Дневник провинциала в Петербурге

      - От вора да еще плюхи получать - это уж не порядки! При такой неожиданной апострофе Прокоп до того растерялся, что даже не нашелся сказать слова в ответ.
      Вся его жизнь прошла перед ним в эту ночь. Вспомнилось и детство, и служба в гусарском полку, и сватовство, и рождение первого ребенка... Но все это проходило перед его умственным взором как-то смутно, как бы для того только, чтобы составить горький контраст тому безвыходному положению, ужас которого он в настоящую минуту испытывал на себе. Одна только мысль была совершенно ясна: зачем я это сделал? но и она была до того очевидно бесплодна, что останавливаться на ней значило только бесполезно мучить себя. Но бывают в жизни минуты, когда только такие мысли и преследуют, которые имеют привилегию вгонять человека в пот. Другая мысль, составлявшая неизбежное продолжение первой: вот сейчас... сейчас, сию минуту... вот! была до того мучительна, что Прокоп стремительно вскакивал с постели и начинал бродить взад и вперед по спальной.
      - Всех! - бормотал он, - всех!
      Однако ж нелепость этой угрозы была до того очевидна, что он едва успевал вымолвить ее, как тут же начинал скрипеть зубами и с каким-то бессильным отчаянием сучить руками.
      - Всем! - продолжал он, вдруг изменяя направление своих мыслей, - всем с завтрашнего же дня двойное жалованье положу! А уж Гаврюшку-подлеца изведу! Изведу я тебя, мерзкий ты, неблагодарный ты человек!
      Прокоп шагал и скрипел зубами. Он злобствовал тем более, что его же собственная мысль доказывала ему всю непрактичность его предположений. "Разве Гаврюшка один! - подсказывала эта мысль. - Нет, он был один только до тех пор, пока немотствовали его уста. Теперь, куда ни оглянись, - везде Гаврюшки! Сегодня их двадцать; завтра - будет сто, тысяча. Да опять и то: за что им платить? за что? Разве они что-нибудь заслужили? Разве они видели, помогли, скрыли? Ну, Гаврюшка... это так! Он видел, и все такое... Он был вправе требовать, чтоб ему платили! А то, на-тко сбоку припеку, нашлась целая орава охотников - и всем плати!"
      - Да будь я анафема проклят, если хоть копейку вы от меня увидите... м-м-мерзавцы! - задыхается Прокоп.
      И он шагает, шагает без сна до тех пор, пока розоперстая аврора не освещает спальни лучами своими.
      Утром он узнает, что Гаврюшка исчез неизвестно куда...
      А сестрица Марья Ивановна уж успела тем временем кой-что пронюхать, и вот, в одно прекрасное утро, Прокопу докладывают, что из города приехал к нему в усадьбу адвокат.
      Адвокат - молодой человек самой изящной наружности. Он одет в щегольскую коротенькую визитку; волосы аккуратно расчесаны a la Jesus; {как у Христа.} лицо чистое, белое, слегка лоснящееся; от каждой части тела пахнет особыми, той части присвоенными, духами. Улыбка очаровательная; жест мягкий, изысканный; произношение такое, что вот так и слышится: а хочешь, сейчас по-французски заговорю! Прокоп в первую минуту думает, что это жених, приехавший свататься к старшей его дочери.
      - Я приехал к вам, - начинает адвокат, - по одному делу, которое для меня самого крайне прискорбно. Но... vous savez... {вы знаете...} вы знаете... наше ремесло... впрочем, au fond {в сущности.}, что же в этом ремесле постыдного?
      Сердце Прокопа болезненно сжимается, но он перемогает себя и прерывает речь своего собеседника вопросом:
      - Позвольте... в чем дело-с!
