– Да по правде – не знаю, что сказать.

Буграев и впрямь растерялся от неожиданности. И тогда Монгуш, понимая, что хоть и не надолго, но стал хозяином положения, с нескрываемым больше раздражением завершил разговор:

– Я знаю, что сказать. Пусть, пусть она вселяется в этот чертов «флигелек», ваша всеми уважаемая Кушнер. Вопросов больше нет?

– Есть. Когда она может вселиться?

– Да хоть сейчас.

– А дверь на замке?

– Позвоню коменданту, откроет.

Ганелин подскочил и принялся пожимать сразу обе руки Леонтине Стефановне, та заулыбалась и заплакала, а Буграев предостерегающе поднял руку, продолжая беседу по телефону.

– Спасибо, Сардар Аспетович, и от Кушнер, и от Ганелина, и от меня. Но еще одна маленькая просьба. В общежитии нет системы ордеров, жильцов просто записывают в журнал, при выезде вычеркивают. Так?

– Ну, – опять настороженно выдавил директор.

– А ведь «флигелек» – это уже не совсем общежитие. Разумеется, изобретать по такому случаю ордер тоже нет смысла, но вот приказ издать на заселение пристройки, на мой взгляд, необходимо. Чтоб, понимаете, копия всегда была у Кушнер.

– Как раз не понимаю, – действительно зашел в тупик Монгуш. – К чему такая формальность?

– Всякое в жизни бывает, Сардар Аспетович. К примеру, я ввалюсь пьяный среди ночи, потребую объяснить, на каком основании она там обитает. Пусть у нее будет документ за подписью и печатью.

– Любите вы, однако, шутить, товарищ Буграев.

– Я это часто слышу.

– Ну хорошо, будет приказ. Вам это что, срочно?

– Желательно.

– Через полчаса копия будет лежать в приемной. И тотчас же положил трубку.

Положил и Кузьма Николаевич, после чего достал платок, вытер лоб и лишь тогда поздравил Леонтину Стефановну, которая находилась в состоянии «ни жива ни мертва».

– Ничего-о, – задорно протянул участковый, – наша взяла! Слыхали, вселяться можно хоть сейчас.

Долго пришлось успокаивать плачущую женщину, отпаивать водой, а потом Ганелин сходил в контору и принес свежеизданный приказ. Когда прочел его вслух и передал Леонтине Стефановне, на заплаканном ее лице наконец-то появилась несмелая улыбка.

– Вы потихоньку укладывайтесь, – посоветовал ей Кузьма Николаевич, – рассчитайтесь с хозяйкой. Проследите, чтобы до копеечки, а то она может потом ходить по селу и рассказывать всем встречным, как вы обманули ее на целых две копейки. После рабочего дня, часу в седьмом, мы с Егором Ивановичем зайдем за вами и перенесем вещи.

Когда женщина ушла, Ганелин почесал в затылке и обратился к другу:

– Ты хоть что-нибудь понимаешь?

– Это ты насчет Монгуша?

– Кого ж еще? Упирался, упирался – и вдруг сразу на сто восемьдесят! Как это можно – одним махом?

– Так ведь надо же и ему когда-нибудь начинать перестраиваться. Раньше он в производственных успехах, как в броне вышагивал, ничем не пробьешь. Жалуется кто-то там на его черствость, на невнимание к человеческим нуждам – пусть жалуется. Что ему сделают? Ничего. Его не только районное руководство, его и областное знает и поддерживает. А когда там начались перемены, пришли новые люди, он, видишь, стал задумываться. Но задумываться – это еще мало, надо делами доказывать, что и ты со всеми в ногу. А он не приучен. Если хребет годами закостеневал, тут тебе сразу не согнуться, не разогнуться. Он так и разгибается: нехотя, с болью, со стоном. Он же зубами скрипел, когда я вынуждал его приказ издать. Раньше ведь, вспомни, одного его слова было достаточно: «Монгуш просил», «Монгуш велел», «Монгуш приказал». А теперь вынуждают бумагу сочинять и подпись ставить! Но иначе нельзя. Завтра поднимут папки с теми жалобами на него и попросят освободить кресло; придет новый – и к Леонтине: «По какому праву тут живешь?» А уж с документом мы ее в обиду не дадим.

