– Фотокарточка его у вас не сохранилась?

– Куда ж ей деться? – Калмыков порылся в своих папках, достал и передал Буграеву листок по учету кадров, выполненный типографским способом, с приклеенной в уголке фотокарточкой. – Вот он, красавец.

С фотокарточки на Кузьму Николаевича смотрел Юрий Николаевич, смотрел прямо, смело, решительно. Действительно, парень симпатичный. Чернобровый и черноволосый, но со светлыми, должно быть, серыми или светло-голубыми глазами. Он был в пиджаке, белой рубашке и при галстуке.

– Снимку соответствует? – спросил участковый.

– И да, и нет. В жизни он… как бы это выразиться?… обаятельней. Если у Дон-Жуана была такая же внешность, то удивляться нечему.

– Откуда он к нам прибыл?

– Из Омской области.

– А до?..

– Работал в Новосибирской. И все время в совхозах, и все время электриком. В этом он почти постоянен. Почти, потому как в Омской области перед совхозом немного поработал в районном центре, в системе коммунального хозяйства.

– Однако память у вас, Николай Петрович! Зачем нам какая-то эвээм, которая перегореть может!

– Напрасно льстите, молодой человек! Запоминать – одно, а вычислять, сравнивать варианты и мигом выдавать пра-виль-ный результат – это другое. – Он махнул рукой – узкой, коричневого цвета. – Вам, насколько я понимаю в криминалистике, хотелось бы кое-что записать. Тогда давайте, диктую…

И наизусть продиктовал весь послужной список обаятельного парня двадцати шести лет, чью трудовую книжку просматривал со вниманием всего лишь раз – при зачислении на работу.

Входя к Калмыкову вслед за Буграевым, Митя прикрыл дверь неплотно, она отошла на треть; когда взрослые заговорили, мальчику стало скучно, он шагнул в просвет, помаячил в нем, усыпил бдительность, даже и в коридоре еще постоял на виду, а затем исчез и о нем как-то не вспомнили, не встревожились. А он вышел на улицу.

День разыгрался на славу.

На небе хотя и клубились белые облака, но они обходили солнце, давая ему светить и греть вовсю; жару смягчал легкий ветерок; на газонах перед входом в контору пахли трава и цветы; в кронах деревьев возились птицы, в пыли возле красного «Москвича» азартно, будто наперегонки, купались воробьи; у стены слева от входа грелась в лучах небольшая зеленая ящерка.

Митя шагнул к ней с низкого бетонного крылечка, ящерка мигом напряглась, а когда мальчик тихонько подкрался и стал приседать, ящерка в мгновение ока юркнула в неровную трещину метровой, примерно, высоты.

Мальчик, однако же, давно и хорошо знал: ящерки среди мелкой живности – гении. Они не просто сообразительны, они способны к игре. Вот и эта показала мордочку, повернула ею туда-сюда, выползла на прежнее место, но смотрела прямо на Митю маленькими, крошечными и тем не менее очень выразительными черными глазенками. Митя шевельнулся – ящерка у щели.

Мальчик пошарил взглядом вокруг, нашел прутик, поднял его и кончиком почти дотронулся до ящерки, но тут она стрельнула в щель и показалась затем уже в полуметре от земли. Так у них и пошло: Митя пытался ее тронуть, она скрывалась и каждый раз появлялась в новом месте, а сам мальчик подвигался к щели все ближе и ближе; вот прутик брошен, стремительный выпад – и ящерка под ладошкой. Крайне осторожно приподнимая ладонь, он взял ее пониже шейки; она свивалась чуть ли не кольцами, пытаясь вырваться, но куда там!

А он и не хотел ей зла, просто какой-то инстинкт приказал ему: поймай – и все тут. Она утомилась, перестала извиваться, он посадил ее на ладонь и опустил до самой земли. Ящерка раздула бока возле передних лапок и сползла с ладошки. Потом она повернула и одновременно приподняла головку, и такой укор был в ее глазенках, ну просто читалось без всякого труда: «Эх ты! И это игра называется, да? Да это просто свинство! Кто ж так делает, а?»

