Глава 1

Войдя в кабинет Берюрье, я начинаю тереть моргалы, потому что считаю, что стал жертвой галлюцинации. Да что я! Не просто галлюцинации, а самой галлюцинирующей галлюцинации, отобранной Всемирным конгрессом магов!

Мой почтенный помощник стоит возле окна в одеянии, не подобающем инспектору Секретной службы (на нем резиновые сапоги до бедра, брезентовая куртка и шляпа из того же материала), и соединяет воедино элементы удочки.

Заметив меня, он издает крик, который является чем-то средним между ревом слона и воплем жандарма, у которого волосы на ноге попали в велосипедную цепь.

— Что ты обо мне думаешь? — спрашивает он. Зная, что не всякую правду можно говорить, я воздерживаюсь от ответа. Он расценивает мое ошеломление как восхищение и принимает величественную позу.

— Эй, парень, — не отстает он, — как я выгляжу? И выпячивает грудь, раздуваясь, как лягушка, отчего его куртка едва не лопается на груди.

Когда он двигается в этой фиговине, то становится похож на старую лошадь, жующую свое сенцо.

— Видок у тебя бесподобный, — соглашаюсь я. — Ты похож одновременно на Сюркуфа и на ловца сардин… Ты бы сфотографировался. Я уверен, что любое издательство отвалит бешеные бабки, лишь бы прилепить твой портрет на календари на будущий год. Люди любят помечтать о дальних странах, о кораблях… У них от этого очень разыгрывается воображение…

Довольный этой оценкой, он продолжает собирать свою удочку. Она настолько длинна, что высовывается в открытую дверь. Слышится крик. Мы тут же узнаем, что Толстяк воткнул ее в глаз Пино. Он вежливо извиняется, а старина Пино бежит к умывальнику промыть зенки. Толстяк же продолжает демонстрацию.

— Что происходит? — спрашиваю я. — Берю, ты чего, завербовался на сейнер?

Он кладет удочку на пол, подходит к своему столу и с величественным видом берет с него отпечатанный на машинке формуляр.

— Вот куда я вступаю! — гордо заявляет он. Формуляр является просьбой о приеме в “Прекрасную Утреннюю Галлию” — общество рыболовов, полностью посвящающее себя Сене и ее притокам.

— Они двенадцать раз были чемпионами Франции, — уверяет Толстяк. — И чуть не получили приз в Мельбурне в категории ловли на мушку.

— Лично ты мог бы сделать себе имя в категории навозной мухи, смеюсь я. — Ты мог бы стать королем макрели в винном соусе и получить столько медалей, что стал бы похож на портрет Геринга.

— Не мели чушь! — отрезает Толстяк. — Все равно я сделаю то, что решил.

Я спешу дать задний ход, чтобы не портить ему радость.

— Я ничего не имею против рыбалки. Уж лучше ловить пескарей, чем скупать соль в надежде сделать из нее защиту от радиации!

Толстяк садится перед формуляром и начинает его заполнять, посасывая конец шариковой ручки. Постепенно его губы приобретают трогательный цвет волны южного моря. Он доходит до графы “Особые приметы”.

Подозвав меня, он указывает на пустую строчку и спрашивает:

— Чего мне написать?

Его голос звучит трагически, как сигнал SOS горящего танкера.

Вопрос действительно заслуживает того, чтобы остановиться на нем.

Особых примет у Берю столько, что полное их перечисление потребовало бы столь же значительных трудов, как работы Кеплера по гравитации.

Я немного раскидываю мозгами.

— Думаю, дружище, что надо указать самую главную!

— Да, но какую?

Его лоб съеживается, как аккордеон в чехле. Вооружившись спичкой, он начинает исследование недр своего правого уха и достает оттуда ком грязи, достаточный, чтобы залепить все окна Реймсского собора после следующей войны.

— На мой взгляд, — говорю я, — определения “врожденное слабоумие" должно быть вполне достаточно. В мире наверняка существуют и другие Берюрье, которых зовут так же, как тебя, возможно, некоторые из них тоже работают в полиции. Но в “Прекрасной Утренней Галлии” не может быть двух равно тупоголовых Берюрье.

Берю добрый малый. Он разражается смехом, храбро пишет “отсутствуют” и встает. И, естественно, давит своими мощными подошвами удочку! Он скрывает свое огорчение и уверяет, что поправит беду изолентой.

— Ты чего делаешь завтра утром? — интересуется он.

— Ничего особенного. А что?

— Я иду на Центральный рынок с одним моим приятелем ресторатором…

— Ты уже стал ходить за покупками?

— Да нет. Просто я хочу купить воловьи яйца…

— Воловьи? Сомневаюсь, что тебе это удастся, — смеюсь я.

— Я хотел сказать — бычьи! Вечно ты придираешься к словам!

— А зачем тебе такое приобретение? Собираешься заняться классическим балетом и боишься, что трико будет недостаточно наполнено? У тебя комплекс неполноценности?

— Нет. Это для рыбалки!

— И что ты надеешься на это поймать? Толстяк погружается в самые темные глубины своей памяти, но ничего там не находит.

— Не помню. Какую-то очень крупную рыбу. Я это вычитал в журнале “Рыболов”, которым руководит Жорж Курт-Линь… — Он не отстает:

— Пошли на рынок… Потом перекусим… Договорились? Я за тобой заеду на рассвете!

Побежденный, я соглашаюсь. Мне всегда говорили, что Центральный рынок стоит того, чтобы сходить на него.

Утром следующего дня, когда мне снится, что я проверяю упругость буферов красивой девочки, перед оградой нашего садика автомобильный клаксон начинает играть “Черный вальс”.

Фелиси, у которой сон легче, чем фривольная мысль, стучит в дверь моей комнаты.

— Антуан, приехали твои друзья!

— Открой им, ма, и налей по чашечке кофе!

Я тем временем принимаю душ, скоблю морду и одеваюсь.

Когда я вхожу в столовую, Берюрье хлебает кофе со звуками, напоминающими шум на стыке двух водостоков. Его дружок ресторатор, робко сидящий на краешке стула, бросает на меня простодушный и восхищенный взгляд. Это рослый малый, который, судя по его низкому лбу, никогда не читал полного собрания сочинений Жюля Ромена. Но это не мешает ему быть славным парнем.

Представления.

Поочередные пожимания правой клешни. Фелиси наливает мне тоже чашку кофе, после чего Берюрье просит у меня разрешения почистить клыки, потому что, по его словам, не сумел сделать этого дома: бульканье воды могло разбудить мадам Берюрье.

Я провожаю его в ванную комнату. Он достает из кармана тюбик пасты и зубную щетку, которой хороший механик постыдился бы чистить шестеренки машины.

Толстяк развинчивает свой тюбик, нажимает на его бок и выдавливает немного желтоватой пасты на волоски щетки.

— Я и не знал, что ты чистишь зубы, — очень любезно говорю я.

Он кивает головой и, водя щеткой по зубам, пытается что-то сказать. Поверьте, данная операция не способствует его красноречию.

— Да, недавно начал, — отвечает он.

— Ну! Это огромный прогресс в твоей растительной жизни!

— В наше время, если не идешь в ногу со всеми, то выглядишь жутко устаревшим…

Он перестает водить щеткой и несколько раз прищелкивает языком.

— Странную пасту стали теперь делать… Тебе не кажется, что у нее необычный вкус?

— А чем пахнет твоя? Хлорофиллом?

— Не пойму.

Я беру его тюбик и тщательно осматриваю.

— По-моему, дружище, ты совершил маленькую ошибочку. Это майонез…

Он не теряет спокойствия.

— То-то, я смотрю, от нее хочется есть…

Тут Фелиси приходит нам сообщить, что ресторатор начинает терять терпение. Ему надо купить нечто более существенное, чем бычьи бубенцы, и если он не будет пошевеливаться, то останется ни с чем.

Я толкаю Толстяка, чтобы он поживее убирал свой майонез, и мы в темпе отваливаем.

Приятель Берю везет нас на “прерии”, естественно, зеленого цвета.

Идеальный транспорт для перевозки деталей крупного рогатого скота.

Он извиняется за то, что у его тачки паршивая коробка передач.

Всякий раз, когда он переключает скорость, раздается такой скрежет, будто распиливают металлический мост.

Он резко дергает стартер, и, когда наконец его колымага трогается с места, мы “целуем” лобовое стекло.

Несмотря ни на что, мы все-таки приезжаем на рынок. На нем стоит неописуемый шум. Для “прерии” мы находим место на улице Куэнкампуа.

Его заметили еще четырнадцать водителей, и нас награждают серией эпитетов, заставляющих меня усомниться в будущем человечества.

Ресторатор (вообще-то его фамилия Гродю) уверяет через окошко, что с незапамятных времен справляет на своих сограждан большую нужду, а самое горячее его желание — увидеть их всех лежащими на солнышке с животами, разрезанными от лобка до подбородка.

После этого обмена приветственными речами мы идем в ближайшее кафе выпить первый на сегодня стаканчик мюскаде. Затем Гродю ведет нас к храму этого города съестных припасов, то есть собственно к рынку.

Он там всех знает, и его окликают на каждом шагу. Втянув в плечи свою полнокровную шею, он пробирается сквозь народ, увлекая за собой и нас.

Мы начинаем с самого главного, то есть с бойни. Мамочки! Какое зрелище! Мы едва вошли в дверь, а у меня уже начинается головокружение. Под ярким светом ламп на крюках висят тысячи коров: зарезанных, с содранными шкурами, разделанных… Сильный противный запах мяса перехватывает горло. Лакированные жиром ляжки напоминают старинную мебель. Гродю идет мелкими шажками по рядам, тыкая пальцем в выставленные туши.

Естественно, Берюрье, разбирающийся в мясе примерно также, как я в кибернетике, не может не вставить слово. Заметив половину быка ярко-желтого цвета, он трогает своего приятеля за руку.

— Хороша зверюга, а? — оценивает он животное. Гродю испепеляет его взглядом, полным бесконечного презрения.

— Ты чего, дурак?! — ворчит он. — Эта скотина сдохла от старости.

Если я сделаю тебе из него бифштекс, ты назовешь меня убийцей!

— Тогда почему это продается? — замечает упрямый Берюрье.

— Надо же чем-то снабжать столовые. Ресторатор с сардоническим видом тычет пальцем в престарелое мясо.

— Попробовали бы вы его прожевать! Да лучше зажарить подошву, чем кусок этой скотины! Да этим жиром я свои калоши и то не стал бы натирать!

Униженный Берюрье насупливается.

— Верно, — признает он. — Я не заметил… Он бросается к другой туше.

— А вот эта просто конфетка! — уверяет он.

— Бедный жирдяйчик, — усмехается Гродю. — Да это же вторая половина того же самого быка.

Тут новый член “Прекрасной Утренней Галлии” замолкает. Чтобы придать себе солидности, он начинает ковыряться в носу, причем свои находки благоговейно прикрепляет к своему галстуку.

Лично мне еще хочется спать, а от стойкого запаха тухлятины, стоящего здесь, просто становится плохо.

Мы даем Гродю сделать покупки, после чего Берюрье спрашивает, где он может приобрести нужное ему.

— Минутку, — говорит ресторатор, — нам надо сходить в зал потрохов.

Он расплачивается за полбыка и отдает распоряжение своему рабочему, который должен отвезти его на машине. Затем ведет нас к потрохам!

Тут, ребята, начинается настоящий кошмар! Бойня — это еще цветочки. Чистое место, не очень воздействующее на ваше воображение.

Но зал с отходами бойни — совсем другое дело! Едва переступив порог, я чуть не валюсь в обморок — такая там вонища! Это просто прогулка по аду…

Столица зловония! Супермузей ужасов! Там стоят огромные корзины с рогатыми коровьими головами, показывающими вам язык с довольно любезным видом. В огромных цинковых баках выносятся причиндалы, которые должны обеспечить Берюрье чудесный улов. Горы печени! Гималаи сердец! Фудзияма кишок… Мы идем по крови.

Берюрье, потрясенный этими запахами, с жалким видом поворачивается ко мне.

— Ничего себе! — бормочет он.

Поскольку Господь не обделил меня обонянием, я и сам все прекрасно чувствую.

Гродю, привыкший к этому, прогуливается среди органов, как манекенщица на подиуме.

— Много тебе надо? — спрашивает он.

— Полкило, — заявляет Толстяк. Его друг чуть не падает.

— И ты притащился на рынок из-за полкило этой хреноты?

— Ну… Мне сказали, что тут это дешевле, чем в любом другом месте…

Гродю подзывает продавца и просит взвесить указанный объем “приманки”, необходимой моему достойному заместителю.

Я тем временем осматриваю корзину с головами.

— Знаешь, что можно сделать? — спрашиваю я.

— Нет.

— Завтра первое апреля… Старые традиции забываются. А что, если мы устроим хорошую шутку над Пино? Ярко-красная физиономия Берю освещается.

— А какого рода будет шутка?

— Мы могли бы послать ему коровью голову. Что ты на это скажешь?

Представляешь, он раскрывает дома посылку и оказывается нос к носу с такой харей!

Он в восторге.

— Я плачу половину, — кричит он в порыве энтузиазма.

— Согласен. Давай найдем какую-нибудь повыразительнее… Смотри-ка, а эта немного похожа на тебя… Такой же высунутый язык и глупая улыбка. Берюрье суровеет.

— У тебя очень оскорбительные сравнения, Сан-А. Он осматривает голову, предложенную мной, и качает своей:

— У нее недостаточно большие рога.

— Верно, только этого ей и не хватает до полного сходства с тобой!

— Что это еще за намеки!

Он делает мне страшные глаза. Он прекрасно знает, что я в курсе его несчастья, но не хочет, чтобы слух распространился. Если мадам Берюрье узнает, то может проявить недовольство, от которого пострадает Толстяк.

— Я просто пошутил, — великодушно заявляю я. Он переводит дыхание.

— Погоди, — говорит он. — Гродю выберет нам самую клевую в корзине.

Он делится с ресторатором нашим планом, который тот не находит особо забавным. Ему трудно себе представить, что в принципе съедобной вещью можно воспользоваться, чтобы подшутить над приятелем. Но мы настаиваем, и он, вздыхая, начинает рыться в корзине. Он берет головы за рога и показывает нам, чтобы мы могли остановить свой выбор.

Мы осматриваем с полдюжины отвратительных трофеев, ища у них сходство с нашими общими знакомыми, что оказывается не так трудно, как может показаться. Гродю нагибается поднять седьмую коровью голову, но вдруг внезапно замирает перед корзиной, качается и валится в лужу крови на полу.

— Твою мать! — орет Толстяк. — Мой приятель потерял сознание!

Начинается суета. Продавец субпродуктов, крепкий малый, скорее широкий, чем высокий, помогает нам поднять Гродю. Мы тащим его за каменный прилавок и сажаем на стул.

Продавец снимает с полки литр дешевого коньяка и засовывает горлышко между клыками ресторатора.

Тот весь белый, как Рождество на Шпицбергене.

— Он что, сердечник? — спрашиваю я Берю.

— Он? Да ты чего! Он крепкий, как Новый мост.

— В один прекрасный день Новый мост тоже рухнет, — пророчествую я.

Мы хлопаем его приятеля по щекам… Даем ему вторую порцию выпивки… И следим за его реакциями. Его физия медленно розовеет. Он издает тяжкий вздох только что изнасилованной девушки и наконец открывает зенки.

— Ты че, как баба? — без обиняков спрашивает Берюрье. — Что с тобой случилось?

Вместо ответа Гродю тянет руку в сторону корзины:

— Там!

Можно подумать, что он увидел летающую тарелку.

— Что там такое?

— В корзине! Посмотрите!

Мы оставляем его, чтобы бросить взгляд знатока на указанное им место. Первым “это” замечает Толстяк Берю.

Он ничего не говорит, не хлопается в обморок, но его лягушачья морда зеленеет.

Я отодвигаю его плечом.

Да, ребята, тут есть от чего растянуться на полу в бессознательном состоянии.

Посреди голов коров, быков и волов лежит одна довольно необычного вида: это голова налогоплательщика, всего-навсего…

Мне кажется, я опять стал жертвой галлюцинации. Но нет… Это действительно человеческая голова…

Я указываю на нее продавцу.

— Я возьму эту, — говорю я ему. — Если не трудно, заверните, потому что я съем ее дома.

Он смотрит, потом бросается к своей бутылке коньяка.

Глава 2

После того как все слабонервные приведены в чувство, над корзинкой, придерживая пузо обеими руками, склоняется дежурный полицейский.

Затем, констатировав, что я самый свежий из группы, он спрашивает дрожащим голосом:

— Что тут случилось?

— По всей видимости, преступление, — отвечаю, — потому что я сильно сомневаюсь, что тот тип (я указываю на корзину) сделал это, бреясь.

Шутка, хотя и предназначенная таким гигантам мысли, как этот блюститель порядка, ни у кого не вызывает смеха.

Я отвожу продавца голов в сторону и предъявляю ему мое служебное удостоверение.

— Старина, я бы хотел услышать вашу версию случившегося…

— Мою что?..

— Вашу точку зрения. Эта человеческая голова не могла добраться сюда сама. Ей это было бы сложновато!

В глазах курчавого мускулистого продавца требухи столько непонимания, что я закрываю свои, дабы избежать головокружения.

— Я не понимаю, как это могло случиться, — уверяет он.

— Где вы храните ваш ливер?

— В холодильных камерах в подвале.

— Вы оставляете их наваленными в корзинах?

— Нет, раскладываю по полкам…

— То есть корзину вы наполняли сегодня утром?

— Ну да. Самое позднее два часа назад… Я был вместе с моим работником, он может вам подтвердить.

— Ладно, вы подняли груз. А что было потом?

— Потом… Ну, он пошел за остальным… У нас столько товара, что приходится делать несколько ездок.

— Получается, что человеческую голову подсунули к скотским уже здесь?

Его глаза вылезают из орбит. Протяни руку, и они упадут прямо в нее. Если через год и один день он за ними не явится, они станут собственностью банка моргал.

— Получается так, — соглашается он. — Наверное, ее сунули, когда меня здесь не было . Сделать это совсем нетрудно… Тут постоянно ходит туда-сюда много народу… Никто ни на кого не обращает внимания…

По-моему, он сказал практически все, что знал. Пока я его интервьюировал, Берю вытащил голову неизвестного месье из корзины и положил на разложенную на полу тряпку.

Не знаю, приходилось ли вам уже видеть человеческий чайник, отделенный от каркаса и четырех дополняющих его конечностей. От себя могу сказать: зрелище отвратное.

Берюрье отложил в сторону свои рыбацкие инстинкты, чтобы заняться своим прямым делом Он жестом предлагает требушатнику приблизиться.

Бедняга подчиняется.

— Вы знаете этого господина? — осведомляется Берюрье.

Торговец осматривает серую вещь, на которую ему указывают, и качает головой.

— Никогда не видел!

Насколько я могу судить, голова принадлежит мужчине лет сорока. Ее владелец имел довольно крупный нос с горбинкой, маленькие седеющие усики и пышную набриолиненную шевелюру с проседью. На подбородке я замечаю бородавку с черными волосками… Раздвинутые губы открывают зубы в великолепном состоянии. Это может усложнить работу по установлению личности умершего, поскольку обычно в подобных случаях дантисты ценные помощники.

— Ты у меня признаешься, крысиная морда! — рычит Берю на требушатника. — Думаешь, мы поверим твоей туфте? Я тебе скажу, в чем правда: это ты обезглавил этого месье отрезанием ему головы…

— Плеоназм, — сухо замечаю я. Берюрье вытирает рукавом соплю, вылезшую от возбуждения из его носа.

— Обезглавить отрезанием головы — это плеоназм, — настаиваю я. — Ты бы лучше поштудировал словари, вместо того чтобы ходить на рыбалки!

Он протестует взглядом.

— Естественно, — продолжаю я, — этот малый отрезал башку у ее владельца и попытался ее загнать, чтобы увеличить свою прибыль!

Продавец кишок и прочего ливера плюхается на стул, оставленный Гродю.

— Какой кошмар! — хнычет он. — Подстроить такое мне! Тут продавец субпродуктов несколько загибает.

— Хватит ныть, — советую я. — Я думаю, что злую шутку сыграли главным образом с ним!

При этих словах заявляются господа полицейские из ближайшего комиссариата. Ажаны в неизменных пелеринах, как и полагается, оттесняют толпу. Комиссар начинает быстрое расследование, в результате коего устанавливает, что в зале требухи никто ничего подозрительного не заметил. Я удерживаю Берюрье за рукав, потому что достойный инспектор хотел бы заняться всем сам. Но эта история не наше собачье дело, как говорит один мой знакомый собаковод. Как вы знаете, в полиции обязанности служб и отделов строго разграничены. Стоит вам сунуть нос в епархию соседа, и он устроит жуткий шухер на самом верху из-за того, что у него отнимают любимую кость.

Комиссар, проводящий предварительное расследование, принадлежит к категории сухарей-служак. Должно быть, этот малый штудирует по ночам при свете свечей специальные журналы и считает себя пупом мироздания.

Он недвусмысленно дает мне понять, что эта голова принадлежит ему и, каким бы асом я ни был, самое лучшее, что я могу сделать, это ограничиться ролью свидетеля.

Я отвечаю этому кретину, что данный обрубок человеческого тела меня абсолютно не интересует и если он хочет, то может сожрать его с уксусом. И добавляю, что на его месте высушил бы ее на манер индейцев, чтобы иметь у себя на камине оригинальное украшение.

За сим Гродю, Берюрье и ваш друг Сан-Антонио отваливают и направляются в соседнее бистро поправить здоровье.

После четвертого стаканчика Берюрье приходит в полную форму.

— Я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь пожрал, — признается он.

Хозяин тошниловки сообщает нам, что у него есть кулебяка размером с бычью голову. Толстяк опрокидывает стакан на рубашку.

Как и следовало ожидать, газеты устраивают вокруг этой истории большой шум. Вечерние брехаловки выпускают специальный выпуск с шапкой на четыре колонки и фотографией отрезанной головы на полстраницы.

Удобно устроившись у себя дома, я узнаю из трудов щелкоперов, что полиция провела обыск во всех помещениях рынка, включая холодильные камеры, но не нашла ничего аномального. Котелок как с неба свалился: никаких известий об остальных частях тела.

По общему мнению, речь идет о преступлении маньяка. Убийца расчленил труп и будет избавляться от него по частям, разбрасывая их в разных местах. Прям девиз словаря “Ларусс”: “Я сею на всех ветрах!"

Остальные части трупа надо ждать, как продолжения многосерийного фильма. Благодаря наличию морды малого есть надежда, что удастся установить его личность. Потому газеты печатают ее на первой странице.

Остается ждать.

Следующий день не приносит ничего нового. Судебный врач и эксперты осмотрели голову и на этой основе составили следующее описание жертвы:

ПОЛ: мужской.

ВОЗРАСТ: сорок пять лет (приблизительно).

ЗУБЫ: в прекрасном состоянии. Имеется старая пломба на правом малом коренном зубе.

ВОЛОСЫ: ухоженные; вероятно, стрижку делал хороший парикмахер.

ГЛАЗА: серо-стального цвета.

ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ: маленькие шрамы на висках, крыльях носа и в углах губ.

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ: можно почти с полной уверенностью заявить, что отсечение головы не является причиной смерти, а было произведено значительно позднее. Покойный, судя по его морфологии, принадлежал к англосаксонской расе. Курил светлый турецкий табак, частички которого обнаружены между зубов.

Отделение головы было произведено острым ножом человеком, не имеющим никаких познаний в анатомии.

И все. Вот с этими господами из криминалки и придется работать!

Если серьезную прессу занимают эти сведения, то юмористические издания выбрали наши (мою и Берю) головы в качестве объекта для острот!

Нас изображают в виде быков или санкюлотов, потрясающих отрезанной башкой.

Старик просто в бешенстве. Он вызывает нас чуть ли не каждую минуту, с тем чтобы сообщить, что нам совершенно не нужно привлекать к себе внимание общественности столь скандальным способом. Едва я начинаю ему объяснять, что мы оказались впутанными в эту историю помимо своей воли, он меня резко перебивает.

Утром третьего дня об обезглавленном еще ничего не выяснено.

Пресса продолжает издеваться над нашими мордами в меру своих способностей. Я держу злость в себе, что очень вредно для нервов…

Любой ядерный реактор в плане энергии — банановая кожура в сравнении со мной. Гнев Старика становится просто невыносимым. Этот яйцеголовый (не знаю, применимо ли данное выражение к человеку, у которого на голове столько же волос, сколько на подошвах ног) всегда злится на всех вокруг, если что-то не ладится!