– Это все верно, друг ты мой, – тихо проговорил Ганелин. – Но уж больно как-то он быстро… разогнулся. Вчера еще ни в какую, сегодня даже письменный приказ. – Он усмехнулся. – Я ведь почему не стал посылать за бумажкой-то, сам пошел? Хотелось вот так, носом к носу с ним, посмотреть, что у него на лице, как себя поведет. А приказ уже на столе у секретарши. Думаю, зайти, спасибо сказать? Так ведь это ты с ним договорился, не я. Повернулся и пошел…

Глядя на старого друга, Буграев думал, что не только директору совхоза, недюжинному хозяйственнику, завоевавшему отнюдь не дешевый авторитет и в районе, и в области, надо, пришла пора разгибаться, распрямляться и поворачиваться лицом к людям, к их быту, их душевным запросам, разгибаться пришла пора и Ганелину, который побаивался Монгуша. Пришла пора, потому как приняты законы, важные постановления, дающие Советам народных депутатов широкие права, вселяющие уверенность, заставляющие охватывать взглядом гораздо более широкие дали, нежели это могло быть вчера. Однако и Егор тоже не мог сразу вытянуться во весь рост, он все колебался да сомневался, пугался да оглядывался.

– Слушай, – заговорил он, поднимая глаза на Буграева, – а не могло быть так: он узнал насчет кражи и подумал, а не из моих ли, дескать, рабочих кто-нибудь это сотворил? Не из той ли бригады, что в общежитии поселилась? Если так, то с Буграевым сейчас лучше не связываться, не перечить. Ты ведь, помню, грозился разогнать его шабашников после того случая у «кафе»…

– Может и такое быть, Егор, – согласился Кузьма Николаевич, – не исключено. И разговор наш серьезный насчет этой новой бригады он помнит. Я ведь когда с бригадой-то пообщался, мне даже не по себе сделалось. Та же шабашня, что и раньше, те же рвачи, но теперь уже действующие вроде бы с соблюдением закона о нетрудовых доходах. Они его хорошо подзубрили, ничего не скажешь. Но я так понял, что помимо формального договора есть у них с Монгушем и другой, на словах, за который руками не ухватишься. Вот и предупредил. Ему это, конечно, не понравилось. А вот сейчас, ты прав, он тот разговор вспомнил. Так что, как говорится, в жизни все бывает…

– Это даже не говорится, а поется. – Егор заулыбался. – Помнишь: «В нашей жизни всякое бывает, налетает с тучами гроза»? И дальше там: «Ветер утихает, тучи уплывают»…

– «И опять синеют небеса», – закончил Кузьма Николаевич, тоже улыбаясь. – Еще бы не помнить! Где наши с тобой молодые годы, старина, а?

– Твои – не знаю, а мои Варюха уворовала. Одним махом. Как вернулся из-под Праги-то, да как пришел на гулянку, да как ее увидел, аж в голове звон, будто по каске прикладом звезданули. Я так себе тогда и сказал: «Ну, друг ты мой, Егорушка, прощай твоя молодость! И если эта дева не твоя, то лучше бы опять в окопы да под танк!»

– Кстати, где она?

– Дома, если пришла. А что?

– Не догадываешься?

– Не-ет. – У Егора лицо начало вытягиваться.

– Леонтину-то переселять пойдем?

– Ну, пойдем.

– И что, вселим да так и оставим? К чему ей одинокая радость? Надо уж по-человечески, с новосельем… Дай-ка телефон, Валентине брякну.

Дождавшись в трубке ответа, спросил:

– Как дела?

– Поди-ко, соскучился? – спросила жена.

– Тоскую, оттого и ночей не сплю. Тебе, чтобы пирог испечь, сколько надо времени?

– Смотря какой. Бывает, полдня. Тебе-то зачем?

– Праздник у нас сегодня.

– Поймал?!

