Вдруг невдалеке послышался говор; следом раздался глухой смешанный шум. Алеша тотчас подал знак и высунул голову из камышей. В темноте вокруг и вдоль на всем пространстве которое мог окинуть глаз, горели костры. Возле них виднелись силуэты людей и коней. Невдалеке от притаившегося Алеши у костра сидели трое. Спутанные кони стояли подле, тут же торчали воткнутые в землю пики, и их наконечники горели красными огнями.
— Всех не убрать! — прошептал Алеша.
Балда замотал головою.
— Я возьму левого, ты правого, а на переднего Ванька навалится, — продолжал Безродный. — Живьем возьмем! Можно?
— Можешь, Ванька?
Ванька только кивнул головою.
— Подожди, кляп сделаю, — пробурчал он, снимая пояс и свертывая его.
— Тогда с Богом! Только разом!
Они легли наземь и поползли как змеи.
Поляки, довольные отдыхом, беспечно болтали и не думали об опасности. Вдали шумел лагерь, впереди расстилалась степь и вилась река; казалось, не для чего было выставлять и сторожевые пикеты.
— Один порядок только! — засмеялся молодой жолнер.
— Для видимости! — подтвердил другой.
— Именно! — начал третий, но тотчас захрипел под тяжестью навалившегося на него тела.
Мокрый и толстый жгут с силою вдвинулся ему в рот. Он упал ничком. В то же время два его товарища извивались в предсмертной агонии, убитые ударами кистеней.
— Вяжи! Тащи! — хрипло крикнул Ванька товарищам.
Перевязанного кушаками ляха Алеша и Балда подняли и потащили камышами к своим коням. Костер горел. Пики, воткнутые в землю, торчали, а спутанные кони храпели испуганно смотрели на своих корчившихся хозяев.
В то же самое время домчался до главного лагеря под Смоленском и князь Теряев, и привезенная им весть о наступлении поляков словно гром с ясного неба поразила Шеина.
— Врешь! — заревел он, услышав слова Теряева.
Князь побледнел.
— Теряевы никогда не врали, — гордо ответил он, — а теперь я и не свои слова передаю!
— Прости на слове… Сорвалось! — смутился Шеин и тотчас разразился криками и угрозами своим слугам. — Коня! — орал он. — Коня, холопы! Живо!
Дрожащие слуги подвели ему коня.
— Князю! — закричал он снова.
Теряеву тотчас подвели свежего коня.
— Скачем! — И Шеин вихрем помчался в лагерь Прозоровского.
Прозоровский вышел ему навстречу.
— Боярин! — сказал он. — А тут мне и языка добыли. Сразу все и вызнаем!
— Где? — быстро спросил Шеин.
— А тут! — и Прозоровский провел главнокомандующего на зады свой ставки.
На расчищенном месте у слабо горевшего костра стояло несколько стрельцов и между ними приведенный Алешею жолнер со связанными назад руками. Его красивый алый жупан был изорван и весь испачкан грязью, лицо исцарапано, распустившийся чуб висел растрепанною косою.
— Этот и есть? — спросил Шеин и, подойдя к ляху, быстро заговорил по-польски: — Откуда ты и чей? Много ли вас пришло? С вами ли король?
— Ишь ты, как лопочет по-ихнему! — перешепнулись стрельцы и стали ждать ответа ляха.
Но жолнер молчал.
— Прижгите ему пятки! — приказал Шеин.
Стрельцы быстро разули поляка. Один из них взял головню, другие подняли поляка на руках, и горящая головня с тихим шипением прикоснулась к обнаженным подошвам. Поляк закричал не своим голосом:
— Все скажу, панове! Честное слово, все, как есть…
Шеин махнул рукою. Поляка отпустили.
— Ну, говори, как звать тебя и кто ты?
— Ян Казимир Подлеский, улан из Радзивиллов!
— Много вас?
— Тысяч двадцать есть, и еще сегодня к нам пришли казаки, тысяч пятнадцать.
— Кто у вас главный?
— Король Владислав с нами.
— Еще?
— Генералы: пан Казановский, ясновельможный пан Радзивилл, Казиевский, Песчинский, Данилович, Воеводский.
