Столбин не застал во дворце царевны. Тогда он попросил вызвать ему Мавру Егоровну Шувалову, был допущен в её комнату, где и открылся ей. Мавра немало поохала над искусным маскарадом Петра Андреевича, сообщила, что цесаревна Елизавета в данный момент находится в Смольном, и с удовольствием согласилась взять на своё попечение Оленьку, которая ожидала решения своей участи на дворе. Шувалова даже сказала, что Оленьку можно будет взять в штат царевны в качестве хотя бы камер-фрейлины.

Успокоившись за судьбу любимой женщины, Столбин отправился в Смольный.

Мы уже говорили, что под влиянием нанесённого ей оскорбления Елизавета Петровна хотела во что бы то ни стало побороть свою робость и приступить к решительным мерам Но как? Это было только легко сказать…

Правда, преображенцы очень любили свою «матушку», как они называли цесаревну, но пошли ли бы они за неё в открытую борьбу против существующего правительства? За некоторых Елизавета Петровна могла ручаться, но их было слишком мало для открытой борьбы. В этом отношении предстояло ещё много поработать, много разбросать денег, а именно это-то и было больным местом заговора: средств было слишком мало.

Да и главное: не было системы, не было планомерной объединённости. Были заговорщики, но не было ни заговора, ни партии. О низвержении Брауншвейгского дома и восстановлении дома Романовых в лице царевны Елизаветы говорилось очень много, но ни разу серьёзно и основательно не был затронут вопрос: да как же в сущности всё это должно произойти? Полагались на случай, на неизменное русское «авось» – и только!

Лесток, ясно видевший всю гибельность такого положения вещей, был тем не менее бессилен сделать что-нибудь. Все его попытки неизменно разбивались о неустойчивую, легко загорающуюся и ещё легче погасавшую натуру царевны, её легкомыслие, робость, нерешительность и неспособность к твёрдому, непреклонному следованию к одной и той же цели.

Мы помним, что, воспользовавшись минутой упадка духа царевны, Лесток выговорил себе право вступить в положительные переговоры с французским послом. Но в течение ночи он передумал и решил, что это ещё успеется, что сначала надо подвести некоторый учёт действительным силам заговорщиков.

С этой целью в один из ближайших дней в Смольном собрались все те, кто принимал искреннее, горячее участие в деле царевны. Помимо Елизаветы Петровны и самого Лестока, тут были: Александр и Пётр Шуваловы, камер-юнкер двора Елизаветы Михаил Илларионович Воронцов, человек, очень много сделавший для царевны хотя бы тем, что, пользуясь большим влиянием на жену брата Романа, Марфу Ивановну, происходившую из богатого купеческого рода Сурминых, широко пользовался её кошельком для расходов по подкупам нужных цесаревне людей. Кроме того, здесь были гвардеец Грюнштейн, родом немецкий еврей, бывший в Дрездене маклером по продаже ювелирных изделий и приехавший в Россию искать счастья, затем немец Шварц, перешедший в русскую армию по инженерному ведомству, и, наконец, капитан (то есть ротный командир) Ханыков.

Разумеется, разговор вёлся о перевороте и шансах на него. Грюнштейн, служивший в роте Ханыкова, говорил, что его рота вся целиком пойдёт за царевну, стоит только дать им знак. Со своей стороны, ручаясь за свою роту, Ханыков знал, что преображенцы все охотно пойдут за свою «матушку» и единственное опасение вызывает рота капитана Мельникова. Последний пользовался большим влиянием в полку, и с ним приходилось считаться.

– Но разве его нельзя попросту купить? – спросил Лесток.

– Право, не знаю, – ответил Ханыков. – Правда, он испытывает теперь очень большие денежные затруднения, но по существу он – честный солдат, и если не суметь заставить его по совести перейти на нашу сторону, то из-за денег он, пожалуй, этого не сделает.

– Ведь это – тот самый Мельников, который с отчаянной храбростью помог скрутить Бирона? – спросил Воронцов.

