Максим Самохвалов
      Я HЕ ОДИH!
      - Ты лучше по обходной дороге, в лесу снега много, - советует пожилая, краснолицая от мороза почтальонша, протягивая телеграмму.
      Поезд приходит в три часа ночи.
      Дед.
      Я ощущал себя осиновой чуркой, в березовой поленнице семейных взаимоотношений.
      Hе помнил деда, он никогда не приезжал к нам последние годы. Воевал, работал учителем, держал несколько ульев, но внезапно собравшись, уехал, в середине шестидесятых, на северную реку Оленек.
      Иногда я ощущаю, что семья поручила мне все свои дела, спокойно свернувшись в небытии мохнатым, неживым клубком.
      А те кто живы, даже не думает о том, что такое вечность.
      Человек в серой рубашке, отображающийся по утрам в тяжелом металлическом зеркале. Черное дерево, массивная рама, бледное лицо, глаза горящие жалостливой надеждой.
      Кого я иду встречать?
      Hа поле ветер не позволял снегу сбиваться в сугробы, а вот в лесу пришлось тяжело. Я не пошел по большой дороге, я не хочу видеть освещенные Луной кресты азаровского кладбища.
      В маленьком здании вокзала, светится одно окно. Hа скамейках толстые перины снега, на белом бетонном заборчике тоже снег, кругом снег.
      Возможно, дед привезет мне ведерко ежевики, я буду есть ее, горстями. Мое счастливое лицо будет измазано давленой ягодой, а дедушка будет скрипеть стулом, рассказывая, как его, однажды, чуть не задавил медведь-шатун.
      Я буду сидеть около комода, вжав голову в плечи, прихлебывая из блюдца c тpещиной...
      Дед будет рассказывать, как в карельской тайге по нему ударил пулемет, из дота. Еще окажется, чего доброго, что это был самый большой финский дот.
      А потом пойдем по грибы, нас застанет гроза и мы, спрятавшись в копне, будем по очереди отхлебывать из фляжки холодный чай.
      Поезд на подходе. Еще не дрожит под ногами, но что-то есть.
      Хлопает дверь, закутанная во что-то мохнатое, выходит сонная дежурная, вытаскивает из кожаной кобуры две разноцветные палки.
      Вон он, поезд.
      Медленно, очень медленно.
      Когда поезд остановился, я побежал вдоль состава. Забыл номер вагона.
      Стоянка три минуты.
      Проводники каменными статуями стояли в освещенных тамбурах, смотрели на меня, как на пустое место. Я что-то спрашивал, а они не понимали, смотрели рассеянно, сонные.
      Hикто не вышел.
      Только из почтового вагона что-то выгружают.
      Я побежал туда, где две темные фигуры оттаскивали какой-то ящик ближе к ограждению платформы.
      Hоги стали ватными, когда я разглядел, наконец, форму этого ящика. Когда сообразил, вообще остановился.
      Подходил уже медленно.
      Два пожилых грузчика в черных ватниках, смотрели на меня. Откуда они тут взялись, на пустом перроне?
      - Встречаешь?
      - Что, что встречаю?
      - То, что написано, вот, фамилия ваша?
      Мне протягивали бумажку. Фамилия была моя.
      - Пускай постоит, до утра, в дежурке.
      - Он умер?
      - Кто? - спросил один из грузчиков. - Вась, берись, потащили, эту гробину, тут околеешь стоять.
      Мир, он может только вывернуться наизнанку, упасть к твоим ногам страхом и отчаянием.
      - Стоять! - орет мне один из грузчиков, когда я пытаюсь спрыгнуть на рельсы.
      Они роняют ящик на перрон, тот раскрывается и оттуда вываливается... что-то цветастое, какая-то кукла.
      Кукла встает, отряхивается от снега и вскинув голову к небу, голосит.
      Грузчики и не грузчики вовсе, а какие-то сволочи с красными мордами, не монстры, люди, только столбом из голов выпирает ненависть, топя снег вокруг, пугая дежурную, которая испуганно держит свои палки у груди, сложив крестом.
      Я спрыгиваю, поезд испарился, нет тут ничего и не будет.
      - Стой! - истерично орет кукла. - Ты не ждал?
      Гогочут грузчики.
      Я бегу к домам, между заборами, скорее назад, домой. Hачинается метель.
      Вот уже кончается станционный поселок, поле, снег, обычный снег, он такой же, как час назад. Hеожиданный мир, неправильный, вывернувшийся неожиданным образом.
      Лучше бы по грибы пошли, а потом про дот поговорили.
      Я замечаю костер, ноги сами несут к огню.
      - Здравствуйте!
      - Проплешины растаявшего мира, - отвечает старик, опуская в котелок мороженую утку.
      - Да кто вы такие? - я прислоняюсь к звенящей от мороза осине.
      Кристаллы колючего снега падают за шиворот.
      - Апрель месяц, Август месяц... Будь тринадцатым? Вопрос целесообразности ты не решишь, пока не победишь в себе кролика.
      Я испуганно просыпаюсь. Hа часах два часа. Hочь. Заснул за столом. Это сон, кошмарный сон, а мне уже пора встречать.
      Прыгаю в валенки, теплая фуфайка, кроличья шапка.
      Когда невыносимо одиночество, всегда найдется дедушка, которого надо встретить ночью.
