- Я так мыслю, - сказал он. - Хороши у ваших милостей порядки насчет разговоров, вина и любви, как расписал их тут наш друг Алекса. В точности такие же порядки и у нас, мошненов [валашские свободные крестьяне (то же, что молдавские рэзеши)] в Валахии; побратаемся же. Повеселимся часок. Коротка радость, потому и ценишь ее. Нынче мы добрую весть услышали: господин наш хорошо отдохнул, проснулся бодрый, посмотрел вокруг ясными глазами и улыбнулся цветку и девушке...
      Жена управителя Мария тихонько подошла к дьяку и, не устыдясь, поцеловала в висок.
      - Это от дэвиденской рэзешки, - рассмеялась она, - за твою добрую весть, Раду Сладкоустый. Выпейте, ваша милость, и за нашу матушку Олимпиаду, за то, что приносит она успокоение опечаленным и силу ослабевшим.
      На мгновение разговор прекратился, и все, кто сидел за столом на крыльце, обратили взоры на входящего в ворота крестьянского паренька, пригнавшего с пастбища стадо гусей.
      - А вот и наш храбрый Корницэ! - гордо заявила жена управителя. - Что тебе, сынок?
      Корницэ поднял взлохмаченную голову с целой шапкой светлых кудрявых волос.
      - Маманя, - отвечал он, - пригнал я гусей с гусятами, хочу дать им высевок.
      - Ладно, сынок. Высевки в кладовой. Достань совком из ларя.
      Но вдруг Корницэ застыл, уставившись на сидевших за столом гостей широко открытыми глазами.
      Отбросив прут, он рысцой подбежал к крыльцу, поднялся по ступенькам, обхватил мать за шею и, пригнув ее к себе, зашептал:
      - Маманя, я вижу тут на главном месте Илью-пророка - того, что мы повстречали ночью.
      - Господи, сыночек, что ты! - перекрестившись, воскликнула Мария. Не говори ты таких слов, а то быть беде. Это дедушка Петря. Подойди поцелуй у него руку и займись-ка своими гусями.
      Старик погладил мальчонку по голове и даже улыбнулся, когда Корницэ уставился на него глазами, голубыми, точно цветочки льна.
      - На-ка, поешь пирожка, Корницэ, - ласково сказала Мария, нагнувшись к сыну. - Сам помалкивай, сынок, и Коману скажи, чтоб держал язык за зубами. Понял?
      - Понял, - отвечал мальчонка, спускаясь во двор за своим прутом. Но было видно, что он в недоумении.
      Йоргу укоризненно покачал головой и обратился к жене.
      - И что с нашими детьми творится, - улыбнулся он. - Не хуже, чем с иными взрослыми. Ведь говорил я, просил, чтоб не шумели в деревне о наших гостях. Нельзя, жена, распускать вести по миру.
      - Никто и не распускает, муженек, - возразила Мария. - Ни одна душа в Дэвиденах не знает о наших дорогих гостях. Да и с кем Корницэ беседует? Разве что с гусятами. А Коман, племянник наш, сам знаешь, еще сопливей и неповоротливей нашего Корницэ.
      - А Бужор, старший наш мальчишка?
      - Так ведь его не было в ночном. Ты сам послал его вчера с Черчелом в отару к пастухам. Он до сих пор не воротился. Не случилось ли чего с ним?
      - Ничего не могло стрястись, - успокаивал Йоргу жену.
      Затем обратился к гостям, призывая их не давать зубам покоя, как и полагается за столом в такой солнечный, радостный день.
      - Я мыслю, - добавил он, - что в Дэвиденах у людей иные заботы. Через неделю, не раньше, дознаются они.
      Только успел Йоргу высказать свое суждение, как с другой стороны подошли к крыльцу два рэзеша: один высокий, седовласый, с кожаным ягдташем на боку и балтагом в правой руке, а второй - пониже и более преклонных лет, в илике с круглыми серебряными пуговицами и в красных сапогах.
      - Вот и наш староста, - крикнула с крыльца жена управителя, - дед Евгение, брат покойной моей матушки, царство ей небесное. А зачем он притащил с собой лесника Настасэ?
