Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба; государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.
Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:
— Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.
Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.
Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря: «За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица!» — и после каждому говорил напутственное слово.
Увидев молодого князя, он улыбнулся ему и произнес:
— Тяжко расставание с молодою женой, но вернешься победителем, и слаще будет счастье твое! Будь доблестен, как отец и дед твой!
Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников, с плотным, коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.
Войска выходили из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.
Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали следом за войском.
Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.
— Каково будет для нас счастье? — задумчиво проговорил он,
— Победить должны, — уверенно ответил Стрешнев.
— Истинно! — Филарет взглянул на него и кивнул головой. — Боярин Михаил Борисович — знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.
Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметевым, но хитрый царедворец словно не заметил его взгляда.
— Люди все славные, — подхватил Стрешнев, — и войска много!
— Пошли, Господи, одоление супостата! — молитвенно произнес Михаил. — Много бед нам от поляков чинится.
— Аминь! — заключил Филарет.
А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско — конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.
— У Можайска разделимся, — сказал Шеин, — мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!
— Хорошо, — ответил Прозоровский.
— А оттуда далее пойдем, до Варшавы.
Измайлов усмехнулся.
— Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.
— Молчи! Говори подумавши, — грубо оборвал его Шеин, — теперь, чай, вы не со своим Пожарским али Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! — И Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак. Во главе войска, среди отрядов конницы ехал и отряд Теряева в сто двадцать человек, во главе которого стояли Эхе и молодой князь. Оба они ехали задумчиво, молча. Эхе думал о Каролине, с которою недавно обвенчался у пастора, и переживал тяжелые минуты разлуки с нею. Она не плакала, провожая его, не голосила, как молодая жена князя Теряева и его мать, но ее печаль была, наверное, сильнее и глубже. Как крепко она обняла его и поцеловала! «Не говорю: прощай, — твердо сказала она, — а до свидания! Ты не смеешь умереть, потому что…» — и тут она тихо-тихо сказала Эхе такое, отчего у него всколыхнулось сердце и кровь прилила к лицу. А теперь, когда он вспоминал все это, ему становилось тоскливо и грустно. Не дай Бог, убьют. Тогда что?… Он косился на Михаила и вздыхал, слыша и его вздохи.
Но Михаил вздыхал не по своей молодой жене, которая, провожая его, голосила на весь двор, не любя его ни капли; грустил он по Людмиле, с которой ему предстояло последнее свидание.
— Иоганн, — сказал он.
— Что, князь?
— Я подле нашей вотчины отойду, а завтра догоню тебя.
Эхе молча кивнул головой.
Князь тихо отъехал в сторону, но едва редкий перелесок скрыл его, что было мочи погнал своего коня, направляясь к старой мельнице.
В тот же день из Рязани выступил Семен Андреевич Андреев, стрелецкий голова, во главе рязанского ополчения, а с ним и Алеша Безродный со своим отрядом. Грустен и уныл был юноша, думая про Ольгу и томясь тяжкой неизвестностью. Он уже собрался было в Москву, как вдруг получил от боярина наказ идти с Андреевым не из Москвы, а прямо с места. Волей-неволей остался он в Рязани и не знал, вышла ли Ольга уже замуж или все еще в девицах.
Князь Михаил быстро мчался к своей милой. Та же дорога перелеском, потом вдоль берега речушки, та же рассосанная плотина; все то же, что видел князь месяц тому назад, но какая разница была в чувствах!… Тогда он ехал по этой дороге полный счастья и радости, думая только о том, как встретится с Людмилой и какие речи поведет с ней, а теперь какая-то неясная тоска сжимала его сердце и туманила очи. Злое предчувствие неминучей беды сосало его сердце.
Сам того не заметив, князь подъехал к воротам мельницы и даже вздрогнул от неожиданности. Быстро спешившись, привязал коня к крыльцу у столба и тихо вошел в калитку. Огромный цепной пес рванулся на него с ревом. Князь недовольно оглянулся. Где слуги? Где Мирон?… Правда, ведь его люба словно в неволе лютой.