– Кого поймал? Вора, что ли? Это я тебе его завтра в бумажку заверну. А сегодня Леонтину вселяем в общежитский «флигелек», нужна теплая компания. Сырники остались?

– Доели с Митей.

– Сделай еще на… Сейчас скажу. Ты, значит, да я, да Митя, да Леонтина, да Егор с Варей. Сосчитай. Потом в фольгу заверни, чтобы не остыли, в ту, что Аннушка привезла.

– Неужто не знаю?

– Потом зайди за Варей и вместе с нею – в общежитие. Возьмите у коменданта ключи и швабру, а там сами увидите.

– Вдруг за Митей придут?

– Не отдавай. Без детей не новоселье!

– Мне и самой не хочется.

– Тем более… Погоди, тут Егор что-то бормочет, не разберу.

– Пусть Варюха чай прихватит, который душистый, с мятой. У Леонтины вообще может не оказаться.

– Во, правильно, чай ароматный прихватите. До встречки у тихой речки.

– Болтун – находка для шпиона.

Елена Гартушенко-Мильчаковская, взяв с квартирантки все, что по ее мнению причиталось, никак, однако же, не могла поверить в ее переселение. Вышла, увидела соседку на лавочке, принялась ее убеждать: Леонтина, мол, затеяла какую-то провокацию.

Но вечером пришли Буграев с Ганелиным, взяли два чемодана и скатанный матрац – все имущество, нажитое Кушнер за долгую жизнь, понесли к выходу. Елена плюхнулась вдруг на шаткий, верткий и скрипучий стул, неподдельно разрыдалась. И было отчего: уж теперь-то в селе не осталось человека, который согласился бы снять у нее комнату даже на короткое время. Разве шабашник какой влипнет по незнанию, так он, может, и сам еще как обматерит, но самое страшное – сбежит без уплаты.

Кузьма Николаевич нес чемодан и матрац на плече, а Егор сгибался на бок под тяжестью другого чемодана или, как выразилась сама Леонтина Стефановна, баула.

– Вы, небось, гири коллекционируете, – предположил Ганелин, пыхтя. – Не спортивные, конечно, магазинные.

– Книги, – виновато улыбнувшись, ответила женщина, сама неся увязанную стопку книг. – Тяжело, я знаю. А вы отдохните.

– Ничего-о, не переломимся. Книги хоть интересные?

– Для меня – да. Есть и очень старые. Например, первый роман Бернарда Шоу на русском языке. Ему лет девяносто, как нашему Калмыкову.

– А вы не путаете? – усомнился Ганелин. – Этот Шоу, по-моему, не романы, а спектакли писал.

– И романы тоже. Возьмите почитать, если хотите. Пустенькая, но любопытная вещь, про боксеров. «Профессия Кошеля Байрона» называется.

За разговорами и дошли незаметно.

В вымытой к тому времени и вычищенной пристройке оказался застекленный сервант без посуды, тут же нареченный книжным шкафом; кроме него были кровать с панцирной сеткой, стол и два стула. Но на вселение пришла взглянуть сама комендант, у нее на время взяли и стулья, и посуду, и заодно электроплитку: чайник, извлеченный из скатанного матраца, тут же на нее и поставили.

При разборе и устройстве вещей по местам попутно выяснялось, чего не хватает в хозяйстве, без чего нельзя жить и что можно отложить на более поздний срок. К примеру, была в прихожей печь, но совсем не было дров. Ганелин начал прикидывать, сколько кубометров понадобится для такой печи на зиму, но Буграев его остановил:

– Погоди считать. «Флигелек» шабашники отгораживали, они же и печь клали. Дымит? – спросил он коменданта.

– И дымит, и не разгорается, а как разгорится, знай, дрова кидай, иначе за час помещение выстынет.

– Следовало ожидать, – мрачно процедил Кузьма Николаевич и из полевой сумки, с которой никогда не расставался, достал ученическую тетрадь, ту самую. – Вот теперь прикинем.

На обложке тетради он принялся что-то подсчитывать, время от времени окидывая печь внимательным взглядом, зачем-то зашел даже в комнату.

– Ну, все, – обронил Егор, – будет новая печь.