– Да, – ответил Ханыков, – мы оба были тогда в деле, только я командовал другим отрядом. Между прочим, на другой день я говорю ему «Здорово мы с тобою обмишурились!» – «Чем?» – спрашивает «Да как же, – говорю, – ведь Миних-то говорил нам об аресте Бирона для выгоды матушки-царевны, а оказалось, что мы только сыграли в руку врагам её высочества!» – «Ну, знаешь ли ты, – ответил он мне, – я солдат, а не политик. Мне фельдмаршал приказал дело делать, так я не рассуждаю, как и что. И не знаю, о каких врагах её высочества ты говоришь. Ежели царевна – враг государю и его родителям, значит, она и нам – тоже враг» Я и прикусил язык, опасно было дальше-то говорить!

– Так он и донести при случае может? – спросил Александр Шувалов.

– Не думаю, тем более на меня не пойдёт доносить. Мы с ним старые друзья, опасно было говорить потому, что разговор происходил на улице. Но я надеюсь со временем, когда наше дело встанет на ноги, поговорить с ним по душам. Повторяю – если он согласится, что всякий русский должен помочь нашей русской царевне вернуть свои законные права, так сейчас же к нам перейдёт…

Разговор продолжался далее о том о сём. Наконец решили разойтись, «опять-таки ничего не вырешив», как грустно думал Лесток.

– Но постойте же, господа, – остановил он их, – ведь мы опять ровно ни до чего не договорились! Надо же решить, что нам делать? Вы говорите, что преображенцы готовы в любой момент встать за нашу царевну? Так в чём же дело? Первой же ночью, ну, хоть сегодня же, собрать их на дворе; кто будет мешать – разные там Мельниковы, что ли, – тех попросту убрать! Повести согласных к дворцу, арестовать правительницу, да и делу конец!

– Да ты с ума сошёл, Лесток! – воскликнула цесаревна, бледнея от испуга. – Разве такое дело легко делается? Да тебе, должно быть, просто и своя, да и моя жизнь надоела!

– Нет, – задумчиво сказал Воронцов, – мне кажется, что доктор прав: такое дело можно сделать только сразу, неожиданно… И так уже начинают подозревать кое-что. Правда, когда принц Антон недавно обращал внимание правительницы на явную интригу в пользу нашей цесаревны, то принцесса Анна с пренебрежительной улыбкой сказала, что у царевны происходят просто «солдатские ассамблеи», которые…

– Ну, чего замялся? – улыбаясь, кинула Елизавета Петровна. – Наверное, про меня какую-нибудь гадость сказала? Так ты не бойся, говори прямо, я привыкла! Да ну же, Михаил Илларионович, слышишь, что ли?

– Правительница сказала, что если в этих ассамблеях и есть политика, то только любовная, и если они чему-нибудь грозят, так не династии, а нравственности царевны. Она же, принцесса Анна, – не поп и не гувернантка.

– А знаете, ваше высочество, – заметил Пётр Шувалов, – это наводит меня вот на какую мысль: если правительница действительно так смотрит на дело, то нам безопаснее будет собираться по вечерам, а не днём, как считает нужным доктор Лесток.

Последний собрался что-то возразить по этому поводу, но в это время явившийся лакей доложил, что какой-то старичок монах желает быть допущенным к её высочеству, что его гнали-гнали, но он твердит, что пришёл по важному делу.

– Монах? – удивлённо переспросила Елизавета Петровна. – Что ему нужно? Если подаяние на монастырь, так пусть в дворцовую контору идёт!

– Да мы говорили, ваше высочество, а он всё своё твердит!

– Да спроси у него по крайней мере, какого он монастыря?

Лакей через некоторое время вернулся и доложил:

– Монах говорит, что он из Елизаветинского монастыря, Маврина скита, ваше высочество!