— Миша! — вдруг раздался радостный возглас, и Людмила, спрыгнув с трех ступеней крыльца, бросилась к нему на шею, обвила его руками и замерла на его груди.
— Голубка моя!…
Князь забыл свои думы, свои недовольства. Он только чувствовал любимую женщину у своей груди и, прижимая ее, осыпал горячими поцелуями.
— Приехал! Не обманул! А я ждала тебя, ждала… Пресвятая Богородица сжалилась надо мною!…
— Голубка моя!…— повторил князь.
Людмила освободилась из его объятий.
— Пойдем же ко мне! Нынче я уж покормлю тебя. Помню прошлое!-весело сказала она и вдруг побледнела. — Что это ты такой? — дрогнувшим голосом спросила она.
Только сейчас она разглядела костюм князя. Его голову покрывала не обычная шапка с выпушкой, а шлем со стрелой между бровей и острым наконечником. На плечах поверх кафтана висела кольчуга, у пояса болтался меч, а в руке на коротком ремне висел блестящий чекан.
Князь смущенно улыбнулся.
— Голубушка моя, да ведь я с похода! Наши дорогой идут, а я заехал на тебя взглянуть. В ночь нагоню…
— В ночь? — побледневшими губами проговорила Людмила.
— Ну, в утро, — поправился князь и про себя подумал: «Далеко не отойдут за ночь!».
Веселье оставило Людмилу. Она провела князя в горницу, усадила за стол, уставленный флягами, бутылками и разными блюдами, села подле него и замерла, припав головою к его плечу.
Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.
— Рыбка моя, — шутливо сказал он, — да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?
— А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?
— Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два… и я уж всегда у тебя буду. Неделя — и я у тебя. Вот как. А пока погляди, что я для тебя припас!
Князь вспомнил, что в тороках
увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота. Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.
— Проведи коня да засыпь ему корма, — сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. — На заре уеду.
Мирон подобострастно поклонился ему.
Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.
— Все для тебя, моя ясная! — сказал он, выкладывая драгоценности.
В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом; кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.
— Зачем мне? Пред кем рядиться я буду? — сказала она. — Едешь ты и с тобою счастье мое. Я молиться пойду…
Князь смутился.
— Что же, с Богом!… Только идти не надо — я тебе поезд снаряжу. Молись, а там вернешься и меня поджидать станешь. Приеду я — нарядись. Ну, поцелуй меня! — И он привлек Людмилу к себе и поцелуями снимал слезы с ее глаз.
Ее грусть на время прошла. Она улыбнулась и стала угощать его.
— Кушай, князь, во здравие,-сказала она, кланяясь ему в пояс, — для твоей милости старалась. Не погнушайся!
— Горько! -засмеялся князь, наливая чарку вином.
— Ну, уж и привередливый гость у меня! -ответила Людмила и звонко поцеловала князя.
А там наступила ночь. В темноте, в тишине Людмилу то охватывала безумная страсть, то поражал страх. Она целовала князя, а потом — вдруг холодела и шептала:
— Что, если тебя убьют? Умру я…
— Я сам семерых убью, — шутил в ответ князь. Ах, оставь!… Поклянись лучше беречь себя!…
— От стрелы или пули нешто убережешься…
— А у тебя наговоренные шелом и панцирь?
Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:
— Наговоренные!… Мне в Швеции наговорил колдун один.
— То-то, а то у нас Ермилиха может.
— Нет, у того наговор крепче, — сказал князь, желая успокоить Людмилу.
И та успокоилась.
— Милый, только одно прошу, — заговорила она, — вот тебе ладанка, — она быстро в темноте накинула ему гайтан, — сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, — она понизила голос, — колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось ее! Носи.
— Богом клянусь! — ответил тронутый князь.