– Будет, будет, – подтвердил Буграев. – Эту душегубку на слом!

Если дело касалось кладки печи, он загорался быстро. Он был не только активным пропагандистом самых рациональных, экономических печей, он был еще и мастером самой кладки – это весь район знал, к нему приезжали консультироваться. И Кузьма Николаевич не упускал возможности, вооружившись молотком и мастерком, показать, как оно все делается. Руки его, сильные, ловкие, быстрые, с малолетства привыкшие к труду, просили, требовали работы постоянно, и он эту работу для них искал.

Теперь он вслух рассуждал о том, какая будет новая печь.

– На этой только Емеле-дураку за царской невестой ездить, еще и для приданого место найдется. У нас будет узкая, до потолка. Это значит: кирпича, примерно, штук двести пятьдесят, ведер восемь глины – вымачивать еще надо, столько же песку, полведра цемента. Ч-черт, опять у Монгуша просить!.. Ладно, для святого дела поклонимся, не гордые… Половина кирпича остается, нельзя выбрасывать, жалко… Тогда к этому же дымоходу в комнате каминчик приделать. А, Егор?

– Смотри сам, я-то что…

– Обязательно каминчик! Представляешь: зима, буран, мы с тобой носы под мышку прячем, а Леонтина сидит себе перед камином да почитывает! Теперь только надо кое-что доставать…

– Что и где?

– Задвижки, металлические уголки, кровельную сталь для дымосборника. В райцентр поеду и посмотрю, а там начнем. Поможешь? – спросил он, как когда-то давно, там, на Севере, спросил его Витя Меньшиков.

И точно так же, как сам он тогда ответил Виктору, ответил ему Егор:

– А что делать? – И слегка развел руками.

Ему работа подручного была уже знакома: ведь Кузьма выложил чудо-печь и в его доме.

– Тогда все, как в аптеке, – удовлетворенно сказал Кузьма Николаевич, пряча тетрадку. – Кому еще чем помочь?

– Нам уже Митя помог, спасибо. Усаживайтесь.

Пили душистый чай с тающими во рту сырниками, горделиво посматривая кругом, словно только что сами возвели скромные эти хоромы, дружно и весело утешали Леонтину Стефановну, то и дело норовившую расплакаться, затем мало-помалу начали вспоминать прошлое, довспоминались до всяческих невзгод, выпавших на долю каждого, кроме Мити, до разных происшествий, до тех же краж. Вспомнили, конечно, и ту, предшествовавшую нынешней, когда еще сама Леонтина Стефановна работала продавцом.

– Это еще что, если печатка разрезана, – говорила она, повеселев, с заблестевшими глазами. – Могли ведь и ребятишки поозорничать. А вы представьте себе: подходишь к магазину – сторожа не видать и двери настежь. У меня так ноги подкосились…

В тот раз Антонина Буланкова опередила всех и ворвалась к Буграевым за полминуты до звонка Леонтины Стефановны. «Ограбили! – кричала она. – Удавили! Тело увезли!» «Куда? – тоже гаркнул Кузьма Николаевич, да так, что заставил Антонину присесть. – Куда увезли, отвечай?!» «Чего на меня орешь? – сразу приходя в себя, воинственно спросила Буланкова. – Откуда я знаю?» «Только попробуй не сказать!» – пригрозил он, и тут раздался звонок. Покуда беседовал с продавцом, соседка исчезла.

Но на смену прибежала Полина Абакшина, жена сторожа магазина; она только рыдала, не произнося ни слова. Буграев усадил ее в коляску мотоцикла, дал газ – и к магазину. Утро, как и нынче, выдалось росистым; осмотревшись, Кузьма Николаевич углядел темную дорожку на траве, ведущую от магазина за пригорок, да мимо нового дома Замиловых, да по степи в ближний колок, что торчит из овражка метрах в четырехстах от села. Там на опушке он и нашел связанного по рукам и ногам Якова Абакшина. При понятых сторож рассказал: ночью на него напали, связали и оттащили сюда, в лесистый овражек. С какой целью, можно догадаться, но как грабили магазин – не видел, не слышал, не имеет понятия. Замерз тут, руки-ноги затекли от проклятого шнура, домой бы теперь да попить чайку!