      - Итак, приступим к делу. В сущности, это безделица - une misere! И ежели вы будете настолько любезны, чтоб пойти на некоторые уступочки, то безделица эта уладится сама собой... et ma foi! il n'en sera plus question! {и, право же, об этом не будет больше речи!} Итак, приступим. Несколько времени назад, в chambres garnies, содержимых некоторою ревельскою гражданкою Либкнехт, умер один господин, которого молва называла миллионером. Я вам сознаюсь по совести: существование этих миллионов еще не доказано, но в то же время, entre nous soit dit {между нами говоря.}, оно может быть доказано, и доказано без труда. Итак, в видах упрощения наших переговоров, допустим, что это уж дело доказанное, что миллионы были, что, во всяком случае, они могли быть, что, наконец...
      - Позвольте-с... умер... миллионы... Не понимаю, при чем лее тут я? все еще храбрится Прокоп.
      - Я понимаю, что вам понять не легко, но, в то же время, надеюсь, что если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания, то дело, о котором идет речь, для вас самих будет ясно, как день. Итак, продолжаю. В нумерах некоей Либкнехт умер некоторый миллионер, при котором, в минуту смерти, не было ни родных, ни знакомых - словом, никого из тех близких и дорогих сердцу людей, присутствие которых облегчает человеку переход в лучшую жизнь. Здесь был только один человек, и этот-то один человек, который называл себя другом умиравшего, и закрыл ему глаза...
      - Прекрасно-с! это прекрасно-с! Называл себя другом! закрыл глаза! Скажите, какое важное преступление! - все еще бодрил себя Прокоп.
      - Покуда преступления, действительно, еще нет. Закрыть глаза другу это даже похвально. Да и вообще я должен предупредить вас, что я и в дальнейших действиях этого друга не вижу ничего такого... одним словом, непохвального. Я не ригорист, Dieu merci {благодарение богу,}. Я понимаю, что только богу приличествует судить тайные побуждения человеческого сердца, сам же лично смотрю на человеческие действия лишь с точки зрения наносимых ими потерь и ущербов. Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута - я от всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! - я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного "друга" присвоенным им в законе именем; но теперь, когда мы говорим с вами, как порядочный человек с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой ничто не говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня...
      - Ну да! это значит, что вам хочется что-нибудь с меня стянуть - так, что ли?
      - "Стянуть" - ce n'est pas le vrai mot {это не то слово.}, но сознаюсь откровенно, что если бы вы пошли на соглашение, я услышал бы об этом с большим, с величайшим, можно сказать, удовольствием!
      - С кем же на соглашение? с Машкой? с Дашкой?
      - В настоящую минуту я еще не нахожу удобным открыть вам, кто в этом деле истец. Вообще, с потерпевшею стороной... Я полагаю, что покамест это и для вас совершенно безразлично.
      - Однако, брат, ты фификус! - вдруг произносит Прокоп с какою-то горькою иронией.
      Но видно, что краткое введение молодого адвоката уже привело его в то раздраженное состояние, когда человеку, как говорится, ни усидеть, ни устоять нельзя. С судорожным подергиванием во всем организме, с рычанием в груди вскакивает он со стула и начинает обычное маятное движение взад и вперед по комнате. По временам из уст его вылетают легкие ругательства. А молодой человек между тем так ясно, так безмятежно смотрит на него, как будто хочет сказать: а согласись, однако, что в настоящую минуту нет ни одного сустава в целом твоем организме, который бы не болел!
      - А знаете ли вы, сударь, русскую пословицу: "С сильным не борись, с богатым не тянись"? - вопрошает наконец Прокоп, останавливаясь перед молодым человеком.
      - Помилуйте! я затем и адвокат, чтобы знать все прекраснейшие наши пословицы!
      - Ну-с, и что же!
      - И за всем тем намерений своих изменить не могу-с. Я отнюдь не скрываю от себя трудностей предстоящей мне задачи; я знаю, что мне придется упорно бороться и многое преодолевать; но - ma foi! {клянусь!} - я надеюсь! И поверите ли, прежде всего, я надеюсь на вас! Вы сами придете мне на помощь, вы сами снимете с меня часть того бремени, которое я так неохотно взял на себя нести!
      - Ну, уж это, кажется... дудки!