— И еще, — она прислонилась к самому его уху и зашептала: — Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.
Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.
Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.
«Плакать будет, убиваться, — подумал он, — долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!»
Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.
Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.
— Господи, не допусти какой беды над ее головой!… Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!…
После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.
Та уже не спала.
— Сокол-свет! Что так рано? — воскликнула она.
— Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!
— Ну, ну, кормилец наш!
— В поход я еду, так ее, — он указал на дом, — беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!
Он вышел во двор.
Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.
— Беречь свою государыню, — строго наказал князь, — как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!… Ты, Мирон, из леса выведешь меня! — сказал он Мирону и вышел за ворота.
Все тихо проводили его туда. Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:
— Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе,-он дал ему мешок, — государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!… Клянись!
Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.
— Спасибо тебе! — сказал князь. — Вернусь — награжу!
Князь ударил коня и выехал из леса.
Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.
Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.
— Князь, что с тобою? — участливо спросил его немец.
— Оставь! — ответил князь и, отмахнувшись от него, отъехал в сторону.
Представлялась ему Людмила, как проснулась она и его не нашла, как горько заплакала…
«Лучше разбудить ее было бы!» — терзался он, а потом подумал, что тогда он и вовсе не расстался бы с нею.
Кругом стоял неумолчный гам. Бряцало оружие, громыхали подводы, кричали люди, ржали кони, мычали быки, но князь ничего не видел и не слышал, думая о своей любви, о Людмиле, о горькой разлуке, совершенно забывая, что у него в терему, в Москве, оставлена молодая, красивая жена.
VIII В ПОХОДЕ
Наперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.
От Рязани вел немалое войско, в тысячу сто человек стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алеша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.
Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алеша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.
— Брось кручину, — с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, — сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!
— Да ведь не идет! Я больше про нее, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвется!…— тихо ответил Алеша.
— Стерпится — слюбится! — сказал Андреев. — Не она первая. Девки всякого любят.
— Невмоготу отказаться.
— А надо.
Надо — это понимал и Алеша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что ее свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а все-таки какие-то смутные планы роились в его голове, какие-то неясные надежда поддерживали его дух.
«В войне отличусь, — думал он, — царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!»
А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.
«С нами крестная сила! Сгинь!» — и Алеша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.
Даже мысли о войне не занимали его.
— Будешь такой совой бродить, — шутил с ним Андреев, — и ляхи тебя живым заберут!…
У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.
В средине была ставка самого Шеина — огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там — Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.
Рязанское ополчение подошло к самым окопам и было остановлено отрядом рейтаров.
— Нельзя дальше, — сказал их капитан, — надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать!
— Да ну тебя! — отмахнулся Андреев. — Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.
— Откуда? Кто?
— _С Рязани, скажи!
— А вы тут стойте!…
Андреев кивнул капитану, и тот ушел.
— Шут гороховый, — сказал Андреев, — поди, в двенадцатом году полякам служил или за свою душу грабил, а теперь у нас! Меч продажный!
— А знатно дерутся.
— Дерутся-то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут… что казаки…
В это время вернулся капитан.
— Иди! — сказал он Андрееву.
— Ты за меня побудь, — распорядился Андреев, обращаясь к Алеше, и пошел за капитаном.
Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.
— Бог с тобою, — ответил ему Шеин, — откуда? Кто?
— С Рязани… стрелецкий голова Семен Андреев.
— Много людей-то?
— Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.
— Пушки есть?
— Две малые только.
— Ну, ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, — распорядился Шеин. — С ним вот!
Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:
— Приходи вместе с Безродным в мою ставку.
Андреев вернулся и повел свой отряд на указанное место.
— Князь-то Прозоровский — добрый человек, а боярин не пришелся мне по сердцу.
— Говорят, он воевода хороший, — сказал Алеша.
— А то в деле узнаем!