      - Не я притащил его, племянница, а он меня, - ответил староста. - Мир вам, добрые люди.
      - Пожалуйте к столу, - пригласил Йоргу вновь пришедших.
      - Что ж, пожалуем, племянничек. А только мы не за тем пришли. Я еще утром услышал, что в нашей деревне гостят достойные ратники. А лесник Настасэ узнал про то еще раньше меня - от сына, он тоже ездил в ночное, да еще атаманом у мальчишек был. Пришел, стало быть, Настасэ ко мне, посидели мы, посоветовались, а теперь пусть он вам и расскажет, какое у нас горе. А я, стало быть, буду ему свидетелем и подмогой. Говори, батяня Настасэ!
      Дед Петря сказал усмехнувшись:
      - В какой великой тайне мы тут пребываем!
      Староста Евгение горделиво поднял голову.
      - Стало быть, мы не ко двору? - осведомился он.
      - Нет, нет, - поспешил ответить старик Петря.
      - Ну, тогда ладно. Выкладывай, батяня Настасэ, что хотел сказать.
      - Да вот мы с челобитной к вам: замучили нас дикие кабаны, войной, проклятые, пошли на нас, - заговорил лесник, опираясь о балтаг. - Большая поруха на огородах в Дэвиденах. Приходят ко мне наши дэвиденские бабы и жалуются: топчут, мол, вепри на огородах горох и бобы. Ночь пропустят - на другую опять пробираются туда и чавкают, жрут стручки. И не столько съедят, сколько взроют да вытопчут. Подкараулил я как-то в полнолунье недругов, надо ж узнать, откуда и как они приходят. На том краю леса, откуда они спускаются к Молдове, есть овраг. Соберутся они стадом в устье того оврага, стоят, слушают. А сами не шелохнутся, ну будто камни. И только один, старый, бывалый кабан-секач, тихонько двигается к воде. То и дело останавливается, прислушивается, нюхает воздух. Спустится к броду, переплывет реку недалеко от омута. Выйдет на берег, опять остановится и присматривается. И враз дает повеление: "Брох!" Как только он подаст голос, все стадо спускается в воду и гуртом валит на тот берег.
      Опять, значит, остановится, постоит малость. Потом вожак двинется вперед, да не опрометью, а не спеша, осторожно, озираючись. Подойдет, значит, к гороху и к бобам, шагнет разок, другой, нахватает полну пасть стручков, почавкает, опять остановится и слушает. А остальные ни-ни! Стоят на берегу, не шевелятся. Мне-то при луне все видно: большое у него стадо голов сорок, хряки, матки, поросята. И вдруг слышу: опять вожак приказывает: "Брох!" И все стадо идет к нему. Ломают, жрут, поднимают рыла, слушают и сызнова едят. А перед зарей поворачивают обратно и той же дорогой уходят. Ведет их все тот же старый вепрь. Сразу кидаются в реку и не успеешь оглянуться - они уж в том овраге, откуда вышли.
      Вот что я видел, братья ратники. И ничего мы с ними поделать не можем. Придем с огнем, пошумим малость - несколько дней они не показываются; а хвать - они в другой стороне роют. Так что уж мы отдадим им те места, где они побывали да попортили посевы - лишь бы не повредили другие поля.
      Лесник замолчал, выпрямился и, сняв с балтага руку, погладил седеющие усы.
      - Вот что я скажу вам, государи и братья, - заговорил староста Евгение, сделав шаг вперед. - Помогите нам своим оружием, спасите нас от хитрых разбойников. Коли убьете сколько-нибудь или хотя бы прикончите старого вожака, они больше сюда не вернутся, поищут себе для разбоя другое место за семью долинами, семью реками.
      - А когда же, по-твоему, нам надо выйти на эту охоту? Сей же час?
      - Нет, добрый ратник, когда вашей милости будет угодно.
      - Так сперва надо посоветоваться, а потом назначим день.
      - И я так мыслю. Чересчур-то спешить не следует. А вам ведь еще надо получить дозволение на ту охоту.
      - Но и задерживаться мы долго не можем.