      - Нет-с, это совсем не так странно, как может показаться с первого взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и - не могу скрыть - очень и очень скандальный процесс. При открытых дверях-с. Во-вторых, вы, конечно, без труда согласитесь понять, что пожертвовать десятками тысяч для вас все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может - кто будет так смел, чтобы прозреть в будущее! - и потерей всего вашего состояния!
      - "Десятками тысяч!" однако это штука! Ни дай, ни вынеси за что - плати десятки тысяч!
      - Позвольте, мы, кажется, продолжаем не понимать друг друга. Вы изволите говорить, что платить тут не за что, а я напротив того, придерживаюсь об этом предмете совершенно противоположного мнения. Поэтому я постараюсь вновь разъяснить вам обстоятельства настоящего дела. Итак, приступим. Несколько времени тому назад, в Петербурге, в Гороховой улице, в chambres garnies, содержимых ревельской гражданкою Либкнехт...
      - Да ты видел, что ли, как я украл?
      - Pardon!.. Я констатирую, что выражение "украл" никогда не было мною употреблено. Конечно, быть может, в суде... печальная обязанность... но здесь, в этой комнате, я сказал только: несколько времени тому назад, в Петербурге, в Гороховой улице, в chambres garnies...
      Любопытно было видеть, с какою милою непринужденностью этот молодой и, по-видимому, даже тщедушный мышонок играл с таким старым и матерым котом, как Прокоп, и заставлял его жаться и дрожать от боли. Наконец Прокоп не выдержал.
      - Стой! - зарычал он в неистовстве, - срыву? сколько надобно?
      - Помилуйте... срыву! разве я дал повод предполагать?
      - Да ты не мямли; сказывай, сколько?
      - Ежели так, то, конечно, я буду откровенен. Прежде всего, я охотно допускаю, что исход процесса неизвестен и что, следовательно, надежды на обратное получение миллиона не могут быть названы вполне верными. Поэтому потерпевшая сторона _может_ и даже _должна_ удовлетвориться возмещением лишь части понесенного ею ущерба. В этих видах, а равно и в видах округления цифр, я полагал бы справедливым и достаточным... ограничить наши требования суммой в сто тысяч рублей.
      - На-тко! выкуси!
      Прокоп сделал при этом такой малоупотребительный жест, что даже молодой человек, несмотря на врожденную ему готовность, утратил на минуту ясность души и стал готовиться к отъезду.
      - Стой! пять тысяч на бедность! Довольно? Молодой человек обиделся.
      - Я решительно замечаю, - сказал он, - что мы не понимаем друг друга. Я допускаю, конечно, что вы можете желать сбавки пяти... ну, десяти процентов с рубля... Но предлагать вознаграждение до того ничтожное, и притом в такой странной форме...
      - Ну, сядем... будем разговаривать. За что же я, по-вашему, вознаграждение-то должен дать?
      - Я полагаю, что этот предмет нами уже исчерпан и что насчет его не может быть даже недоразумений. Дело идет вовсе не о праве на вознаграждение - это право вне всякого спора, - а лишь о размере его. Я надеюсь, что это наконец ясно.
      - Ну, хорошо. Положим. Поддели вы меня - это так. Ходите вы, шатуны, по улицам и примечаете, не сблудил ли кто, - это уж хлеб такой нынче у вас завелся. Я вот тебя в глаза никогда не видал, а ты мной здесь орудуешь. Так дери же, братец, ты с меня по-божески, а не так, как разбойники на больших дорогах грабят! Не все же по семи шкур драть, а ты пожалей! Ну, согласен на десяти тысячах помириться? Сказывай! сейчас и деньги на стол выложу!
      Молодого человека слегка передергивает. С минуту он колеблется, но колебание это длится именно не больше одной минуты, и твердость духа окончательно торжествует.
      - Извольте, - говорит он, - для вас девяносто тысяч. Менее - ей-богу не в состоянии!
      - Да ты говори по совести! Ведь десять тысяч - это какие деньги! Сколько делов на десять тысяч сделать можно? Ведь и Дашке твоей, и Машке обеим им вместе красная цена грош! Им десяти-то тысяч и не прожить! Куда им! пойми ты меня, ради Христа!