Отряд рассыпался и стал торопливо устраиваться. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили себя сторожевые посты. Андреев с Алешей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомленные ратники уже сидели за горячим толокном.
Андреев с Алешей прошел к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою меда в руке. Туг же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.
— А, честные воины, будьте здоровы! — приветствовал их князь. — Садитесь! Мальчик, меда и чары!
Андреев и Алеша отвесили общий поклон и сели.
— Ну, кто из вас с ляхами бился?
— Я, — отозвался Андреев, — в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал!
— Да что ты, князь, — заговорил Лесли, — кто из нас ляха не бил? Разве безусые.
— А тех выучим. Ха-ха-ха! — сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.
— Да! — изменив тон, серьезно заговорил Прозоровский. — Нам много дела впереди. Боярин-воевода напрямки к Смоленску придет, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Себеж — на все, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо все скоро делать.
— Когда выступим?
— Я думаю, завтра еще дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи еще промеж себя дерутся.
— Верно, — сказал Лесли. — Я бы уже завтра тронулся.
— Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить! Пейте, гости дорогие!
Гости стали пить. Алеша не отставал от прочих, думая затопить свою тоску. Почти до полуночи длилось пирование, когда гости встали наконец и попытались двинуться в путь.
Алеша вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу и услышал голос:
— Друже, не ты ли Алексей, кабальный Терехова?
Алеша задрожал, узнав голос Михаила Теряева. «Что ему нужно?" — подумал он и сдавленным голосом ответил:
— Я. А ты кто?
— Я-то? Князь Теряев, Михаил, — ответил князь, которого Алеша едва различал в темноте, — может, помнишь? А я тебя не забыл с того времени, как боярина из полона выручил. Лицо твое тогда приглянулось мне.
— Спасибо за ласку, — проворчал Алеша и быстро отошел от князя.
— Вот тебе на! — воскликнул с изумлением Михаил. — Что я ему сделал такого?
А Алеша вернулся в свой шатер и, сев на землю, где ему была постлана солома, сказал Андрееву:
— Разлучник-то мой здесь… с нами вместе.
— Ну и ладно! — сквозь сон ответил Андреев.
Но для Алеши это была мученическая мука. Он чувствовал, что с князем ему придется и говорить, и сталкиваться; сознавал, что князь ничем не виновен пред ним, и в то же время не мог победить свою ненависть к нему.
Целый следующий день он не выходил из своего шатра, боясь роковой встречи, а когда заиграли в трубы поход, выстроился со своею сотнею в стороне от князя, которого заприметил во главе войска. Прозоровский велел ему соединиться с другими отрядами и надо всеми дал начальником дворянина Аверкиева, старого заслуженного воина. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.
Началась военная страда. Князь Теряев на время забыл и про Людмилу, и про свою любовь. Новизна обстановки, участие в настоящей войне заняло его ум и сердце.
Войско Прозоровского подвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и ее размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлепая по грязи.
— Зелье береги! — раздавались постоянные приказания, но по такой погоде трудно было уберечь порох — у стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и, как его ни прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.
Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было. Случались по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слезы и разорение.
Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведки. Князь рыскал по узким тропинкам непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому.
— Ничего не видать Стоит деревнюшка, и в ней с полсорока домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!
— Нет — и слава Богу — говорил Прозоровский, — побережем людишек наших подоле!
Князь вздыхал и говорил Эхе:
— Иоганн, да что это за война! Вот уже месяц идем, и хоть бы что. Только, словно разбойники, жжем да грабим
— Ха-ха-ха! — смеялся Эхе. — Подожди, и война будет!
— Скучно!
Но, кроме скуки, становилось и трудно. Дождь и холод донимали людей. Есть приходилось только холодное и сырое, потому что нельзя было развести костер при такой погоде. Люди стали болеть цингою.
Однажды Теряев выехал на разведки, как всегда, вместе с Эхе. За день перехода должна была находиться крепость Белая — первая крепость, где было войско.
