Романовы. Династия в романах (№11) - Елизавета Петровна

Ванька вспомнил мысль, мелькнувшую у него в голове ещё тогда, когда Кривой впервые посвящал его в политическое положение момента: «Служа правительнице, рискуешь больше, чем став на сторону царевны!» – вот как формулировалась тогда эта мысль. И теперь Ванька видел, что его соображения были правильны, что риск всё возрастает, но с каждым днём меньше оправдывается.

Раздумывая дальше, Каин пришёл ещё к нескольким, довольно неожиданным соображениям. Во-первых, он подумал о том, что ведь, в сущности говоря, царевна Елизавета Петровна как-то ближе ему, чем Анна Леопольдовна, во-вторых, подумал о том, какую разную позицию занимают сторонники той и другой.

Ведь агенты как правительницы, так и царевны ни в средствах, ни в цели, ни в приёмах борьбы нисколько не отличались друг от друга. О бескорыстии заговорщиков не могло быть и речи – кто же не знал, что царевна сыплет деньгами направо и налево! Заговорщики точно так же переодевались, выслеживали, подслушивали, подкупали, прикидывались, а между тем они были «заговорщики», тогда как Ванька именовался шпионом, сыщиком, Иудой-предателем. Попадись Ванька в руки заговорщиков, и с ним поступили бы не лучше чем со Столбиным. Только сказали бы: «Собаке собачья смерть», а вот Столбин – тот умер «мучеником»…

Словом, результатом размышлений Ваньки было то же самое, что уже давно назревало в тайниках его сознания: служить Кривому бездоходно, опасно и глупо.

Но как же сразу перекинуться на другую сторону? Вдруг ещё его искренности не поверят и выдадут его правительству? Нет, надо сначала овладеть какой-нибудь важной тайной, суметь явно доказать свою приверженность царевне, а уже потом вступить в ряды заговорщиков. Тождество Столбина с переводчиком Шмидтом, купцом Алексеевым и гоффурьером Воронихиным наглядно указывало на нити, связующие Швецию и Францию с партией царевны. У французского посла Ванька имел верного слугу в лице Жана Брульяра, значит, в эту сторону ему и следовало направить свою деятельность, тем более что через посла Шетарди можно будет войти в доверие царевны…

«Батюшки! – перебил свои размышления Каин. – Да ведь Оленька-то живёт у царевны!»

Вот та награда, которой он потребует между прочим!

Мысль об Оленьке дала окончательный толчок его готовности перекинуться на сторону царевны Елизаветы. Через несколько дней он навестил Кривого и сообщил ему с озабоченным видом, что напал на след грандиозного замысла и потому решил посвятить себя окончательному раскрытию его, а следовательно, всё это время решил не брать на себя никаких других дел.

Кривой искоса посмотрел на Ваньку, но не протестовал. Он только попросил, чтобы Ванька время от времени наведывался к нему.

Затем Каин всецело отдался надзору и выслеживанию французского посла. Он нанял полуразвалившуюся хибарку, помещавшуюся на другом берегу реки против дачи французского посла, и неотступно наблюдал по ночам за противоположным берегом. Эти наблюдения, равно как и сообщения Жана Брульяра, дали ему понять, что в настроении заговорщиков происходит какой-то поворотный пункт, так как вместо прежнего уныния и подавленности в посольстве царит большое оживление, да и сам посол, как сообщал Жан, повеселел.

Ванька не раз замечал, как ночью по реке крадучись пробирались лодки и приставали к даче. Не раз проплывала большая гондола, с которой около дачи неизменно раздавались звуки трубы. В первое время появления гондолы на даче всё оставалось тихо, но однажды (это было в самом конце июля) в ответ на трубный звук на берегу появился человек, махнувший белым платком. Тогда гондола пристала к берегу и простояла там часа два-три, после чего опять отплыла обратно. После этого гондола приплывала ещё раза два-три и каждый раз приставала к берегу.

