Лучше я буду сидеть и вздыхать. Вздыхать это мое право, и я тем с большим увлечением пользуюсь им, что это единственное право, которое я сам выработал и которого никто у меня не отнимет. В самом деле, не обидно ли: я не только не меньше дедушки знаю толк в сельском хозяйстве, но даже несколько больше, а между тем дедушка ежегодно ставил целый город скирдов, а у меня на гумне всего два скирдочка стоят, да и те какие-то растрепанные и накренившиеся набок. А все отчего? А оттого, милостивые государи, что как у меня, так и у дедушки, главное основание сельскохозяйственных распоряжений все-таки не что иное, как система "спрашивания", с тою лишь разницей, что дедушка мог "спрашивать", а я не могу. Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит все бросить и как можно скорее ехать в столичный город Петербург и там наслаждаться пением девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских вин у Дюссо до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.
      Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент - моцион... Но права на моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а потому я и оставляю этот вопрос без рассмотрения. Не могу, однако ж, не заметить, что и этим правом мы пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно говоря, и ходить нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят - все еще как-то совестно.
      Таким образом, вопрос, отчего нас так скоро утомляют те несложные удовольствия, которые нимало не пресыщали наших предков, отчасти разъясняется. Но, написавши изложенное выше, я невольным образом спрашиваю себя: ужели перо мое начертало апологию доброго старого времени - апологию тех патриархальных отношений, которые так картинно выражались в крепостном праве?
      Не пугайся, однако ж, о слишком либеральный читатель! Речь идет вовсе не о том. Жаль не крепостного права, а жаль того, что право это, несмотря на его упразднение, еще живет в сердцах наших. Отрешившись от него внешним образом, мы не выработали себе ни бодрости, составляющей первый признак освобожденного от пут человека, ни новых взглядов на жизнь, ни более притязательных требований к ней, ни нового права, а просто-напросто успокоились на одном формальном признании факта упразднения. Разве этим все сказано? Разве это конец, а не начало?
      Затем, я предоставляю каждому, по собственному усмотрению, разрешить второй из поставленных выше вопросов: насколько мы лучше наших пращуров и насколько сумели расширить наш кругозор? Я же, с своей стороны, могу разрешить этот вопрос лишь следующим образом:
      Да, мы лучше наших пращуров. Но лучше не сами по себе, а потому, что мы отцы детей наших, которые несомненно будут лучше и наших пращуров, и нас.
      ----
      Совершенно свежий и трезвый, я вышел на улицу с твердым намерением идти на все четыре стороны, как при самом выходе, на крыльце, меня застиг Прокоп.
      - Так вот он где! - загремел он своим лающим голосом, - ну, батюшка, задали вы нам задачу!
      Признаюсь, при звуке этого голоса я струсил. Вот, думаю, сейчас схватит он меня в охапку и опять потащит к Елисееву.
      - Мы думали, что он тихим манером концессию выслеживает, а он, прошу покорно, Шнейдершу изучает! Видели, батюшка, видели!
      - Да, кстати... а ваши дела по концессии?
      - Ну их!
      Прокоп вдруг заволновался, и несколько секунд я думал, что у него от гнева сперло в зобу дыхание.
      - Нет, вы представьте себе, какая со мной штука случилась, - воскликнул он наконец, - все дело уж было на мази, и денег я с три пропасти рассорил, вдруг - хлоп решение: вести от Изюма дорогу несвоевременно! Это от Изюма-то!
      - Гм... да... Изюм... это...
      - Одно слово: Изюм! Только назови, всякий поймет! Да ведь кому у нас понимать-то! вы вот что мне скажите! Кому понимать-то!
      Я чувствовал, что вот-вот Прокоп сейчас ударится в либереализм, и как-то инстинктивно пролепетал: - prenez gardeon peut nous entendre... {остерегайтесь... нас могут слышать...}
      - Ну их! боюсь я их, что ли! По мне, хоть сколько хочешь подслушивай! Так вот, сударь, какие дела у нас делаются!
      - Ну, и что ж теперь!
      - Теперь я другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил. Я свое дело сделал, указал на Изюм - нельзя? - стало быть, куда хочешь, хоть к черту-дьяволу дороги веди - мое дело теперь сторона! А я нынче по административной части гусара запустил. Хочу в губернаторы. С такими, скажу вам, людьми знакомство свел - отдай все, да и мало!