Крошечный отряд Теряева выехал с опушки леса, и вдруг Эхе резко ухватил княжьего коня за узду и осадил назад.
Князь вздрогнул от радости и посмотрел в сторону, куда указывал Эхе. На полянке подле высоких, одиноко растущих кустов верхом на лошади сидел всадник и осторожно оглядывался по сторонам. Длинное копье торчало у него из-за спины; в руках была пищаль. Князь не выдержал. Не успел Эхе опомниться, как Михаил рванул коня и помчался на одинокого всадника, высоко подняв в руке тяжелый чекан.
Всадник увидел его и навел пищаль. Пуля прогудела над головою князя. Он подскочил уже к всаднику, тот уклонился от удара и выхватил саблю. В тот же миг из-за куста выскочили шесть других всадников и бросились на Теряева.
— Матка Боска! Пан Иезус! — кричали поляки, скача и махая саблями.
Князь, не помня себя, махал чеканом, и тот со свистом резал воздух. Вдруг его конь вздыбился и с криком повалился наземь — подлый удар подсек ему задние ноги. Однако князь успел вскочить на ноги.
— Держись, князь! — раздался в это время голос Эхе, и он бурею налетел на поляков со своими двадцатью воинами. Поляки рассеялись.
Князь перевел дух и весело сказал:
— Нигде не ранен!
— А коня загубил, — угрюмо ответил швед. — Эх, воин! Чуть ты и себя не погубил!… И все по глупости.
Князю стало совестно.
— Ну, да что, — усмехнулся Эхе, — едем назад скорее, скажем воеводе. Может, тут и засада есть! Эй, Терентий, отдай князю коня, а сам пешим иди. Да сними с княжьего коня сбрую!
И они поскакали с вестью о неприятеле.
Прозоровский приготовился к битве. Он разделил войско на фланги и центр, отвел часть в резервы и двинул вперед артиллерию. Но враг оказался ничтожным: пред крепостью выстроилось все войско — восемьсот жолнеров да человек триста пехоты.
Прозоровский ударил на них и смял в мгновение ока. Они бросились в крепость и на плечах внесли за собою русских. Князь Теряев опьянел от крови, дыма и криков. Как безумный, носился он по узким улицам крепости и бил тяжелым чеканом направо и налево. Кровью залились улицы. Крепость пылала.
Спустя час Прозоровский чинил допрос пленным:
— Знает ли король ваш, что мы войной идем?
— А мы откуда знаем. Пришли холопы, говорят, войско идет. Мы и встали на защиту, а дальше ничего не знаем.
— Вешать! — распорядился Прозоровский, и шестьсот жолнеров были повешены после мучений.
Прозоровский отдохнул неделю и двинулся дальше.
От Шеина прискакал гонец с вестями. Боярин взял Серпейск, Дорогобуж и подошел уже к Смоленску, куда ждал и князя.
— Будем, будем! — ответил Прозоровский. — Пусть он Смоленск берет.
Войско двигалось дальше, и Теряев уже увидел войну. Брали Невель, Рославль, Почеп, Трубчевск и Себеж. Поляки, один против десяти, сражались с отчаянной храбростью и жестокостью. Несколько взятых ими пленных вернулось с отрубленными руками и отрезанными ногами. Русские платили тем же.
Однажды Эхе захватил языка. Это был маленький рыжий еврей. Эхе привязал его за шею веревкою и, сидя на коне, привел его в стан. Полузадушенный еврей долго не мог опомниться.
— А ну-ка, дайте ему плети понюхать! — сказал Прозоровский.
— Ай, ну! -закричал еврей. — Зачем бить! Я все скажу что знаю! Пусть меня спрашивают!
— Откуда ты? Куда шел?
— Откуда? Меня пан Заблоцкий послал. «Иди, — говорит, — в Смоленск, скажи, что мы идем!»
— Кто «мы»?