– Что такое? – воскликнула Елизавета Петровна. – Да я все монастыри в России знаю, а о таком и не слыхивала…

– Пусть войдёт сюда! – внезапно приказал Лесток, а когда лакей ушёл, он, отвечая на удивлённый и негодующий взгляд царевны, сказал: – Как вы не понимаете, ваше высочество! Ясное дело, что монах был в вашем дворце и его послала сюда Мавра Егоровна. Значит, он из наших! Не могу же я это при лакеях говорить!

Вскоре в столовую, где происходил этот разговор, вошёл известный уже читателю старичок монах. Старчески семенящей походкой он подошёл к царевне и отвесил низкий поклон сначала ей, потом всем остальным присутствующим.

– Что тебе от меня понадобилось, отец? – спросила царевна.

Видя, что его не узнают, Столбин, бывший благодаря чудесному обретению Оленьки в редко-прекрасном настроении духа, захотел несколько продлить комедию.

– Было нашему настоятелю в нощи видение, и послал он меня, раба грешного, о том видении упредить ваше высочество. Потому наш настоятель очень хорошо ваше высочество знает и очень ко благу вашего высочества душой прилежит!

Елизавета Петровна с молчаливым удивлением смотрела на монаха. Она ровно ничего не понимала, не меньше, правда, чем остальные. Какое-то «видение в нощи»… настоятель дальнего монастыря, который её «очень хорошо знает»…

– Да кто такой ваш настоятель-то? – нетерпеливо крикнула она наконец.

Монах широко открыл рот, полез туда рукой, достал восковую пластинку, которая придавала его голосу старческую шепелявость, и, выпрямившись, ответил натуральным молодым голосом:

– Маркиз де ла Шетарди, ваше высочество!

– Столбин! – вскрикнула царевна Елизавета, покатываясь со смеха. – Да я и не знала, что ты – такой затейник!

Все присутствующие дружным смехом покрыли её слова.

– Однако, Пётр Андреевич, – сказал Лесток, – вы, оказывается, большой мастер переодевания; это – неоценимое качество для заговорщика!

– Да какой там мастер? – улыбаясь, ответил Столбин. – Я сегодня опять так промахнулся, что досада берёт. Ко всему подготовился. Ещё тогда, когда меня под видом купца Алексеева выследили, я наметил себе монашеский костюм на следующий раз. Говорил для этого с монахами, расспрашивал их, читал книги о монастырях и монашеских обыкновениях. И вот надо же было так случиться: прохожу я мимо окна, из которого Ванька Каин смотрит, а какой-то мужик возьми да и попроси у меня благословения. Я смутился. Имеет ли право монах благословлять или для этого надо быть по крайней мере иеромонахом? Вот и не знаю! Мало того, не поупражнялся в благословении и сам почувствовал, что у меня нескладно выходит. Оглянулся я на окно: а Ванька всё заметил – по глазам видно! Как это он ещё меня догонять не бросился! Я так и думал, что меня либо перед дворцом, либо по дороге к Смольному схватят. Ну, а назад в этом же костюме и думать нечего возвращаться!

– Это мы устроим, – сказал Шварц. – Наверное, здесь найдётся подходящая солдатская амуниция. Вы можете стать на запятки моей коляски да и проехать так все опасные места!

– Ну да мы это там придумаем, – перебила его царевна. – А теперь рассказывай, какое такое «сонное видение» было в нощи маркизу?

– Я принёс много новостей, и притом очень серьёзных, ваше высочество.

– Выкладывайте всё по порядку! – вмешался Лесток.

– Прежде всего отставка Миниха принята…

– Да это вовсе не новость! – заметил Ханыков.

– Новость – то, что сегодня, как узнал маркиз, должны были с барабанным боем объявлять на улицах об этой отставке, и, когда я шёл сюда, это как раз приводилось в исполнение.

– Какое оскорбление! – воскликнул Воронцов.

– Так ему и надо, негодяю! – кинула царевна Елизавета. – Но что с тобой, Лесток? – удивлённо спросила она, видя, что доктор выкидывает какие-то замысловатые антраша.