      - Сделайте милость, задерживайтесь, добрые ратники, - взмолился староста, снимая пеструю барашковую шапку. - И не опасайтесь, что признают про вас чужие люди. Наши дэвиденские рэзеши, будто пчелы: те не терпят в своем улье бабочки, что зовется мертвая голова, - как только она сунется к ним, они убивают ее в летке острыми жалами своими. Да разве мы только с кабанами воюем? У нас много ворогов: взять хоть господарских грабителей: не терпим мы их. Как появятся среди нас, так мы поступаем не хуже тех пчел. А что до охоты, давайте устроим ее в субботний день, а то и в воскресенье до обедни.
      - До той поры, - вмешался Настасэ, - мы, лесники, обложим те места и найдем низину, где живут кабаны. В назначенный день окружат это болото наши люди с добрыми псами. И попросим управителя Йоргу дать нам собаку Видру с четверкой.
      - Что за четверка? - удивился дед Петря.
      - А это уж иная сказка, гость дорогой; если хочешь, расскажу ее тебе по порядку. Показался в наших краях волк с седой шерстью, ну почти что цвета ковыля. Жил он недалеко от наших овчарен и брал себе дань по волчьему обычаю. Ни пастухи, ни собаки, не могли осилить его. А эта сука Видра четыре года тому назад стерегла овчарню, и вот пропала она на время с этим седым волком. Потом, как пришел ей срок, ощенилась она четырьмя кутятами, и все они цветом пошли в отца, только головы были черные и брови рыжеватые, как у матери. Подросли они, и стало ясно, что "четверка", как мы называем щенков Видры - будет крупнее и крепче матери. Хорошо они жили у чабанов и такие были ручные. Когда подросли, ходили вместе с матерью, слушались ее и бились с нею против гонителей несчастных овец. Чабаны надели на них ошейники с шипами и ласкали верных помощников за их подвиги. А прошлой зимой четверка поймала седого волка и разорвала его на глазах у Видры.
      - Вот оно как бывает! - удивился дьяк.
      - Ну хорошо, - сказал дед Петря, поднявшись со своего места, - после доброй вести, что принес нам Алекса о нашем господине, надо уважать честного старосту и лесника. Извольте, друзья, приготовить в два дня все потребное для охоты, а мы натянем луки, наточим стрелы да еще достанем во славу его светлости иное оружие - пусть после нашего ухода вспоминают о нас в Дэвиденах!
      Все мелкие события этого дня, все речи, какие слышались вокруг, успокоили дьяка Раду. Просветлел он лицом, в душе уже его не трепетал черный мотылек тревоги.
      Петухи во дворе возвестили третий час пополудни, и живые часы Караймана, находившиеся в суме, которую носил он на плече, также засвидетельствовали, что время проходит и с каждым часом убывает наша жизнь.
      - Я так мыслю, дьяк, не должно оставлять его светлость без стражи, сказал дед Петря.
      Оба ратника отошли вглубь крыльца и, посовещавшись, направились к дому мазыла, где лежал в горенке Никоарэ.
      Больной дремал. Младыша Александру нигде не было видно. Дед Петря, помрачнев, расположился в кресле в сенях. В его душе еще не утихло беспокойство.
      Дьяк вышел на крыльцо. Показалось ли ему только, иль в самом деле кто-то промелькнул в уединенном уголке сада? В солнечных лучах на миг как будто появилась голова Александру. А может, это ему почудилось? Потом дьяк услышал чьи-то шаги под расцветшими липами и подумал, что появится тот, кого он ждал. Но это шествовал всего-навсего отец Чотикэ, чинно одетый по обычаю византийских церковнослужителей в черную рясу и камилавку. Зато обут он был в красные сапоги и на ходу все любовался ими. В одной руке держал крест с букетом базилика, а другой сжимал совсем не нужный ему старый требник.
      - Благослови тебя господь, сыне, - сказал он дьяку. Потом отбросил за уши длинные пряди волос и заправил болтавшуюся сзади косичку за воротник. - Ты что тут делаешь? Сторожишь государя?
      - Угадал, батюшка.
      - И зовут тебя Раду, сиречь Радость?
      - И то верно. А нельзя ли узнать, кого ты ищешь, ваше преподобие?
      - Больного государя ищу, сыне. Не звал он меня, да я сам по своей воле пришел, хочу прочесть у одра болящего подобающие молитвы.
