Девушка в белом с огромной собакой

Поворачиваюсь — она, дорогуша. Глаза пуще прежнего ясные и невинные. А я как раз спешил на «бардак». Мне бы сообразить, что «бардак» никуда не денется. Нет, автоматом выскочил. Потом всю дорогу волосы на голове рвал. И что ты думаешь? Вчера увидел ее на улице. Хотел из машины выскочить, а там перекресток, у светофора. Пока промешкался, стало поздно. Она на переходе стояла. Стоит и смотрит на меня — заметила. Ох, Сашка, какие у нее глаза — олень, Христос и Венера Боттичелли. А фигура! И вот ведь как не везет. В Москве три раза встретились и не познакомились. Ну, бывает же такое. — Шувалов совершенно искренне расстроился. Его потянуло на мрачное, и он вспомнил, как несколько лет назад собирался жениться на дочке одного бездарного, но очень удачливого писателя. Брак не состоялся. Папа-писатель поднял страшный шум. Пообещал упрятать зарвавшегося оборванца либо в Кащенко, либо в тюрьму, и Шувалов отступил. Знал, что папа не задумываясь поломает ему жизнь, поскольку его писательская деятельность была лишь красивым фасадом, а что за ним — все знали, но об этом не принято было говорить.

Расчувствовавшись, Шувалов заодно отматерил и своих бывших тещу с тестем, а с них перешел на цены и порядки. Так бы и договорили они до закрытия, если бы к ним не подошла странного вида девушка лет восемнадцати. Она была высокой, изящной, с милой детской мордашкой, но удивительно неряшливо для своего возраста одета. Девушка заговорщицки подмигнула и показала Шувалову мужские часы без ремешка. Часы были не новые, пролетарские и не интересные даже для разглядывания. Шувалов, едва бросив на них взгляд, отрицательно помотал головой.

— Десятка, — не скрывая надежды, сказала девушка.

— Ну и что — десятка? — ответил Шувалов. — Куда мне их девать? Вон, хочешь, купи банджо.

— Ты выпить, что ли, хочешь? — поинтересовался Зуев.

Девушка радостно кивнула и убрала часы в карман мятого пальтишка.

— Ну, с этого и надо было начинать, — важно сказал Шувалов. — Только здесь как-то не очень.

— Да, — с той же значимостью поддержал его Зуев. — Пиво — помои. Народу как на вокзале.

— Воздух несвежий, — подхватил Шувалов и обратился к другу: — В «Золотой рожок»?

— Ни в коем случае! — возмутился Зуев. После двух кружек он почувствовал себя лучше и уверенней. — В «Каштан», конечно. И поприличнее, и поближе, и давно там не были. И вообще, с девушкой… — он картинно приподнял одну бровь и даже привстал на цыпочки. — В «Золотой рожок» нужно ходить с шестиствольным пулеметом и тремя телохранителя. Непьющими телохранителями. Чтоб стояли возле столика и вылавливали из воздуха летающие стулья и бутылки.

Девушка слушала болтовню друзей и не знала, серьезно они говорят или издеваются. Заметно было, что она еще не успела сделаться Мальвиной, то есть, завсегдатаем пивных. У нее был замечательный, почти детский цвет лица и яркие осмысленные глаза. Они немного более чем надо блестели, но ведь в пивных пьют не молоко и не ананасовый сок, и блеск глаз здесь скорее норма, чем отклонение от нее.

Еще немного побалагурив, Зуев с Шуваловым учтиво предложили девушке пройти вперед и сами последовали за ней.

Всего несколько минут понадобилось нашей компании на то, чтобы преодолеть расстояние от Покровки до Ждановского парка. У Шувалова не успела высохнуть на губах покровская пена, а Зуев не докурил сигарету, прикуренную в пивной, как они вышли из такси и очутились у входа в известную каждому жителю Таганки шашлычную с ботаническим названием «Каштан». Кто его знает, почему этой шашлычной дали такое романтическое название. Ведь нет в Ждановском парке каштанов, как нет ни платанов, ни кипарисов, ни баобабов. С таким же успехом можно было назвать это заведение общепита «бананом» или «араукарией». Так же играли бы там на электроинструментах «мальчики» в белых рубашечках с концертными бабочками. Так же подавали бы цыпленка табака и оливье, потому как шашлыка в этой шашлычной отродясь не водилось.