– Я просто расцеловать готов эту милую женщину! – ответил Лесток, потирая с довольным видом руки.

– Да какую женщину?

– Правительницу, которая играет нам в руку! Вы только подумайте, господа, какое впечатление это должно произвести на армию! Миних проливал кровь за Россию, страна, что ни говори, многим обязана ему. Кроме того, он низвергнул Бирона, рискуя в случае неудачи головой. И что же? В благодарность за это ему, что называется, плюют в лицо! Теперь каждый может думать: «Чего ради мы будем стоять за брауншвейгцев, раз в награду можем получить то же, что и Миних?»

– Доктор совершенно прав, ваше высочество, – сказал Столбин. – Я видел поражённые лица солдат, проходивших в этот момент мимо герольдов, и заметил, что объявление об отставке произвело на них самое неблагоприятное действие. Эта мера прежде всего обрушится на голову её творца! Но Шетарди удалось узнать ещё следующее: Линар сказал правительнице, что Миних под влиянием негодования может кинуться к вашему высочеству; поэтому над вашим дворцом учреждён негласный надзор в виде караула. Если Миних приедет, его приказано во что бы то ни стало арестовать. Если ваше высочество примете его и произойдёт продолжительный разговор, вы, ваше высочество, тоже будете немедленно арестованы. Маркиз послал меня предупредить об этом…

– Поблагодарите маркиза, – ответила цесаревна, – но он запоздал с предупреждением. Миних был у меня третьего дня, как только была принята его отставка, но я прогнала его! Ещё бы, после такого предательства…[71]

– Но всё-таки хорошо, что это случилось третьего дня, а не сегодня, – заметил Грюнштейн.

– Ещё какие новости? – спросила царевна.

– Маркиз получил известие, что вскоре прибудет новый атташе французского посольства маркиз де Суврэ. С атташе прибудет под видом его личного секретаря известная вашему высочеству Анна Николаевна Очкасова.

– Анюта? – воскликнула царевна Елизавета. – Как я рада, как я рада! Она такая славная, хорошая… Вот человек, который имеет много причин добиваться свержения Брауншвейгского дома. Личные счёты – самое могущественное орудие. Главный виновник её несчастья уже пострадал, но остались ещё другие… Милая Анюта! Как я рада ей!.. Вы помните её, Лесток?

– Это – стройная брюнетка с красивым лицом, скорее мальчишечьим, чем девичьим? Она ещё приходила искать совета и помощи? Помню…

– О, она будет нам очень полезной помощницей. Она умна, ловка, а главное – у неё много того, чего не хватает мне самой: энергии, решимости и… денег! Эта новость очень обрадовала меня, Столбин… Ну-с, это – всё?

– Нет ещё, ваше высочество. Маркиз из достоверных источников узнал, что здоровье малолетнего императора очень плохое, а правительница уже приказала заготовить манифест, объявляющий императрицей её…

– Это ей никогда не удастся! – заметила царевна.

– Простите, ваше высочество, – произнёс Воронцов, – именно это и может удаться. Конечно, слухи о здоровье императора сильно преувеличены…

– Я ещё сегодня была во дворце: он совсем оправился!

– Да, ваше высочество, я слышал то же самое. Но умереть он всё-таки может. В манифесте императрицы Анны Иоанновны имеется большая двусмысленность: там сказано только о мужском потомстве принца и принцессы Брауншвейгских. Поэтому, если бы император умер и вы, ваше высочество, двинули войска занять дворец, то это было бы не переворотом, а совершенно законным актом: ведь все права Анны Леопольдовны кончаются со смертью сына. Если же правительница от имени малолетнего царя установит изменённый порядок престолонаследия, по которому корона может перейти к ней, тогда наше дело осложнится. Часть войск может остаться верной брауншвейгцам, основываясь на долге присяги; осуществление нашего замысла примет затяжной характер, вмешаются иностранные державы. Словом, произойдёт такая заваруха, что хоть святых вон выноси!

