Звездочёт

Да, этот фрукт все тут превосходно знает, он знает и его, Кузьму Николаевича Буграева. Потому и вызов бросил, что знает. А вот насколько хорошо – это еще посмотрим!

Но почему «вор», «фрукт», а не «воры», «фрукты»?

Опять же опыт подсказывает, что был один.

Если бы в магазин влезли двое, то один наверняка что-нибудь зацепил бы, тронул невзначай, уронил, разбил, смял, а проще всего прихватил бы с собой – и не одну копеечную авоську. Если бы трое и больше, то вероятность всего этого соответственно увеличивается. Компанией для того и лезут, чтобы как можно больше загрести. Оставляют же позади себя разгром, кавардак.

Не-ет, тут действовал один. Оч-ч-чень осторожный субъект.

Вышел Кузьма Николаевич на крыльцо, огляделся: народу-то и не осталось. Все верно, работать надо. Стоят кое-где по двое-трое старики да старушки, а на берегу лужи ребятишки гомонят, кого-то там ловят; с ними и Митя.

Магазин от всех домов на отшибе. Тут отовсюду выпирает камень, землю не возделаешь, как раз магазина и место.

В левую сторону от крыльца дом Замиловых. Борис Замилов, отец Мити, совхозный механизатор, но вот уже месяца три или четыре за ту же среднюю механизаторскую оплату исполняет обязанности электрика; прежний электрик рассчитался и уехал. Вера Замилова – доярка. Здесь на Доске почета ее фотокарточка, а на площади в райцентре, на районной Доске, большой портрет. И всегда там кто-нибудь торчит, на нее любуясь. Действительно, красавица. Что интересно, в девичестве она особо в глаза не бросалась, а в замужестве расцвела, яко маков цвет.

Справа от крыльца, как говорилось, лужа, а когда-то пруд. Когда-то Кузя Буграев с дружками да подружками барахтался в том пруду до посинения, днями напролет, а зимой тут же катался на самодельных коньках и раза два проваливался: лед тонок, а кататься невтерпеж. В войну пруд запустили, перестали чистить, он и захирел, превратился сперва в болото, потом в эту вот лужу, которая лишь потому еще не пересохла, что жил где-то посередине ее упрямый родничок.

За лужей по тракту дом старейшего жителя Шуралы Николая Павловича Калмыкова, который помнит то, что еще до Октябрьской революции было, а сам до сих работает в совхозе. Работа, правда, не физическая, не шибко и умственная, но необходимая.

Мимо дворовых построек и огорода Калмыковых, сорвавшись с тракта, бежит берегом лужи тропинка к трансформаторной будке. Вот к ней-то и надо наведаться.

– Кузьма Николаич! – кричат. – Скоро велишь открыть?

– И не ждите. Только после обеда.

Начал расходиться и пожилой народ, а Буграев вышел на тракт, где первая же проезжавшая машина обдала его тучей пыли – чуть не задохся.

Дойдя до тропинки, сбежал по ней и берегом лужи направился к будке, у ее крыши пучком сходились провода от столбов. Было видно: тропинкой пользовались редко, ибо она норовила зарости травой, лишь кое-где попадались совсем голые участки; земля тут оставалась влажной во всякое время дня и жирно поблескивала. На первой же плешине Кузьма Николаевич углядел след велосипеда. Ишь ты! Вон как!!

А потом попалась длинная ложбинка, на дне ее стояла водица. Объезжать такую и днем в голову не придет, а ежели велосипедист ехал тут ночью?.. Ночью он ее навряд ли даже заметил, потому как ночи стоят темные, безлунные, а у велосипедиста если и была фара, то он ее не включал. Да, хоть что мне говорите, а он ею не пользовался! Почему? А потому что далеко видна.

Следов вот что-то слишком много. А, Кузьма? Можно подумать, не один велосипедист проезжал… Впрочем, один. Это от неожиданности кажется, будто не один, а как сообразишь, то получается, он несколько раз переезжал эту ложбинку. Туда – обратно. Через какое-то время снова: туда – обратно.