Шеин круто отвернулся от поляка и вошел в ставку Прозоровского. На лице последнего светилась злая усмешка.
— Что же, — решительно заговорил Шеин, — мне с ляхами не впервой биться. Их тридцать пять тысяч, а нас сорок да немчинов шесть, да казаков десять. Управимся!
— Надо битву дать, — сказал князь.
— Это зачем? Пусть они на нас лезут. Мы, слава Богу, в окопах!
Прозоровский пожал плечами и произнес:
— Если они соединятся со Смоленском, мы будем промеж их как в клещах.
— Не дадим соединиться. Ну, да с тобой не столкуешься. Ты ведь, князь, за Черкасского, — гневно перебил себя Шеин. — Приезжай завтра ко мне. Я всех соберу. Столкуемся!…
Брезжил рассвет, когда Шеин оставил ставку Прозоровского, а вскоре за ним отъехал и князь, оставив лагерь на Ляпунова и Сухотина. Те то и дело высылали разъезды, и почти каждый привозил с собою языка, а через него они узнавали, что Владислав решил пройти в Смоленск и выручить осажденных.
Поздно вечером вернулся Прозоровский темнее тучи.
— Что? — спросили его товарищи.
Князь махнул рукою.
— Ждать будем, пока поляки на нас насядут!
— Ну?!
Князь развел руками.
— Видит Бог, в ум не возьму, что наш воевода-голова думает. И Измайлов за ним! Как кроты в норе!… Нас пятьдесят тысяч, а ляхов и сорока нет.
Князь Теряев горел весь в нетерпении боя. Он созвал свое ополчение и сказал ему:
— Помните, ребята, умирать один раз. Так будем умирать с честью!
— Да уж постараемся, князюшка! — добродушно ответили его ополченцы.
Потом он пошел к Аверкиеву и сказал ему:
— Иван Игнатьевич, честью прошу, коли где жарче будет, пошли меня!
Аверкиев засмеялся.
— Ладно, ладно! В самое пекло пошлю. Ужо попомнишь.
На другое утро по всему лагерю раздался тревожный звон литавров. Все быстро повыскакивали из своих землянок. Теряев вскочил на коня и вывел свое ополчение.
— Бой?
— Будет! — спокойно усмехнулся Эхе.
Рядом с князем Теряевым выстроилась дружина Алеши. Князь весело кивнул ему, но Алеша отвернулся в сторону.
«Ах, и за что он не любит меня?» — с обидою подумал князь.
А крутом шла суета. Аверкиев строил конницу и летал на коне из конца в конец лагеря, стрелецкие головы равняли свои полки. Потом все стихло.
От своей ставки медленно на коне ехал Прозоровский, а за ним Сухотин, Ляпунов, Аверкиев, Андреев и другие старшие. Прозоровский останавливался то тут, то там и что-то говорил. Наконец он поравнялся с Теряевым и тоже остановился.
— Дети мои милые! — громко заговорил он. — Вот и довелось нам ляха увидеть, а скоро, может, и в бой с ним вступить. Не осрамитесь, милые! Бейте, не жалея животов своих. За царя-батюшку будете! За Русь православную! Бог нам в помощь!
Он осенил себя крестом и поехал далее.
— Не пожалеем животов! — кричали кругом, и этот крик эхом прокатился по лагерю.
Армия в полном походном снаряжении простояла весь день, а затем улеглась на покой.
Мирно спал князь Теряев в ночь с шестого на седьмое августа, как вдруг вздрогнул и проснулся от пушечного гула. Он вскочил. В воздухе чуть светало.
Князь быстро оделся и выскочил следом за Эхе. В лагере была суматоха. Внизу, под валами, гремели пушки, и русские пушкари отвечали тем же. Князь быстро вскочил на коня, К нему подскакал Аверкиев.
— Ну, за мною!
Теряев обернулся на свой отряд и поскакал. Несколько сотен мчались вместе к одной цели. Они доскакали до ворот и вышли в поле.
Князь увидел стройные польские полки, за которым клубами дыма обозначались пушки. Сбоку стояла недвижно конница. И вдруг вся она дрогнула и вихрем помчалась русский лагерь.