      - Я все очень хорошо понимаю-с, но позвольте вам доложить: тут дело идет совсем не о каких-то неизвестных мне Машках или Дашках, а о восстановлении нарушенного права! Вот на что я хотел бы обратить ваше внимание!
      - Ну да, и восстановления и упразднения - все это мы знаем! Слыхали. Сами прожекты об упразднениях писывали!
      Я не стану описывать дальнейшего разговора. Это был уж не разговор, а какой-то ни с чем не сообразный сумбур, в котором ничего невозможно было разобрать, кроме: "пойми же ты!", да "слыхано ли?", да "держи карман, нашел дурака!" Я должен, впрочем, сознаться, что требования адвоката были довольно умеренны и что под конец он даже уменьшил их до восьмидесяти тысяч. Но Прокоп, как говорится, осатанел: не идет далее десяти тысяч - и баста. И при этом так неосторожно выражается, что так-таки напрямки и говорит:
      - Миллион просужу, а тебе, прохвосту, копейки не дам! С тем адвокат и ушел.
      Дальнейшие подробности этого замечательного сновидения представляются мне довольно смутно. Помню, что было следствие и был суд. Помню, что Прокоп то и дело таскал из копилки деньги. Помню, что сестрица Машенька и сестрица Дашенька, внимая рассказам о безумных затратах Прокопа, вздыхали и облизывались. Наконец, помню и залу суда.
      Речи, то пламенные, то язвительные, неслись потоком; присяжные заседатели обливались потом; с Прокоповой женой случилась истерика; Гаврюшка, против всякого чаяния, коснеющим языком показывал:
      - Ничего этого не было, и никому я этого не говорил. Я человек пьяный, слабый, а что жил я у их благородия в обер-мажордомах - это конечно, и отказу мне в вине не было - это завсегда могу сказать!
      Наконец, формулированы и вопросы для присяжных...
      Но какие это были странные вопросы! Именно только во сне могло представиться что-нибудь подобное!
      Вопрос первый. Согласно ли с обстоятельствами дела поступил Прокоп, воспользовавшись единоличным своим присутствием при смертных минутах такого-то (имярек), дабы устранить из первоначального помещения принадлежавшие последнему ценности на сумму, приблизительно, в миллион рублей серебром?
      Вопрос второй. Не поступили ли бы точно таким же образом родственницы покойного, являющиеся в настоящем деле в качестве истиц, если бы были в таких же обстоятельствах, то есть единолично присутствовали при смертных минутах миллионовладельца и имели легкую возможность секретно устранить из первоначального помещения принадлежавший ему миллион?
      Душа моя так и ахнула.
      Через минуту ответы уж были готовы (до такой степени присяжные заседатели были тверды в вере!).
      На _первый вопрос_: да; строго согласно с обстоятельствами дела.
      На _второй вопрос_: да, поступили бы, и притом не оставя даже двух акций Рыбинско-Бологовской железной дороги.
      Один из заседателей простер свое усердие до того, что, не удовольствовавшись сим кратким исповеданием своих убеждений, зычным голосом воскликнул:
      - Свое - да упускать! этак и по миру скоро пойдешь! Прокоп сиял; со всех сторон его обнимали, нюхали и осыпали поцелуями.
      Один молодой адвокат глядел как-то томно и был как бы обескуражен; хотя же я и слышал, как он сквозь зубы процедил:
      - Ну, нет, messieurs, еще роббер не весь сыгран! О, нет! сыграна еще только первая партия!
      Но внутренне он, конечно, скорбел, что не примирился с Прокопом на десяти тысячах.
      ----
      Я проснулся с отяжелевшею, почти разбитою головой. Тем не менее хитросплетения недавнего сна представлялись мне с такою ясностью, как будто это была самая яркая, самая несомненная действительность. Я даже бросился искать мой миллион и, нашедши в шкатулке последнее мое выкупное свидетельство, обрадовался ему, как родному отцу.