Митя вздохнул, а она совсем неторопливо шмыгнула в щель и больше не показывалась.

– Ох, ты тут? – воскликнул Кузьма Николаевич, появляясь на крыльце. – Кого там высматриваешь?

Митя вздохнул еще раз, поднялся с корточек и ничего не ответил. Успокоенный Буграев шагнул к машине, затем подумал и пробормотал: «Нет, пускай стоит, сейчас она в тени очутится…» Он позвал мальчика, взял за руку, и они пошли через площадь, огибая мемориал.

Возле газона, где трава была Мите по пояс, он вдруг замер, остановился и Кузьма Николаевич.

– Что? – спросил он вполголоса, но Митя только посмотрел на него и приложил палец к губам.

– Слышите? – вдруг почему-то шёпотом спросил он. Буграев пожал плечами. Что было слышать? Трещали кузнечики, множество кузнечиков; трескотня их, пиликанье сливались, создавая шумовой фон, своеобразную звуковую стенку, в которой щель найти, по мнению участкового, было совершенно невозможно.

Митя высвободил руку, сделал шаг в сторону, поближе к траве, затем полшага вперед, стремительно нагнулся, сунув руку в траву, и Кузьма Николаевич мог поклясться, что смотрел при этом Митя вовсе не на свою руку, а вообще в сторону, на ноги своего спутника. Когда же он встал и осторожно разжал пальцы, в руке у него был большой кузнец-молодец, которых на Урале издавна называют кобылками.

Кузьма Николаевич так и опешил.

Вот эт-то слушок у мальчика!

– У вас магнитофон есть? – спросил он Митю, погодя.

Тот помотал головой, еще немножко поразглядывал добычу, затем высоко подбросил ее; расправившись, блеснули серебром крылья, и кобылка опустилась далеко, через проход к мемориалу, на другом газоне.

– У нас телевизор есть, – сказал Митя, беря Буграева за руку.

– Это хорошо, но магнитофон тебе тоже не мешало бы…

– А зачем?

Теперь не ответил Буграев; он не знал, как объяснить ребенку то, что ему хотелось, что пришло на ум, когда обнаружилась редкая Митина способность – ловить насекомых по слуху.

Все еще не придя в себя от удивления, он так и вошел в длинное одноэтажное здание сельсовета, над которым развевался красный флаг с синей полоской у флагштока и где находилась, как сам он говорил, его резиденция.

Состояла резиденция из двух больших комнат: в первой размещался штаб охраны общественного порядка, в другой, смежной, кабинет Кузьмы Николаевича. Тут вся мебель была заставлена кубками и другими разного рода спортивными трофеями, стены завешаны вымпелами, дипломами и грамотами.

Но они еще не дошли до кабинета, когда встретили в коридоре Ганелина, тот попросил Буграева заглянуть: есть дело.

– У меня оно тоже есть, – ответил Кузьма Николаевич. – Зайду, как освобожусь.

– Поскорей можно? Одним махом?

– Постараюсь. Возьми тогда Дмитрия Борисовича, забавь.

– Пойдем, Дмитрий Борисыч. – Ганелин взял мальчика за руку. – Так с утра и ползаешь по следам вместе с дедом Кузьмой? Этак ты, друг мой, скоро Шерлоком заделаешься. Знаешь, кто такой Шерлок Холмс этот?

– Знаю, по телевизору показывали.

– И то правда. А я в классе пятом или шестом учился, когда в первый раз об этом Шерлоке прочитал. Теперь, видишь, читать не обязательно. Можно даже не уметь читать, а все и обо всех знать. Знай, друг ты мой, гляди в ящик, а уж там покажут и про то, что было написано, и про то, что еще только пишется, и даже про то, что никогда написано не будет. Давай, заходи ко мне, будь гостем.

А Кузьма Николаевич через комнату штаба, днем пустующую, прошел в кабинет, сел и позвонил начальнику райотдела милиции.