Сдав пальто в гардероб, наши друзья поднялись на второй этаж и без труда нашли себе свободный столик. Посетителей было немного, оркестр отдыхал, а официантов не было видно и вовсе. Шувалов долго хлопал в ладоши, вызывая официанта поговорить, а Зуев уже давно плел девушке что-то о заморских странах, где, по его словам, за сотню монгольских тугриков можно купить подержанный воздушный корабль и отправиться на нем в неизведанные, девственные земли, населенные длинношеими жирафами и белыми, как сорочка музыканта, носорогами.

Наконец появился веселый официант. Он жевал на ходу и пальцами делал какие-то знаки музыкантам. Те сразу принялись перемещаться по своей площадке. Они поправляли провода, трогали пальцами струны, подсказывали друг другу ноты и после небольшой паузы вдруг разом ударили по инструментам, да так энергично, что у одного посетителя изо рта вывалился недоеденный кусок курицы, а другой облил свою даму шампанским.

Два часа пролетели как две минуты. Друзья пили водку и закусывали «столичным» салатом. А когда девушка сползла под стол, официант попросил Шувалова вывести ее на свежий воздух.

На улице давно стемнело, и рыжий свет фонарей едва пробивался сквозь мокрые ветви ясеней. Скамейку в этом парке трудно было найти даже при дневном свете, а уж ночью просто невозможно. Позаимствовав у гардеробщика газету, Зуев с Шуваловым расстелили ее под самыми окнами шашлычной, на гранитных ступеньках, и здесь же положили девушку, которая совсем еще недавно так хотела выпить.

Вернувшись на второй этаж, друзья не долго сидели за своим столиком. Зуев расплатился с официантом и потащил Шувалова прощаться с музыкантами. Заодно они продали бас-гитаре надоевшее банджо, прихватили с чьего-то стола распечатанную бутылку шампанского и вскоре очутились на улице. Шувалов — с разбитой губой и вывихнутой правой рукой, а Зуев — с расквашенным носом. Но что такое разбитая губа и расквашенный нос? Мелочь жизни. Люди гораздо менее пьяные, чем наши герои, падают с последних этажей высотных домов и остаются целехонькими, а на следующий день рассказывают на службе о свободном полете. Люди гораздо менее пьяные на полной скорости всаживают свои автомобили в столбы и деревья, дома и другие автомобили и опять же остаются живыми и невредимыми. Такое впечатление, будто пьяного человека вообще невозможно ни убить, ни покалечить. Бросай его с самолета, крутись на нем танковыми гусеницами, он все равно поднимется, икнет и поплетется домой заживлять болячки.

Обсудив неравную стычку, Зуев и Шувалов долго еще болтались по Таганке. Затем они прыгнули в проходящий троллейбус, но им там быстро надоело. Тогда они выскочили из него и потребовали у подъехавшего таксиста водки. Нашлись и водка, и сигареты, и темный, как амазонская сельва, куст, под которым друзья ополовинили бутылку. Что было потом, не помнили ни Шувалов, ни Зуев. Но ведь что-то же было. Ведь так не бывает, что ничего не бывает. И действительно, случилось еще много всего. Была милиция и удачный побег от нее. Было шараханье по Курскому вокзалу и расплывчатые лица проводников. Было желание, уехать в теплые края, но не нашлось билетов, хотя в это время года купить билет не составляет труда.

Есть все-таки какой-то бог — покровитель пьяных и сумасшедших. Трудно трезвому человеку без билета забраться в вагон — у проводников глаз наметан, а Зуев с Шуваловым не только сели, но и тут же улеглись спать на третьих полках, чтобы не было видно снизу.