И след знакомый, правда? Одна покрышка пропечатана четко, другая бледновато. Ну прямо до того интересно!.. Интересно до того, что хочется пофантазировать. Вот, скажем, этот ночной велосипедист катался да катался себе по тракту, от нечего делать прокатился по Октябрьской, завернул в переулок, выскочив из него, за секунду пересек тракт и сразу попал на тропинку. По ней он подъехал к будке, затем отъехал. Через некоторое время подъехал снова, а уж затем отъехал совсем, то есть навсегда.

Зачем же понадобилась ему будка, которую называют трансформаторной, а некоторые просто зовут подстанцией?

Чтобы сначала обесточить село, а через полтора часа снова дать ток. Если у кого-то есть другие соображения, просим выступить. Нет других соображений. Идем дальше. Вот будка, дверь из толстого железа с белым черепом, накрест пробитым черными молниями. Дверь заложена стальной полосой, а полоса вставлена в массивную петлю, а в петле болтается бо-ольшущий плоский замок, а ключ от него должен быть…

Насчет ключа – минуточку.

…Прохладное все-таки утречко. Солнце еще не бьет напрямую в дверь, поэтому и полоса, и дверная ручка, и замок покрыты бисерными капельками влаги. Разумеется, ни следа отпечатков. На латунном кружке снизу замка, где есть щелочка для ключа, ни царапинки. Выходит, и к этому непростому замку ключ тоже не подбирали, его уже имели в кармане. Вот ведь сколько разных ключей должен был иметь любитель легкой наживы.

Озорник эдакий!

Это ты меня, значит, столько раз награжденного и премированного за отличное несение службы, меня, у кого стопроцентная раскрываемость стабильно держится десятки лет, меня, Кузьму Буграева, на состязание умов вызвал? Да-авай!!

Интересно даже посмотреть, кто это матерого лиса вздумал вдруг обвести вокруг пальца.

Достал Кузьма Николаевич пачку «Беломора», закурил и огляделся.

Огляделся он: степь да степь кругом, степь просторная, бескрайняя. Не калмыцкая, что ровна, как стол, а равнина всхолмленная. Где-то ковыльная, где-то полынная, где-то распаханная и засеянная ячменем да пшеницей. Она и с овражками да каменистыми бугорками, она и с еловыми да березовыми колками, что за Уралом, в Европе то есть, зовутся дубравами. Только нет нигде таких берез, как здесь: стволы их до того белы, что и в безлунье светятся, угадываются в темноте.

Такая вот она, его родина, родина нагайбаков. Давно когда-то, при царе Горохе, часть коренных жителей – татар отделилась от магометанства и была крещена русской церковью. От них-то, крещеных, и пошли нагайбаки. Сами же и шутят: мы, говорят, стопроцентные атеисты, от магометанства ушли, а к христианству так и не пришли.

Но обычаи русские переняли, традиционное скотоводство начали совмещать с земледелием и постепенно перестали отличаться от всех крестьян, сколько их есть от Прибалтики до Приморья.

Вот только сабантуй остался – светлый праздник с песнями и танцами, призами и наградами за честный труд. И уж, конечно, со спортивными состязаниями. Со школьных лет любимый праздник! Уже тогда выделялся Кузя Буграев среди многих по стрельбе из малокалиберной винтовки и национальной борьбе. Призами и наградами дом отцовский полнился.

До войны в Шурале не было средней школы, только семилетка. Он хорошо учился, и на семейном совете решено было определить его в райцентровский интернат. Окончит, мол, десятилетку, а там, глядишь, на инженера поступит, будет жить в Магнитогорске, а то и в Челябинске.

Десятилетку Кузьма закончил, а буквально на другой день началась война. Записывать его, семнадцатилетнего, на фронт решительно отказывались. Долго он с другом своим и односельчанином Егором Ганелиным обивал порог военкомата, однажды услышал: Буграева берем.