– Жду, жду вас, Кузьма Николаевич, – сказал Хисматуллин. – У нас такие вот новости: Кожемякин обошел с ключом всех, у кого стоят похожие сейфы, и все до одного открыл. Как вам нравится?

– Это-то я и подозревал, Ильдус Нигаматович. Только подозревать начал сегодня с утра. А до этого, как и все, поди-ко, думал, что ключи разные. У нас ведь ключи стараются побыстрей запрятать от посторонних глаз, вот и не доходило, что все они одинаковы.

– Так и есть. Мы тут с вопросами к хозяйственникам, они отвечают: конечно, знали, удивляемся, мол, как вы этого не знали. Сейфы закуплены бог знает когда, еще, дескать, старшина Юзеев распоряжался. И ничего с тех пор не случилось, ящики служат исправно и будут служить еще хоть тысячу лет, они железные.

– Правы, конечно, что им сделается?

– Ну, а я поручил Кожемякину связаться с Борханском, благо недалеко, и узнать, как они там изготавливаются, эти шкафчики. Связался он и выяснил: завод металлоизделий – самое старинное предприятие в городе, чуть ли не демидовское. Последовательно реконструируется, и цех, выпускающий сейфы, накануне закрытия. Технологическая линия древняя, прессы без съемных шаблонов, штампуют только один вид деталей. Вот из них и собирают замки. Когда-то шкафчики расходились широко, теперь в пределах нашего региона. И все, понятно, близнецы.

– Ясно. Стоит жулику завладеть одним ключом…

– Вот именно.

– В таком случае можно предположить: человек, побывавший ночью в магазине, курсирует в пределах региона и открывает те сейфы, в которых могут быть деньги и ценности.

– Не исключено.

– Тогда у меня, Ильдус Нигаматович, большая просьба.

– Внимательно слушаю.

– Необходимо запросить омских товарищей, чтобы не позднее завтрашнего утра они собрали информацию… – И Буграев изложил свою версию по поводу кражи.

– Ох и рискую я, – вздохнул Хисматуллин. – Не подведете? А то и нам пора включаться… Появятся новости, позвоню сам. Где вам удобнее ждать: в сельсовете или дома?

– В резиденции.

– Добро. От нас товарищи выехали, уже, наверно, к Шурале подъезжают, встречайте.

В кабинете у Ганелина он застал пожилую женщину в аккуратно отглаженном длинном платье с пояском, в белой шляпке на когда-то темных, а теперь наполовину седых косах, туго закрученных в узел на затылке. При виде Буграева она искательно и в то же время страдальчески улыбнулась; у Кузьмы Николаевича от таких улыбок сердце обрывалось: ни за войну, ни за тридцать пять лет работы в милиции он не смог, не сумел научиться спокойно видеть такие улыбки.

Женщина приподнялась со стула, но он бросился к ней и начал усаживать, приговаривая:

– Сидите, сидите, ради бога, Леонтина Стефановна! Перед ним была предшественница Татьяны Ишечкиной.

В молодости у нее не заладилась личная жизнь, она приехала в Шуралу из большого города и работала продавцом до пенсии. Как работала? Вечно конфликтовала со своим руководством, кочевала из дома в дом, снимая комнаты, а когда вышла на пенсию, оказалось, все ею нажитое умещалось в двух чемоданах, в том числе и постельное белье.

Село хотя и расширялось, но росли в домах и семьи, жить Леонтине Стефановне становилось негде, разве что в совхозном общежитии, где жили только холостяки да шабашники – шум, гам и мат-перемат. От Гартушенко сбежал муж, и Леонтина Стефановна сняла у нее комнатушку. Казалось, две женщины, у которых к тому же не сложилась судьба, найдут общий язык. Не тут-то было. От общения с хозяйкой у квартирантки лишь обострялись недуги, и вот уже лет пять она обращалась в сельсовет с просьбой помочь в подыскании жилья – тихого, спокойного уголка.