Да, время путешественников у нас давно прошло. Если у тебя нет соответствующей бумаги, тебя запросто могут объявить бродягой, асоциальным элементом и даже сумасшедшим, ведь бродяжничество, как известно, зло, а зло наказуемо. А где-то такие же безумцы всю жизнь бороздят океан на каких-то сомнительных посудинах, катаются по Африке в поисках исчезающей экзотики или ищут апокрифические сокровища. Шувалов не раз жаловался Зуеву, что его единственная мечта — путешествия — как официальная профессия вымерла. Что вид рязанской пивной или харьковского вокзала не может заменить ему Ниагарского водопада и египетских пирамид. Что двухнедельного отпуска хватает только на то, чтобы выспаться и заскучать. А отпускных денег, чтобы раздать долги и купить сыну за полтора рубля резиновую собачку с пищалкой. Зуев в таких случаях слушал внимательно и с пониманием. У него тоже была мечта, неосуществимая, как полет в соседнюю звездную систему. Зуев мечтал о выставке своих картин где-нибудь за пределами собственной комнаты в коммунальной квартире. Ну, хотя бы на бульваре под деревьями. Некоторые из знакомых считали работы Зуева странными, а кому-то они нравились. Друзья хвалили Зуева, но ему этого было мало. Он злился, и, напившись, часто рвал их, чтобы на следующий день жестоко пожалеть об этом.

Ну, мечты — мечтами, а жизнь — жизнью. И утро пришло к нашим героям в виде свирепого огненного ангела с железной пикой наперевес. Как же больно свет хлестал по глазам. Какими тесными казались Зуеву и Шувалову их черепные коробки, и какими чужими — желудки.

Чтобы проверить, спит ли его друг, Зуев громко застонал и с трудом приоткрыл один глаз. Сквозь огненное марево, маячившее перед ним, он разглядел неясные очертания Шувалова, а затем и услышал его мертвый голос:

— Вниз головой, чтоб не мучиться, — простонал Шувалов.

— Лучше в окно — вернее, — ответил ему Зуев.

Оба на некоторое время замолчали, потому что слова давались с таким трудом, будто их приходилось вытягивать из самой середины мозга ржавым рыболовным крючком. Но внизу кто-то зашевелился, и после этого послышался дребезжащий старческий голосок:

— Ребятки, а ребятки, у вас тут еще бутылочка стоит.

— Ты слышал? — простонал Шувалов.

— Ангелы поют, — ответил Зуев и попытался посмотреть вниз, но кровь, словно раскаленная ртуть, ударила в голову. — Не могу, — прошептал он, — башка лопается.

— Мальчики, а мальчики, — опять послышалось снизу.

— Вполне материальная бабка, — проговорил Шувалов.

Кряхтя и постанывая, он приподнялся на локте и, давя тошноту, жестами объяснил старушке, что надо делать. Сообразительная попутчица резво подняла вверх обе руки. В одной оказалась раскупоренная бутылка водки, в другой — стакан.

— Ангел, истинно ангел, — фальцетом пропел Шувалов, принимая спасение из рук старушки. — Может, и закусить чего найдется?

— Помидорчиков дать? — охотно предложила бабушка.

— Дать, дать, — плаксивым голосом откликнулся Зуев. — Сам съешь — потеряешь, а отдашь — сохранишь и даже приумножишь. Родненькая вы наша. Кидайте их сюда, не стесняйтесь.

Вся процедура распития заняла каких-нибудь пять минут. Старушка, сделав свое милосердное дело, вышла из купе по своим надобностям, а Зуев с Шуваловым улеглись поудобнее и принялись болтать.

— Интересно, почему это женщины, перестав быть женщинами в физиологическом смысле, становятся такими добрыми и отзывчивыми, а мужики — наоборот? — глядя в близкий потолок, спросил Шувалов. — Ведь сидела бы там молодуха или старик, позвали бы проводницу, и дело с концом.

— Да, — подтвердил Зуев. — Рождались бы они сразу старухами.

— Ну, зачем старухами? — обиделся за женщин Шувалов. — Мы же не все время водку пьем. Я так думаю, что это все от физиологии.

— Конечно, — согласился Зуев. — Хотеть им больше нечего, конкуренток нет, остается просто жить. Это, наверное, конкуренция делает их такими злыми и жадными.

— И выбор, — уточнил Шувалов. — А мужиков, наоборот, отсутствие выбора.

— И конкуренции, — добавил Зуев.