Еще бы не взять, причитал Егор: ворошиловский стрелок, чемпион области по классической борьбе в своей весовой категории! Тут как минимум: либо в снайперы, либо в разведчики. И заплакал Егор при расставании: «Не везет, зараза! Хоть удавись!» Ему повезло – через год. Попал под Ростов, от него до Волги бочком отходил, а уж потом, пройдя через огненный смерч Сталинграда, весь путь до самой Праги пешком прошагал.

А Буграева с небольшой группой ровесников куда-то везли да везли, наконец привезли, и оказалось – в военно-морское авиационное училище, но не летчиков, а технического состава. Еще то счастье, что учили по ускоренной программе; двух лет не минуло, как очутился Кузьма в Заполярье. Все у них было, как у моряков: и «вахта», и «камбуз», и тельняшки, и прочее, но по прибытии к месту службы выяснилось: на базе летающих лодок нет летающих лодок, зато есть совершенно, так сказать, сухопутные истребители, которые базируются на аэродроме по соседству. И не волнуйтесь, друзья, форма одежды та же и камбуз тоже камбуз.

Спортивная закалка помогала Кузьме работать без устали. В общем-то тут все проявляли нечеловеческую выносливость, но Буграеву всегда было легче. Тем не менее и он навсегда усвоил, что война – это прежде всего непрерывный, тяжкий и яростный труд. За него и представляют не к трудовым, а к боевым наградам. Правда, первый орден Красного Знамени сам он получил именно за боевые заслуги…

Закончилась война с Германией, он оказался нужным на Дальнем Востоке. Не отпустили, однако, и тогда, когда была разгромлена милитаристская Япония: для укрепления границ Союза нужны были люди знающие, опытные, прошедшие войну. И еще несколько лет служил, как в песне поется, на самых дальних наших островах.

Возвращаясь в Шуралу, думал по дороге, что пришла пора обзаводиться семьей, приобретать мирную профессию, снова приобщаться к привычному с малых лет крестьянскому труду. Что он умеет, чему научился? К счастью, не только быстро собирать и качественно ремонтировать отечественные самолеты да разные заокеанские «аэрокобры», «спитфайеры», «бостоны», он умеет водить машины и гусеничные тягачи, ибо на военной службе в постоянном ходу взаимозаменяемость, вот и научился. Ну, а если надо будет развернуть в другую сторону, так он и на инженера может поучиться, как мечталось когда-то: годы позволяют. Юным ушел, молодым вернулся.

В райцентре первым делом заглянул в райком партии – узнать, как и когда встать на учет, каков тут порядок, а его вдруг пригласили к секретарю. И тот, крайне занятой, без обиняков предложил работать в милиции.

Могли бы мы отказаться? Конечно, кто ж нам мешал. Нашли бы и причины, заставить нас не могли. А главная причина – послужите с мое, я-то лично вот так наслужился!

Но секретарь не стал ни заставлять, ни уговаривать, он просто проинформировал: позавчера в Шурале застрелен участковый, да и вообще, прямо скажем, служба тяжелая. За войну и трудные послевоенные годы развелось тут всякого преступного элемента – ох-хо-хо! Многие бандиты и воры пока разгуливают на свободе, да тут еще недавно амнистия была объявлена… В общем, уголовников не убавилось, а прибавилось. Бесчинствуют, угоняют скот, запугивают население. Потому-то среди жителей сел и деревень имеют сообщников, укрывателей, хотя те, вполне возможно, их и ненавидят. Короче, работа – не мед. И не будь вы, Кузьма Николаевич, боевой офицер, мы и не предлагали бы…

– Когда приступать? – спросил Кузьма.

– Хоть сейчас.

Милиция от райкома наискосок. Так и не добравшись еще до родного дома, пошел Кузьма уже оформляться на работу. Мы и до сих пор говорим: не служба, а работа.

Нынче в районном отделе внутренних дел по штату шестьдесят человек. В то время, когда Буграев начинал, было… семеро. Участковым приходилось дежурить в райотделе, и он еженедельно проделывал путь в тридцать километров от Шуралы верхом, через сутки – обратно.