Председатель сельсовета Егор Ганелин только руками разводил. Ничего не мог поделать и Буграев. Уголки-то были, но хозяева могли сдать их либо на год – на два, либо только на зиму, поскольку летом приезжали отдыхать родственники, их надо было размещать вместе с детьми. Это означало, что в перспективе Леонтины Стефановны была все та же кочевая жизнь, а это ее, конечно же, не устраивало.

Сам сельсовет ничего не строил и не имел никакого жилья. До самого последнего времени он был зажат, стиснут бог знает какой давности постановлениями, положениями, инструкциями, располагал мизерными средствами, но даже их имел право тратить на канцелярские скрепки, отчитываясь за это по всей строгости. Ни о каком жилье даже и речь не заходила.

Между тем в свое время от общежития глухой стеной отделили помещение, которое тоже перегородили; получились уютная комнатка и прихожая. В прихожей сложили печь, поставили умывальник, прорубили отдельный вход и, огородив небольшой участок, сделали необходимые удобства. Когда в совхоз из района или области приезжал по делам гость – или гости, – «флигелек» оживал. Под вечерок сюда заглядывало совхозное руководство, сюда доставлялся ужин, здесь под коньячок и водочку решались дела сугубо производственного плана.

«Флигелек» этот далеко прославился, о нем хорошо знали и в областном центре, сюда оформляли командировки в качестве поощрения, но когда началась решительная борьба за трезвость, в помещении сделалось пусто. Оказалось, ездить сюда из областного центра далеко, бензин лимитирован, добираться на перекладных кое-кому не позволяет возраст, радикулит, аллергия и острые респираторные заболевания.

Ганелин вздыхал и говорил Буграеву:

– Черт побери, друг ты мой, оттяпать бы «флигелек» для Леонтины – и дело решено одним махом, и у всех душа на месте! А?

Кузьма Николаевич сердито отвечал:

– Оттяпай. Кто тебе не дает?

– Как это кто? Хозяин. Совхоз.

– А кто тут Советская власть? На чьей земле совхоз, общежитие, «флигелек» этот? Власть – ты, вот и действуй решительно!

– «Решительно-о»! – пародировал Ганелин. – Будто не знаешь, что у меня власть формальная, а у директора совхоза реальная. Как что, так к нему. За каждой мелочью, за любым пустяком. Вот и попробуй тут быть решительным! Это тебе с Монгушем можно разговаривать на равных, ты от него никак не зависишь. Поговори с ним как депутат.

– Да ты странный человек, Егор! Я депутат, а ты предисполкома. У кого ж из нас должностной-то вес больше?

– Опять ты за свое, друг мой! Толкуешь тебе, толкуешь…

В общем дело с «флигельком» не продвигалось ни на шаг.

Директор же совхоза Монгуш имел весомый авторитет как у подчиненных, так и у своего начальства, в совете районного агропромышленного объединения с его мнением очень и очень считались.

Ну, а пожилая женщина сидит вот на стуле, и видно по ее лицу, что край пришел.

– Леонтина Стефановна, – обратился к ней Кузьма Николаевич, – вам не трудно будет прийти сюда еще раз часа в четыре?

– Конечно, конечно, – торопливо проговорила она, – мне не трудно.

– Я только что из конторы и знаю: Монгуша нет, он уехал в третье отделение, с ним вон и отец Мити. Будут здесь часа в четыре… Да, а «граната» не при вас разорвалась?

– Какая граната?! – перепугалась Леонтина Стефановна. – Чья?

– В палисаднике у Гартушенко?

– Я не была. А она не пострадала?

– Нет, нет, не волнуйтесь. Только лучше и домой пока не ходите. Побудьте в библиотеке, а потом прямо сюда.

Усадив Митю в машину, Кузьма Николаевич сказал: – Пора тебе и пообедать, Дмитрий Борисович. Побудешь с бабой Валей, а я с делами управлюсь и подъеду. Идет?

Дома он передал мальчика Валентине Степановне, которая обрадовалась Мите, будто родному, сам поехал к магазину. На середине улицы ни от следа велосипеда, ни от утренних следов его «Москвича» ничего уже не осталось: и заездили, и затоптали, и сами частью осыпались. До самого магазина Кузьма Николаевич не мог отделаться от призрака Леонтины с ее душу переворачивающей улыбкой. И вот в душе-то его накапливалось и накапливалось глухое раздражение, едва ли не злость. Против чего, кого? – он как-то не хотел давать себе в этом отчета.