Собственно, на этом философская беседа и закончилась. Оба путешественника благополучно уснули под мелодичный стук колес и шепот ветра в вентиляционной системе. То, что им снилось в этот момент, не имеет никакой художественной ценности, а потому мы и не будем об этом говорить.

Проснулись горе-путешественники под вечер. Головы побаливали, но не так чтобы очень. Подташнивало, но без мучительных позывов — можно было терпеть. Сердобольная попутчица объяснила друзьям, что поезд следует в город Бердянск, и они уже проехали Синельниково.

— Давай выходить, — совершенно трезвым голосом сказал Зуев.

— До моря совсем ерунда осталась, — равнодушно и так же трезво ответил Шувалов.

— Какое море, — сквозь зубы процедил Зуев. — Мне домой надо. Про работу я уже и не говорю. Чем дальше уедем, тем труднее будет вернуться. Денег-то сколько осталось? — Зуев спустился с полки и, похлопав себя по карманам, извлек оттуда несколько мятых купюр. — Тридцать шесть рублей, — сообщил изумленный Зуев, и на душе у обоих как-то сразу потеплело. Возвращение домой больше не казалось чем-то сложным. Можно было взять билеты, да еще оставалось на ресторанный суп и пиво.

Вскоре поезд подошел к станции. Сердечно поблагодарив добрую старушку, Зуев с Шуваловым вышли из вагона и попрощались с проводницей. Та испуганно посмотрела на них и спросила:

— А вы из какого купе?

— Все, — высокомерно ответил Шувалов, — мы уже не из какого. Мы сами по себе.

— Из какого они купе? — обращаясь к пассажирам, заметалась проводница, но наши герои уже вышли на платформу и отправились к зданию вокзала.

— Чаплино, — прочитал Зуев название станции.

— Родина Чарли Чаплина, — пошутил Шувалов, — здесь же он снимал свою «Золотую лихорадку» — глушь. Вот увидишь, мы застрянем здесь на сутки, а то и двое. Хорошо, если есть пивная, а если нет?

— Ты думаешь, они могли бы здесь существовать без пивной? — мрачно произнес Зуев. — Есть, только она давно закрыта.

— Сегодня, — сказал Шувалов. — А завтра тихо-мирно попьем пива. Посмотрим, чем здесь поят земляков великого Чарли. Ты же знаешь, Чарли любил выпить.

— Он не пил, — так же мрачно ответил Зуев.

— Ну, пил, не пил — у него уже не спросишь. А мы-то пьем.

Вокзал оказался маленьким и подозрительным. Собственно, подозрительно здесь выглядели Зуев с Шуваловым в своих сильно измятых пальто и с опухшими небритыми физиономиями. У входа в здание стоял милиционер. Он внимательно оглядел гостей города Чаплина, но не успел или не сообразил остановить их. Зуев с Шуваловым быстро прошмыгнули внутрь, мгновенно оценили обстановку и вышли через противоположную дверь. Настроение у обоих как-то очень быстро испортилось. Шувалов поднял воротник, чертыхнулся и сказал:

— Может, посмотрим расписание? Надо же знать, сколько и чего ждать.

— Иди посмотри, — ответил Зуев. Шувалов, бормоча что-то о погоде и расстоянии до Москвы, вошел в здание вокзала и через несколько минут вернулся.

— Поезд завтра в 14.32, кассира нет. На вокзале ночевать опасно — милиция. — Зуев промолчал, а Шувалов продолжил: — Ну не на улице же нам ложиться. Пойдем поищем чего-нибудь. Может, есть гостиница или дом колхозника. Дьявольщина, люди приперлись из столицы нашей родины, и некуда приткнуться.

Они спустились по ступенькам на грязный чаплинский тротуар и двинулись вдоль железнодорожного пути. Пройдя метров триста, друзья нашли будку то ли стрелочника, а может, рельсового сторожа. В будке было так же холодно, как и снаружи, зато не дуло и не капало.

