Глава 1

Войдя в кабинет Берюрье, я начинаю тереть моргалы, потому что считаю, что стал жертвой галлюцинации. Да что я! Не просто галлюцинации, а самой галлюцинирующей галлюцинации, отобранной Всемирным конгрессом магов!

Мой почтенный помощник стоит возле окна в одеянии, не подобающем инспектору Секретной службы (на нем резиновые сапоги до бедра, брезентовая куртка и шляпа из того же материала), и соединяет воедино элементы удочки.

Заметив меня, он издает крик, который является чем-то средним между ревом слона и воплем жандарма, у которого волосы на ноге попали в велосипедную цепь.

— Что ты обо мне думаешь? — спрашивает он. Зная, что не всякую правду можно говорить, я воздерживаюсь от ответа. Он расценивает мое ошеломление как восхищение и принимает величественную позу.

— Эй, парень, — не отстает он, — как я выгляжу? И выпячивает грудь, раздуваясь, как лягушка, отчего его куртка едва не лопается на груди.

Когда он двигается в этой фиговине, то становится похож на старую лошадь, жующую свое сенцо.

— Видок у тебя бесподобный, — соглашаюсь я. — Ты похож одновременно на Сюркуфа и на ловца сардин… Ты бы сфотографировался. Я уверен, что любое издательство отвалит бешеные бабки, лишь бы прилепить твой портрет на календари на будущий год. Люди любят помечтать о дальних странах, о кораблях… У них от этого очень разыгрывается воображение…

Довольный этой оценкой, он продолжает собирать свою удочку. Она настолько длинна, что высовывается в открытую дверь. Слышится крик. Мы тут же узнаем, что Толстяк воткнул ее в глаз Пино. Он вежливо извиняется, а старина Пино бежит к умывальнику промыть зенки. Толстяк же продолжает демонстрацию.

— Что происходит? — спрашиваю я. — Берю, ты чего, завербовался на сейнер?

Он кладет удочку на пол, подходит к своему столу и с величественным видом берет с него отпечатанный на машинке формуляр.

— Вот куда я вступаю! — гордо заявляет он. Формуляр является просьбой о приеме в “Прекрасную Утреннюю Галлию” — общество рыболовов, полностью посвящающее себя Сене и ее притокам.

— Они двенадцать раз были чемпионами Франции, — уверяет Толстяк. — И чуть не получили приз в Мельбурне в категории ловли на мушку.

— Лично ты мог бы сделать себе имя в категории навозной мухи, смеюсь я. — Ты мог бы стать королем макрели в винном соусе и получить столько медалей, что стал бы похож на портрет Геринга.

— Не мели чушь! — отрезает Толстяк. — Все равно я сделаю то, что решил.

Я спешу дать задний ход, чтобы не портить ему радость.

— Я ничего не имею против рыбалки. Уж лучше ловить пескарей, чем скупать соль в надежде сделать из нее защиту от радиации!

Толстяк садится перед формуляром и начинает его заполнять, посасывая конец шариковой ручки. Постепенно его губы приобретают трогательный цвет волны южного моря. Он доходит до графы “Особые приметы”.

Подозвав меня, он указывает на пустую строчку и спрашивает:

— Чего мне написать?

Его голос звучит трагически, как сигнал SOS горящего танкера.

Вопрос действительно заслуживает того, чтобы остановиться на нем.

Особых примет у Берю столько, что полное их перечисление потребовало бы столь же значительных трудов, как работы Кеплера по гравитации.

Я немного раскидываю мозгами.

— Думаю, дружище, что надо указать самую главную!

— Да, но какую?

Его лоб съеживается, как аккордеон в чехле. Вооружившись спичкой, он начинает исследование недр своего правого уха и достает оттуда ком грязи, достаточный, чтобы залепить все окна Реймсского собора после следующей войны.