Тут Гартушенко вспомнилась, ухватился за нее.

Да, черт побери, хлебнула Леонтина горюшка с одной лишь Гартушенко! Елена всегда отличалась вздорным характером, а с тех пор, как сбежал муж, делалась все крикливей, язвительней даже в самом простом, обыденном разговоре, когда выступала она сама и никто ее не задевал ни словом, ни намеком. И все более одолевала ее скупость, разъедала жадность, переходящая в форменное скопидомство.

Нет, она не тащила в дом по примеру известного Плюшкина подобранные на улице тряпки и гвозди, у нее были свои «вывихи». Например, квартирантке она велела готовить еду отдельно и с точностью арифмометра высчитывала, сколько та израсходовала воды, принесенной ею из колодца, сколько извела дровишек, сколько взяла у нее щепоток соли, – и в том же роде.

По вечерам она не давала Леонтине Стефановне зажигать свет в ее комнате, поскольку счетчик был один на весь дом, и она боялась обсчитаться, то и дело сличая его показания; гораздо легче было усадить Леонтину в кухне с ее книгами, самой тут же заниматься делами, а потом нагоревшую сумму делить надвое. Целыми днями она могла ходить и гадать, за что еще можно взять с квартирантки «пеню», а с соседей проценты за те или иные незначительные в общем-то должки. Да не прямо, не в лоб проценты – для этого она была достаточно осторожна, а каким-то окольным путем.

Вот едет соседка в город, без покупок, ясное дело, не вернется, приходит к Гартушенко и говорит: «Елена, у тебя сумка вместительная, дай, привезу в сохранности». Сумка действительно для таких поездок удобная, Елена дает и наказывает: «В кондитерском у вокзала всегда воздушная кукуруза продается. Купи мне пакетика три, она не утянет, легкая». Легкая-то она легкая, да объемная, чтобы не заполнять сумку, приходится ее в отдельную авоську класть. Приносит потом соседка и сумку, и лакомство, Елена берет то и другое, говорит: «Спасибо, теперь и в другой раз, как поедешь, забегай». И все. Полный расчет.

Но коронным ее номером была упорная и, главное, безнадежная борьба за отмену выплаты бракоразводной пошлины. Сбежавший от супруги гражданин Гартушенко на развод подавал трижды, Елена категорически возражала. В третий раз закон был уже на стороне супруга, и суд в полном соответствии с ним расторгнул брак. При этом суд постановил: бывший супруг обязан уплатить в целях покрытия судебных издержек пятьдесят рублей, а бывшая супруга – пятнадцать.

– Нет! – топнула ногой Елена. – Ни за что! Кто подавал на развод, тот пусть и платит.

Это была месть суду и гражданину Гартушенко.

Вместе с тем носить отныне ненавистную фамилию она больше не желала, принялась хлопотать о возвращении девичьей, пришла консультироваться к участковому, Кузьма Николаевич ей объяснил: надо обязательно уплатить эти пятнадцать рублей, тогда в паспорте поставят штамп о разводе – и получай свою фамилию Мильчаковская.

– Ага! – вскричала Елена. – И ты с ними заодно?

– С кем?

– Не притворяйся, сам знаешь!

Выйдя из калитки на улицу, встретила Буланкову и поведала ей, что на свете все мужики – сволочи.

После этого была она в загсе, в райотделе милиции, ходила в юридическую консультацию – везде, словно сговорившись, толковали ей одно и то же. Тогда она принялась писать жалобы, но при этом всегда подписывалась «Мильчаковская»; года через три даже в высоких инстанциях столицы узнали, что есть в Зауралье село Шурала и в нем проживает женщина, которая сама уже не знает, Мильчаковская она или Гартушенко.