Сматывая шнур, Буграев привычно отмечал: белый, шелковый, тройной вязки или, лучше сказать, оплетки – где он его видел, черт побери? В райцентре, что ли?.. В хозяйственном магазине?.. Или тут где-то, в Шурале?..

А в магазине все было перевернуто вверх дном, тут уж явно группой действовали. И что именно было украдено – ни за что не ответить без тщательной инвентаризации. Лишь по поводу одного товара Леонтина Стефановна не затруднилась: пропали три ящика водки и ящик портвейна «777», в обиходе «три семерки»; спиртное было завезено лишь вчера под вечер.

Такое количество, учитывая тяжесть, далеко не унесешь, хоть оно и в ящиках; тогда, напрашивался вывод, была машина. Однако ни с машиной, ни со временем ограбления что-то не вязалось. Абакшин уверял, что его отволокли в колок ночью, но след по росе был явно утренний. Под утро же, да и теперь еще, ни Замиловы, ни Калмыковы, ни еще кто-либо другой, кого Буграев расспрашивал, машины не слышали, а на увлажненной пыли тракта четко выделялся один только след буграевского мотоцикла. Значит, машина вплотную к магазину не подъезжала, пряталась, допустим, в переулке напротив Калмыковых. Воры же перетаскивали украденное до переулка на руках, а там и отбыли.

Реально? Нет. Почему? Намного увеличивается риск быть замеченными. Значит – версия вторая и наиболее правильная – все награбленное осталось в селе, будучи унесено разом, хотя и в разных, может быть, направлениях. К сожалению, каменистая, плотно к тому же убитая земля возле магазина не хранит следов. Их много на тракте, так ведь уже и народу сбежалось уйма, попробуй отличить, где чьи! Придется вызывать служебную собаку с проводником. Или повременить?.. Не будет ли поздно? Ладно, пусть даже и поздно, но уж в селе мы и сами как-нибудь найдем. Най-де-ем!

Усадил он Якова позади себя, Полина села в коляску, отвез их домой. Высадил у ворот, а ворота, как и у всех, по грудь, двор просматривается. От воротного столба во двор тянется бельевой шнур… Тэ-эк! Ну как в аптеке: и этот шнур, и тот, что у него в сумке, совершенно одинаковы.

– Зайду попить, а то во рту пересохло.

С крыльца двор еще лучше виден. К баньке на краю огорода ведет узкая дорожка, по сторонам на грядках несколько свежих заступов – сапоги. Размер не женский. Выходит, хозяина всю ночь не было, а тут без него мужики в баню ходили? Веселая жизнь! Главное, следы разные: справа – сапоги, слева – вроде полуботинки. Почему на грядки оступались? Да что-то несли, вот почему.

Сел на «коня», отъехал, через пять минут вернулся с понятыми. Мимо растерянных хозяев прошагал к баньке, открыл дверь. Темно, всюду пыль и паутина, а на полу свежая земля с грядок. Нагнулся, приподнял доску – под нею яма. Ну, а в яме часть краденых вещей да ящик водки.

Двоих соучастников сторожа нашли в пустой избе: они были пьяны до такой степени, что даже от ящика не уползли. Один был из этого вот общежития, может, за стеной «флигелька» койка его стояла.

Тогда в магазине не было сейфа, Леонтина Стефановна запирала выручку в ящик стола, где теперь Ишечкина сумочку свою держит. Ящик был взломан и с тех пор не запирается. Пропало тогда чуть больше пятисот рублей, но деньги никак не находились. Опять вернулся Кузьма Николаевич в дом Абакшиных, вдумчиво принялся осматриваться.

Возле дивана стояла корзинка с клубками шерсти; один какой-то неровный, не вполне шар и явно больше остальных. Надо размотать! Попросил понятых, те размотали и ахнули: сердцевина-то из купюр!

После той кражи должность сторожа упразднили, привезли сейф и поставили сигнализацию. Казалось, теперь уж никто не осмелится посягнуть на деньги и товары: упрятаны хорошо и надежно. Так нет же, нашелся храбрец-удалец.