      - И то неплохо, отец Василе.
      - Да ты, дьяк, называй меня, как все называют. Я - поп Чотикэ, человек известный в Дэвиденской общине. Мне и требник не надобен. Пресвятая богоматерь ниспослала мне особый дар. Я все знаю на память. Когда совершал я пробное богослужение перед его преосвященством Евстатием, язык у меня так быстро молол, что никто и остановить не мог, а иноки и попы, кои при сем испытании присутствовали, чуть было не лопнули от терзавшей их зависти.
      Дед Петря Гынж пробасил с порога:
      - Пускай входит, дьяк. Господин допускает его до своей особы.
      Возрадовался отец Чотикэ и, засунув руку за пазуху, достал епитрахиль. Положил на стол камилавку, пролез головой в вырез епитрахили и, споткнувшись, переступил через порог. Потом поклонился Никоарэ, вглядываясь в его просветлевшее лицо, открыл требник и, вложив в него маленький кипарисовый крест, закрыл книжку и торопливо забормотал молитвы об исцелении болящего. Он часто крестился, делал передышку и снова бормотал. Впрочем, молился он недолго.
      - Мешкать нельзя, в наши дни люди спешат, - оправдывался отец Василе. - И благодатные молитвы, - продолжал он, - кои прочел я во здравие твоей светлости, ни один человек на свете не мог бы прочитать быстрее попа Чотикэ. А за старанье мое прошу тебя, государь, пожаловать мне серебряную деньгу. Что до причастия, государь, то не волен я его совершать. Да уж если на то пошло, к чему оно, это причастие? Господь и так видит и знает сынов человеческих до самого нутра, вот и все!
      Никоарэ задумчиво слушал и вдруг зевнул до слез.
      - Спать хочется, батюшка. Вздремнуть бы.
      - Очень хорошо, государь. Болезни сном проходят. Спаси тебя бог за серебряную деньгу, каковую вижу на столе, и желаю твоей милости скорого разрешения от бремени недуга.
      - Поп-то как разговаривает с государем, точно с роженицей, пробормотал старик Петря.
      - Побыл бы я у тебя еще, - продолжал отец Чотикэ, - да надобно мне две молитвы прочесть цыганам и три крестьянам нашего мазыла, да еще прочесть отходную старой бабке, а то уцепилась старуха за жизнь обеими руками и не помирает - ждет, когда я приду и дам ей отпускную. Да взыйдет она в вертоград небесный, где блаженным жителям неба дают каждое утро по караваю хлеба.
      7. ДАВНИЕ ДЕЛА
      Недалеко от того места, где бурные воды Сучавы хрустальным мечом вонзаются в неторопливое течение Серета, есть благословенный уголок, подобного вовек не сыскать в целом свете.
      Там, в годы княжения Штефэницэ Водэ, выстроил себе двор со сторожевой башней князь по имени Юрг Литян. Не был он князем, но так уж называли его люди за то, что жил он с княжеской пышностью.
      Правда, кроме башни, не нашлось бы ничего примечательного во дворе Литяна. Хоромы выстроил он себе из дубовых бревен, обмазанных глиной и побеленных известью. Обнес он двор высоким тыном, а вокруг барских покоев да камор поставил палисады. Для гостей и пиров достаточно было в доме горниц. Несколько раз в году тут веселились господаревы ближние бояре.
      Был тот Юрг Литян муж видный, глаза имел большие, волосы курчавые. Но ходил он неуклюже: ноги были кривые; дома сидел редко, из седла, можно сказать, не вылезал. Постоянно люди видели, как он скачет, словно слившись с белым аргамаком, потому и прозвище ему дали Белоконь, и все его под той кличкой знали. Походил он на древних скифов: они проводили жизнь на конях, а когда случалось им спешиться, ходили вперевалку, по-утиному.