– Что же ты хочешь сказать этим, Воронцов? – спросила Елизавета Петровна.

– Только то, ваше высочество, что к известию, сообщённому нам Столбиным, нельзя относиться пренебрежительно; его надо очень и очень принять во внимание!

– Но ведь в данный момент положение совершенно одинаково, я не вижу, чем оно ухудшится!

– Тем, ваше высочество, что в данный момент народ и армия не видят перед собою настоящего царя. Перед ними – ребёнок, именем которого правит кучка немцев, которые никак не могут поладить между собой. То Бирон лишает принца Антона всех чинов и званий и сажает его под арест, го Миних арестовывает Бирона, то Остерман добивается происками, чтобы Миниха отставили и опозорили. Далее найдутся люди, которые подкопаются под Остермана. Словом, Россия видит перед собою не императорское правительство, а стаю воронья. При настоящем положении вещей солдат внутренне не может чувствовать себя связанным присягой. А умри Иоанн Антонович и вступи на престол Анна Леопольдовна – это будет уже вполне определённый образ. И Анна Леопольдовна может процарствовать до смерти, как и Анна Иоанновна. Мало того, сейчас Брауншвейгский дом представляется России чем-то чужим, наносным, а во втором царствовании образуется уже привычка…

– Да, ваше высочество, – сказал Столбин, – по крайней мере, на маркиза Шетарди это известие, видимо, произвело очень большое впечатление. Он так и сказал мне: «Передайте её высочеству, что необходимо предпринять что-либо».

– Да ведь он первый же вкладывает нам палки в колёса! – недовольно отозвалась Елизавета Петровна. – Я сама знаю, что надо сделать что-нибудь, но что? Скажи, Пётр Андреевич, мааркиз ничего не говорил о своём прежнем требовании?

– Он сказал мне только, что иностранные державы не могут предпринимать безвыгодные дела, но что в первоначальных требованиях допустимы соглашения, уступки…

– В чём именно?

– Этого он не сказал. Он находит, что подобные дела можно обусловить только лично. Пусть ваше высочество уполномочит доктора Лестока вступить с послом в переговоры, тогда будет видно!

Это предложение было встречено с нескрываемым сочувствием и облегчением как самой цесаревной Елизаветой, так и остальными присутствующими. Ведь все эти горе-заговорщики, так искренне и много говорившие о своей преданности общему делу, о желании скорее приступить к активной деятельности, последнее-то именно и не умели сделать. «Приступить»… Но как? С чего начать? Как сорганизовать в стройное целое разрозненные силы приверженцев царевны? В какой момент повести их в бой, чтобы это не было ни рано, ни поздно? Сознавая, что пора начать с чего-нибудь, заговорщики немало внутренне смущались тем, что не находили ответа на эти вопросы. Но теперь им как бы давали отсрочку. Лесток и Шетарди будут вести переговоры, будут понуждать друг друга к уступкам, а это продлится не так мало времени. Словом, выражаясь языком современных нам парламентариев, острый вопрос был «сдан в комиссию».

Затем стали разъезжаться. Столбин, переговорив с Елизаветой Петровной об Оленьке и будучи обрадован обещанием царевны взять молодую вдову-девицу под свою защиту, разгримировался при помощи Лестока, снял толстившие его ватник и подрясник, облачился в принесённую ему солдатскую амуницию и отправился домой, стоя на запятках экипажа Шварца. Выезжая со двора Смольного дома, Пётр Андреевич увидел подвыпившего мастерового, который стоял на одном месте, цепляясь за деревянный столб, словно не будучи в состоянии сдвинуться. Этот мастеровой внимательно посмотрел на кучера, седока и солдата, но сейчас же равнодушно отвёл взор. Зато Столбин сразу узнал его: это был Ванька Каин, наблюдавший за расходившимися гостями.

Шварц довёз Столбина до того переулка, в который выходил сад дома французского посольства. Через башенку и подземный ход Пётр Андреевич пробрался в потайную комнату, сложил там принесённые принадлежности монашеского маскарада, вновь превратился в Шмидта и вышел в тот кабинет, где господин Шмидт обыкновенно копирует бумаги. Тут его поразило одно обстоятельство: входная дверь была не заперта.

Столбин никак не мог вспомнить наверное, запер ли он её перед тем или нет, – ведь он был так погружён в свои мысли, что делал всё совершенно машинально.

Но всколыхнувшаяся сначала тревога быстро улеглась. Ну, конечно, он просто забыл запереть дверь… Это – большая неосторожность, но ничего дурного отсюда произойти не могло. Шмидт так часто приходил в посольство заниматься, что к этому привыкли, и следить за ним было некому. Кто же станет входить сюда, раз прислуге было приказано не беспокоить и не отрывать переводчика от его занятий?

Успокоившись, Шмидт-Столбин позвонил и приказал доложить послу, что он кончил порученное ему дело.

Ванька Каин всё узнал от своей жены Алёны. Извиваясь под ударами нагайки, багровыми полосами врезывавшейся в нежное тело, она всё сказала: что Оленька Воронцова и есть та самая Пашенная, которую разыскивал Ванька, что монахом был переодетый Столбин, который шёл к царевне Елизавете и хотел укрыть там же и Оленьку. Но это было всё, больше она сама ничего не знала…

А Ванька не верил ей, не верил, что она сказала всё. И в этом была виновата сама Алёна – сначала она забыла, где думал Столбин укрыть Оленьку, и вспомнила о царевне только тогда, когда почти лишилась сознания от невыносимой боли. Поэтому Ванька и рассчитывал, что, усилив истязание, он допытается до всего.

Нагайка уже перестала оказывать своё действие. Тогда в ход пошла просмолённая пакля, всунутая и зажигаемая между пальцами ног, деревянные гвозди, вколачиваемые под ногти, крупная соль, втираемая в раны… Однако ничто не помогало, и кончилось тем, что Алёна упала в продолжительный, тяжёлый обморок.

Тогда Ванька связал бесчувственную женщину по рукам и ногам, натаскал в чулан дров, положил их «клетками», сунул в промежутки сено и замасленное тряпьё, взвалил поверх всего бесчувственную Алёну, закрыл её сеном же и устроил таким образом грандиозный костёр. Затем он отправился на поиски ценностей. В сундуке за кучами ненужного тряпья он отыскал кованый ларец с хитрым замком заморской работы, вскрыл его топором и нашёл там около двух тысяч наличными деньгами, заёмное письмо Липмана на процентное помещение у него остального капитала Алёны и целую груду колец, серег и браслетов самой разнообразной ценности. Ванька сложил всё это в холщовый мешочек и отправился на дальнейшие поиски. Но больше ничего интересного для него не было. Ведь они жили в собранной на скорую руку обстановке, намереваясь со временем устроиться широко и по-барски.

Правда, Алёнины платья и шубки представляли собою некоторую ценность. Но стоило ли возиться с ними? Нет, вон эту рухлядь! Убедившись, что никаких драгоценностей больше не имеется, Ванька прошёл на кухню, достал из топившейся печи горящее полено и кинул в приготовленный костёр. Сено и замасленное тряпьё сразу загорелись ярким огнём. Тогда Ванька взял мешочек с Алёниными ценностями и ушёл из дома, тщательно заперев дверь.

Он прошёл на свою вторую квартиру, о существовании которой знали только его ближайшие помощники. Тут Ванька хранил всё то добро, которое приобретал своим «честным трудом», тут же он переодевался, когда отправлялся выслеживать кого-нибудь.

Заперев принесённые деньги и золотые вещи в один из потайных дубовых шкафов, вделанных в стену, Каин присел к столику и глубоко задумался. Его сильно поразило, что нравившаяся ему Воронцова оказалась той самой Пашенной, которую непременно хотел устранить Семён Кривой. Неужели так-таки и выдать её?