Сотрудники райотдела и Кузьма Николаевич подъехали к магазину с разных сторон почти одновременно. Эксперт и специалист по электронике были не то чтобы сильно похожи друг на друга, однако имели и немалое сходство: круглолицые, грузноватые с одинаковым зачесом волос от уха до уха.

– Да, в сигнализации он не сечет, – говорил между делом электронщик, восстанавливая проводку. – Не знает, сукин сын, как она поведет себя после принудительного обесточивания, потому и обрезал проводку у рожка.

Что ж, для нас это не новость, мы и сами так думали.

– Есть что-нибудь? – спросил Кузьма Николаевич, оборачиваясь к эксперту, исследующему сейф.

– Ни шиша, – был ответ. – По правде сказать, я в подобных делах мало встречаю дилетантов, кругом одни профессионалы. Все теперь начитались, насмотрелись детективов, любого третьего школьника можно в эксперты приглашать. Замки открыты ключами, нигде ни царапины, ни отпечатка. К мастике он тоже сумел не прикоснуться, разрезал – и только. На полу, как я полагаю, могут быть только ваши, Кузьма Николаевич, следы, продавца и понятых: он наверняка снял обувь еще у крыльца и вошел сюда в носках.

– Ну, и какое все-таки ваше мнение: новичок это или профессионал?

– Для новичка больно предусмотрителен, очень осторожен. Тут, я думаю, будет игра умов. Он свой ход сделал, вам отвечать, а кто кому мат поставит… – Пожал плечами. – Будем надеяться, вы, Кузьма Николаевич. Как всегда.

– Надейтесь, надейтесь, – проворчал Буграев, записывая что-то в свою ученическую тетрадь. – А я в свою очередь надеюсь, что следы мы сегодня увидим – в трансформаторной будке.

– Уверены? – с сомнением спросили оба специалиста.

– Процентов на пятьдесят. Главный совхозный инженер говорит: по его разумению, в будке на цементном полу должен быть порядочный слой пыли. Сколько бы он из-за нее электриков ни гонял, она не исчезает. Так вот, последние недели в подстанцию никто не заходил: Замилов по отделениям мотается, ревизует хозяйство. Тогда чьи должны быть свежие следы, как думаете? Конечно, если он их только не замел.

– Вот именно, – подтвердил эксперт. – Уж очень он все продумал заранее, все возможное предусмотрел.

– Давайте и мы прикинем, – предложил Буграев, – когда ему способней было заметать следы. Вот он открыл будку, чтобы вырубить свет, теперь спешит к магазину. Есть ему резон уничтожать следы, если он знает, что должен сюда вернуться?

– А кто сказал, что он будет возвращаться? – возразил электронщик. – Ему ведь невдомек, как дело с магазином обернется, и он сам об этом знает: вдруг его кто-то случайно у двери застукает, вдруг дурная собака разлается, вдруг еще что-нибудь непредвиденное – и бери ноги в руки! А следы-то в будке уже есть. По-моему, он замел их сразу же, как отошел от рубильника.

– Я полагаю, у него что-нибудь и для собаки было припасено, – вступил в разговор эксперт. – Какая-нибудь там сосиска, кусок печенки. Но вернуться в трансформаторную он должен был обязательно. Он знал, что на всю акцию ему отводится максимум полтора часа, только на этот срок энергетики могут затянуть профилактику. Дальше может возникнуть тревога – и тут уж как повезет. Поэтому следы он мог уничтожить и после того, как снова дал ток. А ваше мнение, Кузьма Николаевич?

– То же, что и ваше. Он большой психолог ко всему прочему. Допустим, вы не спали и зафиксировали, когда погас свет. Проходит час – начинаете беспокоиться. Через полтора часа вы уже тревожитесь, но тут свет появляется, и вы расслабляетесь. Вот, мол, как хорошо, я и надеялся, что так и будет. У вас, конечно, отпадает охота куда-то звонить и что-то выяснять.

– Вот именно. Нет смысла.

– В том-то и дело. А он теперь не как в лихорадке, но более спокойно может заниматься уничтожением улик. Ладно, давайте все-таки наведаемся в будку.