Преступники, которых на участке оказалось больше, нежели он думал, имели и огнестрельное оружие. Главенствовал над всеми некто Ашик Асланов, человек умеренной силы, отличавшийся и дерзостью, и жестокостью. Нередко при угоне овец или лошадей бандиты убивали чабанов, тех, кто осмеливался оказать сопротивление.

У Асланова был конь по кличке Тигр, ни один скакун в округе не мог тягаться с ним в быстроте бега. Буграев получил коня по кличке Марс; старшина Юзеев, завхоз, сказал ему: ты, дескать, получил лучшего коня в районе.

Марс и впрямь был хороший конь, умный и послушный. Зимой бураны заметали тракт и проселки, снегоочистительной техники не было, не было даже тех столбов буквой А, по которым можно было бы определиться. И в непогоду, особенно ночами, Кузьма несколько раз сбивался с дороги. Тогда он отпускал поводья, и Марс сам находил путь.

Да, это был конь!

Молодого участкового неоднократно подстерегали в колках и овражках, открывали стрельбу. Марс не шарахался и не нес куда попало, но послушно выполнял то, что от него требовалось. Надо залечь – ложился, надо идти на прорыв – мчал на огонь. Кузьма поддерживал со старшиной Юзеевым самые трогательные отношения: от него зависело, сколько перепадет Марсу сена и сколько овса.

От засад на участкового бандиты скоро отказались: дорого они им стоили, эти засады. Лейтенант милиции стрелял из «ТТ» без промаха, бил на звук и на вспышки выстрелов. Круг приспешников Асланова неотвратимо сужался, наконец пришло время, когда главарь остался в одиночестве.

Казалось бы, самое время уйти ему из этих мест навсегда, затаиться, поменять личину. Нет, он крутился на участке, словно вызов бросил судьбе и заодно, естественно, Буграеву: ну, мол, кто кого? Не раз и на виду был, и Кузьма пытался его настичь – н-нет! При всех своих достоинствах Марс уступал Тигру в скачке, он, кстати, и возрастом был старше.

Кузьма наконец понял, что таким манером Асланова не взять. Его надо было брать врасплох, внезапно.

Однажды, выслеживая его, оказался Кузьма в селе Галябы. Холодно было по-осеннему, а тут еще и дождь пошел. И заскочил лейтенант в дом колхозника, у которого дочь Валя на всю округу красотой славилась. Лейтенанта угостили чаем, но на вопросы об Асланове отвечали крайне осторожно. Боялись, понял он, запугал их бандит.

Неожиданно Валя, улучив минутку, шепнула гостю: «На лошади вы к нему не подберетесь. У него Тигр как увидит лошадь, сразу ржать начинает, сигнал подает». «Та-ак! – протянул Кузьма, – А если машину увидит?» Девушка пожала плечами: чего, мол, не знаю, того не знаю.

Через день, разглядывая в бинокль колки, участковый заметил на опушке привязанного Тигра. Он не стал спешить, хотя и рисковал, дождался следующего утра и опять углядел коня на том же месте…

Директор недавно созданного совхоза «Уралец» подивился просьбе участкового дать ему ненадолго грузовик ГАЗ-51. «А шофер нужен?» – спросил. Кузьма отказался: рисковать жизнью другого человека он не мог.

Рано-рано утром, осторожно маневрируя, стал он приближаться к колку, где отрыл себе землянку Асланов. Очутившись на уклоне, выключил зажигание. Земля уже подмерзла, в воздухе мельтешили снежинки, приплясывали у ветрового стекла. Машина беззвучно надвигалась на Тигра и едва приметный, покрытый дерном холмик. Конь не выдержал и – хотя с опозданием – заржал.

Они выскочили одновременно: Кузьма из кабины с «ТТ», Асланов из землянки с револьвером.

– Бросай игрушку, Асланов! – крикнул лейтенант. – Я стреляю лучше тебя, и ты это знаешь!

Бандит с силой швырнул оружие на землю, упал ничком и зарылся лицом в сухие листья…

Весть о поимке Асланова мгновенно распространилась по округе.