Вначале Шувалов завел разговор о возвращении в Москву. Он начал рассказывать, куда пойдет, что будет делать, но Зуев не поддержал разговор. Он сидел молча и смотрел в маленькое мутное оконце. Впервые за последнюю неделю он ощущал себя трезвым, и эта нечаянная трезвость как-то сразу навалилась на него всеми своими проблемами. На работе можно было соврать что-нибудь про больных родителей или незапланированное обрушение потолка в квартире. Дома придумать сногсшибательную историю с отъездом туда, не знаю куда, и частичной потерей памяти, а потом неделю симулировать амнезию. Не поверят ни там, ни там, но это не важно. А важным было то, что Зуеву не хотелось врать. Почему-то ничего не хотелось, и само возвращение домой уже не казалось таким необходимым. Там в Москве, Зуева не ожидало ничего нового, как, впрочем, и здесь, в Чаплине. Как, наверное, и на островах Фиджи или на Луне. Все казалось каким-то старым и потрепанным. Погода ли повлияла так за Зуева или обстановка, но он вдруг с ужасом понял, что ему не интересно, а значит, не хочется жить. Что все происходящее на Земле он уже пережил, что было — знает, что будет — прозревает, и нет у него ни малейшего желания дожидаться завтрашнего дня, а завтра — послезавтрашнего. А Шувалов как будто почувствовал настроение друга и тоже замолчал. Он, собственно, и начал разговор, чтобы избежать разрушительной рефлексии, но получилось наоборот. И Шувалов вспомнил о своем доме, о необходимости устраиваться на работу, о предстоящей долгой, холодной зиме. Мысленно он перебирал все, что могло произойти с ним за эту зиму, и не нашел ничего, что бы его обрадовало. Не веря самому себе, Шувалов принялся лихорадочно придумывать разные события, вспомнил о дне рождения Кретова, но вскоре понял, что это будет обычная пьянка. Он подумал, не махнуть ли ему на родительскую дачу недельки на две, отдохнуть, посидеть у горячей печки с книгой, но вспомнил свою последнюю поездку на дачу, когда гости, среди которых был и Зуев, побили всю посуду и поломали и без того ветхую мебель. Если же уехать тайком, никому ничего не сказав, Шувалов точно знал, что уже через два дня начнет умирать со скуки. И тут он вспомнил о незнакомой девушке в белом платье, которую, наверное, никогда больше не увидит. От этой мысли Шувалову стало так обидно, что он невольно застонал и тем самым отвлек Зуева от подобных же тяжелых размышлений.

— Ты что? — спросил Зуев.

— Ничего, — ответил Шувалов, — зуб разболелся.

Все когда-нибудь кончается. Прошла и эта ночь. Вначале долго, по очереди кричали петухи в разных концах Чаплина. Затем ночной мрак стал обесцвечиваться, как симпатические чернила, и вскоре всю округу заполонило серое холодное ничто. На улице моросил депрессивный дождь. Какие-то люди под зонтами, целлофановыми пакетами, газетами и накидками, спешили на станцию. И вскоре, завывая по-волчьи, оттуда отошел дизельный поезд местного назначения. После этого оба, и Шувалов и Зуев, уснули, как и были, — сидя. А проснулись они около одиннадцати.

Чаплино оказался небольшим поселком, но уж никак не городом. Сотни полторы дворов, две конторы, столовая и два продовольственных магазина. Это то, что было на виду. Может, где-нибудь в дебрях населенного пункта и скрывались исторические достопримечательности с культурными учреждениями, но Зуева и Шувалова они не очень интересовали. Все, что им сейчас было нужно, лежало на прилавках, бродило в дубовых бочках, шипело на противнях и булькало в преогромной столовской кастрюле с корявой надписью «первое».

Они взяли по полному обеду и по две кружки пива. Вид и запахи горячей пищи с пивом развеяли плохое настроение путешественников. Жизнь перестала казаться им такой пустой и никчемной. Ее реальные наполнители дымились на столе, а впереди, сквозь розовую дымку неизвестности, проглядывала симпатичная мордашка завтрашнего дня.

— Как ты думаешь, — запивая котлету пивом, спросил Шувалов, — стоит нам взять еще по паре кружек? Пиво уж очень хорошее.

— Само собой, — ответил Зуев, — только вначале давай купим билеты.