Уходя давеча от главного инженера, договорился с ним: когда позвонит, пусть приходят к подстанции с ключом. Кузьма Николаевич мог бы и сам взять ключ, поскольку делать в будке ничего другого не надо, кроме как на пол взглянуть, но решил соблюсти формальность – пусть не говорят потом, будто мы чего-то там натворили.

Подъехал к магазину на «газике» сам главный инженер. Три машины у магазина – это невольно вызывает любопытство: к месту событий потянулись старики, мальчишки заняли наблюдательные посты на взгорке. Трое работников милиции в сопровождении совхозного специалиста пошагали к будке берегом лужи.

Главный инженер отпер подстанцию и включил освещение. Все увидели брошенную у входа метлу, а затем проделанную ею дорожку по пыли от рубильника до входа: да, следы были заметены.

– Ну и жу-ук! – протянул электронщик. – Вот это жучина!

– А вот и след! – проговорил эксперт и присел возле стены. – Свеженький! Нынешний!

Он поднялся, отодвинулся, и Кузьма Николаевич увидел хорошо различимый, действительно свежий след на пыльном полу, но какой-то странный, совершенно плоский, с невиданным доселе рисунком.

– Что это? – спросил он эксперта. – Сапог, что ли?

– В жизни не угадаете, – ответил эксперт, приосаниваясь и даже становясь как будто выше ростом и делаясь стройнее. – А метла всегда здесь стояла или как? – спросил он главного инженера.

– Насколько знаю, всегда. Сам распорядился ее поставить, чтобы у электрика под рукой была.

– Значит, о ней он мог знать или наверняка знал. А где она преимущественно находилась?

– Да в углу у входа. Наверно, он ее небрежно поставил, а она упала.

– Возможно. Но сегодня в углу он ее не нашел. Она стояла вот здесь, у стены, где его след; тут, кстати, и от метлы след, видите? Он все замел, а этот след как-то не попался ему на глаза. Чтобы видеть свои следы, ему пришлось включить свет, а свет он мог включить только после того, как включил рубильник. Вот почему, – продолжал эксперт, взглянув на электронщика, – он не мог замести следы раньше: он их просто не видел в темноте. У него, конечно, был фонарик, но небольшой, скорее всего, самодельный, с узким лучом. Попробуйте с таким заметать следы! Даже при двух лампочках поднялась такая пыль, что он начал действовать поспешно, наполовину вслепую, оттого и след пропустил.

– Как в аптеке! – молвил Кузьма Николаевич и взглянул на главного инженера. – Теперь я понимаю, почему электрики не любят подметать.

– Теперь и я понимаю, – отвечал главный. – Просто надо заставлять мести почаще.

– Ну, а что это за обувь, вы нам скажете? – обратился Буграев к эксперту, и все присутствующие тоже взглянули на эксперта с нескрываемым любопытством.

– Это пляжные тапочки, Кузьма Николаевич. Их еще вьетнамками называют. Состоят, в основном, из подошвы и несложного крепления. Я на такие следы, – он указал рукой, – в Юрмале вот так насмотрелся.

– Что ни час, то новость! Кто бы мог подумать: пляжные тапочки!

– А вот сам он и подумал. Знаете, зачем они?

– Зачем?

– Он предусмотрел и то, что вы можете вызвать служебную собаку. Тапочки из резины, запах резкий, забьет собаке чутье, больше ни на какой запах она не пойдет. А чтобы ей далеко не ходить, и вам с проводником тоже, он снял их за дверью да куда-нибудь на середину вашей живописной лужи и зашвырнул. Потом сам прошелся по воде, надел какую-то другую обувь – и прости-прощай, село родное.

Судя по этой цитате из стихотворения Кольцова, эксперт не чужд был поэзии. Сам же Кузьма Николаевич знал стихотворение лишь потому, что навсегда зазубрил его то ли в пятом классе, то ли в шестом – этого уже не помнил.

– Значит, вы думаете, они в луже?