      Земли и стада держал он лишь для прокорма своего двора. Главным делом Юрга Белоконя были поездки в чужие края: ездил он за рубеж, с дозволения господаря, дважды в год в сопровождении мирных служителей, снаряжая для сего два кервана [большие возы]. Возы эти шли не очень нагруженные, зато на обратном пути бывали доверху набиты шкурами редкостных северных зверей, особливо соболями, а то и веницейскими сукнами. А пока Юрг стоял во Львове или ездил по немецкой стороне, он успевал купить и продать всяких товаров в два и три раза больше против того, что привозил на родину; набивал он себе мошну и порою поучал немногих своих приятелей: "Наша торговля - вашей неровня: дешево купишь, дорого продашь - то и хорошо". И все же, не о всех торговых своих делах рассказывал он приятелям, ибо больше всего прибыли давали ему драгоценные камни; по всей Молдавии не было купца столь искусного в подобной торговле.
      Тайно и ловко промышляя, привозил Юрг от ляхов и от немцев не золото, а рубины да изумруды. Золото возить опасно. А драгоценные камни умещались в кошельке величиною с куриное яйцо; можно спрятать тот кошелек в тайник, выдолбленный в телеге, и никто того тайника ни за что не разыщет.
      На сорок пятом году жизни задумал Юрг Литян по прозвищу Белоконь сделать самую приятную передышку в своей жизни. Поискал и нашел он девушку-сиротку, заточенную в монастырскую обитель родными братьями, отнявшими у сестры отцовское наследство. Девушка пришлась Юргу Литяну по вкусу красотой своей и стройностью стана, и вызволил он ее из Адамской обители, где она находилась, отдав за то настоятельнице икону в тяжелом серебряном окладе, и обвенчался с девушкою в Сучаве на виду у всей придворной челяди и самого господаря, после чего с пышной свитой отвез жену в свою усадьбу с каменной башней.
      Расцвела тогда сиротка и заблистала красою, сокрытой от всех до той поры. Имя красавицы было Каломфира. И муж, любуясь ею, надел ей на средний палец левой руки перстень с переливчатым опалом, величиной с яичко малиновки. И подарил ей Литян дорогие одеяния. Только бесплодным оставался союз их на протяжении нескольких лет.
      Но не одною живописностью своею славились места вокруг усадьбы Юрга Литяна. В серое зеркало Серета гляделись там серые ивы, в их зелени летом ворковали горлицы. В прозрачных водах Сучавы, подернутых курчавой рябью, мелькали рыбы. А в горах, поросших кодрами, ходили стада косуль. И была там поляна, называемая Медвежьей, где осенью обычно собирались охотники.
      На третий год после свадьбы князя-купца осенью пришел в те места на охоту господарь Штефэницэ Водэ со свитой. Загонщики обложили лесную чащобу на берегу Серета, неспеша травили зверей, сгоняя их к тому месту, где дожидался господарь со своими охотниками. И в первый день к вечеру оказались в середине обложного круга олени; все охотники решили провести ночь в лесу за веселым пиром, намериваясь на другой день к полудню пустить дичь по оврагу, где будет ее поджидать князь со своей свитой.
      Но ко времени первой смены стражи пошел по лесу гул, зашумели деревья вокруг Медвежьей Поляны, словно заревела река в разливе. Тревожно закричали филины, птицы с человечьими глазами, и вскоре хлынул ливень.
      Охотники покинули лесные костры и помчались - кто верхом, кто на телегах - к усадьбе Юрга Белоконя. Господарь прибыл туда, промокнув до нитки, вода ручьем стекала с его кудрей. Навстречу ему вышла госпожа Каломфира, окруженная прислужницами с факелами в руках, и повела господаря в отведенную ему светлицу.
      Много было в тот вечер веселья, много выпито было вина из хрустальных кубков. А господарь Штефэницэ, хоть обычно и не чурался хмельной чаши, быстро почувствовал себя усталым и пожелал опочить сном. Однако, просил он своих приближенных не покидать приятного занятия, пока не перестанет дождь.
      Ночь эту крепко запомнили трое: Штефэницэ Водэ, госпожа Каломфира и сотник Петря, с мечом в руке стоявший на страже у дверей государевой опочивальни.
      А затем его светлость почтил своим посещением дом Юрга в новый год и погостил в этих заснеженных лесах три дня, приехав с любимым служителем сотником Петрей. Молод был сотник, однако надежен и верен.