На обратном пути из райцентра Кузьма дал хороший крюк по степи и заехал в Галябы. Когда вошел в дом, где жила Валя, и ей самой, и родителям ее стало, в общем-то, ясно, зачем он вошел. Со свадьбой не затягивали, приурочили к Новому году.

Трех дочерей подарила ему Валя. Для него она и по сей день осталась такой же, какой увидел он ее впервые; между прочим, со стороны глядя, он недалек от истины. Дочери выросли, выучились, замуж повыходили, у всех дети растут – одни девочки. Лишь Аннушка, младшая, родила наконец мальчика. Мудрено ли, что вся родня на Русланчика не надышится.

А Валя и теперь уверяет: не случайно он тогда именно в ее дом зашел от дождя прятаться. Кузьма Николаевич настаивает: случайно. Дескать, не сыпанул бы дождь, я и проехал бы мимо. «Глупости! – говорит Валя. – Застрял бы!»

«Москвич» грелся на солнце, и Кузьма Николаевич переставил его в тень магазина. Детвора по-прежнему гоняла в луже какую-то живность, среди дружков и Митя.

Мать его копалась на приусадебном участке: то ли полола, то ли окучивала грядки. Кузьма Николаевич приблизился к пряслу и окликнул ее:

– Вера, а, Вер.

Она разогнулась и пошла, поправляя на ходу косынку, к участковому. Он подумал, что по красоте она и Вале не уступит. Как и Валя, эта молодая женщина никогда не знала косметики, – кожа на ее лице была чистая и свежая, румянец свой, естественный, а глаза прямо-таки излучали голубизну; эти глаза Митя и унаследовал.

– Нужна, Кузьма Николаевич? – спросила Замилова, чуточку смущаясь, ибо не могла же не заметить, что ее рассматривают.

– Не то слово. Век бы не расставался.

– Да что вы! – И расхохоталась.

– Опять не верят! – вроде бы обиделся он. – Ну, женщины! Соврешь – поверят мигом, правду скажешь – хохот.

– Вы уж лучше ничего не говорите, – сказала Вера с улыбкой. – С Валентиной Степановной у нас еще никто не сравнился. Она вон даже и сырники печет как никто. Митя мне рассказывает, а сам облизывается.

– Ну-у, сырники, – и пренебрежительно махнул рукой. – Приходи, сам научу.

Вера пуще хохотать. А ему и впрямь нравилось, как она смеется.

– Ой! – произнесла вдруг Вера, спохватываясь. – Чего это я, дура, веселюсь? У вас же неприятность.

– Какая там неприятность! – залихватски продолжал Буграев. – Пустяки. Ты мне лучше скажи, когда встаешь к утренней дойке, в каком часу?

– В три. А что?

– Да так просто. А из дому когда выходишь?

– В половине четвертого.

– Сегодня, когда встала, свет включила?

– Да, а он не горит. Пришлось огарок искать да засвечивать. Провозилась…

– Ну, коли провозилась, то и вышла попозже. Так?

– Минут на пять всего.

– Тебе через тракт переходить. Ты, конечно, по привычке огляделась.

– Откуда вы знаете?

– Да я сам всегда так делаю. Знаю, что и нет никого, не слыхать и не видать, а привычка сильнее. И ты, значит, огляделась, а еще темно, еще только-только темень в синь перешла, и вокруг никого нет.

– Боюсь сказать, – оробела Вера. – Еще совру, а вам только лишние мысли.

– Ничего, смелее!

– Да еще пар от лужи поднимался и через дорогу полз. И мне показалось, что от Калмыковых мужчина какой-то на велосипеде отъехал и пропал. В каком-то колпаке…

– О бог ты мой! Даже в колпаке! И точно мужчина?

– Ну могу же я мужчину от женщины отличить!

– Так ведь темно было и пар этот…

– Ну все равно! Вы же в темноте меня с Борисом не спутаете.

– Ни в коем случае! Как можно? Скажи, Верунь, а тебе не показалось, что ты его знаешь или где-то раньше видела?

– Да что вы, не видела я его! В колпаке-то?

– Ладно, молчу. Ну, а свет ты еще раз пробовала включить?