      - Однако-таки оставил! - вырвалось у меня из груди.
      Но через минуту я опять вспомнил о миллионе и, продолжая бредить, так сказать, наяву, предался размышлениям самого горького свойства.
      "Как жить? - думалось мне, - как оградить свою собственность? как обеспечить права присных и кровных? "Согласно с обстоятельствами дела"! шутка сказать! Разве можно украсть не согласно с обстоятельствами дела? Нет, надо бежать! Непременно, куда-нибудь скрыться, затеряться, забыть! Не денег жалко - нет! Деньги - дело наживное! Вот выйду из номера, стану играть оставшимися двумя акциями Рыбинско-Бологовской железной дороги - и доиграюсь опять до миллиона! Не денег - нет! - жаль этого дорогого принципа собственности, этого, так сказать, палладиума... Но куда бежать? в провинцию? Но там Петр Иваныч Дракин, Сергей Васильич Хлобыстовский... Ведь они уже притаились... они уже стерегут! Я вижу отсюда, как они стерегут!!"
      И я готов был окончательно расчувствоваться, как в комнату мою, словно буря, влетел Прокоп.
      - Обложили! - кричал он неистово, - обложили!
      - Кого? когда? каким образом?
      - Сами себя! на этих днях! кругом... Ну, то есть, просто вплотную!
      Но об этом в следующей главе.
      ----
      V
      Очевидно, речь шла или о подоходном налоге, или о всесословной рекрутской повинности. А может быть, и о том и о другом разом.
      Прокоп был вне себя; он, как говорится, и рвал и метал. Я всегда знал, что он ругатель по природе, но и за всем тем был изумлен. Таких ругательств, какие в эту минуту расточали уста его, я, признаюсь, даже в соединенном рязанско-тамбовско-саратовско-воронежском клубе не слыхивал.
      - Успокойся, душа моя! - умолял я его, - в чем дело?
      - Да ты, с маймистами-то пьянствуя, видно, не слыхал, что на свете делается! Сами себя, любезный друг, обкладываем! Сами в петлю лезем! Солдатчину на детей своих накликаем! Новые налоги выдумываем! Нет, ты мне скажи - глупость-то какая!
      - Напротив того, я вижу тут прекраснейший порыв чувств!
      - Фофан ты - вот что! Везде-то у вас порыв чувств, все-то вы свысока невежничаете, а коли поближе на вас посмотреть - именно только глупость одна! Ну, где же это видано, чтобы человек тосковал о том, что с него денег не берут или в солдаты его не отдают!
      - Однако, согласись, что нельзя же допускать такую неравномерность! ведь берут же деньги с _других!_ отдают же _других_ в солдаты!
      - Да ведь _других_-то и порют! Порют ведь, милый ты человек! Так отчего же у тебя не явится порыва чувств попросить, чтобы и тебя заодно пороли?!
      Признаюсь откровенно, вопрос этот был для меня не нов; но я как-то всегда уклонялся от его разрешения. И деньги, покуда их еще не требуют, я готов отдать с удовольствием, и в солдаты, покуда еще не зовут на службу, идти готов; но как только зайдет вопрос о всесословных поронцах (хотя бы даже только в теории), инстинктивно как-то стараешься замять его. Не лежит сердце к этому вопросу - да и полно! "Ну, там как-нибудь", или: "Будем надеяться, что дальнейшие успехи цивилизации" - вот фразы, которые обыкновенно произносят уста мои в подобных случаях, и хотя я очень хорошо понимаю, что фразы эти ничего не разъясняют, но, может быть, именно потому-то и говорю их, что действительное разъяснение этого предмета только завело бы меня в безвыходный лабиринт.