— Бей! — закричал Аверкиев и бросился вниз на несущуюся конницу.
Теряев видел впереди себя Аверкиева, сбоку Эхе и Алешу, видел, как вдруг все они перемешались с красными, желтыми и синими жупанами, и больше ничего не помнил. Его конь носился взад и вперед, опрокидывая собою всадников чекан со свистом кружил в воздухе, что-то теплое брызгало в лицо князю, текло по рукам и склеивало пальцы…
— Довольно, князь, далеко уехал! Назад! — раздался подле него голос, и Теряев очнулся.
Подле него, держа лошадь под уздцы, очутился Алеша. Конь его был в пене, короткий меч дымился кровью.
Князь осмотрелся. В лагерь медленно отходили русские полки, вдали к Днепру в расстройстве бежали поляки, а несколько жолнеров мчалось прямо на князя и Алешу. Князь понял опасность и ударил коня. Они помчались и через несколько минут были в лагере.
— Победа! — кричали кругом.
— С победой, князь! — поздравляли Прозоровского, но он был мрачнее тучи.
— Нет! — с горечью наконец ответил он. — Нас обманули и победили! Вон где победа. Глядите! — И он указал на далекий лагерь Сандерсона.
Там, видимо, шла еще жаркая битва, а от лагеря тонкой линией виднелся движущийся обоз. Он направлялся прямо в Смоленск и скрылся за его стенами.
— Поляки прошли в Смоленск!
— Ударим на них!
Прозоровский усмехнулся.
— Нас не пустят эти полки! — И он указал на только что разбитое им войско.
Со стороны поляков был обдуман и выполнен блестящий маневр.
Если смотреть на Смоленск с берега Днепра прямо, то пред его воротами, за мостом, на некотором возвышении расположился стан генералов, нанятых русскими, а именно Матиссона и Сандерсона; вправо от них, по берегу, на котором расположен Смоленск, крепкую позицию занимал Прозоровский, и, наконец, налево стоял лагерь Шеина и Измайлова.
Польские войска остановились на одной стороне с Прозоровским. Им надо было прежде всего снабдить провиантом Смоленск, а для этого следовало пробиться к нему.
И вот в ночь с шестого на седьмое августа Владислав навел два моста через Днепр и перевел главные силы на другой берег в тыл Матиссону. Для того же, чтобы русские не имели возможности помочь последнему, он велел Казановскому напасть на лагерь Прозоровского, а Розенову на Шеина.
Завязались битвы, но все внимание поляков было сосредоточено на Матиссоне с Сандерсоном. Мост был взят, и обозы прошли в Смоленск. После этого поляки на время отступили.
Взятие Смоленска русской армией стало несбыточной мечтою. Надо было думать, как отбиться от Владислава и с честью для оружия снять неудавшуюся осаду. Шеин словно смирился и торопливо созвал новый, совет в своей ставке.
XII КРУТАЯ РАСПРАВА
В терему князя Теряева-Распояхина была тихая радость. Ольга родила отсутствующему мужу князя Терентия и лежала еще расслабленная на пышной постели. Подле нее сидела верная ее Агаша и толкала ногой крошечную зыбку, в которой, туго-натуго перетянутый, лежал новорожденный князь. Радость была по всему дому. Князь-отец распорядился выслать пива и водки своим дворовым и весело смеялся от сознания, что он уже дед. В то же время один гонец был уже на полпути до Рязани — послан к боярину Терехову, а другой гнал коня под Смоленск к счастливому отцу, Михаилу.
Князь Теряев сидел в своей горнице, думая, кого звать кумом к себе, кого кумою, как вдруг в горницу осторожно вошел Антон и сказал:
— Слышь, княже… какой-то человек пришел. Сказывает, тебя видеть беспременно надо, говорить хочет.
— Кто такой? Сказывал?
— Из Коломны купец…
— Ну, кто там? Веди!
Князь повернулся в кресле и стал ожидать, смотря на дверь.
— Вот он! — сказал Антон и втолкнул Ахлопьева.