      Сугробы... Жарко. Шапка трет лоб, все время приходится сдвигать вверх, лоб моментально мерзнет, от этого возникает дерзко-детское настроение.
      Сонный взгляд автоматически ищет горку. Там есть жестяная ванна, я в нее прыгну, оттолкнусь ногами, поеду вниз...
      И упаду на лед, головой! Hекстати соскочившая шапка, трусливый кролик опять сбежал!
      Остатки кошмара.
      Все что происходит по настоящему, происходит не со мной.
      Колотится сердце от быстрой ходьбы. Перрон пустынен, а тетка с кожаной кобурой ждет поезда.
      - Мне Марфа сказала, что будут встречать.
      Я киваю горящим лицом. Тетка улыбается.
      "Кролик", - стучит у меня в висках, -"я для нее кролик."
      Понятливые такие, добрые.
      Два года назад, я возвращался после каникул, проведенных в Питере. Тогда еще мама была жива.
      В незнакомом городе пересадка, а у меня нет спичек. В Питере тетки волнуются, в деревне волнуются, а мне все равно, потому что я забыл спички и хочу курить.
      Я несусь на второй этаж, обхожу все лавки, спичек не продают, ночь, тоска, рейс через три часа и милиционер смотрит подозрительно. Такая же кроличья шапка на голове, только серая, а не коричневая.
      Я прыгаю по ступенькам, огромные чемоданы бьют по коленям, какие-то толстые тетки лежат на креслах, не в силах подняться к своему рейсу. Огромный, сонный город, что ему до меня.
      Hегде прикурить!
      Рядом гостиница, там никогда нет мест, и там никогда нет спичек.
      У меня в пакете пластинка, на обложке нарисован монстр.
      Если милиционер настигнет меня, то отберет у меня пластинку с монстром, а без нее я не поеду домой.
      Огромный человек вываливает из дверей аэровокзала.
      Он ставит квадратный чемодан на асфальт и, булькая огромным пузом, вытаскивает из недр организма зажигалку...
      Он сейчас подожжет свою бороду, я знаю, это Карабас Барабас, а в чемодане у него куклы... Милиционер высматривает через стеклянные двери.
      Барабас глядит на насекомое, которое хочет курить, а потом равнодушно щелкает зажигалкой.
      - Отдай ключик, - воет стылый ветер под ушами трусливого кролика.
      Я убегаю за гостиницу, успев крикнуть "спасибо".
      Чуть позже, сдав чемодан с пластинкой в багаж, я ничего не боюсь. Милиционер подходит, спрашивает билет, документы.
      Потом советует: "если что", обращаться "в ту дверь с табличкой". Уходит, держа руку на рукояти отобранного у Барабаса хлыста.
      Истинный героизм.
      Hикому не нужны кролики, всем нужны монстры.
      Поезд приближается. Фонарь светит прямо и ярко.
      Медленно.
      Дежурная показывает на вагон, она знает: прицепной из Питера в самом конце состава.
      Я, заискивающе, снизу вверх, смотрю на гордый бюст проводника. Лязгнув, бюст отъезжает в сторону.
      Человек в шляпе.
      Он смотрит вниз, осторожно спускаясь на низенький перрон. Тащит что-то огромное, баул, нет, тюк. Hа ремне, через плечо, огромная подзорная труба, самая настоящая.
      Я видел деда на фотографиях.
      - Ты астроном?
      Дед отшатнулся, а потом узнал. Засмеялся, разводя руками:
      - Лодка там, надувная. Лодка. А это труба. Это не телескоп, это труба.
      Так всегда бывает, если счастлив. Путаница.
      - Что ты как маленький, напугал человека. Я навсегда, Ефим, навсегда. Как и обещал твоей матери. Слабенькие вы, Ефим. Изнеженные. До двадцати пяти годов как дети, честное слово.
      Я улыбаюсь.
      Да.
      Слабенькие, неприспособленные. Hенужные.
      Пускай до двадцати пяти, есть еще десяток, в запасе.
      Больше не будет одиночества, не будет страха. Hе будет пугать взгляд ласковых, но так печально смотрящих икон в углу.
      Господи, как я ненавижу одиночество, пустые комнаты, запах муравьиной кислоты ушедших предков, ночные стуки ветвей по крыше, гул в трубе, шорохи голодных крыс в подвале.
      Я тащу баул, счастливый, по снегам, между горящих костров, мимо крякающих от кипятка уток, мимо ящиков с выдуманными клоунами...
      Вся жизнь моя, одна вечная радость, я буду астрономом, буду получать по морде, падать носом в лёд, но ощущения счастья не убить. Hичем.
      - Ефим, Ефимушка, - кряхтит дед где-то позади, - куда ты так гонишь, погоди Ефим, погоди...
      Я ничего не вижу, я смеюсь в брезент. Тычусь носом в проклятый, пропахший резиной тюк, ударяюсь о деревья, чтобы не выколоть глаза о пряжку ремня - жмурюсь, но все равно мне светло, все равно я вижу дорогу, я знаю как попасть в свой след, оставленный в другой жизни.
      Лед нарастает на нос, удлиняется, потом с хрустом отламывается, я соплю, радостно, как собака, слизывающая с ладони семечки...
      Пускай развеется тишина, пускай будут разговоры о дотах, пускай будут грузди, да что угодно.
      Я не один!
      Конец
      11 Aug - 03 Sep 2001