Все эти наблюдения давали Ваньке сравнительно мало материала, но он терпеливо ждал наступления осени, так как с переездом обратно в город работа его, Каина, была бы значительно облегчена. У него уже составился маленький план, как использовать тайну потайного хода: Жан Брульяр будет той жертвой, которой надлежит очистить Каина от грязи прежней службы! А пока самые ничтожные сведения были очень ценны. Посол повеселел, в посольстве царит оживление – значит, шансы заговорщиков поднялись, и Ванькино ренегатство имеет полный смысл.

А маркизу де ла Шетарди было с чего повеселеть! Заколдованный круг, ещё недавно охватывавший его мёртвой петлёй и сковывавший малейшие попытки к проведению намеченного плана, вдруг распался, и вдали снова засияли радужные горизонты!

В последнее время сношения посла с Елизаветой Петровной как-то ослабли, и сам Шетарди отнюдь не был расположен оживлять их. Однажды к нему на лодке явился Лесток, который буквально дрожал от страха и поминутно оглядывался, словно опасаясь, что его сейчас же схватят и на месте казнят. Лесток сообщил, что царевна желает непременно повидать маркиза, так как ей надо многое сказать ему. Поэтому она поедет кататься как-нибудь ночью по реке в гондоле и при приближении к даче даст о себе знать троекратным трубным звуком; если маркизу удобно будет принять её, пусть он прикажет в ответ на сигнал махнуть с берега белым платком, если же это почему-либо покажется неудобным маркизу и ответного сигнала он не даст, то царевна вернётся домой и попытается приехать в другой раз.

В этот момент Шетарди отнюдь не был расположен видеться с царевной. Он уже передал ей массу денег, его правительство открыто выражало недовольство крупными тратами которые падали, словно в бездонную пропасть, не принося ни малейшего результата; к тому же для Шетарди не было тайной, что русское правительство серьёзно обсуждает вопрос, не потребовать ли от версальского двора отозвания посла?

При таких обстоятельствах свидания с Елизаветой Петровной были бы неприятными. Шетарди был уверен, что, раз она хочет непременно видеть его, значит, будет просить денег, а давать их он не мог и не хотел.

Поэтому немудрено, что в первый раз, когда с реки послышался троекратный трубный сигнал, на берегу, у дома Шетарди, никто не отозвался ответным маханием. Сигнал повторился, затем гондола повернула и уплыла обратно.

То же самое повторилось через три дня, потом ещё через два дня; результат был всё тот же!

И вот однажды к даче маркиза подкатил щегольской экипаж. Уже темнело, белые ночи кончились, и Шетарди не мог сразу догадаться, кто рискнул так открыто приехать к нему, бывшему в явной немилости. Только тогда, когда из экипажа легко выпрыгнула тоненькая, гибкая фигурка, маркиз узнал Любочку Оленину, и его сердце радостно забилось: так открыто фрейлина приезжала только в тех случаях, когда имела «тайное» поручение от правительницы.

После первых приветствий, ласк и поцелуев Любочка, смеясь, принялась рассказывать «милому Яшеньке», как она иногда называла в шутку Иоахима-Жака де ла Шетарди, что Анна Леопольдовна опять послала её в качестве шпиона.

– Эта дурында ровно ни о чём не догадывается! – весело тараторила Любочка. – Наоборот, она уверена, что я предана ей всей душой, а потому опять поручила мне кое-что разведать у вашей милости. Представь себе, ведь она думает, будто я ради неё пожертвовала своей стыдливостью и честью!

Смелые ласки маркиза и довольный смешок Любочки явно иллюстрировали при этом, что Оленина даже и при добром желании не могла бы пожертвовать стыдливостью и честью, как чем-то давно утерянным и забытым.

– Но всё-таки, моя кошечка, в чём же дело? – спросил посол.