О необходимости взять билеты прямо сейчас Зуев сказал так, не подумав. Для этого нужно было покинуть теплую гостеприимную столовую и идти по дождю не менее трехсот метров до пропахшего беломорными окурками здания вокзала. Совершить такой подвиг после промозглой ночи, на сытый желудок обоим было не под силу.

Взяв еще по две кружки, друзья выпили их и после этого повторили раз пять, пока не нагрузились пивом по самые гланды. А потом уже были и билетные кассы, и магазин, и облетевший осклизлый сквер с мокрыми изломанными скамейками, где Зуев и Шувалов выпили две из шести припасенных бутылок вина. И вскоре меланхолический лик поселка преобразился. Он светлел, менялся на глазах, наливался каким-то высшим непостижимым смыслом бытия. И трехмерное пространство вдруг сделалось четырехмерным, а затем и пятимерным, и шестимерным, и семимерным. Все, что окружало Зуева и Шувалова, и все, что окружало то, что окружало Зуева и Шувалова, завертелось вокруг них, как галактика вокруг воображаемой оси. И теперь уже и тот и другой с уверенностью могли сказать, что вселенная — это они, а они — это вселенная, и весь этот замечательный кавардак обречен существовать до тех пор, пока существуют они, и исчезнет только вместе с ними.

Все поезда, которые шли до Москвы, а их было всего три, давно прошли. Столовая закрылась, и наши путешественники с закуской и бутылками в карманах долго болтались по засыпающему Чаплину, пока, наконец, не вышли к какому-то пустырю с оградками и крестами на расползающихся холмиках. Дождь незаметно прекратился, внезапно стих и ветер. Друзья уже были вполне невменяемы, наверное, поэтому они долго хохотали, бродя меж могил. Зуев все пытался разбудить кого-нибудь из мертвецов. Для этого он садился перед холмиком, хлопал по нему ладонью и кричал:

— Эй, вставай, хватит лежать, у нас есть выпить.

Не менее часа фраза эта веселила Зуева и Шувалова, а затем они отыскали скамейку и принялись пить и закусывать, а заодно и угощать молчаливых хозяев. Зуев поливал могилу вином, Шувалов крошил хлеб и почему-то приговаривал: «Цып-цып-цып». Это «цып-цып-цып» заняло у них еще около часа, а когда оба они устали смеяться и говорить всякие глупости, когда для всех жителей поселка время перевалило за полночь, Шувалов вдруг встал со скамьи, вытянул руку и хрипло выкрикнул:

— Вон она, смотри, вон она!

— Кто? — удивился Зуев и также поднялся. Пошатываясь, он смотрел прямо перед собой, но не видел ничего, кроме неясного очертания ближайшей ограды.

— Та самая, я рассказывал тебе, — не своим голосом проговорил Шувалов, — в белом платье. — Он принялся нетерпеливо дергать Зуева за рукав и кричать: — Мы здесь! Иди сюда! Мы здесь! — Затем Шувалов стал размахивать руками и звать девушку, но потом чертыхнулся, оттолкнул Зуева и бросился в темноту.

Это последнее напугало Зуева, и на какое-то мгновение он протрезвел, бросился за другом, но тот уже далеко ушел. Слышно было, как Шувалов чертыхается метрах в десяти от скамьи. Видимо, он постоянно натыкался на ограды, падал и все же лез дальше, вперед, к своей московской незнакомке, которая непонятно каким образом оказалась ноябрьской ночью на чаплинском кладбище.

Оставшись один, Зуев устало повалился на скамейку. Смеяться больше не хотелось, на душе сделалось сумрачно и совершенно бестолково. Мысли прыгали вокруг какого-то неясного образа до тех пор, пока Зуев не поднял глаза и не увидел впереди себя большую собаку с мертвыми человечьими глазами. Она смотрела на него не мигая, и в этом взгляде не было ни этого мира, ни того, ни укора, ни угрозы, ни поощрения.

Ледяной ужас захлестнул пьяное сердце Зуева. Он взвизгнул, отшатнулся назад и, не удержавшись, упал спиной на землю, а упав, перекатился за могильный холмик и притих. Зуев долго лежал, прислушиваясь, далеко ли Шувалов, но на кладбище стало так тихо, что он слышал биение собственного сердца. Не решаясь приподнять голову, он положил ее на скрещенные руки и зашептал:

— Только тихо, только тихо, только тихо… — да так и уснул.

Мало сказать, что пробуждение Зуева оказалось тягостным. Собственно, возникло только его сознание, а тела как будто и не было вовсе. Никогда в жизни Зуев не ощущал ничего подобного. Что там голова профессора, у Зуева не было даже головы, а было только осознание того, что земля близко, что на улице светло, и совершенно непонятно, как приподняться над землей и есть ли чего приподнимать.

Зуев попытался шевельнуться, но шевелить было нечем. Вместе с этим открытием к нему пришел страх. Отчаянный страх смерти или увечья. Зуев вдруг подумал, что его разбил паралич, и отныне все оставшиеся годы он будет лежать в постели мыслящим бревном. Его тело иногда будут переворачивать, как оладью, чтоб не гнило, а он, Зуев, не сможет принимать в этом никакого участия. Он даже не почувствует, как омертвевшее туловище перекатывается с боку на бок, как заламываются и переплетаются потерявшие самостоятельность руки и ноги. От этих жутких картин Зуев впал в ярость, задергался и, к великой своей радости, далеко-далеко от себя вдруг ощутил тяжесть собственной ноги.

Долго Зуев приводил в порядок свое окоченевшее, слежавшееся за ночь тело. Оно отказывалось сгибаться в пояснице, а конечности — в суставах. Загустевшая кровь текла по сосудам медленно, как вулканическая лава. И все же Зуев сумел подняться. Он встал, осмотрелся вокруг и обнаружил себя посреди сельского кладбища. Вокруг были разбросаны пустые бутылки, оберточная бумага и недоеденные закуски. Впереди, метрах в двухстах, начиналось или кончалось Чаплино, а где-то за поселком лязгали сцепляемые вагоны.

Пытаясь вспомнить вчерашний вечер, Зуев отправился на поиски Шувалова, но того нигде не было. Тогда он выбрался из лабиринта оградок и по периметру обошел весь погост. Вначале он тихонько звал Шувалова по имени, потом, не на шутку перепугавшись, стал кричать и вскоре услышал что-то вроде тяжелого вздоха. Зуев кинулся на звук и обнаружил своего друга лежащим рядом с могильным холмом. Если бы Шувалов не подал голоса, Зуев вряд ли разглядел бы его на фоне кладбищенской глины. Прежде чем уснуть, Шувалов основательно вывалялся в грязи и теперь сам был похож на источенный дождем могильный холмик.

Как же сильно обрадовался Зуев своей находке! Чего он только не передумал за эти подлые минуты, предполагая самое страшное. Но Шувалов нашелся. Он лежал живой и здоровенький, грязный, как свинья, и беспомощный, как новорожденный младенец.

Неожиданно развеселившись, Зуев принялся расталкивать друга, а тот молча пыхтел, тужился встать и все время плевался. Выглядел Шувалов страшно: две трети лица его были покрыты засохшей коркой красной глины, а на оставшейся трети кожа была серо-голубой. На этом фоне бессмысленные глаза, обрамленные тяжелыми, опухшими веками казались написанными киноварью.

Если быть точнее, Шувалов даже не плевался. Он выдувал из себя сухие комочки глины, и становилось понятно, почему он не может говорить.

— Так это ты, всю ночь могильную глину жрал? — раскачивая Шувалова, спросил Зуев. — Смотри, полхолма осталось. Эдак, ты сегодня к вечеру и до мертвеца добрался бы. — Он помог Шувалову согнуть руку в локте, затем другую. — А что это ты всухомятку? — веселился Зуев. — Вон луж-то сколько — пей не хочу. Вставай, вставай, — торопил Зуев друга. — Пойдем. Я недалеко от вокзала гору щебенки видел. Там и позавтракаешь.

Взгляд Шувалова постепенно делался осмысленным. Зуеву удалось поставить его на четвереньки и он стал энергично разминать друга.

— Сейчас я из тебя быстро сделаю человека. Это ты от земли отяжелел. Земля — она не водка, брюхо оттягивает.