Последний тотчас же упал князю в ноги. Теряев увидел небольшого роста коренастого человека. Его рыжие волосы торчали в разные стороны, раскосые глаза словно хотели уследить за ними; широкий приплюснутый нос и огромный рот придавали лицу что-то разбойничье.
— Что тебе? — спросил его князь.
— Слово до тебя есть тайное, — ответил, стоя на коленях Ахлопьев, — прикажи своему холопу уйти.
Князь взглянул на его разбойничье лицо, попробовал рукою, на месте ли поясной нож, и, усмехнувшись, сказал Антону
— Уйди!
Антон вышел.
Ахлопьев тотчас поднялся на ноги и проговорил:
— Ведомо ли тебе, князь, что сына твоего оплели?
— Как? — не понял Теряев.
— Оплели! — повторил Ахлопьев, и его глаза зло сверкнули. — Дворянская вдова Шерстобитова с дочерью, да на помогу знахарку Ермилиху взяли.
Князь вздрогнул, призрак опасности мелькнул пред ним.
— Ермилиха? Бабка-повитуха?
— Она! Она и наговоры великие знает и с нечистым — Господи, помилуй! — вожжается. Сделали они то, что князь Михайло взял вдовью дочку в полюбовницы.
Князь грозно нахмурился и ухватился за нож. Однако Ахлопьев смело продолжал:
— И для той полюбовницы занял он старую мельницу в усадьбе, их всех перевел к себе. А они замыслили теперь его жену, молодую княгиню, извести и род ее весь.
Князь стоял уже на ногах и грозно смотрел на Ахлопьева. Кровь кипела в нем.
— Брешешь, смерд! Не может сын мой после того, как у алтаря клялся, против закона идти!
— Ведовство… опоили…
— Брешешь!
— С дыбы скажу!
Лицо князя осветилось злою усмешкою.
— Ин будь по-твоему! Антон! — крикнул он и захлопал в ладоши.
Антон вошел.
— Возьми этого молодца да отведи его в Зачатьевский монастырь, знаешь? Сам отведи! А мне коня закажи! Живо!
— Идем, что ли! — грубо схватывая за плечи Ахлопьева, сказал Антон, и они вышли.
Князь подтянул кушак и вышел на крыльцо, а через минуту скакал по Москве к страшному земскому приказу. Через полчаса он уже сошел с коня у ворот, где, вкопанные в землю, мучились обреченные.
— Боярин здесь?
— Здесь! В избе! — ответил стражник.
Теряев быстро прошел в знакомую избу.
— А, князь! — приветствовал боярин Колтовский Теряева. — С чем пожаловал? Здравствуй!
— Здравствуй, боярин! Да не с доброю вестью! — ответил князь. — Слышь, пришел ко мне купец из Коломны. Говорит, сына моего зельем опоили, сердце привораживая. Взял он девку в полюбовницы, а она и жену его, и внука извести норовит, а в помощь ей баба-колотовка, Ермилиха.
Боярин покачал головою.
— Беда с этих ворожей!… Вот и сейчас одну на дыбе спрашивал. Мужа извела!…
— Сыскать, боярин, надо!…
— Беспременно! А где они-то?…
— Сейчас мой Антон этого человека приведет. Поспрошай, а там пошлем с Антоном сыщиков.
— Пошлем, пошлем, — согласно ответил Колотовский. — А что, князь, с внуком поздравить можно?
— Спасибо на добром слове!…
* * *
Не сбылись мечты Людмилы. Как появился пред нею Ахлопьев и она закричала о помощи, так тотчас потом свалилась на пол от страшной боли. Прибежали, спустя час почти, мать и Ермилиха, подняли ее с пола всю кровью залитую, и, обессиленная, осиротелая, сразу лишенная мечты о ребенке, лежала Людмила в светлице и думала горькие думы.
Ничем— то, ничем не порадует она князя, как он придет -даже здоровьем своим! На человека похожа не будет, слабая, как котенок, бледная и худая, словно щепка!
Вдруг она испуганно вздрогнула. На дворе послышался шум: словно кто-то бранится, кто-то плачет. В ту же минуту с пронзительным воем к ней ворвалась мать. Кичка с ее головы была сброшена, волосы распустились полуседыми космами.
