- Неужто? Смотри-ка ты! Мир переменился. Слышь, бабка Маранда? Аль уснула?
      - Сплю... Уснул бы тот Дрэгич вечным сном.
      Копье снова кашлянул и плюнул в горячую золу, потом сказал:
      - Слушайте, кумы. В господаревом дворце идет суд над боярами, продавшими государя Иона Водэ.
      Бабка прошептала:
      - Перевелось бы все их племя!..
      - Рубит им Измаил-палач топором головы, даже притомился. И рука у него ослабла. Так что вышло повеление от нового дворецкого Митри Лэкустэ: прибавить Арапу еще добрый кусок мяса на день.
      - И рубит он боярам головы всем подряд? Ну и диво!
      - Рубит, как суд постановил, батяня Тимофте.
      - Виданное ли дело! Так и знайте - все от того, что показалось хвостатая звезда.
      Бабка снова пропищала:
      - Звезда с хвостом, а государь с мечом. Лишь бы не порубили сынов наших.
      - Бабка, - возмутился дед, - замолчи лучше, а не то рот заткну.
      - Очень я тебя испугалась! Так не забудь, кум Некулай, своего слова.
      И тогда в великой тайне поведал Копье, зачем он приехал к ним.
      Расставшись со стариками и пообещав воротиться ночью, он сел на коня и отправился в Горуны искать сватов и кумовьев, людей достойных и надежных для того дела, которое он замыслил.
      38. ТАМ, В УСАДЬБЕ ЗАБРОШЕННОЙ...
      Там, в усадьбе заброшенной
      Под пеплом в девять слоев,
      Под прахом пожарищ,
      Ветрами развеянных,
      Ты ищи следы
      Стародавней беды,
      До самого сердца земли дойди,
      Бесценный камень найди там внизу
      Застывшую слезу
      В давнюю пору пролитую...
      Несколько дней спустя, девятнадцатого декабря, незадолго до рассвета, поблизости от того места, где побывал Копье, на пути к Томештской общине послышалось какое-то гудение - похоже было, что роятся пчелы. Но стояла глубокая осень, колоды были попрятаны в омшанники, а пчелы пробуждаются и свадьбы справляют лишь в лучах вешнего солнца. То было гуденье человеческих голосов: по уединенным тропинкам среди лесов и холмов торопливо пробиралось большое скопище ратников, войско того негодяя, который носил имя пыркэлаб Иримия и приобрел позорную известность в княжение Иона Водэ.
      Во главе турецких конников и сборного молдавского войска двигался сам Иримия, а проводниками ему служили местные жители; с ним также отряд бояр и боярских детей. Известно, что молдавские бояре и боярские дети большие охотники до потасовок и схваток. Любят они погарцевать на коне, похваляясь дорогим убранством. Они заранее радовались, что нежданно-негаданно захватят господарев двор и стольный город и разобьют двенадцать сотен ратников гетмана Подковы, пусть он хоть двенадцать раз Подкова и гетман!
      Да будь у него хоть двадцать сотен, хоть тридцать - все одно! Да и какие там сотни! Где Подкове их взять, коли его разбойники разъехались по волостям грабить? Не успеют воины Подковы глаза продрать, как бояре и наврапы, подобравшись втихомолку, кинутся и захватят господарский двор и Карвасару, окружат монастыри и крепко запрут выходы оттуда. Глядишь, до полдня еще далеко, а власть уж перешла в руки боярства, и уже мчатся гонцы к Петру Хромому и зовут его - пусть немедля жалует господарем в стольный город, захватив с собою турецкие отряды, кои он получил от беев дунайских крепостей.
      Гомон и гул, подобный пчелиному жужжанию, усиливались с каждым часом: среди ратников пыркэлаба шли недоуменные разговоры по поводу замеченных в небе перемен, предвещавших поражение и бегство неприятеля. Вот уже третью ночь все бледнее становился огненный меч кометы, словно он задернулся прозрачным золотым покрывалом. Уже занималась заря, и при свете ее было видно, как летят к тому золотому покрывалу стаи диких уток с озера Кристешты, что лежит у самого впадения реки Жижии в Прут.
      Отдохнув на привале, пыркэлаб сел на коня, намереваясь подняться с наврапами и боярами на гору Пэун. Ионицэ Зберю младшего и Костэкела Турку он отослал к пешему войску с приказом осторожно двигаться низиной к пруду монастыря Фрумоаса, находившегося около самого господарского дворца.
      Пусть нагрянет туда чернь, вооруженная вилами, топорами, косами и палицами. А как двинется этот сброд, пусть гонцы возвращаются и следуют за его милостью Иримией.
      Пыркэлаб носил кушму с султаном из белых перьев, свисавших надо лбом. Он был еще в полной силе и хорошо держался в седле, хоть ему шел пятьдесят третий год. Чуб и борода были у него еще черные как смоль, глаза сверкали.
      Справа и слева от Иримии ехали кравчий Могилэ и казначей Журжа, тучные бояре, неуклюжие, как мешки, набитые зерном. Поднимаясь в гору верхом, они дышали так же часто и тяжело, как их кони.
      - Не лезли бы с одышкой своей на войну! - пробормотал сквозь зубы пыркэлаб и, ударив коня, поскакал вперед. Крестьяне-проводники, только что нанятые в Томештах, поспешили за "его светлостью", погнав своих низкорослых, но крепких коней. Придержав на миг скакуна, боярин Иримия спросил:
      - А где тут сыны старика?
      - Вот мы, твоя светлость, Кэлин и Флоря, воротившиеся из лесу к своим старикам.
      - И хорошо вы знаете тропы?
      - Не хуже диких коз, - ухмыльнулся Флоря.