      - А что?
      - Да уж шабаш! Одно скверно - скучно очень, да и водки не подают. Не хотите ли, я вас сегодня вечером представлю? Сегодня в одном месте проект "об уничтожении" читать будут.
      - Об уничтожении чего же?
      - Ну... чего? разумеется, всего. И мировые суды чтоб уничтожить, и окружные суды чтобы побоку, и земство по шапке. Словом сказать, чтобы ширь да высь - и больше нечего!
      - Что вы! да ведь это целая революция! - А вы как об этом полагали! Мы ведь не немцы, помаленьку не любим! Вон головорезы-то, слышали, чай? миллион триста тысяч голов требуют, ну, а мы, им в пику, сорок миллионов поясниц заполучить желаем!
      Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех - именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности не примириться с нашими кадыками. Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить всю жизнь с надписью "гороховый шут".
      - Однако это любопытно!
      - Еще как любопытно-то, умора! Нынче прожекты-то эти в моде: все пишут! Один пишет о сокращении, другой - о расширении. Недавно один из наших даже прожект о расстрелянии прислал - право!
      - И что ж?
      - На виду! Говорят: горяченько немного, однако кой-чем позаимствоваться можно.
      - Стало быть, и вы...
      - Еще бы. И я прожект о расточении написал. Ведь и мне, батюшка, пирожка-то хочется! Не удалось в одном месте - пробую в другом. Там побываю, в другом месте прислушаюсь - смотришь, ан помаленьку и привыкаю фразы-то округлять. Я нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю и везде только и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.
      Говоря таким образом, мы вышли на Невский проспект и поравнялись с Домиником.
      - Зайти разве? - пригласил Прокоп, - ведь я с тех пор, как изюмскую-то линию порешили, к Елисееву - ни-ни! Ну его! А у Доминика, я вам доложу, кулебяки на гривенник съешь да огня на гривенник же проглотишь - и прав! Только вот мерзлого сига в кулебяку кладут - это уж скверно!
      - Признаюсь, не хотелось бы заходить. Все пьешь да пьешь... Голова как-то...
      - Да разве возможно не пить! Вот хоть бы то место, куда мы сегодня поедем, разве наш брат может там хоть один час пробыть, не подкрепившись зараньше? Скучища адская, а развлечение - один чай. Кабы, кажется, не надежды мои на получение - ни одной минуты в этом постылом месте не остался бы!
      Согласился. Съели по два куска кулебяки; выпили по две рюмки водки.
      - Да обедаем вместе! Тут же, не выходя, и исполним все, что долг повелевает! Скверно здесь кормят - это так. И масло горькое, и салфетки какие-то... особливо вон та, в углу, что ножи обтирают... Ну, батюшка, да ведь за рублик - не прогневайтесь!
      Одним словом, день пошел своим чередом.
      Вечером Прокоп заставил меня надеть фрак и белый галстух, а в десять часов мы уже были в салонах князя Оболдуй-Тараканова.
      Раут был в полном разгаре; в гостиной стоял говор; лакеи бесшумно разносили чай и печенье. Нас встретил хозяин, который, после первых же рекомендательных слов Прокопа, произнес:
      - Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять друг около друга. Мы страдали изолированностью - и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями - и в этом обмене нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех... vous concevez? {понимаете?} Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
      Признаюсь, я так мало до сих пор думал о том, консерватор я или прогрессист, что чуть было не опешил перед этим вопросом. Притом же фраза: "Я теперь принимаю всех" как-то странно покоробила меня. "Вот, - мелькнуло у меня в голове, - скотина! заискивает, принимает и тут же считает долгом дать почувствовать, что ты, в его глазах, не больше как - все!" Вот это-то, собственно, и называется у нас "сближением". Один принимает у себя другого и думает: "С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы...", а другой сидит и тоже думает: "С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы..." Представьте себе, что этого "кабы" не существует - какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками! Быть может, соображения мои пошли бы и дальше по этому направлению, но, к счастью для меня, я встретил строгий взор Прокопа и поспешил на скорую руку сказать:
      - Mais oui! mais comment donc! mais certainement! {Ну разумеется, ну как же! конечно!}
      Затем последовало представление княгине и какому-то крошечному старичку (дяде хозяина), который сидел отдельно на длинном кресле и имел вид черемисского божка, которому вымазали красною глиной щеки и, вместо глаз, вставили можжевеловые ягодки.