— На мой взгляд, — говорю я, — определения “врожденное слабоумие" должно быть вполне достаточно. В мире наверняка существуют и другие Берюрье, которых зовут так же, как тебя, возможно, некоторые из них тоже работают в полиции. Но в “Прекрасной Утренней Галлии” не может быть двух равно тупоголовых Берюрье.

Берю добрый малый. Он разражается смехом, храбро пишет “отсутствуют” и встает. И, естественно, давит своими мощными подошвами удочку! Он скрывает свое огорчение и уверяет, что поправит беду изолентой.

— Ты чего делаешь завтра утром? — интересуется он.

— Ничего особенного. А что?

— Я иду на Центральный рынок с одним моим приятелем ресторатором…

— Ты уже стал ходить за покупками?

— Да нет. Просто я хочу купить воловьи яйца…

— Воловьи? Сомневаюсь, что тебе это удастся, — смеюсь я.

— Я хотел сказать — бычьи! Вечно ты придираешься к словам!

— А зачем тебе такое приобретение? Собираешься заняться классическим балетом и боишься, что трико будет недостаточно наполнено? У тебя комплекс неполноценности?

— Нет. Это для рыбалки!

— И что ты надеешься на это поймать? Толстяк погружается в самые темные глубины своей памяти, но ничего там не находит.

— Не помню. Какую-то очень крупную рыбу. Я это вычитал в журнале “Рыболов”, которым руководит Жорж Курт-Линь… — Он не отстает:

— Пошли на рынок… Потом перекусим… Договорились? Я за тобой заеду на рассвете!

Побежденный, я соглашаюсь. Мне всегда говорили, что Центральный рынок стоит того, чтобы сходить на него.

Утром следующего дня, когда мне снится, что я проверяю упругость буферов красивой девочки, перед оградой нашего садика автомобильный клаксон начинает играть “Черный вальс”.

Фелиси, у которой сон легче, чем фривольная мысль, стучит в дверь моей комнаты.

— Антуан, приехали твои друзья!

— Открой им, ма, и налей по чашечке кофе!

Я тем временем принимаю душ, скоблю морду и одеваюсь.

Когда я вхожу в столовую, Берюрье хлебает кофе со звуками, напоминающими шум на стыке двух водостоков. Его дружок ресторатор, робко сидящий на краешке стула, бросает на меня простодушный и восхищенный взгляд. Это рослый малый, который, судя по его низкому лбу, никогда не читал полного собрания сочинений Жюля Ромена. Но это не мешает ему быть славным парнем.

Представления.

Поочередные пожимания правой клешни. Фелиси наливает мне тоже чашку кофе, после чего Берюрье просит у меня разрешения почистить клыки, потому что, по его словам, не сумел сделать этого дома: бульканье воды могло разбудить мадам Берюрье.

Я провожаю его в ванную комнату. Он достает из кармана тюбик пасты и зубную щетку, которой хороший механик постыдился бы чистить шестеренки машины.

Толстяк развинчивает свой тюбик, нажимает на его бок и выдавливает немного желтоватой пасты на волоски щетки.

— Я и не знал, что ты чистишь зубы, — очень любезно говорю я.

Он кивает головой и, водя щеткой по зубам, пытается что-то сказать. Поверьте, данная операция не способствует его красноречию.

— Да, недавно начал, — отвечает он.

— Ну! Это огромный прогресс в твоей растительной жизни!

— В наше время, если не идешь в ногу со всеми, то выглядишь жутко устаревшим…

Он перестает водить щеткой и несколько раз прищелкивает языком.

— Странную пасту стали теперь делать… Тебе не кажется, что у нее необычный вкус?

— А чем пахнет твоя? Хлорофиллом?

— Не пойму.

Я беру его тюбик и тщательно осматриваю.

— По-моему, дружище, ты совершил маленькую ошибочку. Это майонез…

Он не теряет спокойствия.

— То-то, я смотрю, от нее хочется есть…

Тут Фелиси приходит нам сообщить, что ресторатор начинает терять терпение. Ему надо купить нечто более существенное, чем бычьи бубенцы, и если он не будет пошевеливаться, то останется ни с чем.