      Эта боязнь взглянуть вопросу прямо в лицо всегда угнетала меня. И я тем более не могу простить ее себе, что в душе и даже на бумаге я один из самых горячих поклонников равенства. Уж если драть, так драть всех поголовно и неупустительно - нельзя сказать, чтоб я не понимал этого. Но я не имею настолько твердости в характере, чтоб быть совершенно последовательным, то есть просит! и даже требовать для самого себя права быть поротым. Иногда я иду даже далее идеи простого равенства перед драньем и формулирую свою мысль так: уж если не драть одного, то не будет ли еще подходящее не драть никого? Кажется, что может быть радикальнее! Но и тут опять овладевает мною малодушие... Да как это никого не драть? Да ведь эдак, пожалуй, мы и бога-то позабудем! И кончается дело тем, что я порешаю с моими сомнениями при помощи заранее проштудированных фраз: ну, там какнибудь... будем надеяться, что дальнейшие успехи цивилизации... с одной стороны, оно, конечно, и т. д. Так точно поступил я и теперь.
      - Послушай, душа моя, - сказал я Прокопу, - какая у тебя, однако ж, странная манера! Ты всегда поставишь вопрос на такую почву, на которой просто всякий обмен мыслей делается невозможным! Ведь это нельзя!
      И, говоря таким образом, я постепенно так разгорячился, что даже возвысил голос и несколько раз сряду в упор Прокопу повторил:
      - Это нельзя! нет, это нельзя!
      - Что нельзя-то? Ты не грозись на меня, а сказывай прямо: отчего ты не просишь, чтобы тебя, по примеру "других", пороли? Ну, говори! не виляй!
      - Послушай, если я еще в сороковых годах написал "Маланью", то, мне кажется, этого достаточно... Наконец, я безвозмездно отдал крестьянам четыре десятины очень хорошей земли... Понимаешь ли - _безвозмездно!!_
      - Ну, а я "Маланьи" не писал и никакой земли безвозмездно не отдавал, а потому, как оно там - не знаю. И поронцы похулить не хочу, потому что без этого тоже нельзя. Сечь - как не сечь; сечь нужно! Да сам-то я, друг ты мой любезный, поротым быть не желаю!
      - Но я не понимаю, какое же может быть отношение между поронцами, как ты их называешь, и, например, всесословною рекрутскою повинностью?
      - Где тебе понять! У тебя ведь порыв чувств! А вот как у меня два сына растут, так я понимаю!
      Прокоп был в таком волнении, в каком я никогда не видал его. Он был бледен и, по-видимому, совершенно искренно расстроен.
      - Я это дело так понимаю, - продолжал он, - вот как! Я сам, брат, два года взводом командовал - меня порывами-то не удивишь! Бывало, подойдешь к солдатику: ты что, такой-сякой, рот-то разинул!.. Это сыну-то моему! А! хорош сюрприз!
      - Но позволь... ведь успехи цивилизации...
      - Какие тут успехи цивилизации, тут убивства будут - вот что! "Что ты рот-то разинул!" - ах, черт подери! Ты понимаешь ли, как в наше время на это благородные люди отвечали!
      Действительно, я вспомнил, что когда я еще был в школе, то какой-то генерал обозвал меня "щенком" за то только, что я зазевался, идя по улице, и не вытянулся перед ним во фронт. И должен сознаться, что при одном воспоминании об этом эпизоде моей жизни мне сделалось крайне неловко.
      - Или опять этот подоходный налог! - продолжал Прокоп, - с чего только бесятся! с жиру, что ли? Держи карман - жирны!
      При этих словах я вдруг вспомнил о своем миллионе и невольным образом начал рассчитывать, сколько должно сойти с меня налогу, если восторжествует система просто подоходная, и сколько - ежели восторжествует система подоходно-поразрядная.
      - А ведь знаешь ли, - сказал я, - я сегодня во сне видел, что у меня миллион!
      - Ну, разве что во сне...
      - А если бы, однако ж, у тебя был миллион - что бы тогда?
      - Ну, тогда, пожалуй, и подоходный и поразрядный - катай на все! Однако непоследователен же ты, душа моя!
      - Да пойми же, ради Христа, ведь тогда...
      Прокоп, по-видимому, хотел объяснить, что из дарового миллиона, конечно, ничего не стоит уступить сотню-другую тысяч; но вдруг опомнился и уставился на меня глазами.