Митя притих и начал клевать носом, Валентина Степановна засобиралась домой. Встал и Ганелин, говоря:

– Да, друзья мои, братья-нагайбаки, пора, пока не стемнело.

Тут у Леонтины Стефановны и прорвалось: как заплачет да как запричитает. Одна ведь она теперь в доме, тоже не радость! Жаль ее…

Ганелина стала ее успокаивать, однако и сама расплакалась. Варя мужу под стать: в кости широкая, ростом не мала, на круглом лице синие глаза, в которых всегда и всем полное сочувствие. То ли от природы, то ли по долгу службы – амбулаторная сестра, – но так или иначе сострадает она всем и каждому, и если где кому плохо, встанет в ночь-полночь и пойдет.

– Не, это уже цирк! – возмутился Ганелин. – То от Мильчаковской житья нет, то без Мильчаковской! Пойти позвать, что ли?

– Молчи, что ты понимаешь? – напустились на него женщины. – Леонтина Стефановна, ну, а правда, почему бы вам друг к дружке в гости не ходить? И к нам вместе приходите, пожалуйста, хоть бы и завтра. Правильно, и она человек, и ей несладко. Упертая, конечно, со своим приветом, так и мы все со своими приветами.

– Хорошо, – пролепетала Кушнер, – с утра и пойду.

– Ну вот! И отлично. Спокойной ночи!

– А на кухне ничего пока не расставляйте, если комендант предлагать будет, – предупредил Кузьма Николаевич. – Мы вот с Егором Ивановичем за выходные печку с камином обязательно сложим – не нарадуетесь.

– Это все хорошо, – говорил Ганелин, идя с Буграевым позади женщин, – но баба, друг ты мой, великая загадка. Сколько люди живут, еще ни один философ не определил, что оно такое на самом деле.

– Смотри, Варвара услышит про «бабу», она тебе даст философию, – предостерегал Кузьма Николаевич, бережно неся на руках Митю и в то же время соображая, где достать колосниковую решетку. Достать навряд ли удастся даже в райцентре, придется опять кого-то просить, чтобы сварили из прутка.

Борис и Вера Замиловы стояли у дома Буграевых с Буланковой, слушали ее бойкую речь и время от времени уклонялись от слишком размашистых ее жестов. Тут же обитали Генка и Николка, братья-погодки десяти и одиннадцати лет. При виде участкового, который ускорил было шаг, они полезли под прясло, тенями мелькнули в огороде – и след их простыл.

Между тем хозяйку дома дожидались не одни Замиловы. Поодаль от ворот сидели полукругом собаки, на межевых столбах, к которым прибивались жерди, виднелись две кошки, на крыше сарая дежурили вороны и повсюду на дворе, в нетерпеливом ожидании угощения, перепархивала с места на место мелкая птичья живность.

– Тебя ждут, Валь, – сказала Ганелина. – Как домашние.

– Сейчас, сейчас.

– Боря, возьми ребенка, – скомандовала мужу Вера.

– Куда это он возьмет? – рассердилась Валентина Степановна, – Ребенка через полсела несли, теперь снова через полсела нести хотите! У нас поспит, какая ему разница!

– Верно, и вы отдохните, вам не вредно, – поддержала подругу Варя. – Ребенок ваш, еще навидаетесь.

Боря нерешительно переминался с ноги на ногу, глядя на жену; увалень, он напоминал чем-то Ларю, суженого Ишечкиной, только у того непомерно длинные руки будто канатами оплетены – смотреть страшно.

– Да сколько ж можно, Валентина Степановна? – возразила Вера. – Мне просто совестно: он и на машине катается, он и в гости ходит!

– Тебе завтра вставать чуть свет, да и Борис не задержится. А ребенок-то хоть позавтракает нормально или нет? После дойки заходи, может, отдам.

Одна из ворон на сарае – кэр-кэр-кэр! Да что же это вы там не поделили, наконец?! Долго вас еще ждать или нет, вон какие синие сумерки!

