подстраховаться…

— Ладно, Турок, как хочешь… Ну, чао! И он кладет трубку.

Я делаю то же самое, потом сажусь в плетеное кресло, издающее стон под моим весом.

Скрестив руки на животе, я анализирую ситуацию, какова она есть.

Как я и полагал, у Падовани есть сообщники, по меньшей мере один.

Они провернули мокрое дело, потом тянули жребий, кому придется избавляться от трупа. Судьба указала на Турка.

По неизвестной мне причине Падовани расчленил жертву…

Голову он спрятал там, где мы ее нашли… А другие части мертвеца остались в месте, известном другим (или, по меньшей мере, Гренобльцу), и разложение может выдать присутствие трупа… Так, это ясно… Под “клиентом” мой собеседник подразумевал труп, иначе бы не сказал, что “его нельзя оставлять там надолго, а то стало слишком тепло”.

Я снимаю трубку телефона и быстро звоню в управление. Телефонист соединяет меня с моей Службой, но никто не отвечает. Я требую послать кого-нибудь в бистро напротив проверить, не пьют ли там Пинюш или Берюрье… Телефонист просит не класть трубку…

Пока он ищет знаменитый тандем, Мари-Жанна подходит ко мне и садится напротив.

— Господин комиссар, — бормочет она. Я смотрю на нее. Она так грустна, что может выжать слезу даже у фининспектора!

— Что с тобой, красавица?

— Предчувствие, — отвечает она.

— Предчувствие?

— Да. Мне кажется, Турок умер.

Это для меня как удар молотком по башке.

— Да с чего ты взяла?

— Пока вы разговаривали по телефону, я слушала. Вы прекрасно имитировали его голос.., и я поняла, что он больше не заговорит…

Никогда!.. Я не знаю, как вам это объяснить.