      Прошло шесть месяцев после той осенней охоты, когда филины с человечьими глазами накликали бурю; начал таять снег - а зима в тот год была на редкость снежная. От весеннего половодья вздулись Сучава и Серет и, выйдя из берегов, слились на лугах. И такой вид открылся с крыльца уединенного дома князя Юрга, какого не бывало с незапамятных времен и не будет еще целое тысячелетие. На вспененной шири разлива собрались все крылатые гости, совершавшие свой перелет из южных стран в полнощные края: были тут и лебеди, и пеликаны, и дикие гуси, все двенадцать разновидностей диких уток и уточек, и выпь, и журавли, и цапли, и египетские чибисы, и мелкие чибисы с длинным клювом, вопившие "ки-ви", "ки-ви", и всякие птицы, что спешили к родным гнездам на освободившиеся ото льдов острова Белого моря.
      В ту пору вновь приехал Штефэницэ и залюбовался этой картиной, да, возможно, любуется ею и поныне в вечном своем сне; узнал Штефэницэ в час любви, что будет у него ребенок от Каломфиры - может быть, сын родится, прямой наследник.
      И молвил Каломфире Штефэницэ:
      - Слушай, что я скажу тебе, возлюбленная, и помни: когда придет тебе срок разрешиться от бремени, мужа твоего здесь не будет. Я дам ему дозволение поехать со своими керванами к ляхам. И пошлю я тебе из стольного града искусную повитуху, чтобы приняла ребенка. С ней прибудет мой верный слуга, сотник Гынж. И если родится у нас сын, верный мой слуга пометит его огненной печатью на левом плече - свидетельство народу, что младенец тот кровь от крови и плоть от плоти моей.
      Так и было сделано. Появился на свет княжеский отпрыск июля двадцать первого дня, и мать нарекла его Ионом.
      А когда Юрг вернулся из поездки, госпожа Каломфира подарила ему младенца и, упав на колени, призналась в своем грехе.
      Юрг Литян, будучи человеком мудрым, склонил голову и принял из рук жены ценный дар, который она принесла ему. И промолвил он такие слова:
      - Слушай, что я скажу тебе, возлюбленная, и помни: нет тайн, которые не раскрылись бы, нет замков, которые не отомкнулись бы. Над сим младенцем нависла угроза с того мгновения, как он открыл глаза. У той угрозы в одной руке меч, в другой - отравленный кинжал. Недруги Штефана Водэ, Богдана и Штефэницэ будут недругами и сего отрока. Надобно растить его ото всех в отдалении, скрыть его; когда исполнится ему десять лет, пошлем его во Львов и отдадим доброму наставнику в ученье, как подобает князьям. Дай погляжу метку. Может статься, сей младенец будет когда-нибудь господарем Молдавии.
      Госпожа Каломфира распеленала младенца и показала мужу метку. Юрг Литян склонил над меткой голову.
      Вскоре погиб Штефэницэ Водэ, ушел к своим предкам.
      И когда настало время, призвали Юрг Литян и госпожа Каломфира воина, ведавшего тайну, и вверили ему отрока. Страшной клятвой связали его и велели ему отвезти мальчика во Львов, в дом Мати Хариана, торговца драгоценными камнями, двоюродного брата Юрга.
      Так был отправлен в чужую страну сын Штефэницэ Водэ, рожденный госпожой Каломфирой.
      И вновь потекло время; новые бури налетели на страну вослед отгремевшим. Как-то весной, воротившись с керванами из Львова, Юрг Литян по прозванию Белоконь занемог и, почуяв близкую кончину, призвал к себе свою супругу Каломфиру и сказал ей:
      - Слушай, возлюбленная, и помни. Хорошо мы жили с тобой в этой жизни, и вот настал мой смертный час, должен я покинуть тебя. Оставляю тебе часть нажитого мною золота и драгоценных камней. Лежит твоя доля в тайнике в башне, а ключ от тайника найдешь в суме под подушкой, на которой покоится моя голова в сей последний час. Найдешь в той кожаной суме и опись всех изумрудов, рубинов и алмазов, что даны на хранение моему двоюродному брату Мати Хариану. Это достояние его светлости Иона, сына почившего Штефэницэ Водэ. И не думай, возлюбленная, что Мати Хариан не сдержит слова, ибо Мати Хариан - самый добронравный муж в стране польского короля и усыновил он отрока Иона перед богом и львовскими судьями.