      - Фу, черт! - воскликнул он, - да, никак, ты еще не очнулся! о каких это ты миллионах разговариваешь?
      - Нет, ты не виляй! ты ответь прямо: ежели бы...
      - "Ежели бы"! Мало чего, ежели бы! Вот я каждую ночь в конце июня да в конце декабря во сне вижу, что двести тысяч выиграл, только толку-то из этих снов нет!
      - А ну, как выиграешь?
      - Кабы выиграть! Уж таких бы мы делов с тобою наделали!
      - Я бы сейчас у Донона текущий счет открыл!
      - Донон - это само собой. Я бы и в Париж скатал - это тоже само собой. Ну, а и кроме того... Вот у меня молотилка уж другой год не молотит... а там, говорят, еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.
      - Винокуренный завод хорошо бы устроить. Про костяное удобрение тоже пишут...
      - Уж как бы не хорошо! Ты пойми, ведь теперь хоть бы у меня земля... ну, какая это земля? Ведь она холодная! Ну, может ли холодная земля какой-нибудь урожай давать? Ну, а тогда бы...
      Разговор как-то вдруг смяк, и мы некоторое время молча похаживали по комнате, сладко вздыхая и еще того слаще соображая и вычисляя.
      - И отчего это у нас ничего не идет! - вдруг как-то нечаянно сорвалось у меня с языка, - машин накупим - не действуют; удобрения накопим видимо-невидимо - не родит земля, да и баста! Знаешь что? Я так думаю, чем машины-то покупать, лучше прямо у Донона текущий счет открыть - да и покончить на этом!
      - А что ты думаешь, ведь оно, пожалуй...
      Сказавши это, Прокоп опять взглянул на меня изумленными глазами, словно сейчас пробудился от сна.
      - Слушай! не мути ты меня, Христа ради! - сказал он, - ведь мы уж и так наяву бредим.
      - Отчего же и не повредить, душа моя! ведь прежнего не воротишь, а если не воротишь, так надо же что-нибудь на место его вообразить!
      - Тоска! Тоски мы своей избыть не можем - вот что!
      Я знал, что когда Прокоп заводит разговор о тоске, то, в переводе на рязанско-тамбовско-саратовский жаргон, это значит: водки и закусить! - и потому поспешил распорядиться. Через минуту мы дружелюбнейшим образом расхаживали по комнате и постепенно закусывали.
      - Не понимаю я одного, - говорил я, - как ты не признаешь возможности внезапного порыва чувств!
      - Кто? я-то не признаю? я, брат, даже очень хорошо понимаю, что с самой этой эмансипации мы ничем другим и не занимаемся, кроме как внезапными порывами чувств!
      - Ну видишь ли! Сидим мы себе да помалчиваем; другой со стороны посмотрит: "Вот, скажет, бесчувственные!" А мы вдруг возьмем да и вскочим: бери все!
      - Нам, значит, чтоб ничего!
      - А зачем нам? Жить бы только припеваючи да не знать горя-заботушки чего еще нужно?
      Начался разговор о сладостях беспечального жития, без крепостного права, но с подоходными и поразрядными налогами, с всесословною рекрутскою повинностью и т. д. Мало-помалу перспективы, которые при этом представились, до тоге развеселили нас, что мы долгое время стояли друг против друга и хохотали. Однако ж, постепенно, серьезное направление мыслей вновь одержало верх над смешливостью.
      - А знаешь ли, что мне пришло в голову, - вдруг сказал я, - ведь, может быть, это они неспроста?
      - Что такое неспроста?
      - А наши-то обкладывают себя. Вот теперь они себя обкладывают, а потом и начнут... и начнут забирать!
      - Да что забирать-то?
      - Как что! чудак ты! Да просто возьмут да и скажут: мы, скажут, сделали удовольствие, обложили себя, что называется, вплотную, а теперь, дескать, и вы удовольствие сделайте!
      - Держи карман!
      - Нет, да ты вникни! ведь это дело очень и очень статочное! Возьми хоть Петра Иваныча Дракина - ну, станет ли он себя обкладывать, коли нет у него про запас загвоздки какой-нибудь?!