Скоро он начнет винить меня в том, что Франция проиграла войну тысяча восемьсот семидесятого года с Пруссией.

Итак, на третий день в моем кабинете звонит внутренний телефон. Я как раз изучаю дело о подпольном радиопередатчике, который смастерили два народных умельца. Снимаю трубку, и язвительный голос босса выплевывает:

— Немедленно зайдите ко мне вместе с Берюрье! Я встаю и иду в соседнюю комнату за Толстяком. Он, вооружившись линейкой, показывает Пино, как вчера упустил леща минимум в сто граммов весом.

— Нас ждет Старик, — говорю я. — Чувствую, сейчас начнется новый сеанс полоскания мозгов. Он мне показался любезным, как голодный зверинец…

Берю со вздохом бросает линейку на стол и ухитряется при этом опрокинуть чернильницу на штаны Пино, который издает жуткий вопль. Мы направляемся к гидравлическому лифту.

— Лысый меня достал! — заявляет Берюрье, однако причесывается перед аудиенцией. — Вот увидишь, я ему скажу пару ласковых.

Он вытирает свою беззубую расческу о галстук цвета бордо, сдувает перхоть, снегом усыпавшую лацканы его пиджака, и сует зажженный окурок во внешний карман своего клифта за четырнадцать разноцветных шариковых ручек.

Недовольный и смутно встревоженный, я стучу в дверь.

— Входите!

Как всегда в серьезных случаях, патрон стоит, прислонившись к батарее. Его череп цвета слоновой кости блестит, глаза тоже.

— Привет, шеф!

Он не отвечает, ловким движением хватает развернутую на его столе газету, удостоверяется, что мы внимательно слушаем, и начинает читать:

— “Обычно полиция объясняет свои неудачи тем, что первые свидетели запутали след. На что она сошлется в данном случае, где первые свидетели полицейские?"

Он бросает газету к нашим ногам, и я вижу, что он выделил прочитанный абзац синим карандашом.

Подождав десять секунд, он спрашивает ледяным голосом:

— Что скажете?

Берю пожимает плечами.

— Все журналисты — козлы!

— Не говорите мне о козлах! — гремит голос Старика. — Хватит с меня того, что последнее время я слышу только о быках и коровах!

Обращаясь непосредственно ко мне, он спрашивает:

— Что вы об этом думаете?

Я выдерживаю его взгляд, явно выпущенный на заводе холодильников.

— Патрон, я понимаю ваше раздражение и разделяю его. Но что я могу поделать? Да, случай, будь он проклят, захотел, чтобы мы стали свидетелями этой мрачной находки, но ведь не мы же ведем расследование!

Он готов взорваться, но мое спокойствие действует на него благотворно, и он возвращается к батарее греть свои бубенцы.

— Именно поэтому я и вызвал вас обоих… Мне надоело видеть вас мишенями для острот прессы. Поскольку наши коллеги из криминальной полиции оказались неспособными раскрыть это преступление, делом, в неофициальном порядке, займетесь вы…

— Мы?

— Вы и Берюрье! И мне нужны быстрые результаты, слышите? Даю вам неограниченный отпуск, используйте его с толком!

Он щелкает пальцами.

— Это все!

Мы прощаемся с ним поклоном, затем ставим правую ногу перед левой, потом левую перед правой, и повторение этих операций выводит нас из кабинета.

Закрыв дверь, Берюрье подмигивает мне.

— В каком-то смысле все прошло не так уж плохо!

— Ты так считаешь?

— Отпуск… Можно спокойно заняться этой историей, а?

Я пожимаю плечами.

— Как же, спокойно! Ты слышал его проповедь? Он хочет получить быстрые результаты! Ставлю “штуку” старыми, что через час он вызовет нас снова и спросит, как продвигается дело…

Берюрье вытаскивает свой окурок и сует его в рот.

— С чего начнем?

— Сходи к “братьям меньшим”, чтобы узнать, чего конкретно они добились. Спроси их между прочим, публиковалось ли фото головы в иностранных газетах… Черт побери! Не мог этот тип дожить до сорока пяти лет, абсолютно ни с кем не общаясь! Должен же он был говорить “доброе утро” консьержке и покупать газеты!

— А может, он жил в собственном доме и не умел читать? — делает мудрое предположение Берюрье и добавляет:

— А ты?

— Что — я?

— Чем в это время будешь заниматься ты?

— Размышлять о твоем остроумии. Тут работы хватит надолго…

Глава 3

После ухода Берюрье я чувствую, что меня охватывает странная тревога. Как вы знаете, я люблю тайны, но эта вызывает у меня отвращение, как будто она должна принести несчастье…

Меня поражает то, что не были найдены остальные части тела жертвы.

Куда убийца мог их девать? И зачем было класть голову в то место, где мы ее нашли? Эта деталь заставляет меня поверить в то, что мы имеем дело с сумасшедшим, а сумасшедшие наводят на меня страх. Я знавал множество злодеев, не гнушавшихся никакими способами убийств, но они меня никогда особо не пугали. А вот иметь дело с малым, у которого шарики заехали за ролики, это все равно что идти по зыбучим пескам.

Сумасшедшие — настоящие господа этого мира, потому что не подчиняются никаким человеческим законам. Они замуровались в своей абсолютной правде, и когда вы стучите в их дверь, это то же самое, что ждать, когда Сена перестанет течь, чтобы перейти через нее пешком.

Да, я смущен.

Ожидая отчета Берю, спускаюсь выпить стаканчик скотча в бистро.

Поскольку уже полдень, я нахожу там Пино, заглядывающего за корсаж официантки, как старый котище заглядывает в мышиную норку.

Другие коллеги пьют. Увидев меня, они толкают друг друга локтями и дружно затягивают: “Му-у-у!"

Я подавляю свою злость.

— Для ослов неплохо сымитировано, — признаю я. Подхожу к Пинюшу, чьи глаза уже слезятся от напряжения.

— Эй, старый развратник, — говорю я ему, — тебе не стыдно заглядывать в вырез блузки мадемуазель? Ты что, думаешь, оттуда вылетит птичка?

Официантка довольно кудахчет. Все женщины одинаковы. Достаточно вам иметь симпатичную морду (а это, между нами говоря, как раз мой случай), можете им нести черт те какую дурь… Но если вам нечего им предложить, кроме большой любви и гепатичной рожи Пинюша, то они вам посоветуют застрелиться, только отойдя подальше, чтобы не заляпать своей кровью коврик!

Эта телка уже некоторое время заигрывает со мной. Ее манера класть свои буфера на мою руку, подавая мне выпивку, очень красноречиво говорит о ее тайных желаниях! С этой девицей всегда горит зеленый свет! Надо быть совершенно тупым, чтобы не замечать этого!

Я строю ей глазки, от чего заволновалось бы даже пшеничное поле.

Она отвечает взглядом, призывающим к большим делам. Пинюш с горечью допивает свой стакан.

— Там, где ты, мне не светит, — вздыхает он. — Не знаю, что бабы в тебе находят, но, стоит тебе появиться, они начинают мурлыкать…

Я не отвечаю, потому что занят киской. Это рыженькая милашка, считающая свои волосы золотыми и пытающаяся скрыть веснушки под трехсантиметровым слоем пудры… У нее черные, не слишком глупые глаза и полные губы, как раз такие, какие я люблю.

Она небольшого росточка, но фигурка и формы что надо. Поскольку моя личная жизнь в данный момент пуста, как вагонный тамбур, я говорю себе, что игра в “возьми меня, если хочешь” с этой малышкой может меня немного развлечь.

— Сыграем в “четыреста двадцать одно”? — предлагает Пино.

Он хочет забыть за игрой неудачи на любовном фронте.

— Можно.

Маргарита (так зовут рыженькую) приносит нам доску, и мы без особого увлечения начинаем двигать по ней фишки.

— Ты думаешь о чем-то другом? — спрашивает Пинюш.

— С чего ты взял?

— С того, что выигрываю у тебя… Я улыбаюсь.

— Что тебя беспокоит? Ты влюблен?

— Да, в принцессу Маргарет! Но королева дала мне от ворот поворот, потому что в детстве я переболел корью. Он прикусывает свой ус старого сморщенного крысенка. Тогда я из жалости рассказываю ему о задании, что нам дал Старик. Пино меня внимательно слушает.

— Странное дело, — заключает он.

— По-твоему, это дело рук чокнутого, Пино? Если вас удивляет, что я спрашиваю его мнение, сообщаю, что в профессиональном плане он может дать очень дельный совет.

Он размышляет над игрой, ища выигрышную комбинацию, но не находя ее.

— Я так не думаю, — говорит он наконец.

— Почему?

— Я читал газеты.

— Я тоже. Именно прочитанное наводит меня на мысль, что только ненормальный мог действовать таким образом!

— Поведение убийцы, конечно, свидетельствует в пользу этой версии.

Это излюбленные термины босса. Пино прислоняется к стене, точь-в-точь как босс к батарее, также просовывает два пальца под воротник рубашки, как будто хочет его ослабить. Совершенно бессмысленный жест, поскольку мой доблестный помощник носит рубахи сорок третьего размера, хотя для его журавлиной шеи вполне хватило бы и тридцать восьмого.

— Пинюш, ты говорил, что поведение убийцы свидетельствует в пользу этой версии…

— Да, вот только личность жертвы ее опровергает!

— Давай выкладывай…

— Судя по голове, человеком он был элегантным.

— И что с того?

— Псих, ходящий на Центральный рынок в четыре часа утра, не принадлежит к элите, согласен?

— И какое отношение это имеет к жертве?

— Такое же, как убийцы к его жертве, если не брать убийства с целью ограбления. Но в этом случае убийца обычно не теряет время на расчленение того, кого только что замочил.

Я делаю Маргарите знак наполнить наши опустевшие стаканы.

— Ясно. Твой вывод: преступник и жертва похожи. Это наводит нас на мысль, что убийца — тоже приличный человек. Я отвечу тебе в тон. Что приличному человеку, даже если он убийца, делать в зале требухи Центрального парижского рынка в четыре часа утра?

— Может, он проходил мимо и решил избавиться от этой головы. Это довольно неудобный груз, ты не считаешь?

То, что он говорит, не лишено определенного здравого смысла.

— Да, над этим надо будет поразмыслить. Дашь мне отыграться?

— Если хочешь…

Мы продолжаем играть (я — думая, а Пинюш — выигрывая) вплоть до возвращения Берюрье.

На вид тот находится в двух шажках от апоплексии. Он падает на соседнюю скамейку и начинает обмахиваться пивной кружкой.

— Вот сволочи! — ворчит он.

Я сдвигаю Пинюша, чтобы сесть рядом с Толстяком.

— Что с тобой?

— Повидался с парнями из криминалки! Ты себе представить не можешь, как они надо мной насмехались! Не нашли ни малейшей улики, а еще издеваются. Я сдержался, потому что не люблю скандалы, но, если бы послушался своего внутреннего голоса, им бы стало очень больно.

Я его успокаиваю величественным жестом римского императора.

— Смотри не помри от инсульта в этой тошниловке. Это был бы непорядок! Их расследование продвинулось?

— Продвинулось! Да они словно приклеились к одному месту!

Он сует свой ноготь в форме черепицы между двух клыков и выковыривает нечто застрявшее там.

— Ничего! Пустота! Ноль! Послушать их, так этот чайник с неба свалился!

— Они передали фотографию в иностранные брехаловки?

— Да. В Англию, страны Бенилюкса, в Германию, Италию… И переслали увеличенный экземпляр в ФБР… До сих пор жмурика никто не опознал. Вот непруха, а?

— Точно! А продавцов требухи они больше не допрашивали?

— Три дня только этим и занимались, козлы! Всех опросили — от носильщиков до получателей! Никто не заметил ничего необычного. Они проверили личную жизнь торговца, продавшего мне бубенцы, потом жизнь его благоверной, его работника, его двоюродного племянника, — ноль!

Требушатник разоряется. После этой находки у него никто ничего больше не покупает — боятся, что он подсунет человечину! Ты представляешь?

Берюрье вытирает лоб черным платком, вполне подошедшим бы для пиратского флага.

— Большой стакан белого! — кричит он.

Маргарита приносит заказ и ухитряется положить два кило своей левой сиськи на мое плечо.

Я дружески поглаживаю ее. Она мягкая, как бархат, и наводит меня на мечты о сладкой жизни на розовом облаке. Всю свою жизнь я мечтаю пожить на розовом облаке… Гулять по бесконечной синеве с золотыми точками и смотреть с высоты на Землю, загаживаемую дрянью под названием Человек!

— Не стесняйся, — ворчит Берюрье.

Он кладет свою грязную фетровую шляпу на соседний табурет. Кожаная подкладка шляпы нарисовала на его лбу желтоватый круг.

— Вижу, начало у нас не слишком удачное, — констатирует он.

Пинюш хочет разделить с нами грусть. Мы даем ему двойное согласие, и он подсаживается ближе.

— Эта история может стоить нам карьеры, — говорит Берюрье как ни в чем не бывало. — Наверху могут простить неудачу, но не прощают, если вас выставили на посмешище.

Он осушает свой стакан с такой быстротой, что я себя спрашиваю, а был ли он когда-нибудь полным.

— В моем квартале меня зовут “Бычья голова”! Меня, Берюрье! добавляет он. — Даже моя жена и та надо мной издевается!

— Ну это-то не вчера началось, — перебиваю я. — Твоя башка уже давно напоминает бычью, парень… Плюй на них на всех, мы еще отыграемся…

— Ты так думаешь?

— Да. Согласен, случай сунул нас в жуткое дерьмо. Да, нас держат за лопухов, но мы возьмем реванш…

— Ну ты оптимист!

— Это не оптимизм, а воля. Я, представь себе, привык оставлять последнее слово за собой! Моя уверенность его подбадривает.

— Но ведь нет же ничего нового! Как мы найдем ту сволочь, как?..

— Надо ждать, — советует Пино. — Ему придется избавляться от остального…

Я обрушиваю кулак на мраморный столик.

— Нет, мы не будем ждать!

— А чего же нам делать?

— Раз нет никакого следа, мы создадим его сами! Мои помощники разевают глаза размером с лужайку перед Елисейским дворцом.

— Создадим след?

— Совершенно верно… Я щелкаю пальцами.

— Маргарита! Принесите нам на чем писать и сядьте с нами на минутку.

Хозяин забегаловки, толстый бездельник, начинает возникать за своей стойкой. Он говорит, что при таком наплыве клиентов официантка должна обслуживать посетителей, а не рассиживать с ними.

Я ему советую выйти из-за стойки, где он страдает от недостатка двигательной активности, и ненадолго заменить рыженькую.

Он подчиняется, вопя еще сильнее, но от его возражений эффекта не больше, чем от голубиной какашки на куче дерьма. Официантка возвращается с блокнотом в черной обложке с отвратительной бумагой в клеточку и конвертом такого низкого качества, какое только возможно.

— Вас не затруднит написать письмо под мою диктовку, красавица?

Она выглядит удивленной и восторженной.

— Нисколько…

— Тогда садитесь и пишите.

Я протягиваю ей мою авторучку.

— А что ты хочешь, чтобы она написала? — беспокоится Берюрье.

Я отвешиваю ему под столом удар ногой, от которого он бледнеет.

— Постарайся хоть раз в жизни подержать свою пасть закрытой, советую я. — Ты себе даже не представляешь, как это помогает отдохнуть!

Он замолкает. Пинюш дрожащими пальцами скручивает сигаретку. Когда он заканчивает, табак преспокойно лежит на его штанах, а ему осталось курить только бумажку.

— Я жду… — напоминает о себе Маргарита, бросая на меня огненный взгляд. Я скребу щеку.

— Ладно, поехали… — И диктую:

— Господин главный редактор…

Она высовывает кончик розового языка, навевающий на меня мечты, и старательно выводит аккуратным почерком, повторяя:

— Господин.., глав… — Она перебивает себя:

— Кто?

— Главный редактор!

— Это его фамилия?

— Нет, должность… Он руководит редакцией газеты…

— Какой?

Я раздумываю.

— Адресуем это во “Франс суар”. Маргарита встает.

— Тогда я схожу за бумагой получше. Подождите! Эта девочка начинает мне действовать на нервы!

— Не стоит, эта прекрасно подойдет.

— О, тогда…

Она продолжает более острым почерком, потому что раздражена. Я диктую под внимательными взглядами моих помощников:

— В ночь с 30 на 31 марта сего года я находилась на Центральном рынке…

Официантка пишет, потом снова останавливается.

— Это неправда, меня там не было… Я вообще никогда не хожу на Центральный рынок!

— Об этом не беспокойтесь, малышка! Продолжайте.

— Да, но мне бы хотелось узнать, что это означает! — протестует она.

— Вы мне доверяете, да? Взгляд становится бархатным, — Разумеется.

— Тогда положитесь на меня. В данный момент вы помогаете полиции!

И я продолжаю, твердо решив, что больше не потерплю никаких замечаний:

— ..и видела, как некто положил в корзину с коровьими головами сами знаете что!

Я прекрасно сумел почувствовать стиль рыженькой. Радуясь этому, гоню вовсю:

— Я ничего не сказала полиции, потому что не люблю легавых…

— О! — протестует девушка.

Я загоняю вызванный ее чувствами протест обратно ей в горло.

— Ладно, ладно, пишите.., и не имею никаких оснований помогать им в их работе. Но вам, если вы заплатите мне небольшую сумму, я расскажу все. Абзац!

— Это тоже писать?

— Нет. Начинайте следующую фразу с новой строки…

— А-а!

— Если мое предложение вас заинтересует… Берюрье, следящий за рождением письма, заглядывая через плечо девушки, считает нужным вставить свое слово:

— “Заинтересует” с двумя “р”! — уверенно заявляет он. Киска смотрит на меня.

— Не слушайте этого жирдяя, моя дорогая… Он учил орфографию за рулем трактора! Обиженный Берюрье заявляет:

— Ну, как хотите. Лично я всегда ставлю два. Я улаживаю инцидент красноречивым пожатием плечами.

— ..дайте мне об этом знать объявлением в вашей газете. Тогда я назначу встречу вашему человеку, который и принесет мне бабки.

Она заканчивает писать.

— Подпись ставить?

Я останавливаюсь в нерешительности.

— Как вас зовут?

— Маргарита Матье!

— Тогда подпишите просто: Маргарита М.

— Готово.

— Спасибо. Теперь конверт. Главному редактору “Франс суар”, Париж… Хозяин тошниловки теряет терпение.

— Закончили вы свой треп или нет? — рычит он. — Вы за кого принимаете мою официантку? За маркизу де Севинье, что ли?

— Возвращайтесь к своим обязанностям, дитя мое, — советую я, даю ей щедрые чаевые, но удерживаю за руку. — Скажите, а в котором часу вы заканчиваете свой каторжный труд у этого рабовладельца?

— В четыре часа!

— О'кей… Я буду ждать вас напротив за рулем мой машины.

Договорились?

Она в восторге взмахивает ресницами. Подходит кабатчик, выпятив пузо.

— Это меня вы зовете рабовладельцем? — осведомляется он тусклым голосом.

Его пухлая морда бледна, как брюхо дохлой рыбы. Он упирает кулаки в бедра, потому что видел в своей родной провинции, что так делают артисты в пьесах.

— Возможно, — соглашаюсь я. — Здесь ведь нет других рабовладельцев, верно?

— Я не потерплю, чтобы грязный мусор оскорблял меня в моем же доме! — вопит он. — Меня достали эти унижения! Да лучше принимать клошаров, чем легашей!

Я быстрым движением расстегиваю пряжку его ремня, и он едва успевает подхватить брюки.

— Он еще снимает с меня штаны! — завывает продавец горячительных напитков.

Я встаю и сую письмо Маргариты себе в карман.

— Не возникай, а то я натравлю на тебя налоговую службу.

Он решает засмеяться.

— Давайте, только ничего у вас не выйдет!

— Посмотрим! Пинюш хлопает меня по карману:

— И что ты собираешься с этим делать, Сан-А? Я и сам точно не знаю.

— Попытаемся прорвать нарыв… Что получится, то и получится…

— Какие приказы для меня? — спрашивает Берюрье.

— Оплати выпивку и отправляйся на рыбалку до новых распоряжений!

Я их оставляю и иду отдать письмо дежурному полицейскому, попросив отослать его пневмопочтой…

После этого я запираюсь в своем кабинете и звоню на набережную Орфевр моему достойному коллеге комиссару Трануку, ведущему данное дело.

— Это Сан-Антонио, он же Бычья Голова. Он смеется.

— Знаете что, старина, “Франс суар” скоро получит одно письмо, о котором наверняка поставит в известность вас. Не обращайте на него внимания. Это я решил подшутить над писаками. Мне надоело быть мишенью для их острот.

— Хорошо, — обещает Транук.

После нескольких язвительных слов поддержки кладу трубку. Я начал с отчаянного шага, но ведь главное — делать хоть что-нибудь, верно?

Я возвращаюсь домой, напевая ностальгическую мелодию, вызывающую у меня желание оказаться на пляже Лазурного берега!

Глава 4

Фелиси приготовила тушеную телятину, которой я нажираюсь под завязку. После этого я позволяю себе небольшую сиесту, попросив мою славную матушку разбудить меня ровно в три часа, что она и делает.

Вот она, красивая жизнь, скажете вы, и я с вами согласен на все сто процентов, хотя и не считаю вас такими уж знатоками в данном вопросе.

Ставлю свою гостиную против приглашения погостить у английской королевы, что следующие несколько часов будут очень напряженными. Ваш друг Сан-Антонио весь наэлектризован, а когда он в таком состоянии, это значит — что-то случится.

Я надеваю итальянскую рубашку светло-розового, как лосось, цвета и жемчужно-серый костюм, повязываю серо-розовый галстук, и вот я превратился в красивого парня.

Целую маму, которая спрашивает, вернусь ли я ужинать, на что я отвечаю уклончиво, и улетаю за моей сиреной из тошниловки. Как я уже имел честь вам сказать, я уже несколько дней не бегал по бабам и чувствую себя в отличной форме, чтобы сыграть “Возвращение Казановы”.

Вы скажете, что я питаю особую любовь к служанкам, на что я вам отвечу, что это лучше всего подходит мужчине, дорожащему своей свободой.

Среди моих подружек были и телки из высшего общества, и ученые, и артистки… Так что я могу судить о них со знанием дела. Когда такой парень, как я, трахает этих девиц, он сразу сталкивается со множеством неприятностей. Эти кривляки дорого берут за свое тело. Даже раздевшись донага, они все равно не голые. На них остается такой толстенный слой предрассудков, светских условностей и претензий, что для получения удовольствия приходится думать об официантках, естественных и не воображалистых. Любовь в кино необходима, но кино в любви, на мой вкус, просто мерзопакостно!

Любовь — это такой момент, когда мозги надо повесить на вешалку рядом с прикидом.

Может, вы до такой степени идиоты, что любите “синие чулки”, объясняющие вам тайные порывы своей души в момент, когда вы уже начали с ней лежачую игру? Или тех, что оттопыривают мизинчик на руке, когда пьют чай, и мизинчик на ноге, когда занимаются любовью? Давайте поговорим об этих! Поговорим в третьем лице… Да что я! В четвертом!

Да, для этих жеманных дуг надо придумать четвертое лицо! Революция в грамматике! И надо определить их с социальной точки зрения, а для этого вешать этим самым четвертым лицам на задницу табличку:

"Берегись! Литературные работы! Не имеющим ученой степени воздерживаться, имеющим — проходить мимо!” Вот смотрите, мужики, вы часто заваливаете баб, даже не зная, на что кладете руки! Вы доверяете их формам и большим глазам, а сами не понимаете, что вместо того, чтобы поиграть в папу-маму, они будут вам рассказывать о своем втором “я”. Нам надо создать Лигу, а? Общество друзей покоя — единственного и настоящего, который нам дают в постели наши подружки!

А до того, если вы приходите в приличный дом или с вами начинает кокетничать баронесса, мой вам совет: трахните лучше горничную! С ней вам не придется обсуждать романы Пруста или посещать выставку Бюффе! А если от служанки пахнет жавелевой водой, а не “Конкет” от Ланком, утешайтесь мыслью, что подарки ей не нанесут смертельный удар вашему бюджету!

Так, философствуя, я преодолел расстояние, отделяющее мое постоянное место жительства от Большого дома.

Официантка уже на месте и прохаживается в драповом пальтишке, делающем ее похожей на сиротку.

Это как обратная сторона медали. Служанок надо снимать в их рабочей одежде, потому что в ней они выглядят наиболее выигрышно. А любой другой вид у них не ахти!

Я останавливаюсь рядом с ней и открываю дверцу машины. Она садится в нее, как будто бросается в Сену.