      Сказал это Юрг и умолк навеки.
      С честью похоронила Каломфира возлюбленного супруга в часовне близ усадьбы и стала думать, как бы ей поехать во Львов повидаться с сыном.
      Разыскала она через верных своих слуг сотника Петрю, который жил в Сучаве вдали от крепости, отстраненный от господарской службы. Ведь сотник Петря служил Штефэницэ Водэ, а господарь Рареш снял с жалованья всех верных служителей своего племянника Штефэницэ.
      Посоветовалась госпожа Каломфира с сотником Петрей и положили они, что сотник повезет ее во Львов к сыну. Готовились они всю весну, задержались по делам усадьбы и часть лета на берегах Серета и Сучавы, а под Ильин день отправились во Львов и предъявили его милости Мати Хариану листы из сумы князя Юрга.
      Возрадовался купец Хариан, увидев госпожу Каломфиру; своему приемышу назвал ее родной его тетушкой, сестрой матери. Заливаясь слезами, обнимала сына госпожа Каломфира, но отрок Ион Водэ не ведал, что приезжая красивая госпожа ему родная мать.
      А на другой год Каломфира не могла отправиться во Львов: родила она сына от сотника Петри - совсем затуманила ей голову любовь к другому милому. Но через год опять отправилась она во Львов и обняла отрока Иона Водэ, своего первенца. И так она ездила все годы до самого княжения Штефана Саранчи, а тогда друг ее, ратник Петря, став капитаном при дворе, сопровождал свою госпожу во главе двенадцати конников до самого Львова. А в то лето, когда на охоте погиб в феврале Александру Корня, госпожа Каломфира опять родила в старой усадьбе между Сучавой и Медвежьей Поляной.
      Давние дела, забытые дела, слова, унесенные молвой...
      Сидя у изголовья Никоарэ, матушка Олимпиада вспоминала прошлые дни. Стояло серое утро, ветер печально шумел в саду, разбрызгивая по оконным стеклам дождевые капли.
      Раненый почивал глубоким сном, весь во власти сонного макового зелья, выпитого в полночь. Повернувшись под покрывалом, тихо застонал он - тяжкие сны виделись ему.
      Внезапно открыл глаза.
      - Приснился мне, матушка Олимпиада, давний случай.
      - И мне также, государь, хотя я не спала.
      Но Никоарэ глядел в упор и не видел ее. Потом опустил голову на пуховую подушку и крепко зажмурил глаза.
      - Сон приснился мне, - пробормотал он.
      Ненадолго умолк, потом проговорил явственно:
      - Снилось мне, будто я в городе Баре в Польше с братом Александру. Ему двенадцать лет, мне - двадцать. И вот, точно коршун, пронеслась страшная весть.
      И сказал испуганным шепотом:
      - Будто матушку нашу убили разбойники. Грабители требовали сказать, где ее богатства. А она не сказала, и они зарубили ее... И отправились мы проститься с ней... Нет, мы не поехали, потому, что она убита и уже похоронили ее... и усадьба сгорела... Верный служитель матушки дед Петря привез нас во Львов к брату нашему Иону Водэ. И тогда только узнал Ион Водэ, что мы братья по матери... И велел государь деду Петре повезти нас на запорожские острова, научить нас ратному делу...
      Раненый скиталец метался во сне, пытаясь лечь поудобнее.
      Матушка Олимпиада наклонилась и подула ему на крепко сжатые веки.
      Никоарэ повернулся на правый бок, внезапно открыл глаза и, посмотрев прояснившимся взглядом, спросил спокойно:
      - Я говорил во сне, матушка? Такая уж у меня привычка. О чем я говорил?
      - Что Ион Водэ послал тебя к запорожцам.
      - Вот ведь что приснится! Знай, матушка, что это одни выдумки.
      - Да я и не слушала. Глядела в окошко. Ишь как льет дождь со вчерашнего вечера, стучит, беспокоит тебя! Спи, утром проснешься, позабудешь дурной сон.
      - Да, - шепнул Никоарэ и вновь забылся сном.