Я толкаю Толстяка, чтобы он поживее убирал свой майонез, и мы в темпе отваливаем.

Приятель Берю везет нас на “прерии”, естественно, зеленого цвета.

Идеальный транспорт для перевозки деталей крупного рогатого скота.

Он извиняется за то, что у его тачки паршивая коробка передач.

Всякий раз, когда он переключает скорость, раздается такой скрежет, будто распиливают металлический мост.

Он резко дергает стартер, и, когда наконец его колымага трогается с места, мы “целуем” лобовое стекло.

Несмотря ни на что, мы все-таки приезжаем на рынок. На нем стоит неописуемый шум. Для “прерии” мы находим место на улице Куэнкампуа.

Его заметили еще четырнадцать водителей, и нас награждают серией эпитетов, заставляющих меня усомниться в будущем человечества.

Ресторатор (вообще-то его фамилия Гродю) уверяет через окошко, что с незапамятных времен справляет на своих сограждан большую нужду, а самое горячее его желание — увидеть их всех лежащими на солнышке с животами, разрезанными от лобка до подбородка.

После этого обмена приветственными речами мы идем в ближайшее кафе выпить первый на сегодня стаканчик мюскаде. Затем Гродю ведет нас к храму этого города съестных припасов, то есть собственно к рынку.

Он там всех знает, и его окликают на каждом шагу. Втянув в плечи свою полнокровную шею, он пробирается сквозь народ, увлекая за собой и нас.

Мы начинаем с самого главного, то есть с бойни. Мамочки! Какое зрелище! Мы едва вошли в дверь, а у меня уже начинается головокружение. Под ярким светом ламп на крюках висят тысячи коров: зарезанных, с содранными шкурами, разделанных… Сильный противный запах мяса перехватывает горло. Лакированные жиром ляжки напоминают старинную мебель. Гродю идет мелкими шажками по рядам, тыкая пальцем в выставленные туши.

Естественно, Берюрье, разбирающийся в мясе примерно также, как я в кибернетике, не может не вставить слово. Заметив половину быка ярко-желтого цвета, он трогает своего приятеля за руку.

— Хороша зверюга, а? — оценивает он животное. Гродю испепеляет его взглядом, полным бесконечного презрения.

— Ты чего, дурак?! — ворчит он. — Эта скотина сдохла от старости.

Если я сделаю тебе из него бифштекс, ты назовешь меня убийцей!

— Тогда почему это продается? — замечает упрямый Берюрье.

— Надо же чем-то снабжать столовые. Ресторатор с сардоническим видом тычет пальцем в престарелое мясо.

— Попробовали бы вы его прожевать! Да лучше зажарить подошву, чем кусок этой скотины! Да этим жиром я свои калоши и то не стал бы натирать!

Униженный Берюрье насупливается.

— Верно, — признает он. — Я не заметил… Он бросается к другой туше.

— А вот эта просто конфетка! — уверяет он.

— Бедный жирдяйчик, — усмехается Гродю. — Да это же вторая половина того же самого быка.

Тут новый член “Прекрасной Утренней Галлии” замолкает. Чтобы придать себе солидности, он начинает ковыряться в носу, причем свои находки благоговейно прикрепляет к своему галстуку.

Лично мне еще хочется спать, а от стойкого запаха тухлятины, стоящего здесь, просто становится плохо.

Мы даем Гродю сделать покупки, после чего Берюрье спрашивает, где он может приобрести нужное ему.

— Минутку, — говорит ресторатор, — нам надо сходить в зал потрохов.

Он расплачивается за полбыка и отдает распоряжение своему рабочему, который должен отвезти его на машине. Затем ведет нас к потрохам!

Тут, ребята, начинается настоящий кошмар! Бойня — это еще цветочки. Чистое место, не очень воздействующее на ваше воображение.