– Да сейчас! – отмахнулась Валентина Степановна и к мужу: – Ну что ты стоишь? Неси в дом. – Затем к Вере: – Пойдем, поможешь укладывать.

Борис предупредительно распахнул калитку перед Кузьмой Николаевичем, а она ка-ак взвизгнет – в Галябах, небось, услышали. Собаки дружно отбежали на середину улицы, кошки выгнули спины, вороны подпрыгнули, но не улетели, зато птичья мелюзга брызнула во все стороны, а Митя во сне вздрогнул.

– До каких пор? – шепотом спросила мужа Валентина Степановна. – Ну прямо позорище!

– Ему бы только уши детишкам драть! – воспользовалась моментом Антонина. – Мои как его увидели, будто растаяли.

– Держи, – в сердцах сказал Кузьма Николаевич, передавая супруге Митю.

Открыл багажник, нашарил масленку, попросил Бориса приподнять калитку на штеках петель и через минуту дело было сделано, калитка открывалась без звука.

Валентина Степановна вынесла миску с пищевыми отходами, накормила всю лохматую и пернатую братию. Потом вместе с Верой они стелили постель в «той» комнате и укладывали мальчика. После всех дел хозяйка сказала:

– Что-то чаю давно не пила.

– И я соскучился, – поддержал Кузьма Николаевич.

– Нет уж, нет уж, мы пойдем! – заторопилась Вера. – Боря, ты чего расселся, как в гостях?

– Сиди, Боря, сиди! – вмешалась хозяйка. – Ты и есть в гостях. А ты, Вера, печево мое, говорят, нахваливаешь. Так вот и давай покажу, как сырники делать, всех-то забот на полчаса.

Достала из холодильника творог, яйца, муку, из шкафчика пакетик с ванилью, и женщины занялись делом.

– Как дела? Что слышно? – задал Кузьма Николаевич гостю неопределенные и необязательные вопросы, лишь бы затеять беседу.

– Да вот, говорят, вы по ключу от подстанции на Юрку Носкова вышли…

– Кто говорит? – встрепенулся Буграев.

– Да там… у нас. – Борис неопределенно, словно отвечая на предыдущие вопросы, покрутил ладонью.

– Коротков, наверно, слесарь?

Борис явно не хотел указывать на кого-то конкретно, поэтому ответил:

– Ну и он, наверно.

Кузьма Николаевич знал: ни главный инженер, ни – тем более – Калмыков о беседах с ними не скажут ни слова; разговоры вестись могли только со слов Короткова.

– Ну, допустим, вышел я на этого Носкова, а дальше?

– Дальше, Кузьма Николаевич, его предупредить могут, Юрку.

– Каким образом?

– Не знаю, но могут, раз он близко.

Ишь, молчун, не прост ведь! Они, эти молчуны-увальни, всегда не просты, вечно себе на уме.

– Ну и как он близко?

– В Тищеве он. Я недавно в райцентре кореша видел, тищевского, в Магнитку он ехал… Ну, разговорились: то да сё. Спрашивает, как да что. Я говорю, электриком вот согласился. А он: что за хреновина! Юрка, говорит, Носков у вас работал? У нас, говорю. А он говорит: так вы его что, выперли? Я, конечно, говорю: нет. Тогда, говорит, ни бельмеса не пойму: ваш «Уралец» – хороший совхоз, общага добрая, к райцентру ближе, чем мы, а он почему-то к нам перебрался. Ну, я ему: вроде, невеста, мол. А он смеется: где и какая? Всем девчонкам и молодухам глазки строит, как до серьезного, тут у него какая-то невеста всплывает. Дальше мы уже не говорили об этом, на другое перешли. Но ведь и вправду тип какой-то странный, Юрка-то. Если он тут кого своего оставил…

– Спасибо, Боря, за информацию, за разговор, за твое беспокойство. Но никого он тут не оставил, один он, как бирюк. И даже если это он украл, а нам пока из-за одного ключа судить его рано, даже если бы его предупредили, теперь он далеко не уйдет.

Проводив гостей, стали укладываться.