В конце концов он решил, что скажет Кривому только про монаха, а про Оленьку умолчит. Ведь он знает, где она прячется, а потому выследит её и воспользуется удобным моментом, чтобы выкрасть её, но для себя, а не для Семёна! Пока же нельзя было терять время. Вечером он должен был попасть на свидание с Жаном Брульяром, которого он давно уже охаживал, а до этого времени намеревался выследить Столбина. И вот, нарядившись и притворившись безобидным пьяненьким мастеровым, Каин отправился к дворцу царевны.

Один из его людей, вертевшийся около дворца, сказал, что царевны здесь нет и что она, по всей вероятности, в Смольном. На вопрос Каина, не приходил ли сюда монах с девушкой, агент ответил утвердительно, добавив, что девушка осталась пока здесь, а монах ушёл.

Ванька поспешил в Смольный и успел добраться туда лишь тогда, когда гости уже начинали разъезжаться. К сожалению, монаха не было. Каин подождал, пока разъехались все, и ушёл, подумав, что монах ускользнул одним из первых. Сообразив по солнцу, что, идя не спеша, он как раз к назначенному времени успеет попасть в кабак на Васильевском острове, Ванька отправился в путь, который лежал мимо подожжённого им домика. Подойдя туда, он увидел громадную толпу народа, которая вместе с солдатами и полицейскими помогала сносить два ветхих дома. С Ванькиной лачуги огонь перекинулся на соседние дома, так что теперь пылало уже целых шесть домов. Отстаивать их и думать было нечего – старались хоть помешать пожару распространиться на весь квартал. Ванька посмотрел на кипевшую там суматоху и с облегчённым сердцем пошёл дальше: его лачуга была как раз в центре гигантского костра из шести домов со службами, и не было сомнения, что Алёна бесследно исчезнет в этом огромном костре.

Жан Брульяр уже сидел в кабачке и с кислым видом потягивал мутное пиво. Приход Ваньки заставил его оживиться: Брульяр боялся, что именно сегодня, когда у него есть чем похвастать, купец не придёт за товаром. А товар был таков, что за него, по мнению Брульяра, можно было бы спросить хорошую цену.

Ванька с Брульяром уселись так, чтобы видеть и слышать всех, но чтобы их никто подслушать не мог. Затем Жан начал свои обычные подходы вокруг да около.

– Вот что, почтеннейший, я – травленый зверь, и как бы охотник ни прятал оружие, а я его за версту по чутью распознаю. Бросьте играть комедию и давайте говорить прямо, как подобает взрослым и серьёзным людям. Вы – агент на службе русскому правительству? Не отрицайте, потому что я вам всё равно не поверю. Вы хотите получить от меня какие-либо сведения? Я могу дать вам таковые, потому что именно сегодня мне удалось напасть на важный след. И впредь я могу сообщать вам много ценного. Но за такие вещи надо платить. Поэтому первый вопрос, сколько?

– Да позвольте, милый друг, – ответил Ванька, – как же я могу тебе выложить на стол деньги, когда даже не знаю, что именно ты собираешься мне рассказать? Может быть, я сам это давно знаю, да и так может быть, что ты просто выдумал свои новости. Ты не обижайся, мне на всякий народ напарываться приходилось!

– Так и ты не обижайся, – в тон ему ответил лакей, – но мне тоже на всяких сыщиков напарываться приходилось. Иному откроешь по глупости важный секрет, а потом ищи ветра в поле!

– Ну, ближе к делу, паря! Ты сколько хочешь?

– Десять червонцев в задаток, а когда моё сообщение подтвердится, ещё пятьдесят!

– А ты, часом, здоров, паря? Коли хочешь дело со мной делать, так говори толком! Хочешь – уж от доброты даю – червонец в задаток сейчас и десять потом, если твоё сообщение подтвердится.