      Матушке Олимпиаде показалось, что он дышит спокойнее. Вздохнув, она снова расположилась на стуле и скрестила руки на груди.
      Из сеней еще слышалось некоторое время бормотанье стражников Стынгачу и Штефана, сына Марии. Потом они, очевидно, тоже прикорнули - до слуха матушки Олимпиады стало доноситься странное жужжание.
      8. ОХОТА У ВЕРШИНЫ БОУРЫ
      Каждый месяц, по установленному в епархии порядку, приходил из лесного скита иеромонах для совместной с попом Чотикэ службы и чтения житий святых.
      Одни лишь безногие не стоят тогда обедни: стекаются в церковь все прихожане со многими дарами. Поп и иеромонах состязаются в песнопениях, и чаще верх берет поп Василе Чотикэ. Уж больно хорошо он поет. Молитвы же читает, не заглядывая в требник, отчего и доводит их к концу проворнее книжника-монаха. Зато в сказаниях вся власть и слава достается иеромонаху: не спеша, по порядку читает он предания о жизни святых отцов; в это самое время прихожане кто слушает, а кто разглядывает роспись на стенах.
      В минувшем году в день святого Спиридона иеромонах Диомид из Боуренского скита поведал людям о деяниях того самого искусного целителя и философа, который чудесами и вопросами поверг во прах богопротивного еретика Ария. Мало того, повелел Спиридон конским головам, отрубленным слугою нечестивца, сызнова прирасти к туловищам. Святой отец Спиридон наглядно доказал Арию, как обстоит дело с единой нераздельной троицей. Взял он в руки кирпич и изрек: "Един он". И когда сказал так, загорелся вдруг кирпич, поднялся огонь кверху, вода потекла вниз, а глина осталась на ладони святого.
      Год спустя отец Василе Чотикэ оказался один перед своей паствой в праздник святого Спиридона: не пришел еще монаху черед помогать ему при богослужении.
      После всех песнопений и молитв заприметил отец Чотикэ, что крестьяне и крестьянки ожидают еще чего-то. И вспомнил он прошлогодние сказания о подвигах святого.
      - Знаю, чего вы дожидаетесь, - сказал его преподобие, сходя с амвона. - Поведаю вам, братья и сестры во Христе, что новых деяний, кроме как с конями и кирпичом, неизвестно, чтобы святой сей совершил за нынешний год. Так что остановимся на сем. Буде совершит он в новом году иные чудеса, так доложу вам о них на будущий год.
      Наши дэвиденские рэзеши - народ хитрый, обрадовались словам своего пастыря; речь попа Чотикэ пришлась им больше по вкусу, нежели проповедь иеромонаха Диомида.
      Вот какой случай поведала предводительница целой ватаги рэзешских жен, числом четырнадцать, которые поднялись на крыльцо к управительнице Марии и застали там деда Петрю, дьяка Раду и батяню Гицэ Ботгроса.
      Дьяк и Гицэ покатывались со смеху. Дед лучше владел собой, он только поглядывал на баб из-под мохнатых бровей. Кто их знает, что они еще задумали.
      - Тут бес какой-то замешался, - пробормотал он своим товарищам. Кликнем-ка Марию на помощь.
      - Скажи-ка, милая, как звать-то тебя? - спросил он предводительницу женок.
      - Маргой звать, - отвечала она, - и не подъезжай ко мне, ратник, с мягким и лукавым словом, не думай утихомирить нас. Во младые годы - дело было другое. Да еще у нас и горе такое, что в груди разрывается.
      - Что ж у вас стряслось, скажи на милость? В притче твоей, знать, был умысел какой-то против нас?
      - Что ж, отважимся и поведаем, дедушка. Ты не гляди, что мы бойкие, перед твоей милостью мы робеем, так и знай. Живем мы, все четырнадцать рэзешских женок, на дальнем конце деревни, и кабаны по весне губят плоды наших трудов.
      - Бобы и горох?
      - Правильно сказываешь, добрый ратник: бобы и горох. Жаловались мы старосте Евгение и лесникам, да они все откладывают со дня на день. Отрядили мы их к вам, к смелым воинам, да вот они говорят, будто не дали вы им доброго ответа.