— Езжайте быстрее! — умоляет она. — Мне кажется, патрон о чем-то догадывается.

— В конце концов, ваша личная жизнь его не касается, верно?

Она краснеет, и я понимаю, что Жирдяй заставляет ее отрабатывать сверхурочные, когда слишком много выпивает за обедом.

— Куда мы поедем? — осведомляется она после того, как я повернул за угол.

— Что вы скажете о сеансе в кино, для начала?

Программа, возможно, не блещет оригинальностью, но в таких случаях я сторонник классических методов.

Она всплескивает руками и спрашивает, видел ли я “Тремоло”.

Я отвечаю, что нет.

Мы идем в кинотеатр, где демонстрируют этот шедевр.

Фильм рассказывает историю певца-рогоносца… Потеряв свои волосы и жену, бедняга теряет и голос! Его неприятности завершаются потерей ключей.

Этот фильм заставляет думать… (совсем о другом, естественно).

Парик тенора изготовлен фирмой Дюгомье, а отсутствие голоса восполняет фонограмма Тино Росси.

Рыженькая в восторге.

— Какая прелесть, — уверяет она, когда мы выходим. Моя первая забота после выхода на свежий воздух — покупка номера “Франс суар”.

Вижу, письмецо Маргариты произвело желаемый эффект. Оно опубликовано полностью на первой странице. Я набрасываюсь на предваряющую его статью, как голодный волк на антрекот виноторговца.

Редактор сообщает, что публикует эту новость, не ручаясь за ее достоверность, и добавляет, что готов встретиться с Маргаритой М., когда и где она пожелает. Он дает слово, что поступает так с согласия полиции, и клянется, что явится обсуждать условия совершенно один…

— Мы не едем? — теряет терпение моя спутница. Я киваю.

— Сию секунду, мое сокровище… Куда поедем? Сейчас еще слишком рано, чтобы ужинать. Она отводит глаза.

— Мы могли бы поехать ко мне, — предлагает она. — У меня должно остаться немного аперитива… Это апельсиновая настойка, которую мама присылает мне из деревни!

Я хватаюсь за предоставленную возможность обеими руками.

— С радостью, моя маленькая Маргарет, но сначала мне надо заехать по делам на улицу Реомюр…

Я доезжаю до редакции “Франс суар” и оставляю машину во втором ряду, посоветовав моей милашке соблазнить контролера за правильностью парковки, если таковой будет бродить поблизости.

Она мне это обещает и, чтобы продемонстрировать свои возможности, несколько раз взмахивает ресницами.

— Превосходно, — говорю ей я. — С такими способностями к соблазнению вам бы следовало сниматься в кино, а мамаше Мэнсфилд осталось бы только торговать тапочками.

Я вбегаю в редакцию газеты и спрашиваю, где найти моего приятеля Бло, ведущего во “Франс суар” рубрику для коллекционеров.

Он проходит по коридору как раз в тот момент, когда швейцар мне сообщает, что он уже ушел. Мы здороваемся.

— Пошли в бар, — говорит он мне. — Я тебя угощу скотчем…

— Нет времени…

Я сую ему под нос последний выпуск.

— Ты знаешь парня, написавшего эту статью о моем “рыночном” деле?

— Естественно! Это Ларут.

— Я могу с ним встретиться?

— Пошли…

Мы идем через редакционные залы, заваленные различными бумагами, где сотрудники занимаются при свете своих настольных ламп чем-то таинственным.

Шагая по этому лабиринту, Бло мне объясняет, что доволен своей жизнью. Он имеет право на симпатию со стороны начальства и на месяц оплачиваемого отпуска.., а еще он скоро получит повышение. В будущем году его переведут на клевую работу — писать текст к комиксам.

Поскольку это занимает всего одну строчку, он не переутомится.

— Понимаешь, — говорит он мне, — это место я получу благодаря моей способности ужимать текст. Возьмем пример из номера тысяча сто шестьдесят четыре сборника частных объявлений…

Он берет газету и читает:

— “Сельма надеется, что ее муж Кэролл вернет Девонской строительной компании похищенные у нее деньги”.

— По-моему, это и так достаточно коротко, — оцениваю я.

— Правильно! — возбуждается Бло. — Но я сделал бы еще лучше!..

— Ну-ка!

— Вот как бы написал я: “Кэролл, верни ден. Д. С. К. — Сельма”.

— Браво, ты гений!

— Мы присутствуем при революции в языке, — доверительно объявляет мне Бло. — Сейчас идет сокращение. Завтра мы все будем изъясняться звукоподражательными словами! Надо только не отставать от этой тенденции.

— Верно, — соглашаюсь я, — будущее за молчанием! Если бы я занимался кинобизнесом, поспешил бы изобрести немое кино! На этом можно сделать целое состояние!

Мы открываем последнюю дверь и оказываемся лицом к лицу с парнем, сидящим без пиджака, в одной рубашке, и пытающимся одновременно пить пиво, лапать секретаршу, говорить по телефону жене, что задержится на работе, и читать последний номер “Пари-матч”.

Наше появление его нисколько не смущает, и он не торопится прекращать свои многочисленные дела.

Наконец, отложив “Матч”, положив трубку, осушив бутылку и вытащив руку из-под юбки девицы, он с радушным видом поворачивается к нам.

— Ну надо же! — восклицает он. — Знаменитый комиссар Сан-Антонио!

Он протягивает мне руку.

— Вы меня знаете? — удивленно спрашиваю я.

— Кто же в прессе вас не знает? Ларут поворачивается к Бло:

— Он еще и скромняга! Ну как, комиссар, читали наш последний выпуск? У меня есть кое-что новенькое.

— Знаю. Потому-то я и пришел к вам…

— Слушаю вас…

Он сцепляет руки на животе и кладет ноги на стол на американский манер.

— Это письмо придумал я, — сообщаю я ему, указывая на первую страницу брехаловки.

Его рожа становится такой страшной, что затмила бы самого Квазимодо!

— Что?!

— Да… Мне нужна ваша помощь, чтобы получить результат. Это дело — темный лес, и приходится углубляться в него с фонарем!

— Почему вы не предупредили меня заранее?

— Потому что вы могли отказаться… А потом, если бы я посвятил вас в секрет, ваша статья никогда бы не получилась такой натуральной и убедительной…

Он приходит в себя от изумления.

— Вы хитрец, Сан-Антонио.

— Я несчастный полицейский, не знающий, с какого конца взяться за дело, вот и все!

Ларут отпускает секретаршу взмахом той самой руки, что заставляла ее трепетать, и отбрасывает назад свою пышную шевелюру. Именно в эту секунду начинает трещать телефон. Он снимает трубку, уверяет, что это не месье Лазарефф, и советует собеседнику пошире открыть газовый кран, чтобы больше не надоедать согражданам. Затем орет на телефонистку, которая должна была знать, что он ушел из редакции больше часа назад.

— Может быть, теперь мы сможем поговорить, — вздыхает он. — Я вас слушаю.

Я, как добрый парень, выкладываю ему всю правду; рассказываю обо всем: о неофициальном расследовании, порученном мне Стариком, о том, в какой пустоте мы барахтаемся, и о прорыве нарыва, который я пытаюсь вызвать, насторожив убийцу.

— В общем, — говорит он, — вы хотите заставить убийцу поверить, что существует свидетель. Вы надеетесь, что он попытается убрать эту фиктивную Маргариту?

— Именно так!

— И чего конкретно вы хотите от меня?

— Чтобы вы опубликовали в завтрашнем номере статью, в которой расскажете, что Маргарита запросила сто тысяч франков за свой рассказ.

Она требует выслать половину этой суммы до востребования в почтовое отделение на улице Ла Тремойль… Сразу, по получении аванса, она назначит вам встречу, чтобы сделать обещанное признание…

Он кивает и секунду смотрит на меня насмешливым взглядом.

— Да, понимаю… Но хотел бы знать, зачем вы обратились ко мне, если организовали эту операцию втихую?

— Я собирался попросить какую-нибудь женщину позвонить вам, но побоялся, что вы раз в кои-то веки можете сохранить дело в тайне… Вы могли умолчать об этих переговорах, а мне нужно, чтобы о них было всем известно.

— Не боитесь, что вмешаются ваши коллеги?

— Нет, я их предупредил, что это шутка. Они и пальцем не шевельнут! Ларут, исход дела находится на кончике вашей авторучки.

Если вы мне поможете, то получите право на отличный материал, даю слово.

Я с тревогой смотрю на него.

— Естественно, я помогу вам, Сан-Антонио. Я просто думал, что у вас феноменальная наглость…

— Знаю. Это последствие плохо вылеченной кори…

— Выпьем по стаканчику?

Кажется, всех журналистов мучает жажда.

— В другой раз. Меня ждут в машине. Значит, я могу на вас рассчитывать?

— Можете. Давайте пять!

Над столом поднимается пятерня, служащая ему для того, чтобы расстегивать на дамах лифчики. Я ее пожимаю и отваливаю, незаметно прихватив конверт с печатью газеты.

Малышке Маргарите приходится тяжеловато. Она беседует с контролером, на которого совершенно не действуют ее чары и который посасывает свой карандаш, готовясь записать номер моей тачки.

Я появляюсь в нужный момент с бумагами в руке. Контролер молчаливый южанин (эти хуже всего) — прячет свой блокнот в карман, не сказав ни слова.

— Вы появились вовремя, — лепечет моя раздатчица алкогольных напитков, — еще немного, и, несмотря на все мои усилия…

Это намек на то, что она очень старалась.

— Теперь поедем ко мне? — теряет она терпение, видя, что, вместо того чтобы тронуться с места, я достаю из кармана авторучку.

— Одну секундочку, лапочка.

Я вывожу на конверте ее имя, а вместо адреса — почтовое отделение на улице Ла Тремойль. Затем достаю из кармана газетный лист, разорванный на кусочки размером с купюру, сую их в конверт, прилепляю две марки и, не выходя из машины, опускаю послание в почтовый ящик.

— Ну вот… Где вы живете, сердце мое?

— Улица Банкри.

— Значит, машина повернута в нужную сторону. Я еду до площади Республики, объезжаю вокруг статуи огромной женщины и останавливаюсь перед дверью дома Маргариты.

— Вы живете одна?

— С подругой. Мы из одной деревни. Но она сейчас у родителей.

Отдыхает после болезни…

— О'кей…

Мы поднимаемся на шестой этаж. Архитекторы, создавшие этот дом, даже не догадывались о том, что когда-нибудь изобретут лифты.

Квартирка состоит из двух комнат, величиной с телефонную кабину каждая, плюс шкаф, именуемый кухней.

— Располагайтесь!

Не знаю, что она под этим подразумевает. Я на всякий случай кладу плащ на стул и сажусь на диван. Малышка, чтобы оправдать цель визита, достает из буфета сомнительный флакон, в котором осталось на два пальца еще более сомнительной жидкости.

Когда она наливает это в стакан, я не без законной тревоги спрашиваю себя, разливает ли она аперитив или мочу, которую приготовила для анализа. Однако пробую. Ваш Сан-Антонио чертовски смелый парень! Нельзя сказать, что это отрава, но тем более не стану утверждать, что вкусно.

Я отставляю стакан. Маргарита подсаживается ко мне на диван с видом слишком вежливым, чтобы быть честным.

Я начинаю с нескольких влажных поцелуев; она на них отвечает несколькими “Вы обещаете быть разумным?”, за которыми следует робкое “Вы не разумны” и, наконец, “Я не знала, что вы так распущены”…

Потом наступает полное молчание, потому что наши губы соединились.

Я веду серьезную работу! У меня в этом деле большой опыт, четыре золотые медали, три серебряные и три бронзовые, одна из которых называется “За боевые заслуги”.

Начинаю с “Песни балалаек”, исполняемой соло на подвязках для чулок; продолжаю “Теперь я большой” на тромбоне за кулисами и апофеоз — “Ночь на Лысой горе”, оркестр и хор под управлением Сан-Антонио — Гран-При на конкурсе постельной гимнастики!

Через час рыженькая уже не соображает, на земле она или где, а я, торжествуя, спускаюсь с моего розового облака с такой жаждой, будто прошел через Сахару. Маргарита от радости напевает “Луиджи” гнусавым голосом капрала.

Если бы я слушал только голос своей души, то закрыл бы милой девочке рот и полетел бы к более литературным развлечениям, но я не делаю это, во-первых, потому, что я человек галантный, а во-вторых, она мне понадобится в самое ближайшее время.

Глава 5

На следующий день появляется статья Ларута, написанная в том стиле и духе, о котором мы договорились. В ней говорится, что таинственная Маргарита М, связалась с редактором и попросила его послать часть запрошенной суммы на адрес почтового отделения на улице Ла Тремойль на имя Маргариты Матье. Наш друг объявляет, что газета не остановится ни перед какими жертвами и пошлет деньги, хотя полиция не советовала это делать.

Прочитав эти враки, я пересекаю улицу и захожу в кафе напротив. В этот час там почти никого нет, только Пино играет в домино с хозяином соседней молочной. Маргарита моет посуду. Хозяин изучает налоговую декларацию, потягивая из полупустого стакана божоле, чтобы немного прийти в себя.

Я заговорщицки подмигиваю Маргарите и отвожу ее в сторонку, отчего кабатчик сразу начинает беситься. Он уверяет, что его заведение принимают за один из тех домов, открытия которых вновь хотели бы французы, и решает, что после Маргариты будет набирать персонал только мужского пола!

Я даю ему выкричаться и спрашиваю мою добычу:

— Ты завтра заканчиваешь в четыре?

— Нет. Завтра у меня выходной!

— Тем лучше. Встречаемся в десять утра у тебя. Я хочу попросить тебя сделать одну маленькую работенку… Взять с почты пришедшее до востребования письмо…

В ее глазах загорается яркий огонек.

— То, что ты написал вчера?

Тут она меня чуть не убила. С женщинами всегда так. Они притворяются, что не интересуются вашими делами, а потом вдруг — раз! и просят разъяснений в тот момент, когда вы этого меньше всего ждете!

— Какого дьявола?.. — начинаю я. Она показывает на лежащий на стойке номер “Франс суар”.

— Я прочла.., и поняла. Ты устраиваешь убийце ловушку, да? Ты надеешься, что он будет меня поджидать в помещении почтового отделения, чтобы потребовать у меня объяснений…

Я постукиваю по ее воробьиному лбу.

— Слушай, а тут кое-что есть!

Но я смущен. Я выбрал эту девочку в качестве приманки, потому что считал ее полной дурочкой, которая сделает все, о чем я ее попрошу, не раздумывая, и вот…

Я начинаю искать обходные пути.

— Боишься?

— С тобой я ничего не боюсь…

— Ты молодчина! Значит, слушай. Завтра приходи на почту на улице Ла Тремойль в десять утра, поняла?

— Договорились.

— В окошке “До востребования” возьми адресованный тебе конверт, но не открывай его, ладно? Положи его в сумочку осторожно, как кладешь свой кошелек…

— Хорошо.

— Перед уходом оставь ключ от квартиры под половиком.

— Зачем?

— Один из моих людей будет у тебя, чтобы защищать тебя. Он положит ключ на то же самое место, где найдет его. Ты вернешься прямо домой на метро, ясно?

— Да, милый…

— В квартиру войдешь самым обычным образом.

— Хорошо. А потом?

Этим вопросом она загоняет меня в угол.

— Потом, зайчик мой, будет видно!

— Слушайте, Сан-Антонио, если вы трахаете моих официанток во внерабочее время, это их дело. Что поделать, если им нравятся легавые!

Но когда вы отвлекаете их от работы — это уже мое дело!

Я безжалостно рассматриваю его в упор.

— Слушай, кабатчик, такую морду, как твоя, надо прятать в штаны.

Там она будет на своем месте.

После этих прекрасных слов я отваливаю; что вы хотите, я не выношу ревнивцев!

Бывают дни, когда так и хочется дать им пинка под зад.

Берюрье сморкается в рукав.

— Ты считаешь меня полным идиотом? — спрашивает он.

— Да, — решительно отвечаю я. — И тем не менее ты знаешь, что обычно я делаю все не так, как остальные, но тут, правда…

Он пожимает плечами.

— Ну ладно. А чего мне делать, когда я войду в квартиру девчонки?

— Ляжешь на диван и будешь ждать развития событий. Конечно, потом ей придется жечь благовония, чтобы прогнать твой запах немытого свина, но, не разбив яиц, омлета не пожаришь.

Он уходит, сильно хлопнув дверью.

Я собираюсь последовать его примеру, но тут мой телефон начинает исполнять свою небесную музыку.

Это Ларут. Просит меня не забывать о нем в моих молитвах. Он желает получить эксклюзив на рассказ обо всем, что может произойти дальше.

Я клянусь ему в верности на клинке моей шпаги и мчусь на улицу Ла Тремойль.

Когда я туда приезжаю, часы показывают всего лишь восемь. Мне неслыханно везет — я нахожу свободное место для моей машины. Заняв его, начинаю серьезно размышлять.

Убийца наверняка прочитал вторую статью Ларута. Как он среагирует?

Вот в чем вопрос, как говаривал Шекспир, а он знал классиков!

Он мог почуять ловушку. В этом случае он не покажется.

Возможно, он не слишком опасается этого запоздалого свидетельства и ждет, что будет дальше.

Но, возможно, он забеспокоился и захочет для очистки совести встретиться с Маргаритой для приватной беседы. В этом случае у него есть единственная ниточка, чтобы выйти на нее: почтовое отделение, куда, как он знает, она должна прийти. Он должен спрятаться поблизости от окошка и ждать.

Я тоже жду. Это самое веселое в нашей работе.

Поскольку моя морда появлялась в связи с этим делом во всех газетах, я думаю, что для меня будет крайне неосторожно показываться.

Поэтому я составил маленький планчик с согласия директора почтового отделения. Сегодня утром одна из телефонных кабин объявлена сломанной.

К стеклу приклеили табличку с соответствующим текстом и дыркой достаточного размера, чтобы через нее мог смотреть Пино. Он сидит в кабинке, откуда открывается общий вид на почтовое отделение, с окошком “До востребования” на первом плане.

Я же сижу в кафе напротив и веду беседу с его хозяином. Это молодой человек, милый и улыбающийся. Он немного хмурит брови, когда я достаю свое удостоверение, но успокаивается после того, как я ему объяснил, что займу на часть утра его телефон.

Он согласен помочь в выполнении моего задания и ведет меня за зал, где находится маленький закуток для щеток и телефона.

Он вешает на дверь табличку “Не работает”, и я располагаюсь в этом помещении, напоминающем большой шкаф, с сигаретами, иллюстрированным журналом и бутылкой мюскаде.

Теперь мне остается только ждать. Пинюш записал себе номер этого заведения и должен мне позвонить ровно в девять.

Действительно, едва я успеваю сесть верхом на стул, как начинает дребезжать звонок. Снимаю трубку. Тишина, следующая за моим жестом, это уже Пино. Я слышу его астматическое дыхание.

— Рожай, старый хрен, — ворчу я.

— А, это ты, — говорит он.

— Не теряй время, — отвечаю. — Я узнал тебя еще до того, как ты открыл рот!

— Как?

— По запаху лука. Ты опять жрал на завтрак селедку?

— Да, — признается мой достойный коллега.

— Ну, так что у тебя нового? Он издает носом стон.

— У моей жены был приступ острого ревматизма… Я всю ночь не мог заснуть…

— Я тебя не о том спрашиваю, болван! Что происходит на почте?

— Ничего особенного, — отвечает он. — Все как обычно.

— Кто-нибудь поджидает у окошка “До востребования”?

— Тут стоит очередь. Довольно много народу…

— Присмотрись к ним повнимательнее. Если кто задержится после своей очереди, не теряй его из виду. Держи меня в курсе, ясно?

— Понял.

Я вешаю трубку и наливаю себе солидную порцию вина, чтобы развеять черные мысли.

Четверть часа спустя Пинюш звонит снова и говорит, что “очередники” ушли. В ту секунду, что он докладывает, у окошка нет ни одного человека.

— Должно быть, у них вообще бывает мало народу, — высказывает он предположение. — Вот в отделении на улице Анжу, например… О! перебивает он сам себя. — Клиент… Подходит к окошку…

— Что он делает?

— Просит выдать ему посылку. Кажется, служащая из окошка “До востребования” также выдает не полученные вовремя посылки и бандероли.

— А теперь?

— Он расплачивается…

— А сейчас?

— Уходит…

— Больше на горизонте никого?

— Старая дама получает перевод, и молодой человек заказывает телефонный разговор с Монтаржи…

— И все?

— Да. Слушай, Сан-А…

— Что?

— Я задыхаюсь в этой конуре! Представь себе, я сегодня надел толстый свитер!

— В такую теплынь?

— Ты же знаешь, в марте и апреле погода неустойчивая…

Не дав ему закончить, я вешаю трубку и, наведенный на это упоминанием названия текущего месяца, начинаю напевать “Апрель в Португалии”.

Новая четверть часа ожидания. Мои часы показывают полдесятого.

Телефон снова затягивает свою арию.

— Алло!

— Месье Дюпоншель? — спрашивает женский голос.

— Чего?

— Это кафе Дюпоншеля?

— А! Простите… Что вы хотите?

— Поговорить с месье Дюпоншелем.

— Он уехал закупать устрицы.

— Куда?

— Кажется, в Маренн.

Баба начинает брюзжать, но я спешу повесить трубку. Сейчас не время давать какой-то идиотке, способной часами трепаться по телефону, занимать линию.

Новый звонок. На этот раз звонит Пинюш. Он тяжело дышит.

— У меня начинает кружиться голова, — сообщает он.

— У меня тоже. Дальше что?

— По-прежнему ничего. Здесь никто не поджидает… Тут только настоящие клиенты. Они уходят, сделав то, зачем приходили…

Разочарование сминает мне душу, как шелковую бумагу.

— Продолжай смотреть в оба, Пинюш! Никогда не знаешь…

— В котором часу должна прийти малышка Маргарита?

— Около десяти…

— Я еще никогда не ждал женщину с таким нетерпением…

— Не остри, у тебя и так мозги разжижаются! О! Что я подумал…

Рядом с окошком нет какого-нибудь рабочего?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Часто на людей, чье присутствие кажется естественным, не обращаешь внимания… Они словно сливаются с окружающей средой, как хамелеоны. Понимаешь?

Он усмехается:

— У меня достаточно хорошие глаза, чтобы заметить этих хамелеонов, Сан-Антонио, не беспокойся!

Мы временно прекращаем беседу. Я добиваю бутылочку белого.

В этом закутке я себя чувствую, как рыба в стакане для зубного протеза. Нервозность вызывает у меня дрожь, чувствую, что лоб взмок от пота. Недалеко от моего укрытия бездельник, прикативший во Францию из-за океана, терзает электрический биллиард, пытаясь его заставить выплюнуть крупный выигрыш! Этот козел принимает аппарат за боксерскую грушу и лупит по нему сжатыми кулаками. Цифры мелькают на экране со скоростью, превышающей звуковую. Наконец раздается жуткий грохот, который, сам не знаю почему, заставляет меня подумать о взбесившихся роботах!

Мюскаде с опозданием вызывает у меня урчание в животе. Сегодня оно оказалось недостаточно сухим. Я с грустью массирую пузо. Телефон заливается снова. На этот раз звонил молочник, желающий узнать, сколько порций йогурта должен доставить к полудню. Я ему говорю притаранить двенадцать тысяч и, поскольку он выражает сильное удивление, объясняю, что у “нас” сегодня банкет вегетарианцев.

Расстаюсь с ним нажатием пальца на рычаг телефона и за время новой паузы успеваю выкурить три сигареты. Шкаф, где я пребываю, прокурен, как Дворец спорта в день матча по боксу.

Я не свожу глаз с куска эбонита, периодически доносящего до меня тусклый голос Пинюша. О господи, неужели ничего не произойдет! Весь этот тщательно подготовленный спектакль ничего не даст! Я начинаю беситься.

Ларут будет считать меня лопухом. На этот раз я точно окажусь по уши в зловонной субстанции, выставленный на всеобщее посмешище.

Звонок!

Пинюш откашливается в трубку.

— У меня спазмы в желудке! — объясняет он. Я жду продолжения, надеясь услышать нечто более важное.

Он продолжает:

— По-прежнему ничего особенного не замечаю. Сейчас уже начало одиннадцатого и… Молчание.

— Эй, ну что там?

— Вот и Маргарита…

— Ты уверен?

— Ну а как же! На ней твидовый костюм… Какая она хорошенькая!