Но зал с отходами бойни — совсем другое дело! Едва переступив порог, я чуть не валюсь в обморок — такая там вонища! Это просто прогулка по аду…

Столица зловония! Супермузей ужасов! Там стоят огромные корзины с рогатыми коровьими головами, показывающими вам язык с довольно любезным видом. В огромных цинковых баках выносятся причиндалы, которые должны обеспечить Берюрье чудесный улов. Горы печени! Гималаи сердец! Фудзияма кишок… Мы идем по крови.

Берюрье, потрясенный этими запахами, с жалким видом поворачивается ко мне.

— Ничего себе! — бормочет он.

Поскольку Господь не обделил меня обонянием, я и сам все прекрасно чувствую.

Гродю, привыкший к этому, прогуливается среди органов, как манекенщица на подиуме.

— Много тебе надо? — спрашивает он.

— Полкило, — заявляет Толстяк. Его друг чуть не падает.

— И ты притащился на рынок из-за полкило этой хреноты?

— Ну… Мне сказали, что тут это дешевле, чем в любом другом месте…

Гродю подзывает продавца и просит взвесить указанный объем “приманки”, необходимой моему достойному заместителю.

Я тем временем осматриваю корзину с головами.

— Знаешь, что можно сделать? — спрашиваю я.

— Нет.

— Завтра первое апреля… Старые традиции забываются. А что, если мы устроим хорошую шутку над Пино? Ярко-красная физиономия Берю освещается.

— А какого рода будет шутка?

— Мы могли бы послать ему коровью голову. Что ты на это скажешь?

Представляешь, он раскрывает дома посылку и оказывается нос к носу с такой харей!

Он в восторге.

— Я плачу половину, — кричит он в порыве энтузиазма.

— Согласен. Давай найдем какую-нибудь повыразительнее… Смотри-ка, а эта немного похожа на тебя… Такой же высунутый язык и глупая улыбка. Берюрье суровеет.

— У тебя очень оскорбительные сравнения, Сан-А. Он осматривает голову, предложенную мной, и качает своей:

— У нее недостаточно большие рога.

— Верно, только этого ей и не хватает до полного сходства с тобой!

— Что это еще за намеки!

Он делает мне страшные глаза. Он прекрасно знает, что я в курсе его несчастья, но не хочет, чтобы слух распространился. Если мадам Берюрье узнает, то может проявить недовольство, от которого пострадает Толстяк.

— Я просто пошутил, — великодушно заявляю я. Он переводит дыхание.

— Погоди, — говорит он. — Гродю выберет нам самую клевую в корзине.

Он делится с ресторатором нашим планом, который тот не находит особо забавным. Ему трудно себе представить, что в принципе съедобной вещью можно воспользоваться, чтобы подшутить над приятелем. Но мы настаиваем, и он, вздыхая, начинает рыться в корзине. Он берет головы за рога и показывает нам, чтобы мы могли остановить свой выбор.

Мы осматриваем с полдюжины отвратительных трофеев, ища у них сходство с нашими общими знакомыми, что оказывается не так трудно, как может показаться. Гродю нагибается поднять седьмую коровью голову, но вдруг внезапно замирает перед корзиной, качается и валится в лужу крови на полу.

— Твою мать! — орет Толстяк. — Мой приятель потерял сознание!

Начинается суета. Продавец субпродуктов, крепкий малый, скорее широкий, чем высокий, помогает нам поднять Гродю. Мы тащим его за каменный прилавок и сажаем на стул.

Продавец снимает с полки литр дешевого коньяка и засовывает горлышко между клыками ресторатора.

Тот весь белый, как Рождество на Шпицбергене.

— Он что, сердечник? — спрашиваю я Берю.

— Он? Да ты чего! Он крепкий, как Новый мост.

— В один прекрасный день Новый мост тоже рухнет, — пророчествую я.

Мы хлопаем его приятеля по щекам… Даем ему вторую порцию выпивки… И следим за его реакциями. Его физия медленно розовеет. Он издает тяжкий вздох только что изнасилованной девушки и наконец открывает зенки.