      Картина, представлявшаяся моим глазам, была следующего рода. Хозяин постоянно был на ногах и переходил от одной группы беседующих к другой. Это был человек довольно высокий, тощий и совершенно прямой; но возраста его я и теперь определить не могу. Скорее всего, это был один из тех людей без возраста, каких в настоящее время встречается довольно много и которые, едва покинув школьную скамью, уже смотрят государственными младенцами. Физиономия его имела что-то кисло-надменное; речь и движения были сдержанны и как бы брезгливы. Очевидно, тут все держалось очень усиленною внешнею выправкой, скрывавшей то внутреннее недоумение, которое обыкновенно отличает людей раздраженных и в то же время не умеющих себе ясно представить причину этого раздражения. Подобного рода выправка очень многими принимается за серьезность и представляет весьма значительное вспомогательное средство при составлении карьеры. Княгиня, женщина видная, очень красивая, сидела за особым etablissement {столом.}, около которого ютились какие-то поношенные люди, имевшие вид государственных семинаристов. Один из них объяснял на французском диалекте вопрос о соединении церквей, причем слегка касался и того, в каком отношении должна находиться Россия к догмату о папской непогрешимости. Тут же сидел французский attache, из породы брюнетов, который ел княгиню глазами и ждал только конца объяснений по церковным вопросам, чтобы, в свою очередь, объяснить княгине мотивы, побудившие императора Наполеона III начать мексиканскую войну. Гости сидели и стояли группами в три-четыре человека, и между ними я заприметил несколько кадыков, которых видел у Елисеева и которые вели себя теперь необыкновенно солидно. В следующей комнате мелькали женские фигуры (то были сестры хозяина и их подруги) вперемежку с безбородыми молодыми людьми, имевшими вид ососов. По временам оттуда долетал сдержанный смех, обыкновенно сопровождающий так называемые невинные игры. Я встал около дверей и увидел странное зрелище. Посредине комнаты стоял старик-француз, который с полупомешанным видом декламировал:
      Petit oiseau! qui es-tu?
      {Птичка! кто ты?}
      И затем, от лица птички, отвечал, что она - l'envoye du ciel {вестница неба.}, родилась dans les airs {в воздушном пространстве.} и т. д. Затем предлагал опять вопрос:
      Petit oiseau! ou vas-tu?
      {Птичка! куда ты летишь?}
      И опять объяснял, что она летит, чтобы утешить молодую мать, отереть слезы невинному младенцу, наполнить радостью сердце поэта, пропеть узнику весть о его возлюбленной и т. д.
      Petit oiseau! que veux-tu?
      {Птичка! чего ты хочешь?}
      - Charmant! - восклицала молодая особа, - monsieur Connot! mais recitez-nous donc quelque chose de "Zaire"!
      - "Zaire"! mesdames, - начал мсье Конно, становясь в позу, - c'est comme vous le savez, une des meilleures tragedies de Voltaire... {Прелестно! мсье Конно! прочитайте же нам что-нибудь из "Заиры"! - "Заира", сударыни, как вам известно, одна из лучших трагедий Вольтера...}
      Но я уже не слушал далее. Увы! не прошло еще четверти часа, а уже мне показалось, что теперь самое настоящее время пить водку.
      Тем не менее я переломил себя и поспешил примкнуть к группе, в которой находился хозяин.
      - Ваше мнение, messieurs, - говорил он, - вот насущная потребность нашего времени; вы - люди земства; вы - действительная консервативная сила России. Вы, наконец, стоите лицом к лицу с народом. Мы без вас, selon l'aimable expression russe {по милому русскому выражению.} - ни взад, ни вперед. Только теперь начинает разъясняться, сколько бедствий могло бы быть устранено, если бы были выслушаны лучшие люди России!
      - "Излюбленные", ваше сиятельство! - осклабился какой-то государственный семинарист.
      - Именно "излюбленные"! - c'est le mot! Vous savez, messieurs, que du temps de Jean le Terrible il y avait de ces gens qu'on qualifiait d' "izlioublenny", et qui, ma foi, ne faisaient pas mal les affaires du feu tzar! {вот именно! Вы знаете, господа, что во времена Ивана Грозного существовали люди, которых именовали "излюбленными" и которые, право же, неплохо вели дела покойного царя!}
      - A что там у нас делается, князь, кабы вы изволили видеть, - чудеса! доложил почтительным басом Прокоп, - народ споили, рабочих взять негде, хозяйство побросали... смотреть, ваше сиятельство, больно!