Знаешь, Сан-Антонио, будь я лет на двадцать помоложе…

— Это ничего бы не изменило, недоразвитый ты мой! При твоей роже тебе надо было бы иметь карманы, набитые бумажками по десять “штук”, чтобы понравиться ей!

— Знаешь, ты говоришь очень обидные вещи…

— Не обращай внимания! Что она делает?

— Подходит к окошку…

— Там кто-то есть?

— В окошке? Толстая брюнетка с усами!

— Что делает малышка?

— Показывает свое удостоверение личности…

— На горизонте кто есть?

— Абсолютно никого, если не считать почтальоншу, рассказывающую телефонистке, что в прошлое воскресенье ездила к брату в Арпажон…

— Что происходит?

— Усатая в окошке смотрит в коробке…

— Дальше?

— Берет письмо и протягивает его Маргарите.

— Поблизости по-прежнему никого?

— Да.

Дело накрылось. Теперь это уже точно. Такой преступник, как тот, кого мы ищем, не станет часами торчать у окошка почтового отделения, следя за входящими и выходящими.

Пино замолчал.

— Ну что ты там! — ору я. — Рассказывай!

— Я тебе что, спортивный комментатор? Чего рассказывать? Маргарита кладет письмо в сумочку.., не открыв его.

— И уходит?

— Да… Ой, нет, погоди!

Мое сердце начинает вдруг бешено колотиться.

— Что? — рявкаю я.

— Эта, в окошке, зовет ее!

— Зачем?

— Погоди, мне плохо видно… Ага, она дает ей второе письмо…

Я обалдел. Я ждал чего угодно, только не этого… Второе письмо!

— А теперь?

— Маргарита его берет… Смотрит на него… Она выглядит удивленной…

— Еще бы… Она уходит?

— Нет…

— Тогда что она делает?

— Подходит к пюпитру рядом со стеклом. Она явно хочет прочитать это самое письмо.

Я вам рассказывал о сигналах тревоги, начинающих иногда звучать в моей черепушке? Так вот, один из них вдруг начинает трезвонить.

— Пино!

— Я слушаю…

— Беги к ней! Она не должна открывать это письмо, слышишь? Не должна!

— Понял и…

Он не договаривает фразу… Я слышу в наушнике жуткий грохот. Тот же шум доходит до меня напрямую, через улицу…

Наступает секунда ужасного молчания, потом раздаются крики.

Я выскакиваю из кабины и мчусь через забегаловку. Патрон, прислуга и посетители толпятся в дверях и глазеют на здание почтового отделения, откуда выбегают люди.

Оконные стекла разлетелись на мелкие кусочки… На улице царит неописуемая паника!

Я расталкиваю зевак, бегу навстречу толпе удирающих и врываюсь в помещение почты.

Моим глазам предстает печальное зрелище, как выражаются в романах, награждаемых Французской Академией.

На полу лежит жутко изувеченное тело Маргариты. Пино, со свисающими усами и глазами в форме запятых, стоит в двух метрах от нее и смотрит во все глаза…

Медленно подхожу к трупу.

Бедная девушка лежит на спине. Посреди ее груди огромная кровавая дыра, а низ лица больше не существует. Я никогда еще не видел такую отвратительную смерть. С трудом сдерживаю желание завыть. Мои мозги начинают качаться.

Я подхожу к пюпитру и, положив голову на руку, рычу по-звериному, чтобы как-то выпустить душащую меня ярость и скорбь.

Я говорю себе: “Сан-Антонио, ты всего-навсего старая калоша без подошвы! Твоя самонадеянность сделала тебя убийцей! Ты убил эту девочку, которая так любила жизнь… Ты воспользовался ею как приманкой, и волк ее съел… Если у тебя еще осталось то, что оправдывает ношение брюк, ты немедленно пустишь себе в башку маслину!

Ты не заслуживаешь того, чтобы продолжать жить!"

Кто-то трогает меня за руку. Я поднимаю на этого “кого-то” свое потрясенное лицо.

— Надо что-то делать, — шепчет Пино.

Он выглядит не менее подавленным, чем я. Он прикрыл труп своим старым плащиком, воняющим, как вагон для перевозки скота…

Поскольку люди начинают набираться смелости, коль скоро ничего больше “не бахает”, он их отталкивает:

— Полиция! Разойдитесь! И ни к чему не прикасаться! Его решительность придает мне сил. Да, Пинюш прав: надо что-то делать! Я должен поймать сукина сына, устроившего это.

Я замечаю директора — коренастого, совершенно лысого мужчину.

— Закройте двери! — приказываю я ему. — И попросите ваших подчиненных вернуться на свои места!

Он начинает действовать.

Я опускаюсь на колени возле трупа. Малышка Марго держит в правой руке уголок синего конверта. Я осторожно вынимаю его и кладу в мой бумажник.

Потом делаю Пинюшу знак подойти.

— Ты все видел. Можешь мне рассказать, как это произошло?

Он подкручивает свои усы, один из которых короче другого по меньшей мере на четыре сантиметра.

— Я не успел ничего понять. В тот момент, когда ты мне велел бежать, это и жахнуло. Она стояла ко мне спиной… Раздался страшный грохот, пошел дым… А потом я увидел ее уже такой.

— Другие пострадавшие есть?

— Кажется, задело телефонистку Мы начинаем ее разыскивать и находим полулежащей на стуле, смертельно бледную и с не представляющей опасности раной на голове.

— Вызывай “скорую”!

— Хорошо.

Я щелкаю пальцами и кричу:

— Служащую из окошка “До востребования”! Подходит усатая толстуха, уже описанная мне Пинюшем. Она весит пару тонн и напоминает статую из топленого свиного сала, сделанную Пикассо для продавца масла!

— Предупреждаю вас, дорогая мадам, — иду я в атаку, — что возлагаю огромные надежды на то, что ваши показания помогут поймать гнусного убийцу!

Она поправляет свои огромные сиськи и адресует мне жалкую улыбку.

— Какой кошмар, — вздыхает она. — Согласен. Вы передали этой несчастной первое письмо…

— Да.

— А второе отдали не сразу…

— Это правда… Я чуть не забыла о нем, потому, что фамилия на конверте стояла перед именем и я положила его немного дальше…

— Хорошо. Вы заметили свою ошибку, позвали девушку, отдали ей письмо… Каким из себя оно было?

— Очень толстым…

Она отводит указательный палец на добрый сантиметр от большого.

— Оно было тяжелым?

— Не меньше ста граммов…

— Скажите, оно было оплачено должным образом?

— Да.

— Значит, вы не брали с девушки доплату?

— В этом не было нужды.

— Вы не заметили штамп отделения, откуда было отправлено это письмо? Она пожимает плечами:

— Нет!

— Постарайтесь вспомнить!

— Я уже старалась. Вы знаете, к нам каждый день приходят сотни писем, и если бы я запоминала, откуда отправлено каждое…

Естественно! Я принимаю желаемое за действительное.

— Значит, если не считать веса, вы не заметили в этом письме ничего необычного?

— Нет, совершенно ничего. Конверт был синим.., из очень плотной бумаги.

— Спасибо…

Я поворачиваюсь к Пино:

— Займись тут всем, старик…

— А ты куда? — спрашивает он.

— И сам толком не знаю… Мне надо проветрить мозги… Бросив прощальный взгляд на малышку Маргариту, я выхожу.

Фасады Парижа заливает солнце. Воздух теплый. При мысли, что рыженькая уже никогда больше не будет вдыхать парижский весенний воздух, у меня наворачивается слеза. Мстительным ударом кулака я давлю ее, как клопа!

Нет, нельзя распускать нюни. Действовать! Вот ответ. Действовать быстро. Не раскисать. Хорошенько подумать…

Я захожу в один бар на улице Марбеф и заказываю двойной скотч.

Проглотив его, чувствую, что в мои мозги поступают калории. В мрак моей души начинает проникать лучик надежды.

А знаете, почему ко мне возвращается надежд а? Потому что в определенном смысле — вы только не подпрыгивайте — я получил результат. Убийца проявился. Наконец-то расследование сдвинулось с мертвой точки, понимаете?

Конечно, я не узнал ничего конкретного и заплатили мы слишком высокую цену, но моя хитрость заставила преступника выйти из тени. Он сделал это способом, который я не предусмотрел, с коварством, достойным Макиавелли, но все-таки показал нам, что он здесь, затаился в темноте и внимательно наблюдает, готовый нанести новый удар. Надо вывести эту падлу из обращения, иначе начнется большая заварушка.

— Повторить! — кричу я бармену в белой куртке.

— Тоже двойной?

— Естественно.

Я уже немного окосел и чувствую, что после второго скотча совсем забухею, но именно это мне и надо, чтобы поднять дух.

Я пью пойло, полуприкрыв глаза, потом зову бармена. Он подбегает.

— С вас пятнадцать франков, месье! Я пожимаю плечами.

— До войны на эти деньги можно было купить столовую эпохи Генриха Третьего! Это его веселит.

— Попробуйте поднять себе настроение столовой эпохи Генриха Третьего, месье. Потом поделитесь впечатлениями!

— Очень остроумно!

Я достаю свой лопатник и натыкаюсь на клочок синей бумаги.

Это угол конверта. Осматривая его внимательнее, я обнаруживаю след чернильного оттиска штемпеля.

Бармен танцует на месте, ожидая, когда я наконец с ним рассчитаюсь. Я расстаюсь с двумя десятками, чтобы отделаться от него, и погружаюсь в изучение улики. Посветив с обратной стороны синей бумаги спичкой, я обнаруживаю три буквы. То ли штемпель был плохо смочен чернилами, то ли содержимое конверта помешало хорошо проштамповать марку, но я разбираю “си”. Ставлю фунт изюма против фунта лиха, что это относится к адресу почтового отделения, откуда было отправлено письмо.

— Бармен! Телефонную книгу, пожалуйста!

— Она в кабине, месье!

С ума сойти, как услужливы в наше время люди! Иду пролистать издание ведомства Почт, Телеграфа и Телефона. Найдя страницу с адресами почтовых отделений Парижа, начинаю пробегать ее глазами и ногтем, интересуясь только последними буквами. Прочтя “Боэси”, я вздрагиваю. Это подходит… Я продолжаю, но других совпадений не нахожу. Ладно, съездим туда… Странное дело…

Выйдя из бара, я замечаю большой магазин канцелярских принадлежностей. Поколебавшись, но зная, что надо всегда слушать свою интуицию, захожу в него и спрашиваю, есть ли в продаже синие конверты из бумаги, идентичной моему образцу. Я нахожу почти такой же и покупаю его.

От виски я совсем залудился, и тротуар пляшет у меня перед глазами “Прекрасный голубой Дунай”, а население Парижа удваивается.

Я стискиваю зубы, желая, чтобы все встало по местам. К счастью, свежий весенний воздух этого утра приводит меня в чувство.

Возвращаюсь на почту. Перед ней и вокруг стоит огромная толпа народу… Писаки осаждают помещение. “Скорая” увозит останки моей покойной субретки.

Рассекая толпу, возвращаюсь на место.., нашего преступления. Ларут там… Он бросает на меня недружелюбный взгляд.

— У вас очень удачно получаются фокусы а-ля Фантомас, — скрипит он зубами.

— Слушайте, Ларут, сейчас не время…

— Во всяком случае, если я открою рот, в самое ближайшее время в вашей Службе пойдет череда отставок. Я беру его под руку.

— Я прошу у вас срок до завтра, чтобы найти убийцу. Если мне это не удастся, можете спускать на меня всех собак, согласны?

Он смотрит на меня с удивлением.

— Это очень короткий срок.

— Я сам назначил его себе. Можете вы сделать то же самое?

— О'кей.

Мы обмениваемся рукопожатием, и я снова иду к статуе из топленого сала.

— Вот синий конверт, — говорю я ей. — Он должен немного напоминать тот.

— Он точно такой же.

— Хорошо. Вы можете положить в него предмет, похожий по форме на тот, что лежал в предыдущем?

— Да, конечно!..

Она смотрит по сторонам, серьезная, натянутая (это только образное выражение, потому что кожа этой коровищи так натянута, что едва не лопается. Непонятно, как она еще может моргать!).

Вижу, она берет кусок картона, складывает его вчетверо и кладет в конверт.

— Вот, — шепчет она. — Но тот был немного тяжелее… Я сую между слоями картона мою связку ключей, — Такой?

— Совершенно точно…

— Так, теперь еще одна деталь, о которой я забыл вас спросить: как был написан адрес?

Ее взгляд на секунду затуманивается.

— От руки, — вспоминает она. — Заглавными буквами. Я пишу на листке имя и фамилию погибшей, добавляю:

"До востребования, почтовое отделение, ул. Ла Тремойль, Париж”.

— Вы можете переписать этот текст на конверт, стараясь сымитировать тот почерк?

— Конечно…

Она высовывает язык, который мог бы служить не только для наклейки марок, и пишет три строчки, о которых я ее попросил.

Когда она закончила, я сую конверт в карман.

— Спасибо.

Пинюш в надвинутой на глаза шляпе изображает перед публикой великого сыщика. Прямо адмирал на капитанском мостике эсминца. Так и слышишь его голос: “Открыть огонь!” или “Право руля”.

Я быстро выхожу и направляюсь к своей машине.

Глава 6

Приближается полдень, и в почтовом отделении на улице Ла Боэси целая толпа народу. Окошко “До востребования” осаждают особо рьяно.

Там полно молоденьких работниц с озабоченными минами, несколько неверных жен и сумасшедших юнцов. Все обуреваемые жаждой получить корреспонденцию. Эти жалкие образчики рода людского нуждаются в еженедельных пылких клятвах. Это помогает им жить. Так они меньше чувствуют одиночество. А где-то есть еще одна угорелая кошка (или кот), посылающая им привет! О них где-то думают… Они не одиноки. В общем, дурь собачья!

Вечная комедия, в которой каждый нуждается, чтобы верить в себя!

Стадо мыслящих свиней с огнем, горящим в заднице. Они внушают мне жалость… Готов купить пузырек красных чернил, чтобы подписаться под этими словами вместо крови, а то она слишком светлая! Впрочем, у большинства мужиков в жилах как раз и текут красные чернила!

Я бегу подальше от этого хвоста жалких недоумков к окошку “Оплата писем”. Если бы сотрудница из “Оплаты” могла мне помочь, я был бы у нее в неоплатном долгу. Что вы сказали? Неудачный каламбур? Спасибо, я и сам заметил. Видимо, профессиональная деформация.

Малютка просто очаровательна. У нее голубые глаза, миленькая мордашка и восхитительный рот, украшенный заячьей губой.

Я без слов протягиваю ей мой конверт. Она его берет, взвешивает на руке и кладет на весы.

— Письмо или образец?

— Письмо!

Она сверяется с табличкой весов и цен. А пока я открою вам окошко моих мыслей. Я пришел сюда из-за детали, которая наверняка ускользнула от вашего внимания по причине слабоватого развития ваших мозговых клеточек: письмо с бомбой было надлежащим образом оплачено. Вывод: отправитель его взвешивал… Поняли? Ну и хорошо.

— Семьдесят пять франков, — сообщает малютка. Она начинает отделять от блока марки, но я ее останавливаю:

— Подождите…

Она поднимает на меня свои глаза небесного цвета, такие прекрасные, что один из них внимательно следит за другим благодаря конвертирующему страбизму.

— Да?

Я предъявляю ей мое удостоверение. Она берет его, подносит к носу и читает: “Полиция”.

— Мадемуазель, вы работали вчера на этом месте?

— Да, а что?

— Внимательно посмотрите на конверт, на который собирались наклеить марки. Он вам ничего не напоминает?

Мой вопрос сбивает ее с толку. Она внимательно смотрит на меня, потом на письмо.

— Что?.. — в испуге бормочет она.

— Послушайте, мне известно, что через ваши руки ежедневно проходят сотни писем и бандеролей… Однако, возможно, вы запоминаете некоторые, чей вид, вес или форма показались вам.., необычными?

На сей раз просекла. Она берет мой конверт, крутит в своих хорошеньких ручках, усеянных волосатыми бородавками, потом читает надпись и грациозным движением шеи с эллептическим зобом поворачивает ко мне сияющее лицо:

— Ну да, я его помню: фамилия перед именем… Так редко делают, когда пишут даме…

— Вы помните человека, который принес это письмо?

— Да, прекрасно помню. Это была дама… И ржет, аж сгибается пополам!

— Почему вы смеетесь?

— Я не смею вам сказать…

Если бы я мог себе позволить, то заставил бы ее сожрать все марки вместе с весами.

— Послушайте, лапочка, я уже взрослый мальчик, и моя мама мне все рассказала, так что рожайте!

— Эта самая особа…

— Ну?!

Это что, лизальщица зада марок хочет довести меня до инфаркта?

Давно я не испытывал такого напряжения, клянусь!

— Я ее знаю.

Мое изумление так велико, что вы бы успели сварить яйцо всмятку прежде, чем я прихожу в себя.

— Вы ее знаете?

— Да. То есть чисто визуально… Она работает на тротуаре в районе церкви Сент-Мадлен.

И личико юной красавицы заливается краской вокруг огромного родимого пятна бордового цвета, украшающего ее правую щеку.

Я говорю себе, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Тут какое-то совпадение.

— Вы уверены в том, что говорите?

— Да. Я даже припоминаю одну деталь… Не знаю, заинтересует ли она вас…

— Я вам это скажу, когда узнаю, что это за деталь.

— Женщина, о которой я вам говорю, попросила меня не очень сильно шлепать штемпелем по конверту, потому что в нем лежало что-то хрупкое!

Вот теперь, ребята, я получил веское подтверждение Правдивости ее слов!

— Вы говорите, что эта достойная особа работает на тротуаре в районе Мадлен?

— Да, на улице Сэз… Я вижу ее там каждый день в полдень, потому что обедаю с моим женихом в баре по соседству.

— Вы можете позвать директора? Она его зовет своим козлиным голосом с приятными блеющими интонациями, перекрывая шум. Тот является. Холодный, корректный.

— В чем дело?

Она показывает на меня:

— Этот месье из полиции; он хочет с вами поговорить. Я достаю удостоверение. Его надо всегда держать под рукой, если хочешь поразить своих сограждан.

— Мне на полчаса нужна ваша служащая, чтобы получить от нее крайне важные свидетельские показания. Вы можете ее заменить на это время?

— Разумеется, господин комиссар.

— Спасибо. Мадемуазель, прошу вас надеть пальто и следовать за мной…

Она не заставляет повторять еще раз. Во всей этой истории она видит только возможность смыться, хоть ненадолго, с работы и произвести впечатление на подруг.

Через восемь секунд она выскакивает в зал в миленьком бежевом пальто, латаном и перелатаном.

Ноги у нее красиво изгибаются радугой, что еще больше усиливает ее хромоту.

Когда она выходит, какой-то молодой невежа с силой отпускает дверь, и она хлопает юную красавицу по горбу. Я испепеляю этого придурка убийственным взглядом.

Мы медленно едем по улице Сэз, как такси, ищущее пассажиров. Я выезжаю на бульвары и разворачиваюсь, чтобы снова проехать по этой улице, которая, как все в Париже, имеет одностороннее движение.

Мадемуазель выпяливает зенки, высматривая путану, которую мы ищем. Я притормаживаю перед каждой из этих дам, но моя спутница отрицательно качает головой.

— Ее здесь нет, — говорит она наконец.

Это наполняет меня грустью, и, согласитесь, есть от чего. Для очистки совести мы делаем еще три заезда, и в тот момент, когда я уже собираюсь уезжать, малышка издает радостный крик:

— Вот она!

Она показывает на девицу, сложенную, как богиня, которая выходит из гостиницы, закутанная в синюю лису. Ее сопровождает старый лопухпровинциал. Наверняка тот, кого она только что удовлетворила.

Я проезжаю мимо девицы, не сбавляя скорости — Вы уверены? — настаиваю я.

— Да, да! Я готова поклясться, что это она. Вздох, вырывающийся из моей груди, мог бы наполнить воздухом одноместную спасательную шлюпку.

— Держите, моя милая, вот вам десять “колов”. Съешьте пирожное и возвращайтесь на базу на такси. Прощу прошения, но теперь мой черед играть.

Она немного разочарована. Я высаживаю ее перед кондитерской и говорю, что завтра мы увидимся снова.

После этого спешу вернуться на улицу Сэз. Путанка ходит по тротуару мелкими шажками из-за узкой юбки и каблуков-шпилек. Я смотрю на нее, стараясь придать своему взгляду максимум похотливости. Она, чуть наклонив голову, отвечает мне обворожительной улыбкой.

Как раз в этот момент от тротуара отъезжает фургончик, и я спешу поставить мою тачку на его место.

Она с восторгом следит за моим маневром. Эта красивая черноволосая куколка с такой фигуркой — хоть сейчас на выставку.

Останавливаюсь рядом с ней.

— Скажите, красавица, сколько стоят ваши прелести? Она улыбается.

— Ради такого красавца, как вы, я готова на любые безумства…

Пятьдесят франков, и вам гарантированы незабываемые ощущения!

— Я не привык так швырять деньги на девчонок… Ты сделаешь мне скидку, очаровательница?

— Пошли, мы договоримся…

Она идет в соседний отельчик. Я следую за ней, вовсе не чувствуя гордости за себя.

Плачу за номер и открываю дверь.

Комната чистая, довольно большая, обставлена современной мебелью.

Я иду закрыть окно и задернуть шторы.

— А ты маленький распутник, — оценивает шлюха. — Ты любишь темноту…

— Это у меня наследственное: мой отец был фотографом.

— Плюс ко всему ты еще и остроумен!

— Что, заметно?

Она награждает меня последней улыбкой, потом спрашивает с тревожной любезностью:

— Как насчет небольшого подарка мне, зайчик? Я достаю из лопатника пять “косых” и стыдливо кладу их на стол. Она хватает их и убирает в свою сумочку, а затем приступает к раздеванию. Ее стриптиз длится рекордно короткое время. Наконец она остается голой, как платан в январе, и делает несколько танцевальных движений, желая показать мне свои прелести.

— Ты сложена, как “феррари”! — восклицаю я, чтобы доставить ей удовольствие. — Слушай, твои груди своей формой напоминают мне купол Отеля Инвалидов!

— А пощупай, какие они упругие!

Я воздерживаюсь. Она действительно великолепно сложена, но сейчас не время для игр, запрещенных святой Мартой.

Девица удаляется в сторону ванной. Пока она возится с кранами, хватаю ее шмотки и прячу их в шкаф. Поворот ключа, и я убираю его к себе в карман.

— Что ты делаешь? — спрашивает девица из ванной. Сидя на краю кровати, я отвечаю:

— Жду тебя…

И это чистая правда, ребята, я ее жду…

С большим нетерпением!

Глава 7

Мисс Улица Сэз возвращается в костюме Евы.

— Как, дорогой, — щебечет она, — ты не приготовился?

— Я готов, — уверяю я. — Сверхготов! Не хватает только пуговицы на “молнии” моих брюк.

Она смеется и подходит одарить меня фирменной лаской.

Я беру ее за запястье, мягко и нежно, и, глаза в глаза, спрашиваю:

— Скажи, знойная красавица, кто тебе велел отправить вчера некий синий конверт?

Это производит на нее такое же впечатление, как поцелуй в губы от асфальтоукладчика. В ее глазах появляются кровавые ниточки, а лицо, наоборот, становится белым словно мел.

Она с трудом выговаривает:

— Ты это о чем?

Я в десятитысячный раз достаю мое удостоверение. Слово “полиция”, написанное крупными буквами, заставляет ее рот искривится.

— Так ты легаш! — говорит она тоном, ясно показывающим, сколь мало уважения она питает к людям моей профессии.

— Как видишь. Но речь не об этом… Я задал тебе вопрос и хочу получить на него ответ.

Она вскакивает, охваченная яростью.

— Что за хренота! С меня довольно. Я не имею с мусорами ничего общего, кроме тех, что из полиции нравов… Я зарегистрирована, прошла медосмотр, так что пошел ты!.. Забирай свои бабки, а я ухожу!

Она ищет свои тряпки, но не находит и останавливается, ошарашенная.

— Мои шмотки! — требует она.

— Я отдам их тебе после того, как ты мне ответишь, королева моего сердца!

— Если ты не отдашь их мне немедленно, я позову на помощь…

— Валяй! — отвечаю я с улыбкой. — Явятся архангелы, я прикажу тебя задержать и доставлю в мой кабинет. А уж там ты заговоришь, обещаю! Я поднялся с тобой сюда только потому, что спешу и не имею времени устраивать тебе представление под названием “Поиски пятого угла”…

Она секунду размышляет, потом решительной походкой идет к двери и берется за ручку.

Я хватаю ее за руку.

— Стоп!