— Ты че, как баба? — без обиняков спрашивает Берюрье. — Что с тобой случилось?

Вместо ответа Гродю тянет руку в сторону корзины:

— Там!

Можно подумать, что он увидел летающую тарелку.

— Что там такое?

— В корзине! Посмотрите!

Мы оставляем его, чтобы бросить взгляд знатока на указанное им место. Первым “это” замечает Толстяк Берю.

Он ничего не говорит, не хлопается в обморок, но его лягушачья морда зеленеет.

Я отодвигаю его плечом.

Да, ребята, тут есть от чего растянуться на полу в бессознательном состоянии.

Посреди голов коров, быков и волов лежит одна довольно необычного вида: это голова налогоплательщика, всего-навсего…

Мне кажется, я опять стал жертвой галлюцинации. Но нет… Это действительно человеческая голова…

Я указываю на нее продавцу.

— Я возьму эту, — говорю я ему. — Если не трудно, заверните, потому что я съем ее дома.

Он смотрит, потом бросается к своей бутылке коньяка.

Глава 2

После того как все слабонервные приведены в чувство, над корзинкой, придерживая пузо обеими руками, склоняется дежурный полицейский.

Затем, констатировав, что я самый свежий из группы, он спрашивает дрожащим голосом:

— Что тут случилось?

— По всей видимости, преступление, — отвечаю, — потому что я сильно сомневаюсь, что тот тип (я указываю на корзину) сделал это, бреясь.

Шутка, хотя и предназначенная таким гигантам мысли, как этот блюститель порядка, ни у кого не вызывает смеха.

Я отвожу продавца голов в сторону и предъявляю ему мое служебное удостоверение.

— Старина, я бы хотел услышать вашу версию случившегося…

— Мою что?..

— Вашу точку зрения. Эта человеческая голова не могла добраться сюда сама. Ей это было бы сложновато!

В глазах курчавого мускулистого продавца требухи столько непонимания, что я закрываю свои, дабы избежать головокружения.

— Я не понимаю, как это могло случиться, — уверяет он.

— Где вы храните ваш ливер?

— В холодильных камерах в подвале.

— Вы оставляете их наваленными в корзинах?

— Нет, раскладываю по полкам…

— То есть корзину вы наполняли сегодня утром?

— Ну да. Самое позднее два часа назад… Я был вместе с моим работником, он может вам подтвердить.

— Ладно, вы подняли груз. А что было потом?

— Потом… Ну, он пошел за остальным… У нас столько товара, что приходится делать несколько ездок.

— Получается, что человеческую голову подсунули к скотским уже здесь?

Его глаза вылезают из орбит. Протяни руку, и они упадут прямо в нее. Если через год и один день он за ними не явится, они станут собственностью банка моргал.

— Получается так, — соглашается он. — Наверное, ее сунули, когда меня здесь не было . Сделать это совсем нетрудно… Тут постоянно ходит туда-сюда много народу… Никто ни на кого не обращает внимания…

По-моему, он сказал практически все, что знал. Пока я его интервьюировал, Берю вытащил голову неизвестного месье из корзины и положил на разложенную на полу тряпку.

Не знаю, приходилось ли вам уже видеть человеческий чайник, отделенный от каркаса и четырех дополняющих его конечностей. От себя могу сказать: зрелище отвратное.

Берюрье отложил в сторону свои рыбацкие инстинкты, чтобы заняться своим прямым делом Он жестом предлагает требушатнику приблизиться.

Бедняга подчиняется.

— Вы знаете этого господина? — осведомляется Берюрье.

Торговец осматривает серую вещь, на которую ему указывают, и качает головой.

— Никогда не видел!

Насколько я могу судить, голова принадлежит мужчине лет сорока. Ее владелец имел довольно крупный нос с горбинкой, маленькие седеющие усики и пышную набриолиненную шевелюру с проседью. На подбородке я замечаю бородавку с черными волосками… Раздвинутые губы открывают зубы в великолепном состоянии. Это может усложнить работу по установлению личности умершего, поскольку обычно в подобных случаях дантисты ценные помощники.