– Дело вот в чём, – смеясь, ответила Любочка, – правительница окончательно запуталась и не знает, что ей делать. Под влиянием советов Линара она несколько круто обошлась с моим милым Яшенькой, позволила себе грозить ему и очень резко отклонила его требование аудиенции у императора. И вот теперь кабинет получил достоверные сведения, что Швеция не сегодня-завтра объявит нам войну, так как шведские войска деятельно стягиваются к границе. Мало того, шведы намерены привлечь к военным действиям принца Голштинского и поручить ему командование какой-нибудь частью. При этом они объявят, что сражаются отнюдь не против России, а за потомков Великого Петра, так как теперешнее наше правительство чуждо России и губит её, внося неурядицу также и в европейское согласие. Шведов-то наш кабинет не боится, но Остерман на совещании прямо высказал, что за спиной Швеции стоит её верная союзница – Франция. Пруссия, Австрия и Испания и без того заняты войной за австрийское наследство, им впору свои дела устроить. Таким образом, если к Швеции примкнёт Франция, то правительству нашего малолетнего императора несдобровать. Поэтому решено исправить все прежние прегрешения против вашей милости. Мой Яшенька получит аудиенцию у императора, будет обласкан правительницей, и ему дадут всяческое удовлетворение. Но вот чего боятся: а ну как маркиз де ла Шетарди настолько обижен, что покорность русского кабинета не умилостивит его? Ведь тогда Россия без всякой пользы пойдёт на то, что она считает унижением. Вот правительница и поручила мне съездить к тебе и всё разузнать. Что же прикажешь ей сказать, мой повелитель?

– Любочка, – воскликнул маркиз, целуя бархатные руки девушки, – ты – неоценимое сокровище!

– И ты это только теперь узнал, неблагодарное чудовище? – спросила Любочка, по-кошачьи ластясь к маркизу.

– Нет, я всегда говорил тебе это, но с каждым разом убеждаюсь всё больше и больше. Так вот, ты скажи правительнице так: «Я, мол, застала маркиза очень огорчённым. В ответ на мои тревожные расспросы он рассказал мне, что его очень огорчает необходимость покинуть прекрасную Россию. Когда же я спросила его, что заставляет его уезжать, то он ответил, что версальский двор принял отказ в аудиенции за открытый вызов, на который можно ответить только оружием. Как только Швеция двинет против России войска, Франции волей-неволей придётся примкнуть к ней, к Швеции, конечно. Я спросила его: неужели союз Франции с Швецией в военном деле неизбежен? Он же ответил, что всё дело только в отказе русского правительства дать аудиенцию: если бы это совершилось, то у Франции не было бы причин для враждебных действий!»

– Хорошо, я так и скажу. Но я, право, не понимаю… Это – какое-то странное упрямство с твоей стороны! Ну какой тебе толк от аудиенции? Не всё ли тебе равно, кому подать бумажку!

– Нет, Любочка, не всё равно. Я должен вручить верительные грамоты самому императору потому, что и русский посол вручает свои аккредитивы не французскому министру, а самому королю Людовику. Поступить иначе – значит признать, что Франция стоит ниже России. Ну а вручить грамоты вообще мне нужно для того, чтобы пользоваться покровительством международного права. Сейчас я – просто французский подданный Шетарди, которого можно выслать, арестовать, судить, наказать, но, как только император примет меня и мои полномочия, то я стану французским послом, а не просто маркизом де ла Шетарди. Дом, в котором я живу, будет считаться частью французской территории. Это – так называемое право экстерриториальности. В помещение, занимаемое посольством, русские власти не могут войти, не могут…

– Бросим эту скучную материю! – перебила Любочка лекцию посла о международном праве. – Мы так редко видимся в последнее время, что жалко тратить минуты свидания на учёные споры! Да обними же меня, чудовище! Ну, вот так…

Любочка уехала от маркиза только поздней ночью, уехала довольной во всех отношениях: и в страсти, и в щедрости Шетарди оказался вполне на высоте положения!