– Уверен. Им цена полтора рубля. Когда человек берет сейф, он может пойти и на большие расходы, чтобы и замести, и запутать следы. Скажите ребятишкам, они вам через час принесут эти «вьетнамки».

– Нет! В луже немало стекла и железяк. Так что без ребятишек.

…Специалисты уехали часа в три пополудни, Ишечкина тоже ушла домой, уехал наконец перекусить и Буграев.

– Ну, что они раскрыли? – спросила Валентина Степановна, собирая на стол. – Дали зацепки?

– Навалом. Выгляни, где там ребенок и что делает.

– Отсюда вижу, не волнуйся. Какую-то козявку рассматривает.

– Ты ему включи магнитофон. Поставь кассеты, что Аннушка привезла, там есть интересное.

– А он что, музыку любит?

– Должен любить, – убежденно ответил Кузьма Николаевич.

Митю она ему больше не отдала: сказала, довольно таскать ребенка туда, где ему делать нечего.

Кузьма Николаевич оставил машину во дворе дома, в сельсовет направился пешком. Серая «Волга» директора совхоза уже стояла в тени деревьев у здания конторы, и Буграев поспешил в кабинет Ганелина.

Леонтина Стефановна сидела здесь, как и давеча, сложив на коленях руки, и покорно ждала; Ганелин что-то писал за столом, при появлении Буграева поднял глаза и сообщил:

– Приехал.

– Знаю. – Кузьма Николаевич бросил сумку на свободный стул, за ней туда же фуражку, спросил: – Кто будет разговаривать?

– Но ведь вроде уже договорились, – жалобно произнес председатель сельсовета. – Неловок я что-то, понимаешь?

– Ладно, набери и давай трубку, – велел Буграев, подсаживаясь поближе к телефону.

Ганелин соединился с Монгушем и торопливо передал трубку участковому.

– Да? – послышался в ней низкий, тяжеловесный, нетерпеливый, требовательный, внушающий почтение и робость голос; Буграев даже усмехнулся про себя: как бы не испугаться. – Ну так я слушаю, кто там?

– Добрый день, Сардар Аспетович.

– День добрый.

– Буграев звонит.

– Узнаю, узнаю. Слушаю.

В голосе зазвучала настороженность; не так уж часто приходилось участковому беседовать с директором совхоза по телефону, и всегда тот выражал вроде бы радость, на шутку отвечал шуткой; теперь же Буграев, взглянув на Ганелина, невольно пожал плечом.

– Сардар Аспетович, – спокойно, без всякого нажима в голосе произнес Буграев, – я не помню наизусть дословно одно высказывание Маркса, но хорошо помню его суть. А она такова: общество, которое не желает заботиться о стариках, деградирует, идет к вырождению.

– Ну так, не спорю. А в чем дело?

– Дело в том, что Егор Иванович, по его словам, дважды пытался доказать вам: «флигелек» не имеет права пустовать, когда в селе есть человек без своего угла, хороший человек, всеми уважаемый…

– Вы что, говорите со мной как депутат?

– Ну и как депутат, если хотите.

– И имеете в виду Кушнер?

– Именно ее. И могу заверить вас: примем все меры, чтобы найти выход из положения, но никто не дождется, чтобы наше общество стало деградировать.

– А зачем вы горячитесь, Кузьма Николаевич?

– Это вам кажется, я не горячусь.

– Нет, это вам кажется, что не горячитесь. Не надо, – посоветовал он с очень сложной интонацией: тут было и предупреждение «не зарывайся», и предложение «давай миром». Однако услышав это, Буграев распрямил спину и теперь уже со спокойствием, показавшимся Ганелину зловещим, спросил:

– Вы, по-моему, хотите что-то добавить?

– Да нет, нет, Кузьма Николаевич, чего там добавлять, – вдруг длинно заговорил Монгуш. – Будто мы не за прогресс, не за движение вперед, консерваторы какие-нибудь. Вы же знаете, сложа руки не сидим, работаем. До вас еще тут подумали, прикинули, решили: пусть вселяется. – Он сделал паузу. – Чего молчите?