Подтянув ее к себе за лапку, я отвешиваю ей пару оплеух по морде, чтобы вернуть ей краски.

Она качается от силы ударов, а ее моргалы наполняются слезами.

Развивая свое превосходство, я толкаю ее на кровать. Она пытается подняться, но я ее укладываю прямым в челюсть. Ее зубы производят звук падающих фишек домино. Она валится навзничь и замирает.

Я быстро срываю со штор шнурки, чтобы сделать из них веревки для Мисс Сладострастие. Когда она возвращается из страны грез, то может шевелить только пальцами, веками и мозгами, гоняя в них мрачные мысли.

От ее взгляда, брошенного на меня, мог бы случиться выкидыш у тигрицы. Но я видел и не такое, а потому даже глазом не моргнул.

— Теперь я тебя слушаю. Хочу честно предупредить, что, если через три минуты ты не сообщишь нужную мне информацию, с тобой произойдет такое, что переходит все границы воображения…

Вместо того чтобы взяться за ум, эта массажистка простаты обзывает меня легавой сукой. Да, сукой. И кого? Меня, Сан-Антонио! Человека, заменяющего отсутствующих мужей и падающих от усталости бриджистов.

Я даю ей выпустить пар. Надо выпустить из шины воздух, прежде чем вынимать камеру. Когда она сорвала себе глотку, я иду к биде, наполняю этот сосуд водой, закручиваю кран и отправляюсь за упрямой девочкой.

Я вам уже говорил, что рядом со мной Геракл — доходяга-дистрофик?

Взвалив ее одним движением на плечо, иду в туалет, не обращая внимания на ее вопли и попытки вырваться. Жильцы гостиницы, услышав этот гам, должно быть, думают, что я получаю удовольствие по полной программе! Небось все припали к замочной скважине, надеясь увидеть, что это за телка так громко зовет свою мамочку. По звукам они зачисляют ее в путаны экстракласса!

Они наверняка хотели бы получить ее в следующий свой приход в это местечко. Труженицы тротуара редко выкладываются на работе на полную катушку. В наше время профессиональная добросовестность становится редким явлением! Стоит им только получить ваши бабки, как сразу:

«Поторопись, дорогой, я жду моего бухгалтера!»

Я кладу брюнетку на кафельный пол, приподнимаю верхнюю часть ее тела и окунаю ее головой в воды биде. Этот брат унитаза впервые видит лицо! Малышка делает “буль-буль”, напоминая водолаза, у которого появилась дырка в шлеме.

Я поднимаю ее голову. Обладательница синей лисы вся красная и задыхается.

— Ну, девочка, начнешь колоться или продолжим? Она пытается перевести дыхание и, вдохнув несколько кубиков кислорода, бормочет:

— Падла!

Назвать падлой меня, Сан-Антонио! Самого крутого полицейского Франции!

Она получает право на более продолжительное погружение. Когда я вынимаю ее из вазы, так радушно принявшей ее, мне становится страшно, потому что она потеряла сознание.

А вдруг у нее было слабое сердце и она отбросила копыта? Хорош я буду!

Я быстренько делаю ей искусственное дыхание. Она выплевывает воду и открывает моргалы.

— Как себя чувствуешь, Венера ты моя подводная?

Я понимаю, что на этот раз она расколется. Она держалась сколько могла, но теперь заговорит.

Поскольку она щелкает зубами, я отношу ее на кровать и накрываю одеялом.

— Начинай, красавица, я жду. Она шепчет:

— Письмо мне велел отправить Джо Падовани.

— Джо Турок?

— Да…

Я в удивлении чешу нос. Падовани родился не в Стамбуле, как можно подумать из-за его кликухи, а в Бастии, как и все парни, разгуливающие по Парижу с машинкой для выдачи пропуска на тот свет под левой подмышкой. Турком его зовут за необыкновенную силу. Он разрывает пополам колоду карт из пятидесяти двух листов и поднимает зубами столик в бистро.

Я с ним никогда не встречался, но рожу и послужной список знаю по картотеке. Это не какая-то там мелкая сошка… Наркотики, сутенерство, вооруженное ограбление — биография, напоминающая страницу криминальной хроники. Он также участвовал в разборках между бандами, но еще ни разу не влезал в то, что мы называем крупным делом.

То, что его имя всплыло в данном случае, меня несколько озадачивает.

Пока я размышляю, девица немного приходит в себя… Она тяжело дышит, пытаясь восстановить дыхание.

Выглядит она по-настоящему жалко. Ее вид разорвал бы сердце даже судебного исполнителя, если бы у судебных исполнителей было сердце.

— Еще один момент, сладкая моя: ты знала, что лежит в конверте?

Она икает с невинным видом.

— Я — нет… Джо мне просто велел обращаться с ним поосторожнее и предупредить на почте, что в нем хрупкий предмет!

Вот сволочи! Разумеется, малышка Тротуар не знала о содержимом конверта. Ее парень не счел нужным ее информировать. Он послал на почту ее, потому что боялся, что адская машина рванет в тот момент, когда на письмо будут ставить штемпель… Вот трусы! Храбрятся только потому, что ходят с пушками, но бросаться в воду спасать утопающего не станут. И отговорка известна: они не умеют плавать!

Я смотрю на прекрасную брюнетку. После купания она немного поблекла.

— Ты работаешь на Падовани?

— А вам-то что?

— Ты что, принимаешь меня за английскую королеву?

— А если да?..

В ней что-то происходит. Просыпается то, что должно было проснуться уже давно: любопытство. До сих пор у нее не было времени задавать вопросы, все шло слишком быстро… Она шла от сюрприза к сюрпризу; от тревоги к испугу… Но теперь она спрашивает себя, что значит мое поведение.

— Так, значит, ты не в курсе того, чем занимается твой мужик?

— Он не трепло…

— Ты слышала о найденной на рынке отрезанной голове?

Она становится зеленой, как салат, и бормочет:

— Это брехня!

— Что ты говоришь! А тебе известно, что лежало в конверте, с которым надо осторожно обращаться? Бомба, моя дорогая… И эта штуковина убила хорошую девушку, которая в своей жизни не обидела даже мухи. Я думаю, что твоему Падовани придется за это заплатить… Где можно найти этого джентльмена?

Снова молчание. Какой неразговорчивый экземпляр!

— Хочешь повторения сеанса в биде? Я знаю, что у тебя хорошая дыхалка, но все-таки… В любом случае, заговоришь ты или нет, я возьму его еще до вечера… Ну так что?

Она опускает голову.

— Я не стукачка, — заявляет она. — Он мой мужик, а сдавать своего мужика непорядочно!

— Замечательно…

Я достаю из кармана пару складных ножниц, которыми стригу себе ногти, беру большую прядь волос путаны и начисто ее срезаю. Отрезанную прядку прилепляю ей на ГРУДЬ.

— Для начала я сделаю тебе короткую стрижку, а если не заговоришь и тогда, твоя голова станет голой, как у Юла Бриннера!

Женщины все одинаковы: как бы они ни любили своих мужиков, а собственная красота им дороже!

Вот и эта воет, будто с нее сдирают кожу:

— Нет! Нет!

— Где живет Джо?

Она снова колеблется. Я хватаю следующую прядку ее косм, отрезаю покороче и прилепляю отрезанные волосы себе под нос.

— Ну как, похож я на Тараса Бульбу? Это переполняет чашу.

— Вы найдете его в “Баре Друзей” на улице Ламарк!

— Когда его можно там застать?

— Он приходит около часа…

— Ты обычно присоединяешься к нему там?

— Только вечером.

— Ладно… Надеюсь, ты не лепишь мне горбатого, а, воинственная девственница? Если да, я лишу тебя не только ботвы, а сниму весь скальп… У меня есть дружок индеец. Большой спец по этому делу.

Тут я влепляю ей парочку прямых в челюсть, усыпляющих ее на некоторое время.

Выйдя из номера, спускаюсь к дежурному администратору. Там стоит старый лакей, опирающийся на щетку в ожидании прихода своей смерти.

Он останавливает на мне восхищенный взгляд.

— Вы умеете получить за свои деньги полную программу! — говорит он.

Это заставляет меня вспомнить, что я забыл взять свои бабки.

— Можно позвонить?

— Пятьдесят сантимов!

Пока я набираю номер своего кабинета, лакей пытается подтолкнуть меня к исповеди.

— Ах, какая прелесть эта Мари-Жанна, — говорит он. — Я слышу в ее адрес одни только комплименты… Она милая, послушная…

— Это верно, — соглашаюсь я. — Надо только найти к ней подход!

На том конце снимают трубку. Узнаю блеющее “алло” Пинюша.

— А, это ты, — произносит он. — Есть что-нибудь новенькое?

— Немного…

Я советую ему прислать пару парней, способных устоять перед щедро выставленными прелестями Мари-Жанны, чтобы забрать ее из гостиницы.

— Пусть не забудут взять ее сумочку, — прошу я. — В нее вложена часть моего капитала.

— Что делать с девицей?

— Одеть, потому что она голая, как статуя, и засунуть в секретную камеру. Потом ты вскочишь в тачку и в темпе полетишь за Берюрье, который должен мариноваться на улице Ланкри. Опять-таки не теряя времени, вы оба поедете в “Бар Друзей”, где буду ждать я… Ведите себя так, будто мы не знакомы. Понял?

— Понял!

Я кладу трубку. Мойщик раковин выглядит совершенно одуревшим.

Я меряю его взглядом.

— Что происходит? — спрашивает он.

— Заглохни, шестерка!

— Но, месье!

— Закрой хлебало, сказал. Будешь возникать, я сломаю твою щетку, а поскольку только она и поддерживает тебя в вертикальном положении, ты шлепнешься на пол, как коровье дерьмо!

Бросаю взгляд на часы. Они мне говорят: полдень. Самое время поехать повидать Турка.

Глава 8

"Бар Друзей” не отличается от других заведений того же типа. Это типично парижская забегаловка со стойкой, несколькими мраморными столиками и стеклянной клеткой, в которой очкастая дама продает табачные изделия, лотерейные билеты и блеклые почтовые открытки, прославляющие Эйфелеву башню.

Когда я захожу в данное питейной заведение, народишко пьет у стойки свой аперитив, обсуждая будущие налоги. Налоги — это то, что больше всего занимает людей в нашей стране в наше время.

По утрам, пожимая пятерню приятеля, каждый спрашивает, что нового в этой области придумал министр финансов. Он, как вы помните, малый изобретательный!

Его конек — налоги! Чем больше он выдумывает, тем сильнее худеет чулок со сбережениями француза.

Осматриваю выпивох, но Турка не видать. Меня охватывает тревога. А вдруг этот достойный господин сделал ноги? Может, он подхватил коклюш и врач порекомендовал ему сменить климат?

Покупаю первый на сегодня выпуск “Франс суар”, но о деле там пока ничего нет. Чтобы убить время, читаю "газетку, потягивая скотч.

Проходит четверть часа. Клиенты отваливают домой есть антрекот.

Скоро остаются только две молоденькие продавщицы, которые жуют сандвичи в глубине зала. Я ощущаю, как по ногам у меня начинают бегать мурашки. Только бы эта падла Турок не прослышал о моем приходе…

Мои тикалки показывают час десять… Заказываю второй скотч, и тут являются звезды Службы, то бишь Пинюш и Берю… Два добрых черта!

Как мы и договаривались, они делают вид, что не знают меня, садятся на два столика дальше, заказывают беленького с сиропом и просят принести им доску для “421”.

Через минуту кабачок превращается в заповедник азартных игр. Прямо Монте-Карло какое-то! Они начинают орать друг на друга, как два грибника, одновременно увидевших огромный белый. Пинюш уверяет, что Берюрье смухлевал, а тот, отвергая это обвинение, требует дисквалифицировать своего противника, потому что он сделал лишний ход.

Бармен, увлеченный спором, подходит с намерением призвать стороны к примирению. В этот момент входит человек, увидеть которого я уже и не надеялся, — Джо Падовани, он же Турок. Ошибиться нельзя, я узнаю его приветливую физию. Когда смотришь на нее, то не сомневаешься, что человек произошел от обезьяны. Кроме того, понимаешь, что некоторые так и остановились на полпути.

Он маленький, но жутко широкий. Огромные мускулы натягивают костюмчик цвета бордо, который ему сумел пошить его портной. Его голова имеет точно квадратную форму. Волосы коротко острижены, огромные кустистые брови, нос, украшенный несколькими шрамами, кривой рот и странные глаза, светлые и холодные.

Он подходит к стойке, заказывает большой стакан красного и выпивает его со сверхзвуковой скоростью.

Я принимаю решение. Подойдя к нему, я кричу:

— Да это ж старина Падовани! Как дела, Турок? Он резко оборачивается и меряет меня холодным взглядом.

— Я вас не знаю! — заявляет он.

Он уверен в себе. У этого малого безупречная память, и если он решил кого-то не узнавать, то упорствовать бесполезно.

— Ничего страшного, — отвечаю. — Сейчас познакомимся.

Я достаю стальные браслеты и пытаюсь надеть их на него. Обычно эту операцию я провожу за четыре секунды, но сегодня меня ждет кровавое поражение. Турок отступает на шаг и выбрасывает ногу мне в низ живота.

Этот тип все делает основательно. Я чувствую жуткую боль в ушибленном месте и падаю на колени.

Мои игроки в “421” делают прыжок к Падовани. Пинюш поспевает первым, как раз вовремя, чтобы попробовать хук в челюсть, от которого отлетает в другой конец бара, к даме, продающей сигареты… Настает черед Берю. Он отвешивает удар в пузо Турка. Но — увы! — это производит такой же эффект, как удар дамским веером. Берю останавливается, оглушенный собственным ударом. Турок, который, можете мне поверить, полностью заслужил репутацию силача, отвечает ему ударом в нос, и Толстяк начинает обливаться кровью, как недорезанная свинья.

Не теряя времени, Падовани отвешивает ему апперкот по зубам, и рот Берю становится похожим на кусок сырого мяса. Красивое родео. Стоит жуткий шум. Девочки в глубине зала издают пронзительные крики.

Кабатчик совсем белый; из осторожности он убегает за стойку, чтобы между ним и разрушителем было препятствие.

Продавщица вопит: “Перестаньте, господа!” — но полицию не зовет, потому что знает клиента и догадывается, что, если подложит ему свинью, возмездие не заставит себя ждать.

Я выхватываю свою пушку.

Думаете, “П-38” производит на Турка впечатление? Хренушки! Он бросается на меня и ударом по запястью вышибает шпалер из моей руки.

Этот гад уделывает нас, как щенков, что мне совершенно не нравится.

Берю, а он самый упрямый, вновь вступает в драку. Ему удается садануть гориллу в брюхо, но Падовани очень легко переносит удар.

Он хватает Берю за ухо, дергает, и кончик мочки отрывается… Берю воет, словно волк на луну. Поскольку я подхожу ближе, то получаю право на новый удар ногой. И нет никакого способа скрутить этого сукина сына! Надо было вызвать взвод спецназа и запросить помощи армии. Это не человек, а взбесившийся бульдозер… Он бьет, набрасывается, разделывается с любым. Одной клешней он прикладывает Толстяка башкой об стойку, а другой лупит меня по правой руке.

Полный провал. Сейчас он от нас уйдет… Но тут вмешивается здоровенный мужик. Назовем его Пино и не будем больше об этом. Старый лис, поняв, что силой нам Турка не взять, решил действовать хитростью.

Пока мы с ним возились, Пинюш обошел стойку, схватил сифон, и я вижу, как он поудобнее берет его правой рукой.

Я изо всех сил толкаю Падовани к стойке, чтобы сделать его более доступным для Пино, который от всей души шарахает Турка штуковиной для газированной воды по башке. В удар он вложил все свои силы, можете мне поверить. Слышится громкое “бум!”. Сифон раскалывается. Падовани замирает.., и медленно сползает на пол. Просифонило, так сказать!

Его череп венчает открытая рана… Пино бросает горлышко сифона в бак для мытья посуды, поправляет свой грязный галстук и умиротворенным голосом говорит мне:

— Помню, в двадцать восьмом я находился в Тулоне в связи с делом Рагондена…

Его никто не слушает, и он продолжает разглагольствовать перед пустыми стаканами.

Берюрье, прислонившись к стеклу кассы, вытаскивает вставную челюсть, чтобы оценить нанесенный ей урон. Он трогает свои туфтовые зубки на пластмассовом небе… Клыки сказали “прости-прощай” в полном составе и вываливаются из ячеек, как зернышки риса из дырявого мешка.

Толстяк рычит через помятые десны.

— Эту челюсть мне сделали как раз по размеру, — хнычет он, как будто эти штуки кто-то покупает готовыми в супермаркете.

— Не волнуйся, — успокаиваю я его, — это будет записано как производственная травма… Тебе возместят урон, Толстяк, погоди немного… А сейчас убери свои клыки и помоги мне погрузить месье в машину…

— Куда его повезем?

— В контору…

Когда Берю теперь говорит, это похоже на ходьбу по лужам в дырявых сапогах. Кровь продолжает медленно течь из его разбитого рта и полуоторванного уха. Самую толстую струйку он вытирает полотенцем хозяина бара.

В тошниловке никто не рыпается. В этом районе такие сражения не в новинку.

Тут подваливают два ажана, которых позвала сумевшая ускользнуть одна из двух кисок.

Эти господа являются с дубинками наготове. Они бы начали ими колотить, если бы я не показал мои документы. Их отношение сразу меняется, и именно они волокут нашего быка ко мне в тачку. Из предосторожности мы упаковываем его по полной программе. Пинюш садится рядом с ним, Берю и я впереди.

И мы трогаемся в путь.

Приезд в управление ознаменован приходом в чувство Турка. Он выглядит таким же довольным, как парень, прикуривший сигарету от выигрышного билета лотереи. Он бы хотел прямо сейчас начать матчреванш, но, к счастью, браслеты держат его крепко. Дружище Берю, к которому вернулась большая часть его способностей, выдает ему большую порцию успокоительного своим кованым башмаком.

Мы волочим Турка в мой кабинет, дверь которого Пино запирает с настоящим наслаждением.

Берюрье кладет свою шляпу на наиболее подходящее для нее место, то есть на пол, потом делает то же самое с пиджаком. Он в полном спокойствии, какого уже не встретишь ни на Олимпе, ни на Олимпийских играх!

Я, знающий его, могу вас уверить, что некоему Жозефу Падовани скоро будет очень больно. Толстяк закатывает изношенные рукава рубашки, потом немного ослабляет подтяжки, чтобы удобнее себя чувствовать. Наконец он развязывает галстук, сует его в штаны и идет к своему шкафу опрокинуть рюмашку божоле.

Пока идут эти приготовления, Пино садится за стол, предварительно толкнув гориллу в плетеное кресло.

Я чувствую, что дрожу, как жеребец, собирающийся бежать на больших скачках.

Возвращается Берюрье.

— С чего начнем? — осведомляется он непринужденным тоном.

Я поворачиваюсь к Турку.

— Полагаю, этот подонок не заговорит сразу. По-моему, ему надо подать закуску, чтобы заставить сесть за стол. Падовани нагло смеется.

— Вы что, серьезно держите меня за бабу? Ах вы…

Он долго перечисляет эпитеты, которых мы, по его мнению, достойны.

Мы его слушаем, как будто он дает нам рецепт приготовления цыпленка или колбасы. Когда он замолкает, истощив свое воображение, Берю подходит к нему. Несмотря на браслеты, Падовани сжимается и бросается на Толстяка. Берю получает удар плечом в витрину и летит на пол через стол.

Я бросаюсь на Турка и шарахаю его кулаком по кумполу. Ему становится плохо. Опрокидываю его в кресло и очень ловко прикрепляю к нему при помощи ремня, никогда не покидающего нижний ящик стола.

Берю красный, как на грани инсульта, что предвещает большой взрыв.

Он возвращается, выпучив глаза… Полуоторванное ухо свисает на его физиономию. Он похож на толстого кролика.

Он внимательно осматривает Падовани. Кинг-Конг плюет ему прямо в морду. Толстяк терпеливо стирает слюну. Вдруг его физиономия освещается, как церковь при полуночной мессе. Он копается в шкафу и достает початую банку консервов — мелко рубленной свинины в сале. Берю выгребает массу обеими руками, всей пригоршней, и размазывает по роже корсикашки. Месье Громила в шоке! Он унижен до самых дальних глубин своей души… Берюрье, всегда любивший пошутить, размазывает консервы по щекам своего мучителя, забивает ему нос, набивает в уши, залепляет глаза…

— Кушай, малыш, — приговаривает он. — Ты расходуешь слишком много сил и должен хорошо питаться. Пино, сходи за разбитым зеркалом, которое висит в туалете.

Он подставляет Падовани зеркало, как это делает хороший парикмахер, закончивший добросовестную стрижку…

— Какой симпатичный уркаган, — смеюсь я. — Больше не трогайте, сейчас сделаем снимок на память. Звоню в лабораторию фотографу.

— Бери твою вспышку, — говорю я ему. — Надо сделать семейный портрет.

Меня осенила гениальная идея. Эти крутые парни куда более уязвимы в психологическом плане, нежели в физическом. Горилла начинает беситься.

— Очень смешно! — шипит он.

До прихода фотографа мы его не трогаем. Рыжий Бертран привык ничему не удивляться. Амбал с рожей, вымазанной салом, для него обычный сюжет, не хуже остальных. Он настраивает свой аппарат и делает несколько снимков месье Сокрушителя.

— Быстренько напечатай, — говорю я. — Это пойдет в последний выпуск “Франс суар”… Снимки мне нужны через несколько минут.

— Будет сделано, господин комиссар. Я поигрываю пилочкой для ногтей.

— Ну что, красавчик Падовани, — обращаюсь я к корсиканцу, — мне кажется, весь блатной мир помрет со смеху, увидев твою физию в газете.

Хорошо еще, что за убийство тебя отправят на гильотину, а не то тебе пришлось бы эмигрировать…

Он пожимает квадратными плечами и тоном, который хотел бы сделать презрительным, хотя в нем сквозит тревога, шипит:

— Как будто брехаловки станут печатать эту хреноту! Я разражаюсь хохотом.

— Ты что, действительно никогда не видел, чего они печатают на первой странице? “Принц Ранье Монакский дает наследнику слабительное”.

Или “Брижит Бардо стрижет ногти на ногах возле карусели”!

Я не развиваю тему дальше.

— Я покажу тебе газету. А пока ты можешь рассказать мне об отрезанной голове и взрывающемся письме… Это его тоже потрясает. Он хмурит брови, и вокруг летят крошки консервов.

— Чего?

У него невинный вид ребенка, слопавшего пять кило варенья.

Я закуриваю сигарету. Пино хочет воспользоваться моим огоньком и подставляет свой погасший бычок. Я подношу пламя к его усу.

— Умой этого урода, — прошу я Пинюша. — На него смотреть тошно.

— Я сам займусь этим, — отзывается Берю. Он приносит ведерко воды, выливает его на голову Турку, а затем смятой газетой стирает маску из сала.

— Падовани, — говорю я, когда он вернул себе — чуть не написал “человеческий” — свой обычный вид. — Падовани, нам известно, что именно ты положил человеческую голову в корзину требушатника… Тебя видела девушка по имени Маргарита Матье… Она дала свидетельские показания, и по ее описанию мы поняли, что таинственный расчленитель — это ты…

Но у нас не было доказательств… Тогда мы поставили тебе ловушку, в которую ты и попал… Правда, не так, как я рассчитывал, увы! Твоя бомба разнесла Маргариту на куски, но этой посылкой ты выдал себя…

Он перебивает меня:

— Это все туфта! Туфта, слышите? Оставьте вашу брехню для фраеров, меня на это не купишь!.. Я требую адвоката! И немедленно!

— Вот тебе адвокат! — отвечает Берюрье, рассекая ему бровь. — Он назначенный, но все равно хороший.

Я выхожу в соседнюю комнату и звоню в службу, арестовавшую девку Турка.

— Доставьте шлюху в мой кабинет. Немедленно.

— Слушаюсь, господин комиссар.

Увидев свою мочалку, корсикашка поджимает губы. Этого он не ожидал. Девица чувствует себя неуютно и старается избегать взгляда своего громилы. Она думает о том, что произойдет, если однажды они встретятся нос к носу. На улице Сэз начнется большой шухер!

Я подхожу к девице.

— Вы признаете, что по просьбе этого человека отправили вчера из почтового отделения на улице Ла Боэси довольно тяжелый конверт синего цвета? — спрашиваю я ее торжественным тоном.

— Да, — шепчет она.

Я делаю знак двум полицейским, конвоирующим ее. После их ухода наступает гробовая тишина. Я смотрю на Падовани, он на меня. Несмотря на высокомерный вид, в его взгляде читается растерянность.