      - Не отчаивайтесь... ne perdez pas courage! {не теряйте бодрости!} Русский народ добр... au fond, notre peuple est excellent! {в сущности, наш народ превосходен!} Впрочем, я уже давно все предвидел и изложил в моей записке об "устранении"... Теперь я кончаю мой другой труд - "об уничтожении", который, я надеюсь... К сожалению, я не могу сегодня представить его на ваш суд, потому что недостает несколько штрихов. Но у меня есть другой небольшой труд, который я немного погодя, lorsque nous serons au complet {когда мы будем в полном составе.}, буду иметь честь прочесть вам.
      - Нет, вы скажите, ваше сиятельство, куда это нас приведет?
      - Боюсь сказать, но думаю выразить мысль, общую нам всем: мы быстрыми, но твердыми шагами приближаемся... en un mot, nous dansons sur un volcan! {одним словом, мы пляшем на вулкане!}
      - Да еще на каком волкане-то, князь! Ведь это точь-в-точь лихорадка: то посредники, то акцизные, то судьи, а теперь даже все вместе! Конечно, вам отсюда этого не видно...
      - Но поэтому-то мы и просим вас, messieurs: выскажитесь! дайте услышать ваш голос! Expliquez-nous le fin mot de la chose - et alors nous verrons... {Разъясните нам суть дела - и тогда мы посмотрим...} По крайней мере, я убежден, что если б каждый помещик прислал свой проект... mais un tout petit projet!.. {совсем маленький проект!..} согласитесь, что это не трудно! Вы какого об этом мнения? - внезапно обратился князь ко мне...
      - Mais oui! mais comment donc! un tout petit projet! Mais avec plaisir! {Да! конечно! совсем маленький проект! С удовольствием!} - на скорую руку выговорил я, и вслед за тем употребил очень ловкий маневр, чтобы незаметным образом отделиться от этой группы и примкнуть к другой.
      - Куда мы идем! - слышалось в этой другой группе, - к чему приближаемся!
      - И это та самая Россия, которая, двадцать лет тому назад, цвела! Pauvre chere patrie! {Бедная дорогая родина!}
      - Тогда каждый крестьянин по праздникам щи с говядиной ел! пироги! А нынче! попробуйте-ка спросить, на сколько дворов одна корова приходится?
      - Comment? Comment dites-vous? {Как? Как вы говорите?} - послышался голос хозяина, - прежде мужики ели щи с говядиной?.. vous en etes bien sur? {вы в этом уверены?}
      - Точно так, ваше сиятельство. В моем собственном имении так было. А в храмовые праздники даже уток резали!
      - Ссс... А теперь, вы говорите, одна корова на несколько дворов!
      - Это верно-с. Да что же тут мудреного, ваше сиятельство! Сначала посредники, потом акцизные, потом судьи. Ведь это почти лихорадка-с! Вот вы недавно оттуда; как вы об этом думаете?
      - Я... что ж... я, конечно... Mais oui! mais comment donc! mais certainement! {Ну разумеется, ну как же, конечно!} - пробормотал я опять на скорую руку и тут же предпринял маневр, чтобы как-нибудь примкнуть к третьей группе.
      - Народ без религии - все равно что тело без души, - шамкал какой-то седовласый младенец, - отнимите у человека душу, и тело перестает фонксионировать, делается бездушным трупом; точно так же, отнимите у народа религию - и он внезапно погрязает в пучине апатии. Он перестает возделывать поля, становится непочтителен к старшим, и в своем высокомерии возвышает заработную плату до таких размеров, что и предпринимателю ничего больше не остается, как оставить свои плодотворные прожекты и идти искать счастья ailleurs! {в другом месте!}
      - Куда мы идем! вот что вы объясните нам!
      - Без религии, без авторитетов, без истинного знания куда же можно прийти, кроме... Но я не произношу этого страшного слова; я просто зажмуриваю глаза, и говорю: Dieu, qui mene toutes choses a bien, ne laissera pas perir notre chere et sainte Russie... {Бог, который направляет все к благу, не допустит гибели нашей дорогой святой Руси...} нашу святую, православную Русь, messieurs!