Кузьма Николаевич без книжки не ложился, заснуть не мог, не почитав. Раньше любил он классику, затем стал предпочитать текущую литературу, любил детективы и немалую библиотеку из них собрал. Но с годами все больше нравилась ему литература мемуарная, документальная, он и теперь читал сборник, в который вошли воспоминания спортсменов – ветеранов Великой Отечественной.

«Должен сказать, – писал один из них, бывший войсковой разведчик, – что вскоре я уже был способен брать „языка“ из любого положения. Этому обучили меня ребята из полковой разведки, с которыми прошагал до Победы. Их во взводе насчитывалось двадцать человек, представлявших одиннадцать национальностей. И у многих имелись свои, доставшиеся от дедов и прадедов, „коронки“ – свои приемы рукопашного боя. Через много лет, когда я показывал некоторые из них сильным самбистам, они только ахали. В войну же умение, полученное от боевых побратимов, помогало мне ломать фашиста».

За что мы, Кузьма, любим читать воспоминания бывалых людей? За новизну узнавания, за достоверность.

«Приемы национальной борьбы» – это на каждом шагу слышишь, и они действительно существуют. А вот национальные «приемы рукопашного боя» – это попробуйте где-то еще прочесть!

Из приемов национальной борьбы состоит самбо, по самбо мировые чемпионаты проводятся. Но покажи чемпиону мира прием рукопашного боя, и он действительно ахнет. Пускать в ход такие «коронки» нам самим доводилось, и мы знаем не понаслышке, каково их действие.

…Немцы бросили десант в полуденных сумерках короткого полярного дня, им было приказано покончить с аэродромом к ночи. Как выяснилось потом из показаний пленных, путь отхода был намечен дерзкий – через линию фронта, проходящую в шестидесяти километрах; они и тут должны были нанести нам удар в спину при поддержке своих «оттуда». В случае же какого-либо непредвиденного сбоя десант пытался бы прорваться к морю, а там его обещали вывезти.

Техник истребительного звена Кузьма Буграев возвращался из БАО – батальона аэродромного обслуживания, расположенного в полукилометре от стоянок. День был нелетный, синоптики не давали погоды и на ближайшие дня два-три, всему личному составу полка предстояла баня. Идея заиметь свою баню возникла, когда Меньшиков и Буграев сложили печи в блиндажах и на камбузе; до этого летный и технический состав возили мыться в городской санпропускник. Когда же с помощью всего полка баня была задействована, слава о ней быстро прокатилась, кажется, по всему фронту. Теперь, по крайней мере, на аэродром стали приезжать попариться даже лица высокого ранга.

Но сейчас Кузьма шел по тропке, срезал путь к стоянкам, в растроенных чувствах. Утром привезли белье со склада прачечной, ребята Буграева замешкались и на звено не хватило трех комплектов. Кузьма отправился добывать их и добыл, но только после целого часа такой ругани, о которой даже не расскажешь; хуже всего то, что во время перепалки с интендантами рядом находились девушки-прачки, а пожилой, тщедушный старшина с прокуренными усами и хриплым голосом, очень похожий на ворона, жутко изобретательно матерился. Кузьма переживал из-за девчонок, не зная, что они давно уж ко всякому тут привыкли, и отступил бы, если бы не знал: без белья ему просто нельзя возвращаться.

Теперь он нес тючок с этим проклятым бельем и мысленно доругивался с вороном-старшиной, жалея, что тот и тщедушен, и по возрасту в отцы ему годится, а то бы он, Кузьма!..

Между тем давно уже где-то там, за облаками, слышался гул самолетов, но это не были бомбардировщики: их прерывистый рокот и вой ухо различало безошибочно. Самолеты шли на большой высоте и шли вроде бы все-таки с запада, откуда потягивал ветер; не дойдя до аэродрома, они вроде повернули на север, гул как будто начал ослабевать. Кузьма, ожидавший неприцельной бомбежки, задумался, позабыв о стычке в БАО: что за чертовщина? Кого они ищут? Может, над морем облачность не такая плотная, с разрывами, и немцы хотят перехватить союзнический караван, конвой, как их еще называют?