Возвращается Бертран, неся в металлических щипцах два еще влажных снимка.

Он кладет их на мой стол и ждет дальнейших указаний. Я смотрю на фотографии и корчусь от безумного хохота.

— Падо, ты обязательно должен это увидеть! Я подвигаю снимки к нему. Он колеблется, потом, движимый любопытством, смотрит. Его лицо становится белым.

— Очень смешно, — снова шипит он.

Я возвращаю снимки парню из лаборатории.

— О'кей. Сделай мне их побольше. Это для подарков! Бертран исчезает. Я снимаю трубку телефона и набираю номер Ларута.

— Алло! — щебечет телефонистка газеты.

— “Франс суар”? — спрашиваю. — Соедините меня с Ларутом. Это комиссар Сан-Антонио.

Через довольно короткий промежуток времени раздается голос труженика пера. Должно быть, он опять массирует округлости какой-нибудь девки, потому что в трубке слышится кудахтанье.

— Ну что, пополняется ваша коллекция пуговиц от подвязок? спрашиваю. Он хохочет:

— А, черт, Сан-Антонио… Когда вы позвонили, я держал редкий экземпляр. А как ваше расследование? Продвигается?

— Потихоньку. Заезжайте. У меня для вас есть новости, а главное фотография, заслуживающая места на первой странице…

— Еду.

Довольный, я кладу трубку на место.

— Ну вот, — говорю я крутому малому, — ситуация выглядит следующим образом. Или ты заговоришь, и я не передам журналисту твой портрет, или будешь молчать, и тогда — хана твоему авторитету… Выбирай…

Он пожимает плечами.

— Ладно, я все скажу… Я вздыхаю с облегчением.

— Слушаю.

— Снимите с меня этот ремень, — ворчит он. — Я из-за него задыхаюсь…

— Дурить не будешь?

— С этими браслетами на руках особо не подуришь. Ну че, обделались?

В жизни надо уметь идти на риск.

— “Обделались”! Что у тебя за выражения, Турок…

Я киваю Берю:

— Отвяжи его.

— Ладно, — соглашается Толстяк. — Но предупреждаю сразу: если он хоть пальцем шевельнет, я расшибу ему морду молотком!

Бандит улыбается. Берю проходит за кресло и расстегивает пряжку ремня.

— Уф, — вздыхает Падовани. — Как хорошо… Он немного распрямляется, делает несколько коротких движений, чтобы размяться, потом улыбается мне.

— Никогда не видел такого безмозглого мусора! — уверяет он.

Тут он отпихивает Пино и бросается к открытому окну. Берюрье выкрикивает ругательство, но вмешаться мы не успеваем. Турок совершает великолепный прыжок головой вперед.

В окне остается только прямоугольник чистого голубого неба.

Я мысленно считаю: “Один.., два.., три.., че…” Удар. Да еще какой. На асфальт двора плюхаются сто кило мяса, упавшие с четвертого этажа.

Глава 9

Мы ждем по меньшей мере минуту, прежде чем броситься к окну.

Внизу, возле радиофицированной машины, лежит разбитое тело Турка.

Подбегают шоферы конторы. Один из них поднимает голову посмотреть, с какой высоты этот малый спикировал.

— Это вы его выкинули? — спрашивает он.

— Морально — да, — ворчу я.

Берюрье медленно опускает рукава рубашки.

— Вот сволота! — кипит он. — Оставить нас в самый разгар беседы. Ни стыда, ни совести…

— Да, — соглашается Пинюш, почесывая ногтем кожу возле глаза. — Мне кажется, мы за него неправильно взялись…

— Надо было сделать ему укол пендальдала, — подсказывает Толстяк.

— Чего? — удивляюсь я.

— Ну, этого препарата, что развязывает языки…

— Серость! Это называется пентотал!

— Ты все время придираешься к словам, Сан-А. Ты прям какой-то пурист!

А пурист сейчас выглядит бледно. Всей троицей мы гуськом спускаемся посмотреть на труп.

Смерть не сделала Падовани красивее. Он сейчас больше похож на отбивную, чем на ярмарочного силача. Его башка буквально раскололась на части, а руки-ноги все переломаны. Его можно соскребать ложечкой.

Пинюш, добросовестный как всегда, опускается на колени и начинает обыскивать мертвеца. Он достает из карманов бумажник, золотую авторучку, турецкие сигареты (слабость этого амбала), золотые часы и шелковый платок. Важная деталь: к углу платка привязан огромный перстень-печатка, украшенный здоровым бриллиантом размером с фасолину.

Я пытаюсь надеть печатку на руку мертвеца, но кольцо слишком узко для толстых пальцев громилы. По-моему, он взял его на гоп-стопе и выжидал время, чтобы сплавить…

Забрав бумажник, я возвращаюсь к себе в кабинет.

Устроившись поудобнее, со стаканом виски под рукой, я начинаю изучать содержимое лопатника из крокодиловой кожи. В нем тысяча долларов сотенными купюрами, водительские права на имя Падовани, пятьсот сорок французских франков, фотография малышки Мари-Жанны, изображенной в купальнике на пляже, и лотерейный билет — тираж должен состояться на днях.

В общем, ничего такого, что могло бы навести на след.

Я продвинулся к разгадке в том смысле, что нашел виновного, но по-прежнему ничего не знаю о его первой жертве, равно как и о мотиве убийства.

В дверь стучит Ларут.

— Привет, комиссар, — говорит он. — Что новенького? Я начинаю беситься.

— Сейчас не время, старина, извините… Но от журналистов отделаться еще сложнее, чем от хронической экземы.

— Вы меня позвали из-за какой-то интересной фотографии…

— За этим идите во двор.

— Что происходит?

— Вам объяснят. Простите, но я больше не могу уделить вам ни секунды.

Он выходит разъяренным. Я снимаю трубку телефона.

— Приведите ко мне девку!

Смерть ее амбала меня озадачила. Блатные редко кончают жизнь самоубийством. Я знаю, что для него все было кончено, он должен был отправиться на гильотину и понимал, что это неизбежно, но я все-таки никак не могу понять глубинную причину его прыжка. Испугался оказаться выставленным на посмешище? Или был потрясен предательством своей подружки?

В кабинет опять вводят Мари-Жанну.

Увидев, что ее парня здесь больше нет, она немного приободряется.

Я делаю конвойным знак поднимать паруса и встаю перед ней.

— Слушай, девочка, у меня больше нет времени с тобой возиться. Вот как обстоят наши дела: твой дружок не захотел расколоться и от всего отпирается. Поскольку у меня нет против него формальных улик, а он малый хитрый, мне придется его выпустить. Ставлю штаны зуава против руки моей сестры, что после того, что произошло, Турок тебя пришьет.

Ты ж его знаешь: он парень нервный. А трепка, которую мы ему задали, еще больше ухудшила его настроение.

Я выбрал правильный тон. Она бледнеет, и ее глаза расширяются от страха.

— В общем, если хочешь сохранить свои кости в целости, тебе остается одно: расколоться на полную. Тогда мы прижмем Турка, и это пойдет на пользу твоему здоровью. Что ты об этом думаешь?

Она согласна на тысячу процентов.

— Да, да, — блеет она. — Но я ничего не знаю… Он дал мне вчера конверт и велел отнести его на почту. И все!

Эта дура даже не сечет, что и это тянет на хорошее обвинение!

— Оставим историю с конвертом. Меня больше интересует другое дело.

О нем ты что-нибудь можешь рассказать?

— Нет. Скрытнее моего мужика никого нет. Могила. Это она удачно выразилась: Турок теперь — могила. Я бы даже сказал — мавзолей!

Я немного размышляю, чтобы проветрить мозги.

— Ладно, подожди, подойдем к делу с другой стороны. Беру листок бумаги и карандаш.

— Где вы оба обретаетесь?

— В гостинице “Серебряный берег” на улице Милан.

— Номер комнаты?

— Четырнадцать.

— С кем он водит знакомство? Она пожимает плечами.

— Пфф… С ребятами с Монмартра…

— Мне нужны имена! Она размышляет:

— Боб Шалун… Греноблец… Маньен Улыбчивый… Их настоящих имен я не знаю.

— С этим я как-нибудь разберусь… Скажи, тебе в последнее время не казалось, что Турок провернул деликатное дельце?

— О! По нему никогда ничего не понять… Чтобы узнать, о чем он думает, надо встать очень рано!

— По ночам он работал?

— Да, изредка. Но он мне никогда ничего не говорил. Турок был прямо-таки герметичным субъектом. Не из тех лопухов, что доверяются бабам. Он прекрасно знал, что они мелют языком, как помелом! Вы делитесь с ними секретами, но не успели вы еще закончить, как они мысленно составляют список тех, кому можно пересказать эту историю.

— Это все, что тебе известно?

— Да, клянусь вам!

И она торжественно вытягивает руку.

— Ты чего делаешь? — смеюсь я. — Дождя нет. Обиженная, она опускает лапу.

— Со своими приятелями он встречался в “Баре Друзей”?

— Да.

Ай! Вот этого я и боялся. В данный момент господа блатные уже в курсе циркового представления, которое мы там устроили. В среде урок началось большое волнение. Спасайся кто может! Простившись со своими шлюшками и погладив напоследок их упругие груди, они ложатся на дно.

Даже если я сумею схватить дружков Турка, вовсе не обязательно, что они были его сообщниками.

Мне в голову приходит одна идея. И очень даже неплохая…

Я высовываюсь из окна. Ларут фотографирует мертвеца. Я его окликаю:

— Не уходите, не поговорив со мной, Ларут. Это крайне важно.

Затем я вызываю конвой Мари-Жанны и отдаю распоряжение:

— Слушайте внимательно, ребята. Сейчас два часа пополудни. Вы продержите эту девицу до восьми часов, потом привезете ее на машине на улицу Милан и высадите в пятидесяти метрах от гостиницы “Серебряный берег”. Понятно?

— Понятно, патрон.

Я обращаюсь к скромной труженице панели:

— Вернешься в гостиницу, как обычно, и поднимешься прямиком в свой номер, ясно? Она утвердительно кивает.

— Не говори ни слова, кроме “здрасте” хозяину гостиницы или горничной. Ни слова о том, что с тобой приключилось, ты меня понимаешь? Будь внимательна, даже стены имеют уши… Если не сделаешь все точно так, как я говорю, пеняй на себя.

Она подтверждает свое полное согласие с моими словами.

— А когда я приду в номер? — спрашивает она.

Я улыбаюсь.

— Не ломай себе голову. Продолжения программы не знаю даже я сам.

Это будет сюрприз… Я отвожу обоих агентов в сторону.

— Падовани только что покончил с собой, выбросившись из этого окна, — сообщаю я им тихим голосом.

— Мы знаем, — отвечают они.

Их скромность заслуживает всяческих похвал.

— Браво, мальчики! Раскладушке ни слова… Она не должна знать, что случилось, иначе весь мой план рухнет.

— Не беспокойтесь, патрон… Мы составим ей компанию до восьми вечера.

— Покормите ее, это ее как-то займет…

В эту секунду в мой кабинет врывается Ларут.

— Вот это да! — орет он. — Новость так новость!

Я подскакиваю к нему и, прижав палец к губам, даю понять, чтобы он замолчал.

Он закрывает рот, потом смотрит на Мари-Жанну.

— Кто эта особа?

— Наступит день, и я вам скажу. Может быть, — отвечаю я, стараясь говорить как можно более веселым тоном. Конвоиры уводят киску. Ларут и я остаемся вдвоем. Я вытираю лоб рукавом.

— Вы вогнали меня в дрожь, — признаюсь я ему. — Если бы вы сообщили этой девице о смерти ее дружка, мой план накрылся бы.

Я подталкиваю его к столу.

— Присядьте, Ларут. Я хочу попросить вас о новой отсрочке…

Он хмурит брови.

— Ах, вот оно что!

В его голосе звучат недобрые нотки.

— Не пишите о смерти Падовани до завтрашнего дня. Он встает, прохаживается по кабинету, затем кладет руки на лежащий на моем столе блокнот и наклоняется ко мне.

— Хрен вам, комиссар!

— Простите?

— Я сказал: хрен вам. Мне осточертели ваша трепотня, ваши отсрочки, ваши блестящие комбинации… Моя работа — информировать читателей раньше моих коллег. Вот уже два дня вы не даете мне опубликовать материал для первой полосы. Хватит!.. Мне очень жаль, но я буду делать свое дело.

Вид у него очень решительный.

— Одну секунду, — говорю я.

— Нет, я не могу терять ни секунды…

— Можете. Если вы напишете о смерти этого бандита, все полетит к чертям собачьим… Зато если вы мне поможете, я уверен, что докопаюсь до разгадки этого темного дела.

Я беру фото, изображающее Падовани с салом на морде.

— Давайте заключим сделку. Что вы скажете об этом снимке?

Он хохочет:

— Забавно!

— Так вот, вы получите его в эксклюзивное право. Напишите, что мы вышли на след и арестовали некоего Джо Падовани по прозвищу Турок…

Была драка… Снимок был сделан в тот момент, когда Падо получил в рожу содержимое банки свиных консервов… Ничто не позабавит ваших читателей больше этого. Вы скажете, что корсиканец был допрошен, но смог представить безупречное алиби и его отпустили. Можете даже написать, что взяли у него интервью, когда он выходил из нашего здания… Он вам заявил, что возмущен поведением легавых… Также он сказал, что был арестован по анонимному доносу и надеется найти того, кто на него настучал… Напишите это… Это же сенсация! А правду вы успеете вытащить на свет и завтра. Таким образом, у вас будут две сенсационные статьи вместо одной. Как видите, я с вами честен! Разве я не известил вас сразу же? Причем вас одного?

Он не сводит глаз с фотографии, с его губ слетает легкий вздох, и он кладет портрет в карман.

— Ладно. Я слабый человек и не могу вам ни в чем отказать.

— Э! Секунд очку…

— Да?

— Отдайте мне кассету с пленкой. Я не хочу, чтобы вы подложили мне свинью!

— Ага, чтобы вы ее засветили!

— Царит климат доверия, — усмехаюсь я.

— Я могу ответить вам теми же словами… Мы смотрим друг на друга такими горящими глазами, что можно растопить лед на Северном полюсе.

— Хорошо, поступим иначе… Выньте вашу пленку из аппарата и положите ее в конверт…

— А потом?

— Вы напишете ваш адрес, и мы попросим дежурного полицейского немедленно отнести конверт на почту. Вы получите пленку, но только завтра.

— Ладно…

Он вынимает пленку из фотоаппарата, кладет ее в конверт и заклеивает его края клейкой лентой.

Когда он написал свой адрес, я звоню дежурному.

— Минутку, — предупреждает Ларут. — Не подавайте ему никаких условных сигналов, иначе я не согласен!

— Вы что, правда думаете, что у рядового полицейского хватит ума понять условный знак? — возражаю я.

Все проходит хорошо. Дежурный берет конверт и десять франков от Ларута и уходит, взяв под козырек, как перед министром.

— До завтра, — говорю я Ларуту. — Я на вас рассчитываю. И запомните: когда я на кого-нибудь рассчитываю, то не люблю, чтобы меня разочаровывали. Если вы меня киданете, то потеряете семьдесят пять процентов той сексапильности, что заставляет секретарш газеты находиться в пределах досягаемости ваших рук.

Он обиженно пожимает плечами, и мы расстаемся без излияния дружеских чувств.

Является Берюрье в шляпе набок. Он выглядит подавленным.

— Что с тобой случилось, Толстяк? Он останавливает на моем лице свои налитые кровью глаза.

— Я только что вспомнил, что моя Берта приготовила на обед жареную говядину с луком и морковью.

— Ну и что?

Он потрясает изуродованной челюстью.

— Думаешь, я смогу есть мясо этим?

— Попроси ее приготовить котлеты, Берю… Или птичье молоко!

Глава 10

В семь часов с несколькими минутами я переступаю порог гостиницы “Серебряный берег”. Я обзавелся картонным чемоданом, шляпой и очками; ничего не дающими мне в плане оптики, только изменяющими мою внешность.

Заведение третьеразрядное, но содержится в хорошем состоянии. Как и в каждом парижском отельчике, в нем пахнет глаженым бельем и мастикой. На регистрационной стойке желтеет рододендрон. За стойкой пожилая седая дама читает толстую книгу.

Она улыбается мне.

— Что угодно месье?

— Я могу снять номер?

— Ну конечно!

Она дает мне номер двадцать пять. Я записываюсь под вымышленным именем, а в графе “Род занятий”, не мудрствуя, указываю:

"Представитель”. Это ведь частично правда.

Тут любой представляет кого-нибудь или что-нибудь. Одни компании, продающие пылесосы, другие — Господа Бога, а кое-кто закон… Одни не представляют из себя ничего особенного, другие крупные капиталы. У каждого своя ниша.

Миловидная горничная (все горничные миловидные, все коллеги достойные, а машинисты локомотивов — все сплошь многодетные отцы) ведет меня на второй этаж.

Я вступаю во владение моей каморкой. Вышеупомянутая горничная получает от меня улыбку и чаевые. Щедрость того и другого трогают ее сердечко.

Она пятится к двери.

— Месье больше ничего не надо? — спрашивает она, готовая на любые жертвы.

— Надо, — отвечаю. — Выспаться. Я Провел весь день в дороге и совершенно вымотался. Надеюсь, здесь не очень шумно?

— Нет, что вы! Тут очень спокойно.

— Превосходно. До скорого, зайчик мой…

Дождавшись, пока она уйдет, выхожу следом. Мне надо спуститься на один этаж.

В доме все спокойно. Словно призрак, я крадусь по коридорам, и странствия приводят меня к номеру четырнадцать.

Я зову на помощь мою отмычку, инструмент, открывающий любой замок.

С этой штуковиной вы можете приходить куда угодно, как к себе домой.

Я быстро захожу в комнату Падовани. Ноздри щекочет запах духов Мари-Жанны…

Комнатка чистая, прибранная… Кровать с медными спинками, гардероб, стол, два стула и умывальник. В углу у батареи — тумбочка, похожая на те, что стоят в казармах.

Начинаю обыск, действуя быстро, но без шума. Ощупываю многочисленные костюмы корсикашки, его белье, шмотки Мари-Жанны.

Изучаю содержимое тумбочки, поднимаю матрас, зондирую подушку.

Результат этих поисков довольно незначителен: пушка калибра 7,65 с двумя запасными обоймами; паспорт с фоткой Турка, но на туфтовую фамилию. В общем, обычный джентльменский набор мелкого гангстера!

Я отвинчиваю медные шары на столбах кровати и в третьей трубке нахожу прилепленный жвачкой шнурок. Вытягиваю его и извлекаю пачку туго перевязанных стодолларовых бумажек. Пересчитываю мой чудесный улов: три тысячи долларов! По текущему курсу это пятнадцать тысяч франков.

Сую бабки в карман и привинчиваю шар на место, после чего ложусь на кровать и жду возвращения Мисс Тротуар.

Только бы Ларут не подложил мне свинью!

От одной этой мысли я начинаю беситься. Если он это сделает, на улице Реомюр начнется большой шухер. После моего визита королю первой страницы придется сменить профессию. Я себе прекрасно представляю его открывальщиком устриц в месяцы, в названиях которых есть “р”, и безработным в остальное время.

Наконец колокол церкви Троицы бьет восемь часов. Скоро явится моя прекрасная опустошительница кошельков…

Действительно, я слышу шорох в коридоре, в замок вставляют ключ.

Дверь со стоном открывается, и в проеме появляется силуэт Мари-Жанны.

Она входит, включает свет, оборачивается и вскрикивает, узнав меня.

— Запри дверь на задвижку, Венера… Так нам будет удобнее…

Она подчиняется и подходит ко мне.

— Что вы здесь делаете?

— Жду тебя, как видишь! Внизу все прошло хорошо?

— Да…

— Тебе не задавали вопросов?

— Нет, а что?

— Просто так… В этой дыре читают “Франс суар”?

— Хозяйка, во всяком случае, нет. Разве что если забудет клиент…

Мне это нравится. Это уменьшает риск получить палки в колеса.

— Располагайся поудобнее, прекрасное дитя. Нам придется просидеть тут еще некоторое время.

Ее взгляд становится игривым (профессиональная деформация, полагаю): пребывание с мужиком в закрытой комнате, согласно ее представлениям об отношениях между полами, может проходить только в горизонтальном положении.

Чтобы вывести ее из заблуждения, сажусь верхом на стул, защищая таким образом мое достоинство и добродетель.

— Я должен тебе кое-что объяснить, Мари-Жанна. Поскольку твой парень не заговорил, я поставил ловушку, чтобы поймать его дружков.

Что-то мне подсказывает, что то дело он провернул не один. Видишь ли, красавица, блатные — они вроде пожарных или семинаристов: всегда работают компашкой.

— Что вы сделали? — с тревогой спрашивает она.

— Сообщил журналистам, что произошло недоразумение и Падовани отпустили из казенного дома с извинениями. Ставлю ручку от двери против золотой авторучки, что скоро по здешнему телефону раздадутся голоса его корешей… Старуха за стойкой им скажет, что Падо нет, а ты вернулась… Они спросят у тебя новости о Турке… Когда они назовутся, скажешь” что для них Турок здесь, но велел отвечать, что его нет, из-за журналистишек, которые хотят с ним поговорить, чтобы сбацать свои статейки. Потом ты передашь трубку мне и об остальном не беспокойся…

Она подтверждает, что поняла, качая головой, что идет вразрез с ее привычками.

После короткого раздумья она спрашивает:

— Вы думаете, мой парень замешан в таком деле?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что, считала его святым угодником?

— Нет, естественно, но я себе не представляю, чтобы Турок мог разрезать мужика на куски. Замочить — да, возможно. Он такой нервный… Но это разрезание на части не похоже на работу блатных! Это не в их стиле!

Я размышляю над тем, о чем она говорит, и это меня беспокоит…

Вот почему я уверен, что ее сутенер сработал не один, а в банде…

— Не надо напрягать серые клеточки, девочка, — шепчу я. — Достаточно просто подождать…

— И вы уверены, что ваша хитрость удастся? Я улыбаюсь. В общем-то она славная девчонка… Я вполне представляю ее замужем за каким-нибудь работягой… Она бы содержала в порядке квартиру, рожала мужу средних французиков и откладывала деньги на отпуск… Она была бы такой же женщиной, как и все… На ней была бы своего рода невидимая униформа “обычной жизни”, надетая на любого обывателя или обывательницу… Она бы имела право на страховку, на уважение, на карточку избирателя и на то, чтобы бросать монетки в церковную кружку.

Ну и дальше что?

— Почему вы мне не отвечаете7 — настаивает она. — О чем вы думаете?

Она изображает примерную девочку: глазки опущены, губки поджаты…

— Обо мне?

— Это долго объяснять… Ты откуда приехала? Из деревни, правда?

Устроилась в городе горничной. Хозяин тебя трахнул.., или ты встретила бойкого парня… А потом…

Она улыбается.

— Странный вы народ, мужики, что легавые, что нет! Как только начинаете разговаривать с веселой девицей, сразу пытаетесь узнать, что ее довело до этой жизни… Можно подумать, мы для вас полная тайна!

— Это правда, — подтверждаю я, — вы тайна… Огромная тайна!

— Почему?

— Это невозможно объяснить именно потому, что это тайна.

Она становится задумчивой.

— Да… Странно. Мои клиенты, как сговорившись, твердят одно и то же: “Ты давно занимаешься этим ремеслом? Почему ты им занимаешься? У тебя были неприятности?” Не было у меня никаких неприятностей. Я всегда была распутницей, вот и все… Скорее неприятности начались у меня сейчас…

Ее слова звучат совершенно искренне.

— Всегда одно и то же: они поднимаются со мной, чтобы ненадолго забыть о том, как погано им живется… Ты думаешь, у них это получается?

Заметив, что обратилась на “ты” к офицеру полиции, она извиняется:

— Ой, прошу прощения…

— Ничего страшного…

— После этого они еще грустнее, чем до… Они говорят, чтобы попытаться забыть обиды и огорчения; говорят о чем угодно: о своих женах, начальниках…

Она снова роется в воспоминаниях, но пронзительный голос старухи снизу зовет:

— Мадам Падо, к телефону! Я вздрагиваю.

— Ого! Даже раньше, чем я думал. Ну, ты все поняла?

— Не беспокойтесь.

И кричит старухе: “Иду!"

Она направляется к двери, я следом за ней.

— Вы впутываете меня в темное дело, — говорит мадам Падо.