      Тут уж я сам не выдержал и произнес:
      - Mais oui! mais comment donc! mais certainement! {Ну разумеется, ну как же! конечно!} При этом перерыве седовласый младенец посмотрел на меня так изумленно, как будто я оскорбил его. Взор его совершенно явственно говорил: qu'est-ce qu'il veut, cet intrus, avec son "comment donc"! {чего хочет этот пришелец со своим "как же"!} Я вспомнил недавние слова хозяина "теперь мы принимаем всех", и в уме моем опять мелькнуло: скотина! Нечего и говорить, что я сейчас же поспешил осчастливить своим присутствием четвертую группу.
      - Земледелие уничтожено, промышленность чуть-чуть дышит (прошедшим летом, в мою бытность в уездном городе, мне понадобилось пришить пуговицу к пальто, и я буквально - a la lettre! - не нашел человека, который взял бы на себя эту операцию!), в торговле застой... скажите, куда мы идем!
      В ответ слышатся вздохи.
      - Я, впрочем, десять лет тому назад предвидел это. Я уже тогда всем и каждому говорил: messieurs! мы стоим у подошвы волкана! Остерегитесь, ибо еще шаг - и мы будем на вершине оного!
      - Mais oui! mais certainement! mais comment donc! - отвечает кто-то за меня, покуда я маневрирую к пятой группе.
      - И чего церемонятся с этою паскудною литературой! - слышится в этой группе, - ведь это, наконец, неслыханно!
      - А суд, ваше превосходительство, между тем оправдывает-с!
      - Ах! этот суд! вот он где у меня сидит! Этот суд!!
      - Я, ваше превосходительство, записку составил, где именно доказываю, что в литературе нашей, со смерти Булгарина, ничего, кроме тлетворного направления, не существует-с.
      - Тлетворное - c'est le mot! C'est un malfaiteur qui tue par sa puanteur nauseabonde! {вот именно! Это злодей, который убивает своим вредоносным зловонием!} Я со времени покойного Николая Михайловича (c'etait le bon temps! {то было доброе время!}) ничего не читаю, но на днях мне, для курьеза, прочитали пять строк... всего пять строк! И клянусь вам богом, что я увидел тут все: и дискредитирование власти, и презрение к обществу, и насмешку над религией, и космополитизм, и выхваление социализма... Ma parole! c'etait tout un petit cosmos d'immondices de tout genre! {Даю слово! это был целый мирок всевозможных гадостей!}
      - Я, ваше превосходительство, именно эту самую мысль в моей записке провожу-с!
      - И прекрасно делаете, друг мой! Надобно, непременно надобно, чтобы люди бодрые, сильные спасали общество от растлевающих людей! И каких там еще идей нужно, когда вокруг нас все, с божьею помощью, цветет и благоухает! N'est-ce pas, mon jeune ami? {Не правда ли, мой юный друг?}
      Увы! вопрос этот относился опять ко мне, и я опять не нашел никакого ответа, кроме:
      - Mais oui! mais comment donc! mais certainement!
      К счастию, в это время в гостиной раздалось довольно громогласное "шш". Я обернулся и увидел, что хозяин сидит около одного из столов и держит в руках исписанный лист бумаги.
      - Messieurs, - говорил он, - по желанию некоторых уважаемых лиц, я решаюсь передать на ваш суд отрывок из предпринятого мною обширного труда "об уничтожении". Отрывок этот носит название "Как мы относимся к прогрессу?", и я помещу его в передовом нумере одной газеты, которая имеет на днях появиться в свет...
      - Mesdemoiselles! voulez-vous bien venir ecouter ce que va lire le prince! {Барышни, не хотите ли послушать, что будет читать князь!} обратилась княгиня в другую комнату.
      Смех и шум прекратились; молодежь высыпала в гостиную.
      - Надо вам объяснить, messieurs, что мы, то есть люди консервативной партии, давно чувствовали потребность в печатном органе. У нас была одно время газета, но, отчасти по недостатку энергии, отчасти вследствие некоторой шаткости понятий, она должна была прекратить свое плодотворное существование. Теперь мы решились издавать новую газету под юмористическим названием "Шалопай, ежедневное консервативно-либеральное прибежище для молодцов, не знающих, куда приклонить голову". Мы выбрали это название, потому что оно совершенно в русском, немножко насмешливом тоне... N'est-ce pas, messieurs! {Не правда ли, господа?}
      - Из-за одного заглавия, ваше сиятельство, сколько будет пренумерантов! вот увидите! - вставил свое слово господин, который хвастался запиской о тлетворном направлении современной русской литературы.