– Вы знаете, Кузьма Николаевич, только я было выходить, а он и загорелся.

– Ишь ты! Нашел время. И через сколько же ты после этого вышла?

– Да уж когда загорелся, у меня какие-то дела объявились, минут пять или шесть я и провозилась.

Буграев прикинул: рубильник в контакты – дверь на стальную полосу – замок в петлю, ключ в карман – ногу на педаль, разгон – с разгону подъем на тракт и тут же левый поворот: в этот миг увидела его Вера. Если учесть, что он наверняка уничтожал за собой все следы, затирал возможные отпечатки на всем, к чему прикасался, то от момента включения света до появления его у дома Калмыковых так и прошло минут пять-шесть.

Он только об одном не думал – о следе своего велосипеда. Хотя, возможно, думал и о нем, однако не мог же он ехать и одновременно заметать за собой след. На тракте, он знал, след этот черта с два найдешь после первой же утренней машины, а в селе на него просто не обратят внимания. Их, следов этих, на каждом шагу. И что же, каждый исследовать? В связи с чем?

Расчет правильный. Если бы он почему-то не промчался по Октябрьской, вполне возможно, что следы на тропинке и у самой будки не шибко тебя могли бы заинтересовать, Кузьма. Ты все пытался бы найти след обуви, которого пока нигде не обнаружил. На нем, что, действительно были войлочные тапочки?

– Ладно, Вера, – сказал он, – спасибо тебе. Когда у вас дойка?

– Еще нескоро.

– Дмитрий с тобой ходит?

– Когда как. Если погода как сегодня, тут играет.

– Сегодня он пускай со мной покатается. Не волнуйся, у меня дети не пропадают. Если к вечеру не завезу, сами заходите.

– Да зачем же это, Кузьма Николаевич?

– А зачем ребенку без присмотра быть?

– Да совестно мне!

– Перестань! Все как в аптеке.

Солнышко высоко поднялось, припекать начинает. По небу там и сям поплыли кучевые облака.

Татьяна Ишечкина поднимается к магазину со стороны лужи: ходила умываться, в руке держит старое, застиранное до дыр полотенце. Смыла клоунские разводы с лица, утерлась, смотрится более-менее…

– Значит, говоришь, с капюшонами ветровки-то?

– С капюшонами, Кузьма Николаич.

– А ты надумала, кто?

– Нет, Кузьма Николаич. Чтоб я провалилась, никто из сельских ко мне в подсобку не суется! Да и зачем?

– Может, за водкой.

– В подсобке это добро не держу, Кузьма Николаич, – решительно заявила Ишечкина. – И водка, и бормотуха ихняя, и вообще все спиртное у меня под прилавком в тупичке. Оттуда на глазах достаю, и все это знают.

– Демонстрируешь, что ли?

– Конечно. Я ведь не такая дура, как некоторые думают. Когда строгое постановление вышло насчет питья, я и схватись за голову: а ведь могут такие же судари отыскаться, как дружки Абакшиных, вломятся и начнут все переворачивать, спиртное искать. Так чтобы не переворачивали и зря не искали, я прямо всем говорю: выпивка тут, в тупичке, завезли три ящика и до послезавтра завозить не будут. Хотите берите сейчас, хотите после, но я вам не спиртзавод. Кстати сказать, Кузьма Николаич, пол-ящика белой стоит – и ни одна бутылка не тронута!

– Да, это тебе не Абакшин с братией, этот не пьет и, возможно, не курит: сигареты он ведь тоже не тронул. У этого деятеля все по полочкам разложено, аккуратист. И как пишут в умных книжках, целеустремленный. На цель идет, как ракета, лишнего не зацепит. Я уже говорил: он и авоську не тронул бы, если бы не подарила ему свои ветровки с кроссовками.

– Откуда ж я знала, Кузьма Николаич?

– Согласен, не знала. О таких вещах не предупреждают. Но его – Тань, слышишь? – его самого ты должна знать.

– Да почему вы так уверены, Кузьма Николаич?

– Сейчас и ты будешь уверенной. Ключи! Ключики!

– Что – ключи?