– Брось, милый мой!.. – небрежно ответил Жан. – Да мне наш посол дороже даст, лишь бы я секрета не раскрывал…

– А хочешь, я сейчас «слово и дело» крикну? – обозлившись, пригрозил Каин. – Небось под пыткой всё задаром скажешь!

– Милый мой, я – французский подданный.

– На это мне наплевать! Ворон твоих костей не сыщет, жаловаться-то некому будет!

– А потом, это тебе же будет невыгодно. Ну, узнаешь ты мой секрет задаром. А дальше? От кого ты всё следующее узнаешь?

– Ну вот что: хочешь два червонца сейчас, а если твоё сообщение стоит того и подтвердится, ещё от десяти до пятнадцати, смотря по важности.

– Деньги на стол! – ответил Жан.

Ванька выложил перед ним два червонца, Брульяр проворно спрятал их и принялся рассказывать:

– Мне с самого начала показалось подозрительным, что переводчик шведского посольства Шмидт часто приходит к нашему маркизу и потом уединяется якобы для работы в отдалённой и запущенной комнате посольства. Однажды я по небрежности забыл налить чернил в чернильницу. Шмидт проработал в комнате часа четыре, но по выходе оттуда не сказал ни слова. В следующий раз я уже нарочно не налил чернил, и опять Шмидт не заметил этого. «Эге! – подумал я, – тут дело нечисто! Как же он переписывает бумаги, раз даже не нуждается в чернилах?» И вот я решил подглядеть за Шмидтом. Ключ от комнаты хранится постоянно у камердинера маркиза, но такой пустяк меня не остановил: я сейчас же сделал слепок с ключа, ночью пробрался в комнату, всё там осмотрел, но ничего подозрительного не увидел. Сегодня счастливая случайность дала мне возможность пробраться в комнату перед Шмидтом и запрятаться там в складки широкой портьеры. Шмидт не заметил меня, так что мне удалось подглядеть за ним. Оказалось, что посредством системы рычагов самый невинный на первый взгляд шкаф опускается вниз, открывая проход в потайную комнату. Подождав часик, я повернул тот же рычаг и сам пробрался в эту вторую комнату. Я убедился, что в полу имеется люк, ведущий в какое-то подземелье. Пока я ещё не решился спуститься туда, это я сделаю в следующий раз, когда будет безопаснее…

– Но что же было в потайной комнате?

– Там стоят шкафы со всевозможным платьем для переодевания и шкафчики с разными пузырьками, баночками и скляночками для притиранья. Ясно, что Шмидт переодевается в этой комнате и через люк куда то ходит.

– Э! – воскликнул Ванька под влиянием мелькнувшего у него подозрения. – Да нет! – упавшим голосом ответил он себе на явившуюся мысль. – Не похоже…

– Что не похоже? – спросил Жан.

– Да так… У меня свои мысли, – ответил Ванька.

– Ну так что скажешь? Разве не стоит мой секрет хороших денег? – хвастливо осведомился Брульяр.

– Пока что он, милый друг даже тех двух червонцев, которые я дал тебе, не стоит! Что я от тебя узнал? Что во французском посольстве какая-то тайна имеется? Так в каком же посольстве её нет?..

– Но идя указанным мною путём, можно разгадать эту тайну!

– Так вот ты и разгадай её. Разузнай, куда ведёт подземный ход, в какое обличье наряжается этот Шмидт Кстати, я десять червонцев не пожалел бы, если бы ты мог узнать, кто такой этот Шмидт, потому что мне кажется, что он только выдаёт себя за Шмидта.

– Это мне тоже казалось, только Шмидт – самый заправский франкфуртец Шмидт. Я уже давно навёл справки: ведь у меня везде имеются друзья. Отец Шмидта – доктор, был когда-то при дворе Петра Первого, но бежал, так как похитил у Меншикова его крепостную девку, в которую влюбился. За границей они обвенчались, и от матери-то Шмидт и научился русскому языку.