— Дочка моя! Людмилушка! — завопила она. — Царские сыщики пришли! Нас забирают! На Москву тащат! Ох, пропали головушки наши! Людмилушка! Идут! Идут! — и она забилась под кровать.
Страх передался Людмиле. Забыв болезнь, она вскочила на ноги и быстро набросила на себя сарафан. В эту минуту в дверях светлицы показались стрельцы.
— Бери эту! А где старая ведьма? Ищи, ребята!
— Кто вы? — вскрикнула Людмила.
— Ха-ха! Кто? Вот там у нас, голубушка, узнаешь! Ну шевелись, что ли! — И стрелец грубо потащил Людмилу.
Сзади раздавались пронзительные вопли и грубый смех. Один из стрельцов увидел вдову и со смехом тащил ее за ногу из-под кровати. Только один Мирон успел спастись от облавы и, забрав что под руку попало, бежал по лесу быстрее зайца.
Как лет четырнадцать назад, князь Теряев сидел рядом с боярином Колтовским в страшном застенке. Пред ним стояла Людмила. В распущенными волосами, падавшими до колен, в длинной сермяжной сорочке, с бледным, измученным лицом, она походила на христианскую мученицу.
— В одном виновата, что князя Михаила больше жизни люблю! — твердо ответила она.
— А что пить ему давала?
Людмила тихо улыбнулась, отдавшись воспоминаниям.
— Мед и брагу, вино и пиво. Сбитень он пил… помню, как впервой приехал, налила я ему чару вина, а он и говорит: «Горько!»
Князь нетерпеливо махнул рукою.
— А что ему в чару сыпала? — спросил дьяк. — Чем приворожила его?
— Любовью своею! А за что он меня полюбил, не знаю.
— Веди доказчиков! — приказал Колтовский.
Двое мастеров вышли. Людмила опустила голову.
«И муки, и поношения!… Да неужели простым людям нельзя любить князей, что за такую любовь муками мучают…»
В это время раздался лязг цепей, и друг за другом в застенок ввели бабу Ермилиху, мать Людмилы, Ахлопьева и девушек, что прислуживали у Людмилы.
При виде их Людмила всплеснула руками.
— Голубушки вы мои! — воскликнула она, но все вошедшие взглянули на нее с какой-то злобою.
— Змея подлая! — прошептала Анисья, одна из девушек.
— Сказывай ты, купец! — с усмешкою проговорил Колтовский.
Ахлопьев злобно сверкнул на Людмилу глазами и заговорил:
— Увидела она князя Михаила и решила приворожить О ту пору она моей невестой была. Заскучала очень, стала к Ермилихе ходить. Однажды князь у нее воды испить просил. Ему подала из ковша с наговором, и с того часа князь, что ни день, к Шерстобитовой ездил.
Людмила улыбнулась.
— Потому что люба была!
— Молчи! — крикнул на нее Теряев.
— А потом взял их князь и к себе в усадьбу увез, — продолжал Ахлопьев. — Там они надумали княгиню молодую извести. На том крест целую!…
— Не думала! Врет он со злобы! — закричала Людмила.
— Молчи! — пригрозил ей дьяк и сказал: — Говори теперь ты, Ермилиха!
— А что я, — загнусила старуха, — я ничего не знаю. Просил меня князь: «Уговори уехать девушку!» — и я пошла.
— Опять! — зашипел дьяк. — А что вчера говорила? Игнашка, дыбу!
Ермилиху подхватили под руки.
— Ой, родимые, — завопила она, — вспомнила! вспомнила!
— Шептала на воду?
— Шептала, родимые! — Ермилиха дрожала как лист и испуганно глядела на стоявшего подле нее мастера.
— Приворот-корень давала?
— Ой, давала, давала!
— Извести княгиню думала?
— Она думала, — указывая на Людмилу, сказала Ермилиха.
— Врет! Не было у меня и в мыслях этого! — вскрикнула Людмила.
— А это что? — проговорил вдруг Теряев, указывая на ее обнаженную грудь.