– Да то – ключи. Кому ты их можешь доверить? У кого на виду положить? Либо, Тань, у близкого человека, вроде Лари, либо у хорошего знакомого, которому доверяешь. Это не обязательно мужчина, слышишь? Это может быть и подруга.

– Какая подруга? – вскричала Ишечкина. – Я как с Ларей сошлась, так все подруги от меня потихоньку отодвинулись. Самая лучшая подруга теперь Леонтина Стефановна: она не языком, делом помогает.

– Та-ак! Значит, подруги отпадают?

– Конечно.

– А друзья?

– Да вы… вы, Кузьма Николаич, на что намекаете? – проговорила она, заикаясь. – Хотите сказать, любовник?..

– Не имею права.

– Но ведь по-вашему так получается.

– Тогда скажи, как по-твоему?

– Никак.

– А этого не может быть! – И развел руками. – Тогда придется грешить на инопланетян. Спустились на своих тарелках, прикинулись невидимками, скопировали все ключи – и отбыли в свою мастерскую. Вчера сделали дубликаты – и влезли. Так?

– Не знаю. Только никаких любовников у меня нет, Кузьма Николаич. – Она начала всхлипывать. – Ларю вы разве не знаете? Да он только заподозри, щелчком от кого хочешь избавится, как ветром сдунет.

– Это верно, – согласился Буграев. – Илларион – мужик серьезный… Без юмора мужичок. Но ведь и ключи, Ишечкина! А?

– Не знаю.

Она захлюпала и уткнула нос в полотенце.

– Ладно, оставим пока. У тебя, я так думаю, заклинило. Это бывает. Особенно когда очень надо вспомнить, как на экзамене. Тогда лучше не думай, само придет. А сейчас, девица, пойдем телефон чинить, мне докладывать пора.

Придя в подсобку, он достал из сумки перочинный нож с набором мелких инструментов, отвинтил крышку пластмассовой чашечки на стене, принялся зачищать контакты на концах оборванных проводов. Окон в подсобке не было, освещалась она лампочкой; оттого, что солнце сюда не заглядывало, в помещении стояла чувствительная прохлада, Буграев поежился.

– Зимой-то ты как обогреваешься? – спросил. – Я что-то не помню, тепло у тебя или холодно.

– Холод собачий, – ответила Татьяна. – У перчаток-вязанок пальцы обрежу, натяну, так и работаю. И пальто под халатом ватное. Печка в зале до потолка, а тепла – хоть топи, хоть не топи – никакого. Вы, Кузьма Николаич, по печам, говорят, мастер, так помогли бы.

– Будет время, Тань, помогу. Дело не простое, часом не обойдешься. Пока могу только посочувствовать. Когда в холоде работаешь, это не жизнь.

А когда еще и после работы в холоде и отдыхаешь, и спишь, подумалось ему, то и вовсе край. Это он по блиндажу на Севере знает. У них в блиндаже поначалу «буржуйка» стояла; прожорливая тварь, как дракон, а тепло лишь на то время, покуда топишь. Но где в каменистой тундре на такую прорву топлива набраться? И это еще при том, что были смазочные концы, ящики из-под боеприпасов, бензин в конце концов – для быстрой растопки.

Сосед Буграева по нарам Витя Меньшиков, веснушчатый паренек с вьющимися рыжими волосами, алтаец, кряхтел, кряхтел, поглядывая на «буржуйку», потом как-то спросил Кузьму:

– Поможешь?

– А что делать?

– Да покуда камни нужные подбирать и сюда стаскивать. Потом надо будет цементом разживаться, известью… Но жить без печки – это что самому в трубу вылетать.

Долго ли, коротко ли, а печку они сложили. То есть клал ее Витя, Кузьма только подручным был. Но как много взял он от Меньшикова!

И парень-то был не старше его, а рассуждал, как дед: толково, основательно, с заглядом на будущее.