— А пан Заблоцкий и его гайдуки!
— Много?
— У-у! Много! — И еврей даже зажмурился и поднял руки.
— А по какой дороге? Далеко отсюда?
Еврей показал. Это были первые поляки, заведомо шедшие на войну.
Прозоровский устроил засаду и врасплох напал на отряд Заблоцкого. Победа далась без труда. Двадцать восемь пушек и восемьсот гайдуков сделались добычею русских.
Ликующий Прозоровский пошел дальше.
— Ежели мы их так бить будем, то, смотри, в январе в Варшаву придем.
— Ну что еще под Смоленском ждать! — говорили другие начальники.
— А будь там не Шеин, что у всех на шее, — ответил Прозоровский, — так Смоленск уже взяли бы.
Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошел к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.
Прозоровский прошел к Измайлову.
— Как дела? — спросил он Измайлова и стал расхваливать свои подвиги. — А у вас что, Артемий Васильевич? — окончил он.
— И не говори! — Измайлов махнул рукою. — Мы с боярином — что волки в одной яме: одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут — жить в мире! Беда! Окопались и ждем, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!
— Ты здесь, князь? — вошел в ставку молодой Черкасский, который был на посылках у Шеина. — Боярин тебя и Артемия Васильевича на совет зовет!
— Будем сейчас! — ответил Измайлов и сказал Прозоровскому: — Пойдем, князь.
В большой палате сидел Шеин. При входе Прозоровского он встал и дружески поцеловался с ним.
— Спасибо, князь, на старании государям! — сказал он. — Садись теперь советчиком нам. Видел Смоленск?
— Снаружи, боярин, крепость добрая!
— Что? — торжествующе сказал всем Шеин. — Говорю и я! Иначе, как измором, не взять ее. Стены не пустят.
— Мы стену-то, почитай, проломили с юга, — сказал Сандерсон, — чего ждать?
— Ну, ну! А я говорю — измором брать! А созвал я вас на то, чтобы князю место указать! — решительно сказал Шеин.
Все смолкли.
— По мне, стать ему станом на Покровской горе, — решил Шеин. — Ты, Артемий Васильевич, укажи место.
Крепость Смоленск, против поляков укрепленная еще Борисом Годуновым, была по тому времени одною из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший ее в Смутное время полякам, знал ее силу и потому избегал бесполезного штурма, решив вести правильную осаду. Она стояла на берегу Днепра, и Шеин прежде всего занял оба берега. Прямо пред воротами крепости, у моста, на высотах он поставил Матиссона с сильным войском, на северо-западе стал сам с Измайловым, на северо-востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дамма и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днем он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось все тяжелее.
— Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! — хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. — Приступу будет время!
Страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своем плане.
Теряев и его молодые товарищи бездействовали и роптали.
— Доколе, — жаловались они Прозоровскому, — нам без всякого дела быть?
— А вот подождите, — усмехался он, — приедет король с поляками!
И действительно, всем казалось, что Шеин словно нарочно медлил с окончательным приступом, потому что обороны крепости уже нечего было бояться.
IX ДВОРЕЦ И МОНАСТЫРЬ
Тихо, строго и чинно было в Вознесенском монастыре. Временно смирилась мать Михаила, Марфа (игуменья Ксения). Поняла она, что не под силу ей бороться с Филаретом Никитичем, и отступилась с наружным смирением от власти. Ее друг и наперсница, старица Евникия, томилась в Суздальском монастыре, и государыня редко получала о ней весточки.
Все, кто прежде приходил к ней на поклон и простого царского приказа не слушался без ее благословения, перешли на сторону патриарха. Только князь Черкасский еще прямил ей, да хитрый Шереметев нет-нет да и навещал ее в ее келье.
— Ой, не лукавь ты, Федор Иванович, — говорила Ксения, — что тебе во мне, смиренной?
А он бил ей челом и со вздохом говорил:
