Девушка в белом с огромной собакой

Андрей Саломатов

Девушка в белом с огромной собакой

Время Великих потрясений еще не началось. Всего около года прошло с тех пор, как отыграли траурные марши в честь веселого президента, в одночасье ставшего маршалом. Все еще делали вид, что работают, и средства массовой информации всячески поддерживали в людях это заблуждение. ОВИРы были завалены заявлениями о выезде. Те, кому позволял пятый пункт, спешили воспользоваться своим призрачным правом, боясь, что завтра будет еще хуже. Не имеющие такой возможности придумывали новые религии, занимались спиритизмом, йогой, каббалой. Всенародные праздники выливались во всенародные попойки, и вытрезвители работали на пределе.

По Москве начали распространяться слухи один другого удивительнее. Чего только не придумывал напуганный горожанин! Поговаривали, что собираются эксгумировать имя великого кормчего. Предсказывали введение военного положения и, как следствие, комендантского часа. И действительно, в кинотеатрах во время сеанса у зрителей проверяли документы, трясли очереди в магазинах и пивных. И никто ничего не знал. Гайки потихоньку закручивались, а в воздухе повисло ожидание: что там, кто, какая еще участь уготована этому циклопическому государству? Но кто-то ждал, а кто-то продолжал жить своей привычной жизнью.

1

Ах, какой плохой была погода в тот ноябрьский день. Мелкий ледяной дождь, насморочный ветер и небо, от одного вида которого хочется плюнуть и зажмуриться. В такую погоду хорошо только под теплым верблюжьем одеялом, но никак не на мосту. Здесь ветер с изнуряющим постоянством рвал с прохожих пальто и шляпы, и не дай бог в руках у кого-нибудь оказывалась картина или еще какой широкоформатный предмет. Начнет швырять по всему тротуару, только успевай прижимать этот предмет к груди. Именно этим и занимался Зуев на Киевском мосту. Уже пятнадцать минут он ждал здесь Шувалова, совершенно измучился и вымок. В руках у него были два больших холста, натянутых когда-то очень давно на подрамники. Холсты, словно живые, вырывались из рук Зуева, выталкивали его на проезжую часть, в общем, вели себя подло, если не сказать хуже.

Наконец Зуев увидел Шувалова. Тот шел со стороны Киевского вокзала и как-то не очень торопился. Зуев еще издали начал отчитывать своего друга, больше для себя, чем для него, и к тому времени, как Шувалов подошел, он выговорился. Зуев знал, что ругать Шувалова нет никакого смысла. Тот редко опаздывал на полчаса или сорок минут. Час, полтора были для него нормой. Поэтому и Зуев, договорившись встретиться с ним в десять утра, пришел к одиннадцати.

Шувалов выглядел неважно. На черном фоне воротника пальто лицо его было похоже на вареную картофелину. Кожа посерела и сделалась прозрачной, как умирающая жемчужина. Тонкие губы отдавали синевой, а воспаленные глаза смотрели на жизнь совершенно незаинтересованно.

— Ты что это такой серый? — вместо приветствия поинтересовался Зуев.

Шувалов потрогал лицо, будто на ощупь можно было определить цвет, и мрачно ответил:

— Погода дрянь, и башка трещит. Пойдем скорее.

Друзья торопливо спустились с моста на Смоленскую набережную и перешли на другую сторону улицы под защиту голых деревьев. Здесь ветер был потише, и не так хлестало в лицо противным дождем.

В антикварный комиссионный друзья ввалились с громким топотом, отдуваясь и отплевываясь. В магазине было тепло и тихо, как в музее. На вошедших со всех стен писаными глазами укоризненно смотрели зафраченные мужчины, декольтированные красавицы, сытые жизнерадостные дети и герои античных мифов. У самого входа в скупку Зуев встретился глазами с Иисусом Христом и, не выдержав его печального взгляда, отвернулся.

Очередь была маленькой, всего три человека. Двое мужчин сидели рядышком и говорили о деньгах и Рембрандте. Третий посетитель — сухощавая надменная женщина — держала руку на голове бронзового Гоголя. Во взгляде ее читался неуместный в магазине пафос и полное презрение к торгашеской атмосфере комиссионки. Бюст был сильно побит патиной, напоминающей трупную зелень, и хозяйка больше походила на вдову великого писателя.

Зуев и Шувалов молча ожидали своей очереди. Зуев все время протирал влажные холсты несвежим носовым платком, а его друг, положив ногу на ногу, невнимательно рассматривал свой раскисший грязный ботинок. Он, видимо, думал. И думать ему было о чем.

Как и его друг, Шувалов прошел путь от студента МИФИ до грузчика мебельного магазина, побыв при этом и младшим научным сотрудником, и суточным сторожем, и фарцовщиком. Правда, Зуев продолжал трудиться, а Шувалов уже около трех месяцев размышлял, чем бы еще таким заняться. Чтобы было на что существовать, Шувалову пришлось продать из дома кое-какие вещи. Дотошные соседи болтали о нем на кухне всякую ерунду, и с их легкой руки Шуваловым пару раз интересовался участковый. А он все никак не мог изобрести себе подходящее занятие, потому что всякую работу считал либо недостойной, либо слишком обременительной.

Наконец очередь подошла. В тесном кабинете у искусствоведа Зуев резво расставил картины вдоль боковой стены, так, чтобы свет из окна равномерно освещал холсты. Искусствовед покрутился перед картинами, поприседал, выискивая наиболее удобную точку для осмотра, а затем доброжелательно сообщил:

— Немецкий лубок, конец девятнадцатого.

— Ну, само собой, — откликнулся Шувалов.

Искусствовед внимательно посмотрел на него и ответил:

— Да нет, не само собой. В общем, извините, молодые люди, сейчас взять не могу. Приходите через неделю. Будет специалист из Третьяковки, а я, честное слово, не могу.

— Ну, может… — начал было Зуев.

— Нет, не может, — резко перебил его искусствовед и помягче добавил: — Неделя — ерунда.

— Для кого ерунда, — мрачно ответил Зуев. От одной мысли, что ему придется везти картины назад, он мученически застонал. — Витя, — обратился он к Шувалову, когда они выбрались из кабинета, — понеси ты… хотя бы до метро.

— Возьми такси, — посоветовал Шувалов.

— У меня нет денег. Дома тоже ни гроша. Вчера Лариса последние истратила на зубную пасту. Зачем ей столько зубной пасты — ума не приложу. Целую сумку притащила.

Они вышли из магазина и направились к метро. Зуев, чертыхаясь, прижимал к себе картины, а Шувалов изучающе посматривал на него и о чем-то соображал. Наконец он предложил:

— Хочешь, я куплю их у тебя?

— Купи, — не раздумывая, охотно согласился Зуев, но тут же добавил: — Только не как самовар.

— По пять рублей за штуку, — сказал Шувалов.

— Ты паук, Витя, — обиделся Зуев. — Пять рублей за немецкий лубок прошлого века! Это же не побитый самовар, который ты, кстати, продал за сорок.

— А пропили мы в тот вечер сто.

— Сто?! — искренне удивился Зуев. — Пили портвейн и пропили сто рублей? Что ж мы, два ящика выпили?

— А ты не помнишь, как мы под конец поехали на Ордынку? Сколько там было человек?

— Не помню. Ей-богу, не помню. Это что ж, мы брали выпить?

— Я, — поправил его Шувалов.

Некоторое время друзья шли молча. Затем Зуев громко вздохнул и выдавил из себя:

— Ладно, бери по пять. Не домой же мне их тащить.

Шувалов остановился, деловито достал бумажник и расплатился с Зуевым. Затем он ухватил покрепче картины, и они продолжили путь.

Зуев повеселел. На обратном пути ветер дул в спину, свободные руки можно было засунуть в карманы, в одном из которых лежали две непочатые пятерки, а впереди был целый день.

— Может, на Ордынку заглянем? — предложил Зуев, и глаза его блеснули тем живым огоньком, который частенько предвещал начало бесшабашного загула.

— Давай, — согласился Шувалов. — Оставлю пока там это барахло. Не хочется домой ехать.

— Мне бы только на работу заскочить, на пять минут, — сказал Зуев и посмотрел на друга. — Два дня уже не был, — словно оправдываясь, пояснил он.

— Потом заскочишь, — ответил Шувалов.

Они вышли на перекресток и почти сразу остановили такси. В машине было тепло, пахло дерматином и нагретым маслом, а после вселения двух пассажиров к скромному букету добавился аромат мокрой одежды. Все вместе это напоминало запах псины.

Дверь им открыла Галя — хозяйка квартиры, одинокая женщина лет сорока. Когда-то, видно, она была красавицей, но последние несколько лет вела неправильный образ жизни и сильно сдала. Кожа ее сделалась дряблой, глаза и волосы потускнели, а формы опустились вниз и при ходьбе как-то развязно подпрыгивали.

Галя ответила на приветствие, брезгливо осмотрела гостей с ног до головы и важно промолвила:

— Ну, входите, коль пришли. Только вытирайте ноги.

Зуев и Шувалов старательно вытерли обувь о грязную тряпку и прошли в комнату. Здесь их встретили дружным «ну-у-у-у». За столом, между наглухо зашторенным окном и чудной изразцовой печью, сидели трое: молодой художник Кука — студент Суриковского института и две его смазливые подружки. Обе работали натурщицами в стенах того же Суриковского.

Кука широким жестом пригласил вошедших за стол, на котором в аппетитном, слегка свинском беспорядке лежали чуть тронутые закуски в прозрачных промасленных бумагах, стояли большие бутылки с красным вином урожая надвигающейся зимы и граненые стаканы.

Не вставая, девочки начали двигать стулья поближе к Куке, освобождая застольное пространство для гостей. Зуев сел на стул, ловко подставленный ему сзади Галей, взял в руку наполовину наполненный стакан вина, извинился перед владелицей стакана и лихо выпил. Ему нестройно похлопали. Кука передал через стол рассыпчатого окушка горячего копчения, а одна из девиц, та, что сидела ближе к Зуеву, положила ему в рот кусочек ветчины. А Шувалов тем временем как неприкаянный бродил по комнате, не зная, куда пристроить приобретенные произведения живописи. Он слышал, как Зуев булькнул горлом, глотая вино, и сам мечтал поскорее принять участие в празднике души, но бросить картины где попало значило лишиться их. Шувалов был опытным человеком и завсегдатаем этого гостеприимного дома. Он знал, что через час-другой сюда нагрянут друзья Куки, а с ними и подружки. Еще через час комната превратится в танцплощадку… Да какую там танцплощадку! На танцплощадках девушки не танцуют в таком виде, не топчут картины каблуками, а юноши не ломают мебель, и не швыряют под хорошенькие топающие ножки все, что оказалось под руками.

— Чего это ты там никак не можешь спрятать? — наконец обратился Кука к Шувалову.

— Да, — отмахнулся Шувалов, — лубок. Вон, у Сашки купил.

— Ну, так покажи, оценим. — Кука важно поднялся со стула, но остался стоять на месте.

— Да лубок немецкий, ерунда, — ответил Шувалов. Правда, картины все же расставил у стены и в нетерпении затоптался на месте.

— М-м-м, — восхищенно промычал Кука, разглядывая холсты. Он многозначительно поцокал языком, закрыл один глаз, затем козырьком приложил ладонь к другому и, вполне удовлетворившись, сел.

— И за сколько? — равнодушно поинтересовался Кука.

— Паук, — ответил за друга Зуев, — по пять рублей за штуку.

— Не продавал бы, — огрызнулся Шувалов.

— По четвертному хочешь? — предложил Кука, пережевывая кусок рыбы. — Или да, или нет. Торговаться не буду.

— Давай, — тут же согласился Шувалов, а Зуев обиженно заморгал, посмотрел на своего друга и сказал:

— И не стыдно тебе — при мне, на мне же наживаешься?

Шувалов промолчал. Он лишь замотал головой, будто уронил что-то на пол, а Кука, порывшись в карманах, эффектно бросил на стол две фиолетовые купюры. Забрав одну из них, Шувалов потребовал у Зуева пятерку. Сообразив в чем дело, Зуев охотно отдал ему одну из тех, что совсем недавно получил от него же.

Все повеселели как-то разом. Зуев от того, что получил солидную добавку. Шувалов — что заработал и избавился от громоздких картин. Кука чувствовал себя и лихим купцом, и в перспективе владельцем бесценной коллекции картин, но, что самое главное, тонким знатоком живописи. А девочки радовались тому, что скучное отступление закончилось и можно опять выпить и поболтать о чем-нибудь земном. Радовалась и хозяйка дома. Она убедилась, что у всех присутствующих в данный момент есть деньги.

Справедливости ради надо заметить, что Галя никогда не выворачивала карманов у пьяных гостей и не выпрашивала на жизнь, которая дорожала год от году. Ей давали и так. Сказать, что Галя прирабатывала проституцией, значило бы оклеветать хозяйку дома. Спать она, конечно же, спала с желающими, но денег за это не требовала. Галя брала их как единовременную помощь. Кто даст. И давали, и любили ее, несмотря на то, что она была много старше некоторых своих любовников. Это обстоятельство мало кого смущало. Как однажды выразился Кука: «Старых и страшных женщин не бывает. Бывает мало водки». Именно на справедливости этого экзистенциального афоризма и необыкновенном Галином гостеприимстве и держалось благосостояние дома.

Как и полагается, сделку сейчас же обмыли.

Третий час длилось застолье. Все уже порядочно захмелели. Шувалов пересказывал Гале какой-то немыслимый эпизод из своей многострадальной жизни. Одна из девочек по-птичьи вертела головой, а другая героически боролась со сном. Кука с Зуевым спорили о политике, и делали это так, как умеют делать только пьяные или сильно скучающие люди. Собственно, спорили они о том, нужны ли государственные правители, а если нужны, то какие. Кука, положив два кулака на стол, очень твердо внушал Зуеву, что нужны, и лучше, если это будет не президент, а царь-батюшка.

— Нет! Нет-нет-нет! — Нервно вскрикивал Зуев. Затем хватался за пустой стакан, недоумевающе заглядывал в него и ставил на место. — Нет! — кричал он. — К черту всех этих дармоедов. Есть один закон: захотел поесть — поработай. И не важно, чем ты работал: головой, руками или… — Зуев мельком взглянул на Галю и добавил: — Еще чем-нибудь… Важно, что твой товар имеет спрос. И никакие цари и президенты людям не нужны!

Этот незамысловатый и старый как мир спор был прерван настойчивым звонком в дверь. Хозяйка дома с презрительной миной встала и пошла открывать. Сидевшие за столом в ожидании замолчали. Открыла глаза и девочка, боровшаяся со сном, а когда в комнату вошли два молодых человека, все одновременно выдохнули: «Ну-у-у-у».

— Вот, я тебе говорил, — сразу затараторил один из молодых людей. — Я тебе говорил, что здесь давно уже пьют, а ты не верил. — Он бросил красивую широкополую шляпу на кровать, а плащ повесил на руку хозяйке, которая для устойчивости вцепилась рукой в вешалку. — А мы идем мимо винного, — продолжил гость, — народу никого. Ну, думаю, коль никого, надо взять. Ну, взяли, стоим, соображаем, где выпить. Ну, думаю, здесь-то пьют небось. И точно, не ошибся. — Говоря все это, гость пожимал руки старым знакомым. Затем он по-гусарски представился девочкам, назвавшись Леней. После этого Леня приподнял одну из девочек над стулом, сел, а ее усадил к себе на колени.

— Ну, наливай, наливай, — торопил он Куку. — На улице-то, видишь, что делается? И не пьешь — захочется.

Опять задвигали стульями. Галя принесла маленькую скамеечку для друга Лени, а тот, не торопясь, как бы желая произвести на собравшихся приятное впечатление, одну за другой выставил на стол восемь здоровенных бутылок с блеклыми розовыми этикетками.

Разговор за столом сразу оживился. Леня очень забавно и непринужденно нес какую-то околесицу. При этом он все время хватал девочек за колени и обеих звал Нюшками.