— Сорви! — приказал дьяк.
Заплечный мастер ухватил ладанку, что висела на шее Людмилы, и рванул ее что было силы. Людмила упала на колени и вскрикнула.
— Вскрой! — сказал дьяк.
Палач провел по ладанке ножом и вынул оттуда прядь волос.
— Это что? — строго спросил князь.
— Волосы! Мои волосы! Сыну дать хотела, — ответила Людмила. — И такую же князю дала, как он в поход ехал!
— Терлик! — вскричал князь. — Приворот! Читай, дьяк, приговор!
— Ну, вы! — закричал на всех боярин Колтовский. — Слушайте!… Дьяк читать будет!
Дьяк поднялся и гнусавым голосом начал чтение. Сперва в приговоре перечислялись вины всех, как они приворотным зельем заманили молодого князя Теряева, а потом — как замыслили извести молодую княгиню и ее новорожденного.
— А потому тебя, дворянскую вдову Надежду Шерстобитову, и тебя, дворянскую дочь Людмилу Шерстобитову, и тебя, посадскую вдову Парасковью Ермилиху, как в ведовстве уличенных и с нечистою силою знаемых, и зелье на гибель православной души готовивших, живыми огнем спалить! А вас, девок, холопок князя Теряева-Распояхина Анисью, Варвару и Степаниду, за пособничество да укрывательство кнутом стегать и большой палец на руке отсечь!…
В застенке поднялся вой. Людмила покачнулась и упала.
Князь медленно возвращался к себе домой, а на сердце его было тяжко, тяжко. Чувствовал он радость, что спас сына и невестку свою и внука от злых происков, и в то же время образ Людмилы и ее голос не выходили из его головы. Так бы и оберег ее от тяжкой смерти!…
А в это время заплечные мастера торопливо готовили сруб для приведения приговора в исполнение.
Так окончились любовь и счастье Людмилы…
XIII РУССКОЕ ГОРЕ
Положение русских под Смоленском сразу изменилось после рокового дела с шестого на седьмое августа. Время бездействия сменилось беспрестанными кровавыми сражениями, и доблесть русского войска меркла пред Владиславом, едва ли не умнейшим полководцем того времени.
— Да нешто можно тут Михаилу Борисовичу стоять? — говорили с совершенным недоверием русские военачальники про Шеина, а некоторые угрюмо прибавляли: — Десять раз можно было Смоленск завоевать, а мы целый год онучи сушили! Ну, вот теперь и дождались!
— Умирать теперь, ребятушки, придется! — слышались голоса в войсках.
Шеин не слышал, но чувствовал обращенные к нему укоры и становился все мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.
Особый роман можно посвятить этой тяжелой године нашего войска — так много заключалось в ней отдельных событий, столько совершалось героических подвигов и так трагически закончился этот неудачный поход.
Только сутки дал роздыха польский король своим войскам и повел их снова в дело. Против Шеина пошел Казановский, против Прозоровского — Радзивилл, а главные силы — снова против мостовых укреплений Сандерсона и Матиссона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем отрезал его от лагерей Прозоровского и Матиссона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которою велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.
Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого все-таки происходили ежедневные битвы между частями, а двадцать первого августа король опять повел свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин словно очнулся на время от спячки. В то время, как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смял его. уничтожил окопы и успел переправить часть войска на другую сторону Днепра, чем отвлек короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.
Эта победа была едва ли не последнею во время злосчастной кампании. Да и тут торжество было омрачено.
Сандерсон и Матиссон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, и боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросив три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.
Боярин всплеснул руками и зарычал как зверь:
— Что вы сделали со мною?
— Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! — ответил Матиссон.
— Там мы были бесполезны, — прибавил его товарищ.
А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлера. Поляки совершенно придвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов, с южной стороны Смоленска окружившие город.
Теперь, имея у себя в тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшись целью выбить их из укреплений и прогнать за реку.
Страшный бой длился двое суток. Король в легкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места.
Битва была ужасна по кровопролитию; но еще не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва была бесплодна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского.