Сообщение Любочки давало совершенно новый поворот всему делу. Раз ему дадут аудиенцию – значит, он может рассчитывать на долгое пребывание в России. Следовательно, бросать дело цесаревны Елизаветы не только не приходится, но, наоборот, надо спешить использовать минуту затруднения. И теперь уже сам Шетарди хотел видеть царевну. Но как дать ей знать? Столбина не было в живых, Жанна лежала в постели, сломленная и потрясённая трагической судьбой молодого человека, всю жизнь добивавшегося счастья с любимой женщиной и погибшего накануне того, как это счастье должно было осуществиться. А Лесток не показывался… Как же снестись с царевной?

Но, должно быть, небо хотело рядом удач вознаградить маркиза за долговременную «мёртвую полосу». Часов в одиннадцать вечера одного из ближайших дней с реки понеслись призывные звуки трубы. Шетарди, сидевший в этот момент в беседке, поспешно сорвался с места, бросился к берегу и замахал платком. Отрывистый стон трубы дал ему понять, что его сигнал замечен. Вслед за тем гондола стала медленно поворачиваться, направляясь к берегу. Шетарди поспешно поднялся к дому, убедился, что выходы в сад охраняемы слугами, на которых можно положиться, и сейчас же вернулся к пристани. Он подоспел туда в тот самый момент, когда гондола причаливала.

Кинули мостики, и на них показалась высокая, царственная фигура Елизаветы Петровны. Шетарди галантно встал на одно колено и подал царевне руку. Легко опираясь на неё, она сошла на берег. Сейчас же, повинуясь поданному ею знаку, гондола молчаливо отъехала и встала на якорь посреди реки.

Был жаркий, душный вечер. Ни единое дуновение не нарушало гладкой, как зеркало, поверхности реки, в которой таинственно отражались береговые дали и деревья, склонявшиеся тяжёлыми ветвями к воде. От садовых куртин нёсся сладкий, одурманивающий аромат цветов, который заставлял сердце биться особенно томно, сладкой спазмой сжимая горло. Это была одна из тех ночей, когда хочется молиться, мечтать, любить и творить…

Легко опираясь кончиками пальцев на руку маркиза, Елизавета Петровна медленно взбиралась по отлогому откосу к беседке, стоявшей на холмике, по склонам которого росли левкои, резеда и душистый горошек. Даже голова кружилась от этого пряного букета запахов!

– Хорошо у вас здесь! – мечтательно сказала царевна, входя в беседку.

Несмотря на цветные окна, здесь было почти совсем темно. Елизавета Петровна почти ощупью нашла кушетку и опустилась на неё, утопая в мягких пружинах.

– Темно! – сказал Шетарди, и его голос звучал какой-то непонятной интимной дрожью. – Я сейчас принесу огня!

– Бога ради, не надо! – вскричала цесаревна – Так хорошо говорится, думается и слушается в этой прозрачной тьме Зачем нам свет, маркиз? Разве мы не знаем друг друга? Разве нам надо бояться чего-либо в этом волшебном царстве феи цветов? Садитесь возле меня, маркиз, и давайте поболтаем. Мы давно не виделись, и я, право, даже соскучилась по вас. Ну, имеются у вас какие-либо новости?

Шетарди рассказал царевне Елизавете всё, что сообщила ему Любочка. Во время рассказа голос маркиза дрожал всё больше и больше Ведь не мог он забыть, что всё это говорила ему Любочка и говорила здесь же, в этой самой беседке, сидя на этой самой кушетке… Да, что-то необычное творилось с избалованным красавцем, всегда спокойным, самоуверенным, холодным. Запах цветов пьянил его, ночная тишина пела страстные гимны счастью, память дразнила пылкими сценами пережитых наслаждений. И мощно, неудержимо влекло его к сидевшей теперь возле него обаятельной женщине, от которой тонкой, еле уловимой, но сладкой и острой волной струились флюиды расцвета и апогея женственности.