— Ты у меня признаешься, крысиная морда! — рычит Берю на требушатника. — Думаешь, мы поверим твоей туфте? Я тебе скажу, в чем правда: это ты обезглавил этого месье отрезанием ему головы…

— Плеоназм, — сухо замечаю я. Берюрье вытирает рукавом соплю, вылезшую от возбуждения из его носа.

— Обезглавить отрезанием головы — это плеоназм, — настаиваю я. — Ты бы лучше поштудировал словари, вместо того чтобы ходить на рыбалки!

Он протестует взглядом.

— Естественно, — продолжаю я, — этот малый отрезал башку у ее владельца и попытался ее загнать, чтобы увеличить свою прибыль!

Продавец кишок и прочего ливера плюхается на стул, оставленный Гродю.

— Какой кошмар! — хнычет он. — Подстроить такое мне! Тут продавец субпродуктов несколько загибает.

— Хватит ныть, — советую я. — Я думаю, что злую шутку сыграли главным образом с ним!

При этих словах заявляются господа полицейские из ближайшего комиссариата. Ажаны в неизменных пелеринах, как и полагается, оттесняют толпу. Комиссар начинает быстрое расследование, в результате коего устанавливает, что в зале требухи никто ничего подозрительного не заметил. Я удерживаю Берюрье за рукав, потому что достойный инспектор хотел бы заняться всем сам. Но эта история не наше собачье дело, как говорит один мой знакомый собаковод. Как вы знаете, в полиции обязанности служб и отделов строго разграничены. Стоит вам сунуть нос в епархию соседа, и он устроит жуткий шухер на самом верху из-за того, что у него отнимают любимую кость.

Комиссар, проводящий предварительное расследование, принадлежит к категории сухарей-служак. Должно быть, этот малый штудирует по ночам при свете свечей специальные журналы и считает себя пупом мироздания.

Он недвусмысленно дает мне понять, что эта голова принадлежит ему и, каким бы асом я ни был, самое лучшее, что я могу сделать, это ограничиться ролью свидетеля.

Я отвечаю этому кретину, что данный обрубок человеческого тела меня абсолютно не интересует и если он хочет, то может сожрать его с уксусом. И добавляю, что на его месте высушил бы ее на манер индейцев, чтобы иметь у себя на камине оригинальное украшение.

За сим Гродю, Берюрье и ваш друг Сан-Антонио отваливают и направляются в соседнее бистро поправить здоровье.

После четвертого стаканчика Берюрье приходит в полную форму.

— Я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь пожрал, — признается он.

Хозяин тошниловки сообщает нам, что у него есть кулебяка размером с бычью голову. Толстяк опрокидывает стакан на рубашку.

Как и следовало ожидать, газеты устраивают вокруг этой истории большой шум. Вечерние брехаловки выпускают специальный выпуск с шапкой на четыре колонки и фотографией отрезанной головы на полстраницы.

Удобно устроившись у себя дома, я узнаю из трудов щелкоперов, что полиция провела обыск во всех помещениях рынка, включая холодильные камеры, но не нашла ничего аномального. Котелок как с неба свалился: никаких известий об остальных частях тела.

По общему мнению, речь идет о преступлении маньяка. Убийца расчленил труп и будет избавляться от него по частям, разбрасывая их в разных местах. Прям девиз словаря “Ларусс”: “Я сею на всех ветрах!"

Остальные части трупа надо ждать, как продолжения многосерийного фильма. Благодаря наличию морды малого есть надежда, что удастся установить его личность. Потому газеты печатают ее на первой странице.

Остается ждать.

Следующий день не приносит ничего нового. Судебный врач и эксперты осмотрели голову и на этой основе составили следующее описание жертвы:

ПОЛ: мужской.

ВОЗРАСТ: сорок пять лет (приблизительно).

ЗУБЫ: в прекрасном состоянии. Имеется старая пломба на правом малом коренном зубе.

ВОЛОСЫ: ухоженные; вероятно, стрижку делал хороший парикмахер.

ГЛАЗА: серо-стального цвета.

ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ: маленькие шрамы на висках, крыльях носа и в углах губ.

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ: можно почти с полной уверенностью заявить, что отсечение головы не является причиной смерти, а было произведено значительно позднее. Покойный, судя по его морфологии, принадлежал к англосаксонской расе. Курил светлый турецкий табак, частички которого обнаружены между зубов.

Отделение головы было произведено острым ножом человеком, не имеющим никаких познаний в анатомии.

И все. Вот с этими господами из криминалки и придется работать!

Если серьезную прессу занимают эти сведения, то юмористические издания выбрали наши (мою и Берю) головы в качестве объекта для острот!

Нас изображают в виде быков или санкюлотов, потрясающих отрезанной башкой.

Старик просто в бешенстве. Он вызывает нас чуть ли не каждую минуту, с тем чтобы сообщить, что нам совершенно не нужно привлекать к себе внимание общественности столь скандальным способом. Едва я начинаю ему объяснять, что мы оказались впутанными в эту историю помимо своей воли, он меня резко перебивает.

Утром третьего дня об обезглавленном еще ничего не выяснено.

Пресса продолжает издеваться над нашими мордами в меру своих способностей. Я держу злость в себе, что очень вредно для нервов…

Любой ядерный реактор в плане энергии — банановая кожура в сравнении со мной. Гнев Старика становится просто невыносимым. Этот яйцеголовый (не знаю, применимо ли данное выражение к человеку, у которого на голове столько же волос, сколько на подошвах ног) всегда злится на всех вокруг, если что-то не ладится!

Скоро он начнет винить меня в том, что Франция проиграла войну тысяча восемьсот семидесятого года с Пруссией.

Итак, на третий день в моем кабинете звонит внутренний телефон. Я как раз изучаю дело о подпольном радиопередатчике, который смастерили два народных умельца. Снимаю трубку, и язвительный голос босса выплевывает:

— Немедленно зайдите ко мне вместе с Берюрье! Я встаю и иду в соседнюю комнату за Толстяком. Он, вооружившись линейкой, показывает Пино, как вчера упустил леща минимум в сто граммов весом.

— Нас ждет Старик, — говорю я. — Чувствую, сейчас начнется новый сеанс полоскания мозгов. Он мне показался любезным, как голодный зверинец…

Берю со вздохом бросает линейку на стол и ухитряется при этом опрокинуть чернильницу на штаны Пино, который издает жуткий вопль. Мы направляемся к гидравлическому лифту.

— Лысый меня достал! — заявляет Берюрье, однако причесывается перед аудиенцией. — Вот увидишь, я ему скажу пару ласковых.

Он вытирает свою беззубую расческу о галстук цвета бордо, сдувает перхоть, снегом усыпавшую лацканы его пиджака, и сует зажженный окурок во внешний карман своего клифта за четырнадцать разноцветных шариковых ручек.

Недовольный и смутно встревоженный, я стучу в дверь.

— Входите!

Как всегда в серьезных случаях, патрон стоит, прислонившись к батарее. Его череп цвета слоновой кости блестит, глаза тоже.

— Привет, шеф!

Он не отвечает, ловким движением хватает развернутую на его столе газету, удостоверяется, что мы внимательно слушаем, и начинает читать:

— “Обычно полиция объясняет свои неудачи тем, что первые свидетели запутали след. На что она сошлется в данном случае, где первые свидетели полицейские?"

Он бросает газету к нашим ногам, и я вижу, что он выделил прочитанный абзац синим карандашом.

Подождав десять секунд, он спрашивает ледяным голосом:

— Что скажете?

Берю пожимает плечами.

— Все журналисты — козлы!

— Не говорите мне о козлах! — гремит голос Старика. — Хватит с меня того, что последнее время я слышу только о быках и коровах!