Держаться долее в своем лагере для Прозоровского было безумием. Он снялся в темную дождливую ночь с двадцать девятого на тридцатое августа и кружным путем через окопы и укрепления соединился с Шеиным.
Наконец, четвертого сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль южных стен города, тоже пришли в общий лагерь.
Осада была снята, и наступили черные дни.
Поляки укреплялись в тылу Шеина, ставя его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодное.
Шеин собрал все войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан. На время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору, — но через месяц должен был оставить ее и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.
Это было в октябре. Шеин укрепился на правом берег, Днепра, но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьеву.
— Смотри, что ты сделал! — гневно сказал Прозоровский Шеину, выводя его на вал и показывая окрест.
Все высоты вокруг русского стана — горы Воробьева, Богданова, Богородская — были заняты поляками, и русский стан был под ними как на тарелке. Шеин смутился.
— Я говорил, надо было на Воробьеву гору послать дивизию с пушками, — волнуясь, кричал Лесли.
— А на Богданову гору?
— Туда тоже!
— Теперь не время ссориться, — уныло сказал Шеин, — надо выбить ляхов с Воробьевой горы!
На следующий день русские вышли из стана. Это было девятнадцатого октября. Рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией, сзади его подкреплял Прозоровский, а с флангов стали Лесли с Сандерсоном и Ляпунов с Даммом.
Но поляки уже были предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы; пользуясь этим, поляки наделали засад.
Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточенный бой… Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшиеся в полки польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских.
Этим несчастным делом, лишившим русских до трех тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.
Король Владислав послал кастеляна Песчинского взять Дорогобуж, где хранились жизненные припасы русской армии, и этот город был взят без особого усилия.
Русские были лишены припасов. Отрезанных от Днепра, их ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрек жителей Смоленска.
Роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привел с собою огромный штат челядинцев, военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты; с утра до ночи оттуда неслись веселые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял пред всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.
Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь.
Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей уже донеслось роковое слово «изменник».
Шеин, оставаясь один, в отчаянии взывал к Богу:
— Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани но избавь от поношения! Сил нет моих!…
Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал и исчезла власть над другими начальниками.
В лагерь с голодом и холодом пришли болезни — тиф, цинга — и раздоры.
— Боярин, — сказал однажды Шеину Измайлов, — соберем хоть совет. Может, и решим что!
— Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, — устало ответил Шеин, — все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься!…
Но Измайлов все-таки созвал совет.
Военачальники стали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:
— Полно, Михаил Борисович, полно! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать.
— Так ты, князь, не… веришь… что я…— Голос Шеина дрогнул от волнения.
— Что ты! Господь с тобою. Я ли не знаю службы твоей, боярин! — ответил князь.
Шеин обнял его и припал к его плечу.
— Умереть охота! — сказал он.
В палатку вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин; следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев, а там Шарлей с Матиссоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руку на поясной нож. Измайлов описал положение войска, тщету обороны и окончил:
— Так вот и решить теперь надобно, что далее делать: мира ли просить, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?…
— Ничего этого бы не было бы, если бы не Сандерсон, — угрюмо произнес Лесли.
— А что я сделал такого? — запальчиво спросил Сандерсон.
— Снялся с лагеря. Твоя позиция была всему корень. Сдал ее — и осаде конец! — вспыхнув, ответил Лесли.
— Теперь не время спорить! — остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.
— Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! — кричал Сандерсон.
— Я водку пил, а с поляков отступного не брал!
— А я взял?
— Должно быть, что так!
— Я не вор! — заорал Сандерсон. — Я тебя за это! — И он бросился на Лесли с обнаженным кинжалом.
Лесли выхватил пистолет. Раздался выстрел. Палатка наполнилась дымом. Сандерсон корчился на полу в предсмертных муках.
— Вот тебе, собака! — четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно вышел из палатки.
Все повскакали с мест и бросились к Сандерсону. Он умирал и в предсмертной агонии рвал воротник кафтана. Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:
— Убить Лесли! Повесить!
— Руки коротки! — грубо ответил ему Гиль, выходя из палатки вслед за Шарлеем.
Князь Прозоровский позвал стражу и велел вынести труп. Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.