Шетарди кончил свой рассказ. Наступила минута молчания Наконец Елизавета Петровна заговорила, и её голос казался тихой жалобой, полной затаённых слёз.

– Очень рада за вас, милый маркиз, – сказала царевна, – потому что вам действительно было трудно жить при прежних двусмысленных отношениях с двором. Вы получите аудиенцию, и это даст вам необходимые гарантии. Но вы рассказываете об этом так, как если бы не вы, а я получу тут какие-либо выгоды. Я верю, – поспешно сказала она, заметив, вернее почувствовав, что маркиз хочет перебить её горячими уверениями, – верю, что вы готовы и впредь, как прежде, употреблять всю силу своего влияния ради облегчения и улучшения моей участи. Но одного доброго желания мало. Нет, маркиз, в последнее время я окончательно отчаиваюсь! У меня даже нет желания продолжать борьбу, и, право, по временам мне кажется, что лучше всего будет пойти навстречу желаниям моих врагов и удалиться под защиту монашеской скуфьи…

– Что вы говорите, ваше высочество! – пламенно воскликнул Шетарди. – Ведь если вы откажетесь от жизни, то кто же иной имеет право пользоваться её благами? И почему именно теперь, когда обстоятельства поворачиваются в благоприятную сторону, вы поддаётесь злому духу уныния и отчаяния?

Из-за туч брызнул лунный свет. Золотистые волосы царевны заискрились, лицо и белые, полные руки казались высеченными из мрамора, и только слезинки, бриллиантовой радугой горевшие в уголках глаз, да высоко вздымавшаяся пышная грудь говорили о жизни, о взволнованной внутренней работе.

– Потому что я одна, милый маркиз, – грустно ответила она, – а женщина, не имеющая в мужчине твёрдой опоры, – ничто. Вы, мужчины, можете жить стремлением к цели, отвлечённой идеей, мы же только тогда радуемся достижению, если можем с кем-нибудь разделить его плоды Я стараюсь жить мечтой. Так иногда туман скрывает от нас угрюмую действительность сурового пейзажа, заставляя видеть в своих волокнистых нагромождениях замки, сады, воздушные образы… Но налетают вихри, и эта суровая действительность начинает казаться ещё ужаснее, чем прежде. Мечты красят жизнь, но когда суровое прикосновение действительности срывает их радужные покровы, то настоящее и будущее кажутся ещё безотраднее. Я пережила много иллюзий, маркиз…

– Но вы заблуждаетесь, ваше высочество! – с негодованием запротестовал маркиз. – Вы – предмет всеобщего обожания, один ваш вид чарует и привлекает сердца, редкий человек обладает таким, как у вас, даром притягивать к себе!

– Полно, милый маркиз… – грустно начала Елизавета Петровна.

Луна окончательно выплыла из-за облаков и широкой волной света одела царевну. Последняя повернула к мистически сиявшему светилу взор своих скорбных глаз, задумалась, не договорила. Только её рука с выражением безнадёжного отчаяния приподнялась и безвольно опустилась на руку Шетарди.

Посол вздрогнул, словно его коснулась электрическая искра: он ощутил слабое, еле заметное пожатие пальцев Елизаветы Петровны. Он ответил на это пожатие – рука царевны не отдёрнулась. Тогда, упав на одно колено, Шетарди покрыл эту руку пламенными поцелуями и воскликнул:

– Пусть так! Но зато я, маркиз де ла Шетарди и французский рыцарь, объявляю себя отныне рыцарем прекрасной русской царевны, которую клянусь и обещаю сделать царицей великой России или пасть за неё в бою!

– Царевна… Царица… – словно в забытьи прошептала Елизавета Петровна. – Высокий сан… Громкий титул… Но где же женщина? Где же Елизавета, которой так хочется жить, любить и быть любимой?