Кука к тому времени уже начал терять свою чопорность. Она слетала с него, как луковая шелуха. Вначале изменилось выражение лица, затем поза, в разговоре появились непривычные для него обертоны и интонации. Кука простел на глазах, внутренне эксгибиционировал, но оценить это было некому. Вместе с ним преображались и все остальные. Щуплый Шувалов сделался могучим как баобаб. Глядя на него, можно было подумать, что он пьет не вино, а живую воду и готовится выйти на помост к штанге. Девочки вконец поглупели, хозяйка дома выглядела царственно надменной, а Зуев, истерически выпрыгнув из-за стола, вдруг обмяк и промямлил:

— Кто понял, что скорбь проистекает от привязанности, удаляется в пустыню, подобно носорогу. — После этого, держась за печку, он добрался до кровати и рухнул на нее обутый и одетый, как солдат на передовой.

Зуев не сразу уснул. Лежа с закрытыми глазами, он прислушивался к разговору, но ровным счетом ничего не понимал. Далекие голоса сливались и наподобие шума прибоя убаюкивали Зуева. А редкие вскрики и громко сказанные отдельные слова ничего не говорили Зуеву. Смысл их был таинствен и неузнаваем, как арабское письмо.

Через некоторое время в доме появился еще один гость. Зуев открыл глаза и попытался разглядеть вошедшего, но вместо человека увидел темное расплывчатое пятно.

Затем поднялся гвалт, и непрошеного гостя вытолкали за дверь. Кто-то крикнул: «Бросьте ему его рыбу» — и после этого действительно раздался скрип открываемой форточки и дружный хохот.

Очнулся Зуев от того, что кто-то повалился рядом с ним. Вслед за этим он услышал шепот:

— Сашка, хватит дрыхнуть. Поехали в Симферополь.

— Почему в Симферополь? — ошалело прошептал Зуев.

— Там тепло. Ну, хочешь, на Кавказ? Вставай, поехали.

— А сколько времени? — с трудом сев на кровати, спросил Зуев и застонал. Глазам его предстала фигурная композиция с картины Кукрыниксов «В бункере». За столом в неудобных позах, кто как, почивали гости.

— Время то самое, — настойчиво бубнил Шувалов. — Идем. — Он поднялся и потащил Зуева за руку.

— Надо жене позвонить, — вспомнил Зуев, — она же ничего не знает.

— Узнает, — ответил Шувалов, — из газет.

По случаю глубокой ночи на улице не было ни души. Казалось, что люди навсегда оставили этот город, и лишь редкие «Волги» с зелеными огоньками хищно проносились мимо. Одна из них притормозила, и Шувалов рыкнул в открывшуюся узкую щель:

— На вокзал.

В машине Зуев уснул. Затем, не помня как, сонный очутился в купе на второй полке. Напротив на такой же полке лежал Шувалов в пальто и ботинках. Он положил под голову какой-то мерцающий предмет и, видимо, уже спал.

Зуев закрыл глаза, а открыл их, когда уже совсем рассвело. Охая, он свесил с верхней полки ноги, наступил грязным ботинком на белоснежную постель соседа снизу и извинился. Сосед посмотрел на него ясными трезвыми глазами и безразлично произнес:

— Вы бы еще насрали мне на голову.

— Ну, я же сказал: извините, — морщась от головной боли, ответил Зуев. Он толкнул в бок спящего Шувалова и неожиданно визгливо крикнул: — Подъем!

Шувалов заворчал, словно дворовый пес, начал подтягивать колени к подбородку, а затем, не открывая глаз, поинтересовался:

— Где я?

— А ты что, не слышишь? Тук-тук, тук-тук? — ответил Зуев.

— Едем, что ли? — спросил Шувалов. Он открыл глаза, кряхтя сел и таким же грязным, как у Зуева, ботинком заехал соседке снизу в ухо. Женщина, видимо, была женой пассажира с трезвыми ясными глазами, потому что тот вдруг вскочил со своего места, выпрыгнул из купе и заорал:

— Ну, что это такое?! Что это такое?! Какие-то два рыла все утро терроризируют нас своими грязными ботинками! Проводник!

— Да ладно вам, — примирительно сказал Зуев. — Нечаянно же.

Шувалов тем временем спрыгнул с полки, извинился перед женщиной и даже помог ей стряхнуть с волос и коленей кусочки засохшей глины. Женщина все время говорила: «Да не надо, спасибо. Я сама». А Шувалов знай бубнил свое: «Ну, бывает. Не по злобе же». При этом он старательно тер грязной ладонью колено женщины, на котором и сразу-то не было никакой глины. А муж женщины вызвал проводницу и в сердцах наговорил ей всякой всячины: и про отравленный перегаром воздух, и про ночные вопли и храп, и про ботинки, которые культурные люди снимают, а всякая пьяная сволочь спит прямо в них. В общем, поднялся скандал. Проводница тут же потребовала у Зуева с Шуваловым билеты. Зуев посмотрел на Шувалова, а Шувалов на Зуева, и вскоре выяснилось, что билетов у них нет, а может, и не было вовсе. Это известие вконец разъярило обиженного пассажира.

— Так это они без билетов нас своими ботинками пачкали? — задыхаясь от гнева, закричал он. — Ну, свиньи! Ну, гады! Ну, сволочи! — Возмущение пассажира было таким неистовым, что даже жена его, до сих пор не принимавшая в склоке участия, заговорила:

— Не надо, Степ. Ну, зачем ты так?

— А тебя вообще не спрашивают, дура! — заорал на нее муж. — По-твоему, всякая пьяная сволота без билета может…

В общем, Зуева с Шуваловым попросили сойти с поезда, и чем скорее, тем лучше. Зуев сразу согласился. Он отвел проводницу в сторону и миролюбиво объяснил ей, что билеты должны быть, но, видно, из-за этого дела, — Зуев щелкнул себя пальцем по горлу, — они или потеряли их, или забыли взять. Зуев прижал обе ладони к левой стороне груди и проникновенно произнес:

— Не помню ничего. Честное слово.

Сошли горе-путешественники на какой-то маленькой станции с неинтересным названием Тулепово. Здесь было заметно теплее, чем в Москве, но по дорожной грязи столица сильно устала своему младшему собрату. Шувалов с тоской окинул взглядом небольшой двухэтажный поселок, растянувшийся вдоль железнодорожных путей, и смачно сплюнул.

— Черт тебя принес в это Тулепово, — зло проговорил он.

— Меня? — удивился Зуев.

— А кого же еще? Ладно, пойдем посмотрим, что такое это Тулепово. Не здесь же стоять.

Друзья спустились с платформы и, увязая в жидком черноземе, отправились в поселок.

Если мерить величину населенного пункта затраченной на дорогу физической силой, то Тулепово было где-то размером с Люксембург или Сан-Марино. Были здесь и своя баня, и книжный магазинчик, и две пивные — одна напротив другой. Начинали работать пивные в восемь утра, и к тому времени, как наши герои попали в этот поселок, злачные заведения давно уже работали, а может, и выручили рублей по сто двадцать. Одна за счет того, что пиво там стоило дешево — двадцать копеек. Зато во второй не очень брезгливый посетитель мог посидеть на стуле, а кружку поставить на стол, и это вполне оправдывало то, что пиво здесь стоило вдвое дороже. Правда, клиенты второй забегаловки состояли в основном из посетителей первой. Пиво они покупали по двадцать копеек, а выпить его приходили в «бар», как было написано на дверях этого заведения. Хозяйка бара ругалась, но не очень. Право посидеть получали только те, кто взял хотя бы одну кружку дорогого пива. Кроме того, тулеповцы оставляли после себя пустую винную посуду, за которой внимательно следила грязная старуха в кружевном от пивных подтеков халате. Она, как хороший главнокомандующий, видела сразу все поле боя и очень точно определяла, где требуется ее присутствие. С бесстрастным лицом мягкой шаркающей походкой старуха маневрировала между столиками, запуская руку именно туда, куда нужно, и именно тогда, когда там появлялась пустая посудина. Видно, не первый год она занималась этим пивным биатлоном, и не мешали ей уже ни старческая слепота, ни пьяная разболтанность суставов. Профессионализм сидел в каждой клетке ее прокопченного, проспиртованного тела, и даже потеряй она мозжечок, этот координатор движения всякой более или менее высокоорганизованной твари, то и тогда рука не подвела бы ее.

Зуев с Шуваловым сразу направились в бар. Выбрав столик поближе к окну, они взяли по две кружки дорогого пива, по бутерброду с фиолетовой селедкой и заняли свои места. С довольной миной, деловито, Шувалов достал из кармана захваченную в дорогу бутылку портвейна, которую он ночью использовал в качестве подушки, залихватски сорвал с нее пробку и налил вино в матовый от ежесекундного пользования стакан.

— Ну, что ж, Тулепово так Тулепово, — без радости и сожаления сказал он. — Слава богу, наше с тобой дело не требует каких-то особых условий. Портвейн, он и в Африке, и в Тулепове портвейн. — Шувалов выпил, налил Зуеву и подвинул ему стакан.

После того как друзья «поправились», они уселись на своих колченогих стульях поудобнее, оба распахнули пальто, и потекла беседа, неторопливая, как жизнь лесного отшельника.

— Я бы не смог здесь жить, — сказал Зуев, поставив кружку на стол. — И пиво плохое — кислое.

— Да, — через минуту откликнулся Шувалов, — городишко дрянь. Что с того, что страна такая огромная? Везде одно и то же: грязь до колен да кислое пиво. Две недели можно поездом ехать, чтобы перебраться из одного Тулепова в другое. Неужели во всем мире так живут?

— Нет, я слышал, в Индии никто не носит пальто, — прыснул Зуев, но сразу как-то поскучнел и добавил: — Дрянь городишко. И люди страшные какие-то. Понапяливали телогрейки. Тоже мне, национальный костюм. Не отличишь, где мужик, а где баба.

— Интересно, куда подевались хорошенькие пастушки и пастушки-очаровашки, — поддержал Шувалов друга. — Откуда взялись все эти двухъяйцевые близнецы? Вроде живут на природе, пьют молоко, едят хлеб, выращенный своими руками…

— Ну, о молоке — это ты загнул, — перебил его Зуев.

— Но по идее-то так, — ответил Шувалов. — Откуда эти бугаи с апоплексическими лицами и глазами убийц? Они же не здоровые, они опухшие.

— Вон та вроде ничего, — кивнул Зуев в сторону прилавка. — В ватных штанах которая. Плечи узкие, бедра толстые, и волосы ничего… грязноватые малость.

— Ты уже сбрендил, — приглядевшись к фигуре у прилавка, сказал Шувалов. — Это мужик. Хипует.

В этот момент приглянувшаяся Зуеву селянка повернулась к друзьям лицом и выяснилось, что это действительно мужик.

— Фу, ну и рожа, — с отвращением проговорил Зуев и усмехнулся: — Молоко!

— Да они здесь все на одно лицо, — сказал Шувалов. — И бабы такие же. Лошади, а не бабы. С ними только вагоны с гирями разгружать.

— Ну, летом они, может, и ничего, — предположил Зуев, — без телогреек.

— Без телогреек, — вздохнул Шувалов и неожиданно поинтересовался: — Слушай, Саша, а ты-то почему женился? Ты что, без нее жить не мог? Или потому, что это у нас пока не запрещено?

— Отстань, — отмахнулся Зуев. Он уже порядочно захмелел, и попытка залезть к нему в душу напомнила о неприятностях, которые ожидали его дома.

— Ну, не жадничай, колись, — не унимался Шувалов. — Я никому не скажу, не бойся. Может быть, и сам во второй раз женюсь.

— Я уже засыпать начал, — капризно проговорил Зуев, — а ты с ерундой… — Он потер кулаком глаз и куда-то в воротник пробурчал: — Почему, почему. Да ну тебя к черту! Наливай давай. Великий вселенский запой продолжается.

И он действительно продолжался. Посетителей в пивной прибывало и прибывало, воздух густел и становился все менее прозрачным от табачного дыма. Соответственно все громче надо было говорить, чтобы тебя услышали, и все труднее было услышать, что тебе говорят. В конце концов, утомившись от постоянного необязательного напряжения, друзья задремали и проснулись уже в полдень. Разбудил их крик, на октаву ниже чем у чайки, но такой же резкий и противный:

— Закрываю! На обед закрываю. Давай, давай, выматывайтесь!

Шувалов открыл глаза, бестолково оглядел ограниченное стенами пространство, в котором как в тумане бродили какие-то черно-белые тени с большими прозрачными сосудами в руках. Сосуды эти были наполнены то ли медом, то ли ядом, но…

— Пивная, — вслух удивленно произнес Шувалов. Он окончательно проснулся, и то, что открылось ему после забытья, только расстроило его. Всего несколько секунд назад во сне он видел юную, удивительно милую девушку в длинном белом платье. Из всего сна Шувалов запомнил только платье и лицо, да осталось щемящее чувство тоски по всему ушедшему или не пришедшему, по упущенному или отобранному. В общем, почему-то такому нематериальному и расплывчатому, как любовь к человечеству.

Обратный путь до станции оказался и короче и веселее. Облака разошлись над Тулеповым и седым венчиком легли на горизонт. Ветер и ноябрьское солнце слегка подсушили дорогу. А когда наши герои очутились на платформе, вдалеке показался пассажирский поезд.

— Если это московский, я поеду домой, — заявил Шувалов. — Ну тебя к черту с твоим Симферополем.

Зуев только удивленно посмотрел на друга и ничего не сказал.

2

В Москве путешественники оказались только вечером, в десятом часу. Они вышли из поезда трезвые и мрачные, хотя и перехватили в вагоне-ресторане по двести граммов варварски разбавленного муската. Поеживаясь от сырости и холода, с поднятыми воротниками они сразу направились к стоянке такси.

— На Ордынке сейчас делать нечего, — сказал Шувалов. — Все уже надрались до свиней.

— Может, что осталось? — без всякой надежды сказал Зуев.

— Все равно, — отмахнулся Шувалов. — Тоска — пить, когда рядом храпят. Пивные уже закрылись, значит, давай в «Золотой рожок». — Шувалов открыл дверцу машины, пропустил вперед Зуева и уселся сам: — Застава Ильича, шеф. «Золотой рожок» знаешь?

— Ясно, — коротко ответил таксист, и машина, лихо маневрируя, вырулила на улицу, а затем нырнула в переулок.

Войти в ресторан с допотопным, каким-то даже археологическим названием «Золотой рожок» оказалось совсем просто. В дверях не было никакого швейцара. К этому времени ресторанный цербер обычно был либо пьян как сапожник, либо растаскивал на площадке у туалета сцепившихся клиентов.

Шувалов и Зуев скинули пальто, сунули в гардеробную амбразуру и, поправив несуществующие галстуки, направились в зал. Едва они подошли к двери, как та с треском распахнулась, и из зала прямо на грудь Шувалову вывалилась костлявая девица с перекошенным от ужаса ртом и окровавленной шеей. Светлое платье девицы до самого подола было залито кровью и почему-то разодрано по шву с правой стороны до пояса. И это было только начало триллера.

Надо сказать, что ресторан «Золотой рожок» пользовался дурной славой у тех, кто хотя бы раз побывал в нем. Его называли «лимитным», «дном», «золоторожим», в общем, названий у него было много, и каждое в той или иной мере отражало какую-нибудь характерную черту этого заведения общепита. Посетители здесь отдыхали в шапках, поскольку гардеробщик не принимал их. В шапках пили, ели, дрались, танцевали до упаду. Кухня была отменно плохой. Возможно, служащие уносили домой слишком много продуктов, а может, повара здесь были из тех, что наловчились отмерять порции пельменей в обжорках, и больше ничего и не умели. Но, скорее всего, виной тому было и то и другое, и третье, о чем можно на досуге поразмышлять и не имеет смысла говорить. Ведь сюда в основном приходили выпить, а какой, к черту, из пьяного в стельку гражданина в ушанке гурман? Съест все, что подадут.