— Пойми, девочка, это не ради моего удовольствия. Она пожимает плечами и спускается по лестнице. Я за ней. Хозяйка гостиницы удивлена, что видит нас вместе, но, должно быть зная профессию Мари-Жанны, быстро находит объяснение.

Аппарат стоит на столике в глубине холла. Мари-Жанна берет трубку.

— Слушаю…

Она хмурит брови, действительно слушает, потом бросает на меня заговорщицкий взгляд.

— Да, это я… Нет, он здесь… Он так велел говорить из-за этих писак, которые охотятся за ним… Погоди, я его позову…

Она кладет трубку на стол и подходит ко мне.

— Это Меме Греноблец.

— Как его зовет Падовани? Меме или Греноблец?

— Просто Греноблец…

— О'кей…

Сказать вам, что мое сердчишко не начало биться сильнее, значило бы соврать. Я прочищаю горло и беру трубку. Хотя у меня неплохие способности имитатора, а подделать акцент Падовани совсем не трудно, я все-таки опасаюсь, что не смогу сыграть свою роль безукоризненно.

— Алло, — говорю, — это ты, Греноблец? Звучит надтреснутый голос, который в Опере распугал бы всю публику:

— Что это за бардак, Турок?

— Какой-то сукин сын хотел устроить мне неприятности… К счастью, я чист, как снег. Эти господа чуть ли не извинялись передо мной…

Тот посмеивается:

— На них это непохоже…

— Ты видел, какой цирк был в “Баре Друзей”?

— Нет, но слышал…

— Они там чуток перестарались. Заметь, что у них даже ордера не было…

Греноблец выдает грязное ругательство, после чего в ясных выражениях сообщает, что думает о мусорах. Поскольку я все это слышал уже неоднократно, то почти не удивляюсь.

Высказав свое мнение, он спрашивает:

— Ну, так чего будем делать с клиентом?

В глубине моего существа звенит звонок тревоги.

Из осторожности я спрашиваю:

— А ты что предлагаешь?

— Его нельзя оставлять там надолго, а то стало слишком тепло…

— Вот именно!

— Так чего делать?

Думаю, еще никогда ни один вопрос не ставил меня в такое затруднительное положение.

— Можно за ним съездить, — решаюсь я, спрашивая себя, логично ли выглядит мое предложение по отношению к правде, которую я не знаю.

— Думаю, да, — соглашается Греноблец.

— Тогда поехали? — настаиваю я. Наступает тишина, и меня охватывает страх, что я ляпнул что-то не то.

— Алло! — кричу я в трубку.

Он кашляет, потом таким Тихим голосом, что его еле слышно, отвечает:

— Турок, ты че, мозги, что ль, перегрелись? Так и есть! Я сказал какую-то дурость… Черт! Как же исправить положение? О господи…

Достаточно моему невидимому собеседнику заподозрить что-то неладное, он повесит трубку и дело погибнет. Дорога к правде проходит по этому телефонному проводу. Нажатие пальцем на рычажок — и хана моему расследованию.

— Это мы еще посмотрим, у кого чего перегрелось! — ворчу я. Посмотрим!

— Но раз жребий указал на тебя, — говорит Греноблец, — значит, ты и должен заканчивать работу… Уф! Я начинаю догадываться, в чем дело…

— Если бы ты получил трепку, которую мне задали мусора, ты, может, смотрел бы на вещи по-другому! Жребий! Не смеши меня, Греноблец! Я считаю так: когда у одного неприятности, все должны ему помочь… Это нормально, черт возьми!

Новое молчание.

Чувствуя, что он колеблется, ору:

— Если боишься замарать ручки, не суйся… Я и один справлюсь!

— Я этого не говорил…

— Ладно, если ты согласен мне пособить, давай договоримся о встрече и закончим это дело! Он вздыхает.

— Ладно, Турок. Но только потому, что ты честный парень… В конце концов, попал ты в дерьмо или нет, а жребий есть жребий, так? Зачем тогда было устраивать лотерею?

— Да, я знаю… Ты мне как брат, Греноблец… Раз ты согласен мне помочь, я в долгу не останусь. Баксы есть… Этот аргумент идет прямо к его сердцу.

— Раз так, я готов…

— Ладно. Когда встретимся?

Он размышляет. Тем временем Мари-Жанна, неподвижная, с заострившимися чертами лица, с расплывшейся тушью на глазах, не отрываясь смотрит на меня.

Старуха за стойкой перестает читать свой шедевр, почувствовав, что происходит нечто важное. Корсиканский акцент, вдруг появившийся у меня, ни о чем хорошем ей не говорит.

— Алло! — произносит Греноблец.

— Ну?

— Мне кажется, в десять лучше всего. Будет поменьше народу. Где встречаемся?

— Слушай, я предлагаю надежный план. После того, что произошло сегодня днем, надо быть поосторожнее.

— Что за план?

— Встречаемся в десять на площади Сент-Огюстен, справа от церкви… Жди меня в своей тачке. Я приеду чуть позже и посигналю тебе фарами… Ты поедешь первым, а я за тобой, если за мной не будет хвоста. Идет?

— Ты боишься, будет хвост?

— Нет, но лучше подстраховаться…

— Ладно, Турок, как хочешь… Ну, чао! И он кладет трубку.

Я делаю то же самое, потом сажусь в плетеное кресло, издающее стон под моим весом.

Скрестив руки на животе, я анализирую ситуацию, какова она есть.

Как я и полагал, у Падовани есть сообщники, по меньшей мере один.

Они провернули мокрое дело, потом тянули жребий, кому придется избавляться от трупа. Судьба указала на Турка.

По неизвестной мне причине Падовани расчленил жертву…

Голову он спрятал там, где мы ее нашли… А другие части мертвеца остались в месте, известном другим (или, по меньшей мере, Гренобльцу), и разложение может выдать присутствие трупа… Так, это ясно… Под “клиентом” мой собеседник подразумевал труп, иначе бы не сказал, что “его нельзя оставлять там надолго, а то стало слишком тепло”.

Я снимаю трубку телефона и быстро звоню в управление. Телефонист соединяет меня с моей Службой, но никто не отвечает. Я требую послать кого-нибудь в бистро напротив проверить, не пьют ли там Пинюш или Берюрье… Телефонист просит не класть трубку…

Пока он ищет знаменитый тандем, Мари-Жанна подходит ко мне и садится напротив.

— Господин комиссар, — бормочет она. Я смотрю на нее. Она так грустна, что может выжать слезу даже у фининспектора!

— Что с тобой, красавица?

— Предчувствие, — отвечает она.

— Предчувствие?

— Да. Мне кажется, Турок умер.

Это для меня как удар молотком по башке.

— Да с чего ты взяла?

— Пока вы разговаривали по телефону, я слушала. Вы прекрасно имитировали его голос.., и я поняла, что он больше не заговорит…

Никогда!.. Я не знаю, как вам это объяснить.

Это ясновидение меня смущает. Я собираюсь возразить, но в трубке раздается голос Берю:

— Я слушаю.

— Это ты, Толстяк?

— Он самый, из плоти и крови…

— Ты забыл о жире! Ладно, у меня есть новости… Сегодня, в десять часов вечера, справа от церкви Сент-Огюстен будет сидеть в машине один парень. У меня с ним встреча… Я должен посигналить ему фарами, а потом поехать следом… Возьми тачку и стой на улице Пепиньер… Как увидишь, что я тронулся с места, езжай за мной… Понял?

— Понял.

— Вооружись поосновательнее: может начаться заварушка! И возьми с собой кого-нибудь. Чем больше народу, тем веселее…

— Может, Пино?

— Почему бы нет. Он еще там?

— Мы вместе играли в белот… Все козыри так и прут ко мне. Я его уже два раза…

Он не уточняет, что именно сделал с Пино.

— Убирайте карты и приготовьтесь к экспедиции… Надеюсь, вы не надрались? Толстяк начинает злиться.

— Что за оскорбительные намеки? Пинюш и я надрались? С чего? С десяти жалких стаканов аперитива? Ты нас принимаешь за баб, честное слово!

— Почему вы до сих пор не ушли по домам?

— Жена Пинюша поехала к своей сестре, а моя пошла в гости к подруге.

У меня такое чувство, что подруга Берты Берюрье как две капли воды похожа на парикмахера Альфреда.

— Пошли наверх, — говорю я Мари-Жанне. Проходя мимо стойки, я бросаю старушенции:

— Не напрягайте серое вещество, мамаша, я из полиции. Все, о чем я вас прошу, — продолжайте читать, как будто ничего не было!

Глава 11

Вернувшись в номер, я осторожно объясняю моей Помощнице, что произошло сегодня днем в моем кабинете. Она не рыдает и ничего не говорит. Мне кажется, мой рассказ приносит ей успокоение. Когда я подхожу к финалу, она открывает дверь и указывает мне на нее:

— Пошел вон, мусор! Я так и обалдел.

— Убирайся, если не хочешь, чтобы я тоже выбросилась из окна. Ты здорово одурачил меня своей трепотней! Значит, ты довел моего мужика до самоубийства и заставил меня сыграть эту мерзкую комедию! Я не могу тебя больше видеть… Можешь меня посадить. Делай со мной что хочешь.

Все лучше, чем иметь перед глазами твою поганую морду! Я готова ее укусить…

Кстати, об укусах. Лично я кусаю себе локти из-за того, что пустился с ней в откровения… Сентиментальщина — не моя специализация!

Это вам доказывает, что у полицейского всегда должно быть острое чутье и сухое сердце!

Чтобы избежать скандала, выхожу из комнаты.

Снизу я звоню в контору попросить поставить кого-нибудь в холле гостиницы, чтобы не дать этой мочалке смыться…

После этого жду, читая брехаловку, которую мне купила горничная. Я убеждаюсь в честности Ларута, но сквозь строчки просвечивает его нетерпение. Если я не проясню историю в следующие двенадцать часов, он сорвется с цепи. И тогда вашему любимому другу Сан-Антонио останется только писать мемуары в тихом местечке.

Появляется любезный молодой блондин. Это новичок из соседнего отдела. Он с почтительным видом подходит ко мне.

— Бертье, господин комиссар.

— О'кей. Сидите здесь и следите за лестницей. Возможно, одна женщина, которую вам укажет мадам (я показываю на старуху) попытается выйти или позвонить. Ваша задача любым способом помешать ей сделать это. Ясно? Будет возникать — надень на нее браслеты или привяжи к кровати… Ну все, гуд бай!

И вот я уже вдыхаю влажный воздух улицы.

В Париже стоит чудесная весенняя ночь с обрывками тумана вокруг светящихся фонарей.

Я глубоко вдыхаю воздух, чтобы проветрить легкие. Половина десятого. Значит, я могу начать готовиться к выходу на сцену…

Застегиваю плащ на все пуговицы и надвигаю на лоб шляпу. Я редко ношу шляпы… Не люблю я их… Но бывают обстоятельства, когда приходится маскироваться по максимуму…

Сажусь в машину и еду на площадь Клиши пропустить несколько стаканчиков до наступления часа “Ч”. Без пяти десять снова сажусь за руль и поворачиваю к церкви Сент-Огюстен. Я делаю вокруг нее первый круг, но не замечаю ни одной стоящей машины. А колокола только что прозвонили десять… В чем дело? Может, Греноблец передумал?

Я объезжаю площадь, что позволяет мне увидеть Берю и Пинюша в их машине… Через лобовое стекло смутно видны их тупые физиономии…

Сбавляю скорость, чтобы дать им возможность заметить меня, потом начинаю третий круг вокруг церкви. Закончив его, я — о счастье! — замечаю серый “пежо 404”, стоящий справа от здания. В нем сидит один человек.

Я вижу его силуэт через заднее стекло.

Торможу, останавливаюсь в десяти метрах и трижды мигаю фарами…

Парень заводит свою машину и мягко трогается с места. Я следую за ним… В моей груди гудит концерт для хора с оркестром. На этот раз, ребята, я точно ухватился за кончик ниточки!

Гордый, как индюк, я еду следом за моим гидом… Мы проезжаем по площади. Он включает указатель правого поворота, но в эту секунду я вижу женскую фигуру, несущуюся к нему, размахивая руками… Греноблец включает фары, чтобы осветить ее, и у меня вырывается ругательство.

Это малышка Мари-Жанна… Греноблец узнает ее в тот же момент, что и я, и останавливается. Она вскакивает в его машину! Я чуть не плачу!

Все, конец, хана, полный финиш! Эта стерва, снедаемая жаждой мести, сумела удрать от Бертье.

Я решаю играть ва-банк, то есть брать Гренобльца… Возможно, его удастся расколоть…

Прибавляю скорость, чтобы обогнать его, но он гонит достаточно быстро, и настигнуть его не просто.

Жму на педаль газа изо всех сил. Моя тачка издает вой и делает рывок вперед. Но Греноблец имеет большой отрыв… Он на бешеной скорости летит по улице Генерала Фуа, которая еще никогда не видела такого ралли, сворачивает на улицу Монсо, потом на улицу Константинополь и, наконец, резко поворачивает на бульвар Курсель… Я понимаю, насколько гениальным был его первоначальный замысел повернуть направо, но там путь закрывает автобус, и он сворачивает налево, описав дугу и едва не отправив к предкам ажанарегулировщика… Тот хватается за свое орудие труда и издает пронзительную трель… Все, то есть Греноблец, Сан-Антонио и пара его помощничков, на нее плюют и продолжают гонку.

Греноблец управляет машиной, как чемпион мира. Хотя моя тачка мощнее, чем его, мне никак не удается его догнать.

Он проскакивает на красный свет. Я собираюсь сделать то же самое, но передо мной пытается проскочить не в меру торопливое такси, в которое я со всего маху врезаюсь… Тачка моих помощников тормозит рядом со мной, и я запрыгиваю в нее, оставив таксиста ругаться над остатками наших экипажей.

— Гони! Гони! — кричу я Берю.

Не знаю, говорил ли я вам об этом раньше, но за рулем Толстяк выглядит более чем прилично…

Он стискивает зубы, его глаза напряженно смотрят на дорогу.

— Давай! Давай! — подгоняю его я.

— Мы расшибемся насмерть, — замечает Пино.

— Замолчи, старая перечница, ты уже и так зажился!

— Нам их никогда не догнать, — пророчествует старый козел.

Тут я замечаю, что в машине, на которой мы едем, есть окно на крыше.

— Дай мне дудору! — приказываю я.

Пино протягивает мне новенький “томпсон” с новеньким магазином.

Задние огни “404-ки” удаляются. Расстояние между нами увеличивается.

— Ты не можешь стрелять, — кричит Пино. — С такого расстояния ты попадешь в кого угодно, кроме него…

Он прав. Мне в лицо хлещет ветер, и моя шляпа улетает, как опавший листок.

Вдруг Берю издает львиный рык. С улицы Токвиль выворачивает тяжелый грузовик, заставивший “404-ку” сбавить скорость. Греноблец резко тормозит. Его машина идет опасными зигзагами, но он, не теряя ни полсекунды, огибает грузовик, водитель которого, высунув голову из окна дверцы, выдает все, что думает о его манере вождения. Берю идет на огромный риск. Не глядя, едет ли еще что-нибудь слева, он объезжает грузовик сзади. Он не сбавлял скорость, и мы приблизились к “пежо”.

Я наклоняюсь:

— Включай фары, Толстяк!

Он врубает фары на всю мощность. Улица пустынна. Ладно, рискну.

Прижимаю приклад автомата к плечу и даю очередь.

Все маслины вылетают, как один плевок.

— Попал! — орет Пино.

Берюрье едва успевает затормозить. “404-ка” Гренобльца начинает вилять, выписывает неподражаемые виражи, вылетает на тротуар и врезается в железный ставень какого-то магазина.

Наша машина останавливается рядом.

Я выскакиваю через крышу, а мои коллеги через дверцы. Зрелище, открывающееся нам, не из приятных. Малышка Мари-Жанна получила одну из маслин в голову, и та снесла ей полчерепушки. Что касается Гренобльца, он нанизался на руль, ось которого высовывается у него из спины. Плюс к этому его морда изрезана осколками лобового стекла.

— Вызывай “скорую” и полицию! — приказываю я Берю. — Пусть приезжают немедленно…

Я и Пино пытаемся открыть заблокированные дверцы машины. Нам удается справиться с правой… Мисс Панель мы оставляем без внимания по причине ее кончины! Она уже на том свете… А Греноблец, несмотря на свою ужасную рану, еще жив… Из его окровавленного горла вырывается глухой хрип…

Разумеется, появляются взволнованные обыватели и в квартале начинается суета.

— Помоги мне вытащить девку, — говорю я Пинюшу. — И скажи этим недоумкам, чтобы заткнулись до приезда патруля.

После того как мы уложили малышку на землю, я накрываю ее голову своим плащом и сажусь на ее место, рядом с гангстером. Он в таком состоянии, что я не могу его трогать… Думаю, когда из него вытащат эту палку, он сразу загнется.

Я немного поднимаю его голову.

— Эй, — говорю, — Греноблец, ты меня слышишь? Его хрип прекращается.

Я думаю, что он умер, но замечаю, что его глаза открыты и поворачиваются ко мне.

— Ты меня слышишь, парень? Это худой тип с седеющими волосами.

Несмотря на всю мою черствость, мне становится его жаль.

— Ты можешь говорить?

Он отвечает “да”, но это скорее стон, чем слово…

— Тебе больно?

— Да-а! — выдавливает он.

— Не волнуйся, тебя отвезут в больницу и там подлатают.

— Ха.., на… — бормочет он.

Черт возьми, он чувствует, что ему осталось немного.

— Надейся, Греноблец, пока жив, еще есть шанс… Я хочу спросить тебя об одной вещи… Где труп того мужика?

Он не отвечает… Его глаза закатываются… Белое лицо сереет…

Я чувствую, что веду себя как последняя свинья. Представляете себе меня, сидящего в разбитой машине рядом с умирающим, нанизанным на руль? И вместо того, чтобы помочь ему или оставить в покое, я его мучаю! Я совершаю преступление против человечности.

— Греноблец, ты должен мне это сказать. Хотя бы покажи жестом!

Господи, ведь ты же был ребенком… Дети честные… Так хоть в память об этом… В память о твоей матери скажи мне, где труп… Ты ведь можешь говорить…

Его глаза открываются необыкновенно широко, рот тоже. Он делает несколько вдохов… Из его горла вырывается нечленораздельный звук…

Фонетически это звучит как “Лискизал”.

Я чуть не плачу:

— Повтори, Греноблец… Повтори, я не понял… Скажи еще раз…

Я прижимаюсь ухом к его губам… Чувствую кожей его липкую кровь.

Странное дело, но это не вызывает у меня никакого отвращения…

Прерывистое хриплое дыхание умирающего щекочет мне ухо.

— Повтори, Греноблец, повтори… И происходит чудо… Он на секунду перестает дышать и говорит снова:

— Ли.., кий.., а.., зал…

— Ли кий а зал, — повторяю я за ним. — Что это может значить?

И вдруг какой-то передачей мысли до меня доходит.

— Лионский вокзал?

— А-ада!

И он отдает концы. Его лоб остается прижатым к разбитому лобовому стеклу, изо рта течет кровь… Я вылезаю из машины.

Пино смотрит на меня.

— Какой ты бледный! — восклицает он. Я перешагиваю через тело Мари-Жанны и грубо расталкиваю зевак. Вернувшийся Берюрье кричит мне:

— Они едут… Ты куда?

— Выпить стаканчик, я себя дерьмово чувствую.

— На углу улицы есть забегаловка…

— Приходи туда вместе с Пино, как только приедут полицейские…

— Понял!

Я вялой походкой дохожу до бистро, указанного моим достойным коллегой. Что-то мне хреново. Сегодня вечером жизнь особо тяжела… У меня, так сказать, началось несварение желудка от всех этих трупов.

Моя Маргарита… Падовани… Подружка Турка… Греноблец… А плюс ко всему маринующийся где-то безголовый труп!

Надо мне было стать крестьянином. Ходить за хвостом лошади — разве это не идеал? Выворачивая эту землю, выжимая из нее лучшие соки, прежде чем самому отправиться удобрять ее азотом… Я люблю деревья.

Не те пыльные и анемичные, что стоят в городских скверах, задыхаясь в кольце бетона, а другие… Те, что растут сами по себе, потому что ветер разносит семена, а земля плодородна… Те, на которых поют настоящие птицы… Те, под которыми растут грибы!

Открываю дверь бистро. Хозяин в синем фартуке на животе толкает речугу. Полупьяные, клиенты слушают его. А он говорит, что такие перестрелки характерны для квартала… Это уже четвертая за тридцать два года (из них четыре при оккупации), что он держит бистро.

— Вы не знаете, что именно там произошло? — обращается он ко мне.

Я сажусь на свободное место.

— Одни люди стреляли в других… Принесите мне рому и не волнуйтесь из-за этого!

Обидевшись, он с неохотой обслуживает меня. К счастью для его челюсти, он не ворчит, а то я в таком состоянии, что не смогу стерпеть брюзжание.

Я успеваю выпить один за другим четыре стакана рома, прежде чем появляются мои помощники. У них тоже усталый вид.

— Стакан красного! — решает Берюрье.

— А мне белого! — заказывает Пино из чувства противоречия. — У тебя на лице кровь, — говорит он мне. — Ты ранен?

Я вытираюсь платком.

Я им благодарен за то, что они не забрасывают меня вопросами.

Мы молча пьем, а хозяин и посетители с уважением смотрят на нас.

После появления Берю, пришедшего с автоматом в руке, они наконец поняли, что мы не просто выпивохи.

Когда я снова чувствую себя в своей тарелке, то говорю дуэту, сопровождающему меня:

— Типа, что сидел в машине, в блатном мире звали Меме Греноблец.

— Я его знал, — отвечает Берю. — Я брал его в пятьдесят третьем, когда еще работал в криминальной полиции. Кража со взломом…

— Этот парень был сообщником Падовани по делу с головой… Перед тем как загнуться, он мне сказал, что труп спрятан на Лионском вокзале…

— На Лионском вокзале! — бормочет Пино. — Надо бы поискать в камерах хранения. Обычно именно там прячут расчлененные трупы.

Берю вторит ему и начинает вспоминать громкие дела, начавшиеся или закончившиеся в камере хранения…

— Вместо копания в воспоминаниях лучше съездить на место, перебиваю я его.

— Одну секунду! — умоляет Пино. — Я хочу выпить теплого вина, чтобы немного взбодриться… От этой погони у меня отнимаются ноги.

Даю ему запрошенную отсрочку. Берю пользуется моментом, чтобы заказать себе сандвич, а я иду звонить в “Серебряный берег"

Бертье…

Старуха за стойкой по-прежнему на своем посту. Можно подумать, что она проводит там круглые сутки!

Она подзывает моего коллегу.

— Добрый вечер, господин комиссар, — почтительно здоровается он. Ничего нового. Та молодая женщина действительно попыталась выйти, но я попросил ее оставаться в ее номере, и она не настаивала…

— Кретин! В настоящий момент ваша киска находится на улице Токвиль в виде жмура… Спросите у дирекции, есть ли в гостинице второй выход… И подучитесь вашей профессии!

Я вешаю трубку, оставив его сгорать от стыда. Берю доканчивает свой сандвич. Без зубов!

— Ты похож на боа, — замечаю я.

— Что поделаешь, — извиняется он. — Волнения разжигают во мне аппетит.

— Ты роешь себе могилу зубами!

— Это менее утомительный способ, чем все остальные, — смеется Толстяк. — И не говори мне о зубах: они у меня в кармане!

— Ну, ребята, в путь, на вокзал! Мои партнеры со вздохом встают.

Глава 12

В камере хранения Лионского вокзала начинается большой шухер.

Служащий, судя по его припухшим зенкам, до нашего появления дрых между двумя чемоданами.

Мы ему объясняем, кто мы и что ищем. Тогда он протирает моргалы, прогоняя последние остатки сна, и сам организует поиски. Мы решаем обращать особое внимание на самые большие вещи и пускаем в ход свое обоняние, которое у простых смертных обычно развито слабо.

Если б вы могли нас видеть, ребята, то купили бы билеты на это представление! Пинюш на четвереньках обследует нижние полки. Он нюхает на Манер собаки-ищейки, и его глаза двигаются в такт движениям его носа. Берю просто приклеивается своим хоботом к чемоданам, лежащим на полках. Он глубоко вдыхает, закрывает глаза, качает головой и переходит к следующему. Что же касается меня, то я действую иначе взвешиваю чемоданчик, прежде чем к нему принюхиваться. Я знаю, сколько может весить человеческое мясо!

Вдруг Толстяк издает дикий вопль:

— Тут, ребята!