Посол резко поднял голову, его взор встретился с томным, призывным взглядом царевны. Луна снова скрылась за облаками, но в наступившей тьме ещё сильнее, ещё властнее чувствовался призыв мятущейся женственности. Шетарди бессознательно всё крепче сжимал тёплую, вздрагивающую руку. Вот и другая тихой лаской коснулась его рук.

– Царевна моя! – хриплым шёпотом страсти вырвалось у Шетарди.

Он кинулся к Елизавете Петровне и обхватил обеими руками её тонкий, змеино-гибкий стан. Две полные, выхоленные, трепещущие желанием руки обвили его шею и прижали к взволнованно вздымавшимся персям. Всё завертелось, закрутилось в голове посла; только страсть, всеобъемлющая, бедная, неотвратимая, как смерть, овладела каждым фибром его существа.

И долго-долго, до конца дней своих вспоминал потом маркиз эти минуты острого счастья. Какой-то сонной грёзой, обрывками мечты представлялись они ему. Луна то выплывала, озаряя сверкавший страстью взор и белое упругое тело, то вновь скрывалась, и ночь благословляла их страстные вздохи объятиями бархатной тьмы… Пахло левкоями… Из-за реки нёсся несложный мотив какой-то русской песни… И всю жизнь потом запах левкоя и мотив этой песни казались маркизу клочками пережитого острого счастья…

Небо совершенно очистилось от облаков и светила полная луна, когда он и цесаревна наконец вышли из беседки. По лицу Елизаветы Петровны скользила томная улыбка сытого зверька. Шетарди был бледен и слегка пошатывался, всё ещё опьянённый хмелем страсти. Но по мере того как они спускались к реке, чувства замолкали, и всё слышнее становился голос разума.

Шетарди махнул платком; гондола снялась с якоря и стала подплывать к пристани. С реки пахнуло свежим, сырым ветерком, который унёс с запахом цветов последние остатки ночных чар. Елизавета Петровна вздрогнула, плотнее закуталась в плащ и, рассеянно следя взором за подплывавшей гондолой, подумала:

«Это вышло очень удачно. Маркиз очень мил, а главное – теперь ему будет уже неловко отказывать мне в моих просьбах. Он – слишком рыцарь, чтобы не понимать, что нельзя пользоваться ласками принцессы крови, не поступаясь за это хоть чем-либо!»

Поцеловав со страстной почтительностью протянутую ему руку и проводив взорами гондолу, быстро скрывшуюся за поворотом, маркиз задумчивой поступью направился к себе.

Он думал:

«Вот что я называю соединить приятное с полезным!.. Женщина, которая отдаётся, подчиняется. Теперь мне легко будет заставить её играть мне в руку. Да и пора! Письма Амело и Флери становятся с каждым днём всё нетерпеливее. Теперь после того, как я получу аудиенцию, а царевна будет вся в моих руках, мне будет легко направить ход русских дел по моему желанию!»

Да, ночные чары развеялись; цесаревна и маркиз уже думали о том, как бы повыгоднее использовать пережитые минуты упоения. И оба они чувствовали, что этот момент должен стать поворотным пунктом на пути к преследуемой цели!

В конце июля 1741 года Швеция объявила России войну, и русские войска под командой фельдмаршала ле Ласси двинулись в Финляндию. Анна Леопольдовна, несколько испуганная возможностью политических осложнений, решила, вопреки протестам Линара, немедленно удовлетворить претензии французского посла, и одиннадцатого августа маркиз де ла Шетарди получил секретную и частную аудиенцию у Иоанна VI. Правительница, державшая во время аудиенции малолетнего императора на коленях, употребила все усилия, чтобы очаровать посла и сгладить прошлые недоразумения. Маркиз отвечал на её уверения самыми пламенными заверениями в дружбе Франции и своего государя, но нечего и говорить, что обе стороны так же мало верили друг другу, как и самим себе. Тем не менее эта аудиенция очень порадовала посла. Пусть слащавые уверения правительницы неискренни, но они доказывают, что Франции боятся, что перед Францией заискивают; следовательно, ему, маркизу, можно безопасно проводить свои планы.