      - Та и есть загвоздка, что будет твой Петр Иваныч денежки платить, а сыну его будут "что ты рот-то разинул?" говорить.
      - Однако ж деньги-то ведь не свой брат! Коли серьезно-то отдавать их придется... ведь это ой-ой-ой!
      - Ничего! обойдемся! А коли тошно придется - пардону попросим!
      - Нет! как хочешь, а что-нибудь тут есть! Петр Иваныч - он прозорлив!
      Но Прокоп, который только что перед тем запихал себе в рот огромный кусок колбасы, сомнительно покачивал головой.
      - Вот разве что, - наконец произнес он, - может, новых местов по этому случаю много откроется. Вот это - так! против этого - не спорю!
      - Зачем же тут места?
      - А как же. Наверное, пойдут счеты да отчеты, складки да раскладки, наблюдения, изыскания... Одних доносов сколько будет!
      - Гм... а что ты думаешь! ведь, пожалуй, это и так!
      - Верно говорю. Сначала вот земство тоже бранили, а теперича сколько через это самое земство людей счастливыми себя почитают!
      - Что же! если даже только места - ведь и это, брат, штука не плохая!
      - Что говорить. И я в раскладчики пойду, коли доброе жалованье положат!
      - А я доносы буду разбирать, коли тысячи две в год дадут! Стало быть, черт-то и не так страшен, как его малюют! Вот ты сюда прибежал - чуть посуду сгоряча не перебил, а посмотрел да поглядел - ан даже выгоду для себя заприметил!
      Прокоп молча перебирал пальцами, как будто нечто рассчитывал.
      - С тебя что возьмут? - продолжал я, - ну, триста, четыреста рублей, а жалованья-то две-три тысячи положат! А им ведь никогда никакого жалованья не положат, а все будут брать! все брать!
      - И так-то, брат, будут брать, что только держись! Это верно.
      - Ну, вот видишь ли!
      Беседуя таким образом, мы совершенно шутя выпили графинчик и, настроив себя на чувствительный тон, пустились в разговоры о меньшей братии.
      - Меньшая братия - это, брат, первое дело! - говорил я.
      - Меньшая братия - это, брат, штука! - вторил Прокоп.
      И - странное дело! - ни мне, ни Прокопу не было совестно. Напротив того, я чувствовал, как постепенно проходила моя головная боль и как мысли мои все больше и больше яснели. Что же касается до Прокопа, то лицо его, под конец беседы, дышало таким доверием, что он решился даже тряхнуть стариной и, прощаясь со мной, совсем неожиданно продекламировал:
      В надежде славы и добра
      Иду вперед я без боязни!
      - Так-то, брат! - завершил он, - надо теперь бежать домой да письма писать. А то ведь и место наметишь, а его у тебя из-под носа выхватят!
      ----
      Несмотря на будничный исход, разговор этот произвел на меня возбуждающее действие. Что, в самом деле, кроется в этом самообкладывании? подкоп ли какой-нибудь или только внезапный наплыв чувств?
      "Или, быть может, - мелькало у меня в голове, - дело объясняется и еще проще. Пришло какому-нибудь либералу-гласному в голову сказать, что налоги, равномерно распределяемые, суть единственные, которые, по справедливости, следует назвать равномерно распределенными! - другим эта мысль понравилась, а там и пошла пильня в ход".
      Прежде всего, я, разумеется, обратился за разрешением этих вопросов к истории нашей общественности.
      Имели ли наши предки какое-нибудь понятие о подкопах? Конечно, имели, ибо фрондерство исстари составляло характеристическую черту наших дедушек и бабушек. Они фрондировали в дворянских собраниях, фрондировали в клубах, фрондировали, устраивая в пику предержащим властям благородные спектакли и пикники. Но им никогда не приходило на мысль (по крайней мере, история не дает ни одного примера в этом роде), что самообкладывание есть тоже вид фрондерства, из которого могут выйти для них какие-то якобы права.