      - Итак, messieurs, приступим.
      Как мы относимся к прогрессу?
      "Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился - следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике говор: quelle lucidite! {какая ясность ума!}). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или, еще лучше, отправный пункт.
      Итак, факт совершился!!
      И мы не отрицаем его, но принимаем с благодарностью. Мы с благоговейною благодарностью принимаем все совершившиеся факты, хотя бы появление некоторых из них казалось нам прискорбным и даже легкомысленным (в публике: avalez-moi cela, messeigneurs! {извольте и это проглотить, господа!}). Факт совершился - и мы благодарим. Мы благодарим, потому что мы благодарны по самой природе, потому что наши предания, заветы наших отцов, наше воспитание, правила, внушенные нам с детства, - все, en un mot {одним словом.}, создало нас благодарными..."
      - Pardon! - раздается голос старого дяди, - vous avez fourre la une expression francaise! Mettez plutot {вы ввели тут французское выражение! Скажите лучше.}, - "одним словом...".
      - C'est juste, mon oncle! {Правильно, дядюшка!} Итак, messieurs:
      "...Все, _одним словом_, создало нас благодарными. Мы не можем ие благодарить, точно так же как не можем не принести наши сердца на алтарь отечества в минуту опасности. Отечество, находящееся в опасности, - это мы сами, находящиеся в опасности! И мы не принесем ему в дар сердца наши! мы поспешим приветствовать его врагов! Нет, мы не сделаем ни того, ни этого, потому что отечество и мы - это что-то совершенно нераздельное. Это до такой степени не подлежит отделению, в смысле умственности, как и в смысле материальности, что как отечество не может существовать без нас, так и мы не можем существовать без него. А потому, возвращаясь к первичной моей мысли, повторяю: мы благодарим, ибо это есть наша натура.
      Теперь рассмотрим несколько близким образом, что такое есть это священное право благодарить?
      Благодарить - это фимиам. Это возносящийся фимиам сердца. Точно так же, как для того, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком и памятниками грамотности, точно так же, повторяем мы, для того, чтобы благодарить, надобно иметь доброе и преданнейшее сердце. Но преданнейшее сердце не только благодарит, но и преимущественнейше предостерегает. Или, лучше сказать, не предостерегает, в грубом значении этого слова, но от благодарных чувств заявляет. Мы не отрицаем совершившихся фактов, мы благодарим, но в то же время заявляем! Мы заявляем, потому что имеем преданнейшее сердце, и потому заявление является на устах наших не в печальном образе горькой улыбки, но в прекрасном виде улыбки, исполненной доверия. Мы не осмеливаемся изречь из наших уст: довольно! ибо не можем даже знать, действительно ли есть то довольно, что нам кажется таковым. Но мы говорим: примите благоговейный фимиам, который испускают наши сердца, и ежели мы ошибаемся, то дайте нашей мыслительности другое направление!"
      - Encore une fois pardon! {Еще раз извините!} - вновь откликается дядя, - мне кажется, это не совсем точно! Не лучше ли сказать: "дайте другое и, конечно, _столь же благоговейное_ направление нашей мыслительности"? А еще бы лучше: _нашим мыслительным благожелательностям?_ N'oubliez pas, mon cher, que vous protestez (ты мягко постилаешь, но спать на твоей постели весьма будет жестко! comme dit un charmant proverbe russe), et tu sais que dans ces choses-la rien n'est a negliger! {Не забывайте, дорогой мой, что вы протестуете... (как гласит превосходная русская пословица), а ты знаешь, что в этих вещах нельзя ничем пренебрегать!} (Присутствующие переглядываются между собой, как бы говоря: какой тонкий старик!)
      - Merci, mon oncle, vous avez touche juste! {Благодарю, дядюшка, вы правильно подметили!} Итак, messieurs, будем продолжать в измененной редакции:
      "другое, и, конечно, столь же благоговейное направление нашим мыслительным благожелательностям.