Вскоре после аудиенции Шетарди переехал с дачи в город, и опять закипела работа заговорщиков. Несмотря на то, что как дворец Елизаветы Петровны, так и дом посольства был окружён целой сетью шпионажа, у правительства не было никаких сведений, за исключением тех, которые шли из-за границы. Не раз составлялись хитрые планы, подстраивались искусные западни, но каждый раз попытки поймать на месте кого-нибудь из агентов царевны кончались полной неудачей. Кривой серьёзно задумался над этим, но, конечно, ему трудно было догадаться, что измена исходила со стороны Ваньки Каина.

Действительно, последний вёл своё дело очень тонко. Он ничем не скомпрометировал себя, и даже сами заговорщики не знали, что своей неуловимостью они обязаны ему: Ванька ждал более удобного случая открыться им. Он не оставался бездеятельным в глазах начальства – о нет, он с неуклонной точностью арестовывал тех, кого ему указывали. Только он умел устроить так, чтобы исподтишка бросить тень на человека, абсолютно ни в какую политическую интригу не замешанного, причём оставалось совершенно скрытым, что тень достоверного подозрения набросил он сам, Ванька. Несчастных хватали, уводили в застенок, пытали, но все они умирали под пыткой, не сумев даже придумать мало-мальски правдоподобную ложь.

Принц Антон доходил до мистического ужаса, когда ему докладывали о новом синодике жертв, испустивших дух на дыбе, не вымолвив и слова о заговоре.

– Но в таком случае мы погибли! – с отчаянием кричал он, хватаясь за голову. – Если все приверженцы цесаревны состоят из подобных героев, то нам не под силу будет справиться с ними!

И опять принимались хватать, пытать, казнить – однако ни слова не вырвалось у замучиваемых. Из-за границы неслись депеши за депешами, предупреждавшие, указывавшие, раскрывавшие неминуемую опасность, а в руках правительства по-прежнему не было никаких данных. Знали только, что капитан Ханыков принадлежит к числу опаснейших заговорщиков, но прямых улик против него не было, а схватить и пытать гвардейского офицера во время войны, когда столь многое зависело от преданности войск, пока ещё не решались.

Принц Антон пытался воздействовать на жену, молил её, жизнью и счастьем сына заклинал её встряхнуться и посмотреть в глаза опасности, но Анна Леопольдовна только отмахивалась от него, словно от назойливой мухи. Она переживала пору особенных волнений. Её божество, её кумир, её солнышко – Линар собирался навсегда порвать со своей родиной, чтобы «по гроб жизни» оставаться на страже её интересов и блага. Для этого ему надо было съездить на родину, сложить там с себя все полномочия, а потом уже вернуться в виде частного лица в Россию, где ему предстояло занять пост камергера двора её величества. Отъезд Линара был назначен на конец августа, и Анна Леопольдовна уже заранее волновалась при мысли о предстоявшей разлуке. Вот поэтому-то её особенно раздражали «приставания» мужа.

– Как не надоест вашему высочеству, – небрежно кидала она в ответ на уговоры мужа, – ныть всё одну и ту же старую, надоевшую песню? Конечно, опасность есть, но в этой стране природных изменников она будет всегда. Русские – бунтовщики по натуре, и нам надо сначала хорошенько утвердиться, чтобы потом скрутить их как следует, а сейчас мы бессильны, и с этим надо примириться.

– Но ведь впоследствии будет уже поздно! – чуть не со слезами восклицал принц-супруг.

– В таком случае, – с презрительной иронией отвечала принцесса, – укажите мне какую-нибудь разумную меру, и я сейчас же приведу, её в исполнение!