Минут через десять Шувалову удалось подняться на ноги, и когда это произошло, он даже сказал какое-то слово, которое Зуев не понял. Слово состояло из одних согласных, что-то вроде «дрмхрр».

— Правильно, — обрадовался Зуев, — сейчас мы зайдем куда-нибудь и, если нас не побьют лопатами, отмоемся. Вообще-то, если бы ко мне в дом заявился такой вот гость, я бы отстреливался от него до последнего патрона. Но попробуем. Мир не без добрых людей.

Потихоньку друзья выбрались с кладбища и направились к поселку. Шувалов шел на негнущихся ногах, будто весь был закован в гипс, и, наверное, издалека напоминал статую Командора. Зуева ужасно веселила его походка. Он подталкивал своего друга и без конца балагурил.

Выбрав домишко попроще, друзья прошли через калитку к дому и постучали в дверь. Ждать пришлось недолго. Дверь скоро отворилась, и из темных сеней на порог вышел небольшой сухонький старичок.

— Только, ради бога, не пугайся, дед, — сходу начал Зуев. — Мы не грабители, не воры и даже не хулиганы. Пьяные были, занесло на кладбище, там и переночевали. Пусти погреться, дед. Почиститься нам надо, а то ведь арестуют, как только увидят, а нам еще домой ехать.

Хлопая глазами, хозяин долго рассматривал Шувалова, а потом поинтересовался:

— А откуда будете-то?

— Из Москвы, дед. Остановились у вас в Чаплине перекусить и не рассчитали. У нас и билеты есть на вчерашний поезд, но это мы обменяем. — Зуев похлопал себя по карманам, затем стал искать билеты, но в карманах ничего такого не было. Вернее, было, конечно, но не билеты. Кроме мелкого мусора он выгреб две сломанные сигареты, три копейки денег, а из бокового кармана — паспорт. Зуев с надеждой посмотрел на Шувалова и от нехорошего предчувствия у него заныло сердце. Затем он так взглянул на старика, что тот посторонился и сказал:

— Ну, проходите. Щетка найдется. А может, мертвяки вы? — лукаво улыбаясь, спросил хозяин и сам же ответил: — Да нет, вроде не нашенские. Своих-то я узнал бы. Да чужих у нас и не хоронят.

Да, любят у нас пьяниц, может быть, даже больше, чем сирых да убогих, и это правильно. Ну, напился человек, что же его теперь, ногами месить? Хотя, может, и следовало бы. Бывают моменты в жизни государства, когда пьяница для него самый что ни на есть жалеемый и нужный человек, патриот и даже герой. Жертвуя собственным здоровьем, швыряет он свои кровно и не кровно заработанные рубли в государственный сундук. А ведь мог бы потратить эти деньги на поездку в Гонолулу или, на худой конец, к теще в Кривой Рог, но не потратил — честно отдал за напитки более химические, чем пищевые, за возможность отрешиться от всего земного, за ту свирель, которая поет о том, что по ту сторону наших судеб. Сколько таких вот незаметных героев живет в нашей стране? Героев, о которых, как говорят, не пишут в газетах. Не пишут, а жаль. Да о них не только писать надо, им памятники пора бы ставить, вечно добровольно одурманенным, вечно нуждающимся, и все же каким-то непонятным образом существующим. Честь им и слава и вечный покой.

4

Жил старик более чем скромно. Вся ветхая обстановка его жилища состояла из железной кровати, сундука да колченогого стола со стульями. В углу рядом с печью стоял титан, а на стенах висели раскрашенные фотографии родственников, на которых ретуши было больше, чем собственно фотографического изображения.

Так ли это было или показалось Зуеву, но старик как будто обрадовался приходу необычных гостей. Он резво запалил керосинку, поставил чайник и пригласил гостей за стол посидеть покалякать. Старик с любопытством разглядывал пришельцев и ждал. Это ожидание было написано у него на лице и ощущалось в его суетливых движениях, а гости не спешили развлекать хозяина. Шувалов, как каменный гость, стоял посреди избы и шевелил мышцами лица. Зуев разделся сам, помог Шувалову снять пальто, а потом спросил, где здесь можно умыться.