Мы подбегаем. Речь идет о деревянном ящике размером со средний чемодан. Воняет он так, как все бойни Ла Вилетт в жаркий день.

Замка на нем нет, а два ремня, закрывающие его, мы расстегиваем без труда. Нашим взорам предстает залитое кровью белое белье. Страшная вонь усиливается.

— Мы нашли, что нужно! — предупреждает Пино.

— Спасибо за информацию, — усмехаюсь я. — Надо залепить ноздри воском, чтобы не понять это.

Берю своими толстыми пальцами, не знающими отвращения, раздвигает белье, и мы можем сколько душе угодно восхищаться огромным тухлым окороком…

Нашему разочарованию нет границ…

Ситуацию лучше всех резюмирует опять-таки Толстяк:

— Дать протухнуть такому кусищу, в то время как бедным индусам нечего жрать! Какой вандализм!

Мы закрываем ящик, прежде чем продолжить наши поиски, но они ничего не дают.

Четыре часа утра; мы совершенно вымотались. Мою башку пилит ужасная боль; в глазах рябит.

— Буфет открыт? — спрашивает Берю служащего.

— Да…

Толстяк серый, как английское утро. Он смотрит на меня своими глазами, тусклыми от идиотизма и усталости.

— В этот час, — говорит он, — я предлагаю ром с лимонадом. Это прочищает мозги!

Мы покорно следуем за ним. В буфете дремлют несколько солдат, парочка влюбленных трется мордой о морду. Берю организует пир. Поев, мы, скрестив руки на животе, медленно погружаемся в размышления, которые являются прихожей сна.

Первым, через довольно большой промежуток времени, слово берет Пино. Он рыгает (из-за выпитого лимонада) и после этого звукового вступления решает издать более приятные для уха звуки.

— Я еще никогда не видел такого дела! — заявляет он.

— Я тоже, — уверяет Берюрье. — Ни разу. Не знаешь, какому святому молиться… Все разваливается в руках… Он секунду размышляет.

— Тонио, ты уверен, что Греноблец говорил именно о Лионском вокзале?

— Естественно!

— А если он тебя наколол? Я пожимаю плечами.

— Он подыхал. Ты думаешь, в такие мгновения хочется врать? Ему было проще промолчать!

— Согласен, но где здесь можно спрятать труп без головы? Кроме камеры хранения негде…

Он хочет сказать что-то еще, но я заставляю его замолчать почти римским жестом.

Я начинаю говорить сам, не для того, чтобы просветить моих помощников, а чтобы разобраться самому.

— Кажется, мы мало рассуждали об этой истории.

— Не понимаю, чего тебе надо, — заявляет Пино.

— Помолчи, мумия!

Он сжимается на стуле и начинает дергать себя за ус.

— Да, мы недостаточно копались в “как” и “почему”… А надо было бы…

Толстяк кладет на стол свой похожий на дорожный столбик палец.

— Первое? — просит он.

— Первое: Турок и Греноблец замочили неизвестного нам типа, от которого мы нашли только голову, по неизвестному нам мотиву.

— Записываю, — говорит Берю.

— Второе? — спрашивает Пино.

— Этот тип не здешний, поскольку никто его не опознал, — Это мы знаем!

— Помолчи. Я продолжаю:

— Надо связать факт, что этот человек не местный, с тем, что мы находимся на вокзале…

— Не понимаю, — уверенно объявляет Берюрье.

— Для тебя это обычное явление. Я хочу сказать, что, если это приезжий, он мог приехать на поезде…

Пино кивает своей головой страдающей запорами крысы:

— Логично.

Я прочищаю горло. Сон и усталость гудят в моем котелке, как вентилятор в пустой комнате.

— Можно себе представить такой сценарий: двое блатных должны были ликвидировать типа, приезжающего на поезде… Они засекли его при выходе из вагона и свели с ним счеты на вокзале.

— На вокзале? — подскакивает Берюрье, не верящий в неправдоподобные вещи.

— Предположим!

— Давай предположим, — соглашается мой пузатый товарищ. И добавляет с ехидцей:

— И что с того?

— А то, тупарь, что труп они спрятали где-то здесь…

— Где?

Я пожимаю плечами:

— That is the question!

— Бывают моменты, когда я совершенно не понимаю твой жаргон, ворчит Толстяк.

Я интенсивно размышляю. Мои мозги работают на скорости пять тысяч оборотов в минуту! Я подскакиваю:

— Они запрятали его в таком месте, откуда его можно вытаскивать только по частям! Ну да, все понятно, все ясно!.. Вот настоящая божья правда, как выражаются знаменитые американские романисты, когда хотят ублажить критику.

Пино выходит из своей серой летаргии.

— Значит, они его кокнули сразу, после того как он сошел с поезда?

— Или почти.

— Но, черт подери! — кричит Берюрье. — Нельзя же так просто взять и замочить мужика на глазах у сотен свидетелей! Об этом бы давно было известно, а?

— Пошли! — отрезаю я.

Мы проходим на платформы. Они почти пусты, если не считать пригородные линии, по которым серебряного цвета поезда привозят сонных пассажиров, направляющихся на работу.

Я иду к линиям дальнего следования… Там дует холодноватый ветерок… Рабочие, укутав голову в кашне, маневрируют бесконечными составами… Открываются первые журнальные киоски…

— Ну что? — ворчит Берюрье.

Я, не отвечая, направляюсь к платформе “Л”, предпоследней в ряду… Именно к ней подходят скорые поезда… С этого места я осматриваю большой зал, в котором электрические лампочки начинают бледнеть от утреннего света.

— Смотрите, — говорю я коллегам, — труп там…

— У тебя крыша поехала! — насмехается Пино.

— Нет! Я догадался.., учуял…

Этот мерзавец издевается надо мной:

— Ну у тебя и нюх!

В некотором смысле — да.

Я возвращаюсь под маркизу. Слева находится огромная мобильная таблица, показывающая время прибытия поездов… Под ней закрытый газетный киоск. Рядом с ним — конура для продавщицы лотерейных билетов.

Словно автомат, с обострившимися от усталости чувствами, я иду к будке. Она заброшена. Окошко крест-накрест забито досками… Сбоку, между стеной и газетным киоском, находится дверь в вышеупомянутую будку. На ней висит замок, но он такой ржавый, что сдается от одного только прикосновения.

Я открываю узкую дверь. Нет нужды гадать, прав ли я, нужно поскорее вызывать “труповозку”!

Я отступаю от волны зловония! Берюрье отодвигает меня и включает карманный фонарик. У него хватает мужества сардонически присвистнуть, что гораздо лучше, чем подписывать необеспеченные чеки.

— Звони в морг, — приказываю я Пино. — И скажи им, чтобы не жались насчет упаковки для клиента!

Мы закрываем дверь и, не добавив ни слова, закуриваем первую на сегодня сигарету.

Глава 13

Не стану от вас скрывать, что морг — это не то место, где я стану проводить свой отпуск. Но морг ранним утром — это больше, чем мрачно.

Это невыносимо…

Мы находимся в маленьком зале амфитеатром. Пино и Берюрье сидят на скамейках и клюют носом. Обнаруженные останки лежат на каменном столе, ярко освещенном висящей над ним лампой. С клиентом занимается профессор Буржуа — лысый толстяк в очках. Стоя в метре от секционного стола, я внимательно слежу за его работой, заставляя себя оставаться на ногах.

— Мы могли бы подождать снаружи, — замечает Пинюш голосом чревовещателя.

— Думаешь, коридоры выглядят веселее? — спрашиваю я его.

Берюрье прерывает начавшееся всхрапывание. Чтобы взбодриться, он достает из кармана сосиску, сдувает прилипшие к ней крошки табака и начинает есть без дальнейших церемоний.

Интенсивно жуя голыми деснами, он заявляет:

— Крутые они ребята: кокают мужика прям на вокзале, отрезают у него чайник, и все это на глазах у всех…

Он высказывает то, о чем я думаю. Так что мы гармонично дополняем друг друга.

— Они его убили потому, что он не должен был выйти из вокзала, рассуждаю я вслух. — А из вокзала он не должен был выйти потому, что снаружи его кто-то ждал… Тогда его взяли в оборот в толпе. Когда люди сходят с поезда, никто ни на кого не обращает внимания…

— Это верно, — соглашается Пинюш.

— Они увели его в глубь зала… Заброшенный киоск они заметили еще до приезда своей жертвы и заранее приоткрыли дверь… Зажав в этом закутке, они его убили.

— Как? — спрашивает Берюрье и издает пронзительный крик, эхом отдающийся в амфитеатре.

— Что с тобой? — Я проглотил веревку от сосиски!

— Очень вовремя! На чем мы остановились? По-прежнему спокойный, Пинюш напоминает:

— Они его убили. Вмешивается профессор Буржуа:

— Этот человек был убит ударом ножа для колки льда в сердце…

— Чистая, быстрая и бесшумная смерть, — говорю я. Присутствующие соглашаются со мной. Берюрье заканчивает проглатывание веревки.

— Значит, так. Они кокнули этого малого и засунули его в будку…

Нельзя было допустить, чтобы он вышел из здания вокзала…

На секунду замолчав, он спрашивает, стараясь не шокировать эскулапа:

— Он француз?

— Нет, — отвечаю я, — берюрьянец. Но это не имеет значения.

Продолжай свои рассуждения.

Толстяк сбивает шляпу на затылок. На его гениальном лбу мыслителя отпечатался желтый круг.

— До сих пор я все понимаю, — доблестно продолжает этот субпродукт рода человеческого. — Но я никак не могу просечь, на кой они отрубили ему котелок? Ты сам-то это понимаешь?

— Может быть…

— Ну так скажи, мне не терпится узнать…

— Те двое должны были сделать так, чтобы этот тип исчез. Сечешь?

Не просто убить, а сделать так, чтобы он бесследно исчез. В данных обстоятельствах они не могли вытащить его целиком… Ты следишь за моей мыслью?

— Да. Тогда они пошли кратчайшим путем: сделали его неузнаваемым, отрезав голову!

— Верно!

Берюрье делает успехи.

Я наклоняюсь над тележкой, в которой сложены малоприятно пахнущие шмотки. Там хорошего покроя костюм из английской ткани. С левого наружного кармана спорота метка известной фирмы. Рубашка американского производства, но это ничего не значит, потому что их можно найти по всему миру (естественно, исключая русские магазины, потому что они за “железным занавесом”).

Ботинок на убитом не было. Наверняка Турок унес их вместе с головой, потому что у него не было времени сдирать с подошвы марку фирмы-изготовителя.

Пинюш заснул… Берюрье же, наоборот раздухарившийся после своей сосиски, как будто обрел второе дыхание.

— Видишь ли, Сан-Антонио, — бормочет эта толстая куча различных химических комбинаций, — я очень хорошо понимаю это дело. Мужик не должен выйти из вокзала, и его мочат прямо после схода с поезда.

Ладно. Кроме того, никто не должен знать, что он умер. Поэтому его тело прячут и забирают его ксиву, метки с одежды.., и голову. Опятьтаки ладно. Но зачем тогда Турок поперся прятать отрезанную башку на рынке? Ее ж там обязательно должны были найти, так?

Очень дельное замечание… Я размышляю… Размышляю напряженно…

И естественно, поскольку мой котелок в некоторых случаях ничем не уступает электронной машине, нахожу ответ.

— Чтобы понять, — говорю я ему, — надо влезть в шкуру типа, разгуливающего по Парижу с отрезанной головой… Убитый приехал ночным поездом, поскольку двум бандитам было бы трудно провернуть это дело средь бела дня, когда работает газетный киоск… Итак, ночь, Турок должен (как решил жребий) избавиться от трупа… Греноблец убил, а его напарник за ним убирает. Что он делает? Куда запрятать голову? Он живет в гостинице и не может ее сжечь или сунуть в негашеную известь… Бросить в Сену? Он прекрасно знает, что она всегда возвращает то, что в нее кидают… Так куда же? Кровь тянет к крови, и тогда он направляется к Центральному рынку. Во-первых, потому, что в этом уголке Парижа и ночью идет жизнь; во-вторых, потому, что у него в голове появилась идея по поводу головы!

— Очень забавно, — оценивает мой каламбур профессор, моющий руки.

Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки.

— Что за идея? — спрашивает Берюрье.

— Он говорит себе, что рынок — это средоточие съестных припасов должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения… Разве это не отличный способ избавиться от головы?

Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны.

Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу…

Берюрье хлопает меня по плечу.

— Ты гений в нашем деле, Сан-А. Теперь все яснее ясного… — Он смеется. — Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно?

Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа:

— Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки.

— Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, профессионально выкладывает он. — Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних.

— Ни одно не было смертельным? — деловито осведомляется Берюрье.

Профессор испепеляет его ледяным взглядом.

— Толстяк, — говорю я ему, — в дурости ты поднялся до недосягаемых высот. Второго такого идиота не найти днем с огнем!

Буржуа соглашается со мной кивком головы. Смущенный этой молчаливой ратификацией, Берю замолкает.

— Продолжайте, док!

— Ну что вам еще сказать? Смерть наступила дней шесть-семь назад.

Я размышляю.

— Скажите, док, в вашем заключении по голове, кажется, отмечено, что у убитого было много мелких шрамов на висках и на носу?

— Совершенно верно!

— Это могло быть следствием пластической операции?

Теперь очередь врача погрузиться в глубокие раздумья.

— Вполне. В таком случае операция была проведена специалистом высокого класса Мэтром в пластической хирургии!

— Как вы думаете, док, можно полностью изменить человеку лицо?

Он пожимает плечами.

— Полностью — нет, но можно заменить доминанты лица и тем самым изменить его общий вид…

— Ладно, спасибо… Благодарю, что вы так рано поднялись ради этого грязного дела… Он кипятится:

— Это, как вы его называете, “грязное дело” — моя работа. Я ее люблю и не хочу заниматься никакой другой… Я его успокаиваю:

— Я не хотел вас обидеть, доктор, даже наоборот. Согласен, ваша профессия самая приятная из всех, что есть на свете… Даже работа парфюмера, создающего утонченные духи, не может соперничать с ней по силе аромата!

Он смеется…

Тусклый, серый день не дает отделаться от похоронного настроения, которое на нас навеял морг.

Холодный ветер гонит капли дождя…

У нас такое чувство, что мы направляемся на собственную казнь.

Стоя на тротуаре, мы напоминаем трех аистов, по ошибке попавших на Северный полюс.

— Мне жутко хочется спать, — вздыхает Пинюш. — Честное слово, сейчас бы я прохрапел целый день…

— А мне хочется есть, — делится Берюрье. — Бессонные ночи вызывают жуткий аппетит… Что вы скажете о луковом супе с тертым сыром и стаканчике белого? Это и вдобавок чашка очень крепкого кофе приведут нас в форму.

Он садится в свою машину и делает нам знак присоединиться к нему.

— Можно съездить к Гродю, — говорит он мне. — У него получается отличный луковый суп!

Я не отвечаю… Продолжаю размышлять над этой непонятной историей.

— Слушай, Берю, — спрашиваю я Толстяка, — ты поработал почти во всех службах. Может, знаешь двух блатных, которых зовут Боб Шалун и Маньен Улыбчивый?

— Маньен! — восклицает Толстяк. — Он меня спрашивает, знаю ли я Маньена! Да мы с ним вместе ходили в школу! Я решаю, что он шутит, но потом вижу — нет.

— Это правда?

— А то! Ты что, думаешь, гангстеры с неба сваливаются? Должны же они быть откуда-то родом, а, Пино? Мы с Маньеном земляки… Его отец держал в нашем поселке табачную лавку… О! Видишь у меня на брови шрам? Это Маньен швырнул мне в морду подковой…

— Подкова приносит счастье, — иронизирую я. — А скажи-ка мне, Толстячок, ты знаешь, где он кантуется?

— Да. У него квартира на бульваре Бертье, в семнадцатом округе…

— Чем он занимается?

— Его конек — скачки…

— Он играет на тотализаторе?

— Да, но ставит только на выигрывающую лошадь… Он парень умный!

— Кажется, он и Турок были корешами?

— Да?

— Мне так сказала Мари-Жанна… Как думаешь, может он быть связан с этим делом?

— Маньен? Ты чокнулся, Сан-А. Он слишком умен, чтобы влезть в мокрое дело!

— Во всяком случае, допросить друзей наших друзей иногда бывает полезно. Предлагаю вытащить его из-под одеяла.

Толстяк соглашается:

— Давай… До жратвы или после?

— До!

— Знаешь, если он у себя, то раньше полудня не встает. Так что это не горит.

Я стукаю кулаком по приборной доске:

— Я сказал — сейчас! Понял?

— О'кей…

Отодвинув заботы о супе насущном, Берюрье везет нас на бульвар Бертье и останавливается перед домом сто двенадцать.

— Откуда ты знаешь его адрес? — подозрительно спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Он несколько раз просил меня помочь, когда коллеги пытались устроить ему неприятности.

— Как не пособить землячку!

— Надо же помогать друг другу…

Толстяк останавливается на четвертом этаже и начинает колотить в дверь. Пинюш отстал на этаж и тащится, фырча, как паровоз.

Проходит некоторое время.

— Улетела птичка, — с сожалением вздыхаю я.

— Да нет, — объясняет Берюрье, — просто он не открывает первому встречному. Это надо понять…

Он колошматит снова, посильнее, но по-прежнему в дружелюбном ритме.

Вдруг, хотя мы не слышали звука шагов, мужской голос спрашивает из-за двери:

— Кто там?

— Это я, Берюрье, — отвечает Толстяк.

В его голосе звучит гордость за то, что он действительно Берюрье самый рогатый полицейский Франции.

Дверь открывается. В полумраке прихожей стоит высокий тощий тип с большим носом и очень глубокими морщинами по обеим сторонам рта. На нем белая шелковая пижама. Редкие волосы растрепаны. Он чешет грудь, глядя на нас без всякой радости.

— Ты позволишь? — для проформы интересуется Берюрье, отстраняя его.

Маньен смотрит на Пинюша и меня, как на собачьи какашки, забытые на его ковре.

— Это кто такие? — спрашивает он Берюрье.

— Мои друзья, — отвечает Толстяк.

Маньен больше вопросов не задает… Свою кликуху “Улыбчивый” он, должно быть, получил за резкие морщины, делающие его физию похожей на морду бульдога!

Мы закрываем дверь и следуем за хозяином квартиры в богато обставленную столовую… Улыбчивый опускается в клубное кресло и смотрит на швейцарские часы, тикающие на стене. Радостный кукушонок приветствует приход Берюрье, прокричав, что уже восемь.

Он (не кукушонок, разумеется, а Берюрье, хотя он тоже ку-ку) показывает на меня пальцем.

— Комиссар Сан-Антонио, — представляет он. — Мой начальник и тем не менее друг… Он хочет тебя кое о чем спросить…

У Маньена темные горящие глаза, очень нерасполагающие.

— Насчет скачек? — уточняет он.

— Нет, — отвечаю. — Я не люблю лошадей и предпочитаю мотогонки!

Я вытаскиваю из-под стола стул, придвигаю его к креслу хозяина и сажусь напротив. Мои колени почти касаются его.

— Вы, разумеется, читали о найденной на рынке отрезанной человеческой голове? Он колеблется, моргает.

— Чертова башка, — добавляет Берюрье, смущенный этим коллективным визитом к его земляку. — Такие вещи могут случиться только со мной…

— Замолчи! — кричу я на него. Возвращаюсь к Маньену Улыбчивому:

— Мы (показываю на свою группу) работаем в Секретной службе… К криминальной полиции не имеем никакого отношения… Мы бы никогда не занялись этим делом, если бы не случайность…

— К чему вы клоните? — спрашивает Маньен. — Вы разбудили меня, чтобы рассказывать свою биографию?

— Минутку! Мы провели расследование, и вот результат…

Я загибаю палец:

— Турок! Загибаю второй:

— Греноблец! Загибаю третий:

— Мари-Жанна, Туркова путанка… Все сыграли в ящик. Неплохо мы поохотились, а?

Он в миг становится зеленым, как бутылка.

— Турок! Греноблец!

— Да…

— Но газеты писали, что Турка…

— Считайте, что предыдущих номеров просто не было, и читайте последующие. Они вам подтвердят мои слова…

— Мы тебя не накалываем, — вставляет Берю. — Слово земляка!

Маньен скребет макушку.

— О! Я тебе верю… Вот только узнавать об этом тяжело…

— Так вот, мы вышли на безголовый труп, спрятанный в лотерейном киоске на Лионском вокзале. Мы пришли сюда задать вам один простой вопрос, Маньен… Ответьте на него. Я знаю, вы сможете это сделать, потому что были другом двух названных мною парней… Если вы это сделаете, дело закрыто… Нет — расследование будет продолжено.., и может принести вам массу неприятностей…

Я делаю паузу. Он не сводит с меня глаз.

— Спрашивайте.

— Я хочу знать, кто такой этот обезглавленный человек… Маньен медленно отводит глаза… Не отвечает.

— Рожай, — советует Берюрье. — Если Сан-Антонио обещал тебе свое молчание, все заметано. Тебе ничего не будет, даже если ты замешан в эту историю.

— Я даже не хочу об этом знать… Мне на это плевать… Три трупа за один и так достаточно для неофициального расследования.

Маньен понимает обоснованность наших аргументов.

— Ладно, — говорит он, — я вам доверяю и потому все расскажу. — И начинает признания:

— Во время войны я, Греноблец, Турок и кое-кто еще организовали дело по переправке людей, которым грозила опасность, в Англию… Мы брали за перевоз немалую сумму, но работали серьезно…

Это было опасно, но давало хорошие бабки… Так продолжалось много месяцев, а потом один из нас, Джим Масляный, сдал всю компанию немцам за деньги, и нас замели как фраеров. К счастью, нам повезло. Мы смылись из фургона, на котором нас в везли в гестапо, благодаря Турку.

Он задушил двух часовых разом!

Маньен останавливается.

— В некотором смысле это было славное времечко, — вздыхает он.

Потом возвращается к своим баранам:

— Мы скрывались, а Масляный поступил на службу к фрицам и стал работать на улице Лористон. Все грязные дела он теперь обделывал в открытую, а прибыль целиком шла ему…

— Какая сволочь! — говорит Берюрье. Я его перебиваю:

— Так он и есть обезглавленный?

— Вы угадали, — отвечает Маньен. — После Освобождения эта гнида смотался в Штаты… Там он сумел приумножить состояние, сколоченное на службе у Адольфа. Он разбогател… А мы поклялись прикончить его, если он вернется. Мы были в курсе его дел и ждали своего часа…

— И он пробил? — нетерпеливо спрашиваю я.

— Да.

— Масляного замучила ностальгия, и он вернулся…

— Верно. Сначала он приехал в Италию. Но этого ему было мало, ему была нужна Франция… Он послал своих корешей в Париж разведать, все ли тут спокойно. Они его заверили, что да… Об этом предателе все давно забыли. Кроме того, он переделал себе морду… Короче, он решил вернуться… Тогда мы, пострадавшие, объединились… Турок, я, Греноблец, еще один…

— Шалун? — спрашиваю я.

— А вы о нас много узнали!

— Старался!

— Мы собрались и тянули жребий, кому его встречать…

— И жребий вытянул Греноблец?

— Он.

— А потом Турку выпало избавиться от трупа?

— Да…

— Почему?

— Мы хотели воспользоваться богатством Масляного, а для этого его должны были считать живым.

— А почему ваши друзья замочили его на вокзале? Его встречали?

Маньен качает головой:

— Нет, но у них не было времени: Масляный их узнал… Они сказали себе, что если не шлепнут его сразу, то он сделает ноги. Понимаете, у него было перед ними преимущество: их лица не особо изменились, а его узнать было трудно… Кажется, Греноблец узнал его в самую последнюю минуту, когда он уже подбежал к выходу…

Теперь все ясно. Я испытываю огромное облегчение и смотрю на Пино, заснувшего на столе.

— Как вы собирались завладеть его деньгами?

— Мы узнали, что он открыл счет в “Банко ди Рома”. Мы бы подделали его подпись на чеке. Но для этого было нужно, чтобы его продолжали считать живым!

Я встаю и трясу Пинюша:

— Подъем, старый филин, приехали!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В дверь ресторана Гродю входят три шатающихся призрака.

Хозяин, более краснолицый, чем когда бы то ни было, бросается нам навстречу.

— Ну, — спрашивает он, — узнали что-нибудь новенькое?

Берюрье делает ему знак заткнуться.

— Что у тебя сегодня в меню? — спрашивает он. Гродю улыбается.

— Если скажу, ты мне не поверишь!

— Все равно скажи…

И ресторатор, сделав шире свою робкую улыбку, бормочет:

— Телячья голова. Жуть, а?