Обращаясь непосредственно ко мне, он спрашивает:

— Что вы об этом думаете?

Я выдерживаю его взгляд, явно выпущенный на заводе холодильников.

— Патрон, я понимаю ваше раздражение и разделяю его. Но что я могу поделать? Да, случай, будь он проклят, захотел, чтобы мы стали свидетелями этой мрачной находки, но ведь не мы же ведем расследование!

Он готов взорваться, но мое спокойствие действует на него благотворно, и он возвращается к батарее греть свои бубенцы.

— Именно поэтому я и вызвал вас обоих… Мне надоело видеть вас мишенями для острот прессы. Поскольку наши коллеги из криминальной полиции оказались неспособными раскрыть это преступление, делом, в неофициальном порядке, займетесь вы…

— Мы?

— Вы и Берюрье! И мне нужны быстрые результаты, слышите? Даю вам неограниченный отпуск, используйте его с толком!

Он щелкает пальцами.

— Это все!

Мы прощаемся с ним поклоном, затем ставим правую ногу перед левой, потом левую перед правой, и повторение этих операций выводит нас из кабинета.

Закрыв дверь, Берюрье подмигивает мне.

— В каком-то смысле все прошло не так уж плохо!

— Ты так считаешь?

— Отпуск… Можно спокойно заняться этой историей, а?

Я пожимаю плечами.

— Как же, спокойно! Ты слышал его проповедь? Он хочет получить быстрые результаты! Ставлю “штуку” старыми, что через час он вызовет нас снова и спросит, как продвигается дело…

Берюрье вытаскивает свой окурок и сует его в рот.

— С чего начнем?

— Сходи к “братьям меньшим”, чтобы узнать, чего конкретно они добились. Спроси их между прочим, публиковалось ли фото головы в иностранных газетах… Черт побери! Не мог этот тип дожить до сорока пяти лет, абсолютно ни с кем не общаясь! Должен же он был говорить “доброе утро” консьержке и покупать газеты!

— А может, он жил в собственном доме и не умел читать? — делает мудрое предположение Берюрье и добавляет:

— А ты?

— Что — я?

— Чем в это время будешь заниматься ты?

— Размышлять о твоем остроумии. Тут работы хватит надолго…

Глава 3

После ухода Берюрье я чувствую, что меня охватывает странная тревога. Как вы знаете, я люблю тайны, но эта вызывает у меня отвращение, как будто она должна принести несчастье…

Меня поражает то, что не были найдены остальные части тела жертвы.

Куда убийца мог их девать? И зачем было класть голову в то место, где мы ее нашли? Эта деталь заставляет меня поверить в то, что мы имеем дело с сумасшедшим, а сумасшедшие наводят на меня страх. Я знавал множество злодеев, не гнушавшихся никакими способами убийств, но они меня никогда особо не пугали. А вот иметь дело с малым, у которого шарики заехали за ролики, это все равно что идти по зыбучим пескам.

Сумасшедшие — настоящие господа этого мира, потому что не подчиняются никаким человеческим законам. Они замуровались в своей абсолютной правде, и когда вы стучите в их дверь, это то же самое, что ждать, когда Сена перестанет течь, чтобы перейти через нее пешком.

Да, я смущен.

Ожидая отчета Берю, спускаюсь выпить стаканчик скотча в бистро.

Поскольку уже полдень, я нахожу там Пино, заглядывающего за корсаж официантки, как старый котище заглядывает в мышиную норку.

Другие коллеги пьют. Увидев меня, они толкают друг друга локтями и дружно затягивают: “Му-у-у!"

Я подавляю свою злость.

— Для ослов неплохо сымитировано, — признаю я. Подхожу к Пинюшу, чьи глаза уже слезятся от напряжения.

— Эй, старый развратник, — говорю я ему, — тебе не стыдно заглядывать в вырез блузки мадемуазель? Ты что, думаешь, оттуда вылетит птичка?