      Итак, факт совершился. Мы все видели его совершение, и сердца наши благожелательно, можно сказать, благоговейно содрогались. Теперь, мы спрашиваем себя только, должен ли повторяться этот едва совершившийся факт безгранично? и на вопрос этот позволяем себе думать, что ежели бы рядом с совершившимся фактом было поставлено благодетельное тире, то от сего наши сердца преисполнились бы не менее благоговейною признательностью, каковою был фимиам, наполнявший их по поводу совершившегося факта. Мы были благодарны за факт, но мы, конечно, будем не меньше благодарить и за _тире_, ибо, как я сказал уже выше, право благодарить есть, так сказать, лучшее и преимущественнейшее право, которое мы за собой признаем!
      Совершившийся факт - это есть мудрость. _Тире_ - это есть более нежели мудрость: это мудрость в мудрости (quelle profondeur! {какая глубина!}). Вспомним по сему случаю Наполеона III, а в настоящую минуту князя Бисмарка. Они сие должны со временем познать, что мы теперь от себя скромным образом утверждаем. Вспомним еще великого преобразователя экономических законов Англии, Роберта Пиля, но не забудем и величайшего Вашингтона! Везде и повсюду - закон один, который есть таков: прогресс - это мудрость стремительная, уносящая за собой историю; _тире_ - это мудрость, оглядывающаяся назад, скующая историю, а не низвергающая ее в прах!
      Стало быть, если мы благоговейно просим поставить _тире_, то не только не грешим против мудрости действительной, но даже споспешествующим образом доказываем, какая от того есть приносимая польза.
      Мы объяснились с нашими читателями с открытым сердцем; надеемся, что они с таковым же отнесутся и к нам. Быть может, нас будут бранить ретроградами, но мы того не боимся. Мы не имеем ничего бояться, ибо мы не ретрограды. Мы только не хотим бежать вперед сломя голову, потому что ежели все побегут и от того сломают головы, что может из сего произойти, кроме несвоевременной гибели? Вот этого именно вопроса никогда не задают себе господа слишком пламенные прогрессисты, но не мешало бы от времени до времени все оное себе припоминать. Мы говорим: не мешало бы, потому что никогда не мешает то, что есть само по себе полезно. А что припоминание такого рода полезно, то это несомненно доказывается приносимою им везде и повсюду бесчисленною пользой.
      Затем, прощаясь с читателями до следующего нумера, в коем постараемся обстоятельнейше объяснить нашу profession de foi {символ веры.}, воскликнем: с нами наше право, а затем, да пребудет над нами божие благословение!"
      Хозяин умолк. В публике раздавались сдержанные восклицания: "Прекрасно!", "Мастерски!", "Bien ecrit et surtout bien pense!" {прекрасно написано и в особенности прекрасно задумано!}
      Но я почти обезумел от скуки. Никогда я так ясно не сознавал, что пора пить водку, как в эту минуту. Прокоп, очевидно, следил за выражением моего лица, потому что подошел ко мне, как только кончилось чтение.
      - Уйдем! на тебе лица нет! тошнит тебя, что ли! (Он вдруг начал говорить мне "ты".)
      Мы вышли; нас охватила лунная, морозная петербургская ночь.
      - Айда к Палкину! - скомандовал Прокоп извозчику, - я, брат, нынче все у Доминика да у Палкина развлекаюсь: напитки тут крепки. Есть устрицы у Елисеева, да ужинать у Дюссо тогда хорошо, когда на сердце легко. Концессию там выхлопотываешь или Шнейдершу облюбовываешь - ну, и тянет тебя к легкому напитку. А как наслушаешься прожектов "об уничтожении" да "о расстрелянии", так на сердце-то сделается так моркотно, так моркотно, что рад целую четверть выпить, чтобы его опять в прежнее положение привести! А какова статейка-то?
      - Гм... да... статья... это...
      Вспомнив про статью, я так обозлися, что не своим голосом закричал на извозчика: пошел!
      - Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он еще вон как кочевряжится: "Для того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком..." Вот и поди ты с ним!
      Мы пробеседовали у Палкина до двух часов. Съели только по одному бифштексу, но выпили...
      Одним словом, мы вышли на улицу, держась под руки. Кажется, даже мы пели песни.
      ----
      На другой день утром, вероятно в видах скорейшего вытрезвления, Прокоп принес мне знаменитый проект "о расстрелянии и благих оного последствиях", составленный ветлужским помещиком Поскудниковым.