– Первым делом надо потребовать удалить французского посла или даже прямо арестовать его: депеши прямо указывают на него как на опору и главу заговора!

– Отлично, арестуем посла, попрём международное право! Франция объявит нам войну, присоединится к Швеции…

– Но в таком случае надо как-нибудь изолировать царевну Елизавету…

– Может быть, постричь в монахини?

– Это было бы самым лучшим исходом…

– О, разумеется! Это было бы самым лучшим способом погубить Брауншвейгскую династию! Вместо Елизаветы заговорщики возьмут боевым кличем принца Голштинского, которого нам не достать. Мало того, духовенство всегда сумеет объявить постриг царевны недействительным, как насильственный. Неприятности, которые мы причиним ей, оденут её ореолом мученичества, число её приверженцев возрастёт. Отличные перспективы!

– Но по крайней мере надо хоть удалить отсюда гвардейские полки, так как в них таится главная сила.

– А на это я отвечу вам следующее: во-первых, с тактической стороны было бы неосторожным двинуть сразу наши лучшие военные силы; во-вторых, гвардейские полки могут и отказаться идти, и у нас не будет средств и возможности принудить их. Таким образом, мы только себя же обессилим, сами укажем момент взрыва. Ну-с, вы, может быть, предложите ещё что-нибудь, ваше высочество?

Принц молчал.

– Ну так я вам вот что скажу, – продолжала правительница раздражённым тоном, – я достаточно долго слушала ваши бредни, и с меня хватит. Поймите же вы, что каждый раз, когда вы открываете рот, вы говорите глупость. Открываете же вы рот чаще, чем это в силах вынести человеку, и у меня нет ни возможности, ни желания терпеть это далее. Поэтому я решительно прошу вас не надоедать мне больше своими глупостями. Я призвана держать в руках кормило власти, и на мне одной лежит забота и ответственность! До свидания!

Принц с отчаянием уходил, шёл к верному другу Семёну Кривому и плакался ему на жестокую слепоту жены. Кривой только покачивал головой: мало-помалу и он терял надежду спасти положение и всё чаще думал о том, как бы гарантировать себя на случай катастрофы.

Но так скоро сдаваться ему не хотелось, и он продолжал раскидывать свои сети. Однажды он подстроил такую махинацию, которая казалась беспроигрышной.

В доме камергера Воронцова должно было произойти тайное совещание заговорщиков, причём, как это удалось наверное узнать Семёну, собранию должны были быть представлены некоторые компрометирующие заговор бумаги. Таким образом, если бы удалось арестовать собравшихся, то заговор был бы ликвидирован: в руках правительства очутились бы такие многоречивые доказательства вины Шетарди, Елизаветы Петровны и главных приверженцев партии переворота, что все меры, которые были бы предприняты по отношению к этим лицам, нашли бы своё полное оправдание. Но Ванька Каин не только предупредил шахматный ход Кривого, а сумел сыграть злую шутку над последним. Не говоря Брульяру в чём дело, он кое-как, каракулями изложил послу всё дело в анонимном письме и посоветовал приказать Воронцову позвать в этот день на пирушку молодых людей из числа самых знатных и наиболее безукоризненно лояльных.

Жан Брульяр незаметным образом положил это письмо на стол маркизу. Шетарди с помощью Жанны прочёл письмо и оценил совет неизвестного друга по достоинству.

Поэтому, когда на другой день дом Воронцова был оцеплен и туда проникла полиция, последняя застала только самых мирных кутил. Но полиция имела строжайшее приказание не принимать никаких объяснений, не поддаваться никаким обольщениям, а, не обращая внимания ни на что, попросту арестовать всех оказавшихся в данный час у Воронцова с самим хозяином во главе.

Молодёжь, подогретая винными парами, не захотела подчиниться приказу об аресте и оказала кровавое сопротивление. Только с большим трудом и уроном удалось перевязать буянов и отправить их в кордегардию.