– Россия, – цедил он за работой, – это не Эфиопия какая-нибудь, в России зима длинней лета. И вся она печами отапливается. Но если мы не научимся класть печи, как положено, все наши леса сгорят в них скорей, чем мы себе представляем. Еще то надо понимать, что зимой леса не растут. На уголь не рассчитывай, уголь паровозы съедят да заводы-фабрики. И тоже скоро. Потому что с пользой уголь горит дай бог на двадцать процентов, остальное – в трубу. Да разве это порядок? Хоть садись и самому Калинину пиши: «Михал Иваныч! Сами себя разоряем!» Может, постановление выйдет…

Кузьма слушал и приглядывался к ловким, поистине золотым рукам приятеля, если что не понимал, спрашивал, и Витя охотно делился секретами, унаследованными от отца, деда и прадеда. Так они сложили печь сначала у себя, потом в соседнем блиндаже, потом еще и еще. Затем пришли интенданты и повара, поклонились: выручайте, ребята! На камбузе печь горит сутками, а повара из фуфаек не вылезают.

Ухитрились не разбирая старую сложить новую печь и на камбузе; повара теперь хоть и выбегали свежего воздуху глотнуть, зато время у них появилось свободное, да и отоспались.

Дошло наконец дело и до бани.

Да, баня появилась еще до того, как немцы десант сбросили…

– Ох! – вздохнула Ишечкина. – Во рту пересохло от всех этих напастей. Давайте чаю поставлю?

– Ставь.

– А пить-то будете?

– Пожалуй…

– Тогда подвиньтесь, я чайник достану из тумбочки.

– Достань, – сказал он, отступая. – Зачем в тумбочке держишь?

– Борька Замилов тут приходил, спрашивал, нет ли каких нагревательных приборов. Если, говорит, есть, то вмиг розетку сниму: накачку из района давали, кроме освещения, мол, ничего не положено.

Кузьма Николаевич взглянул на розетку, что была над столом, и удивленно спросил:

– Когда снять грозился? Он ее будто вчера поставил, провод новенький. С телефонным сравнить – небо и земля.

– Это не он ставил, это до него электрик был.

– Давно? – невинно поинтересовался Кузьма Николаевич.

– Весной. Еще снег лежал.

– Ну-ка, Тань, поподробней!

Ишечкина выронила взятый уже из тумбочки чайник, остатки воды выплеснулись на дощатый пол, и Буграев припомнил, как утром у Вали из рук выпрыгнула крышка. Медленно поднимаясь и столь же медленно оборачиваясь к Буграеву, Ишечкина прошептала побелевшими губами:

– Кузьма Николаич!.. Что же я вас столько томлю?!

– Вот-вот! – проговорил он так, как если бы сказал «ну, мать, наконец-то!». – И я все думаю: отчего это при исправном двигателе пропеллер наш не тянет, вхолостую крутится? Оказывается, шаг не тот.

– Какой шаг, Кузьма Николаич?

– Шаг винта называется, Таня. Есть такое в самолете приспособление. Неправильно поставишь – хоть весь бак с горючим выжги, а не взлетишь.

Ишечкина сходила к Замиловым, набрала воды, поставила чайник. Спираль у чайника была самодельная, зверская: он сразу зашумел и начал вскипать на глазах. Татьяна достала из тумбочки две чашки, бросила в них по кубику сахара, из пакета сыпанула заварки и залила кипятком.

Буграев присоединил проводки, завинтил крышку, послушал гудение в трубке и положил ее на аппарат.

– Вишь ты как! – бормотал он. – И причина рядом, а не видна.

– Оно, Кузьма Николаич, рядом-то рядом, да вроде как и за горизонтом. Галябы тоже рядом, а из Шуралы не видать.

– Да уж ловок, ловок! Как, говоришь, его звали?

Присев на мягкий стул, он взял чашку, над которой вился парок. Поскольку другого стула не было, Татьяна уселась на пустой ящик, поставив его на попа, однако положение его было неустойчиво, и она ерзала, ища равновесие.

– Да что же это я, кочан капустный?! – подхватился участковый. – Хозяйку с места согнал!

– Да сидите ж вы! – долго умоляла Ичешкина, но на ящике в конце концов устроился Кузьма Николаевич.