      - Добро. Боярам дан приказ выйти к Томороагэ, как называет то место лесник Брудя. Ведите и меня сначала туда. А ты кто такой? - спросил он человека в громадной мохнатой бараньей шапке, со свинцовым кистенем, высевшим у него на запястье правой руки. Сей взъерошенный муж скакал на пегой коняшке, которая нетерпеливо грызла удила.
      - А вы кто такие? - прибавил пыркэлаб, обратясь к отряду верхоконных крестьян.
      - Мы - стража твоей светлости и ведем тебя, куда ты сам пожелал, ответил всадник, ехавший на пегой коняшке. - Их милости Васкан и Динга наняли нас. Мы тебя живо выведем к господарскому дворцу. Да мы не только все места знаем, мы и в схватках горазды, боярин. Стреляные воробьи.
      - Как тебя зовут?
      - Копье. Небось слыхал, твоя светлость, обо мне?
      - Тот самый Копье, которого армаш Гьорц собирался вздернуть?
      - Тот самый, твоя светлость.
      - Ну, сейчас ты все можешь искупить, Копье. Будешь не хуже людей, приму тебя на господареву службу.
      - Верно, твоя светлость. А остальные - тоже наши люди, все как на подбор.
      - Ладно. Не будем мешкать, а то уж день разгорается.
      - Через полчаса будем там, где надобно твоей светлости. А не прикажешь кому-нибудь из нас поскакать и свернуть остальных бояр на эту тропку?
      - Ладно. Спосылай за ними. А мы поднимемся, чтобы раньше их поспеть к Томороагэ.
      Двое всадников повернули назад. Прочие поехали с пыркэлабом дальше.
      Посланные всадники повели боярские отряды вниз. Затем объяснили их милостям капитанам отрядов Турче и Тудорану, какая дорога лучше.
      - Правей держите, правей, - советовали они, - и поспешайте, а то уж день настает.
      А как только ободняло, - грозно заревел турий рог, громыхнули пищали, из виноградников выскочили с громкими криками ратники Никоарэ, вращая над головами саблями, бросились на пешее войско Иримии, шедшее в низине, и рассеяли его. Натиск их был словно прорвавшийся поток. В воздухе понеслись вопли отчаяния, предсмертные крики, заставившие боярский отряд остановиться и повернуть вспять. Турча и Тудоран спешно отправили к пыркэлабу двух проводников, а сами двинули свои отряды в бой.
      Как говорится в повести о великом воителе Александре Македонском, ратники Никоарэ, наводнившие низину, рубили неприятельское войско "со всего плеча". А вдогонку за подоспевшим боярским отрядом вынеслись их леской чащи запорожцы с арканами в руках. Им нужны были живые, сброшенные с седел всадники, кони и доспехи сих всадников. Впереди же, со стороны равнины, замыкали круг другие сотни, поддерживая конников, примчавшихся из леса.
      Пошла настоящая охота, которую боярин Иримия не мог увидеть с той тропки, что вела к вершине Пэуна; но шум ее долетал до его слуха.
      В лесном безлюдье пыркэлаба внезапно охватил страх, точно позади него в седло уселась смерть в облике скелета и голый череп ее, усмехаясь, скалит зубы. Боярина бросило в дрожь, к горлу подкатила тошнота, но все же он оглянулся - раз вправо, раз влево, касаясь плеча черной бородой и выкатив круглые глаза, вонзил шпоры во взмыленные бока скакуна. Но тут он увидел меж деревьев, как сыны Тимофте и Копье с товарищами обходят его на своих невзрачных лошаденках и перерезают ему путь.
      Его сопровождали и вели, как было обещано. Он горько захохотал, обнажая саблю. Замелькали тени и на вершине Пэуна среди белых стволов берез. Он метнулся от них как раз в то мгновенье, когда Копье догнал его слева.
      Копье кинул аркан, и тут же за веревку уцепились еще двое, чтоб остановить буйный порыв коня. Всадники спешились и схватили боярина. Он бешено бился, ударяя их по головам рукоятью сабли, а бесстыдное мужичье смеялось, дерзко глядя на него из-под мохнатых шапок и старательно, не торопясь, вязало его.
      - Пойдем, поклонись государю Никоарэ! - ухмыляясь, приказал Копье.
      Пыркэлаб заносчиво огляделся, гневно фыркая. Его повели, скорее поволокли, к березам. Там, сидя на коне, дожидался Никоарэ; рядом стоял великий армаш Петря, а дальше другие сановники и Константин Шах, запорожский гетман.
      Никоарэ молча суровым взглядом окинул предателя пыркэлаба. Смотрел долго, и лицо его перекосилось от злобы. Чернобородый пыркэлаб отводил в сторону взгляд, косил глаза навыкате с красными прожилками. Простонал сквозь кровавую пену у рта:
      - Живодеры!
      - Твоя правда, - развеселился дед Петря. - Изловили собаку, снимем с нее шкуру.
      Шум схватки, происходившей в низине и среди оврагов, все более отдалялся. Торопливо прибывали отряды молдован и запорожцев, окружали вершину Пэуна, образуя охрану господарю.
      В одиннадцатом часу утра его милость пыркэлаба Иримию скинули, точно мешок с зерном, перед красным крыльцом, и он грузно рухнул на мощеный двор.
      Толпа, собравшаяся у крепостных стен и на стенах, закричала, извергая на Иримию хулу и проклятия; на высокой наворотной башне трижды коротко ударил колокол.
      Служители великого армаша развязали Иримию и поставили его на ноги.
      - На помост! На помост! - вопил народ.
      Иримия забился в руках своих стражей, кинулся на землю. Его подняли и понесли.
      Снова трижды ударил колокол; в проеме звонницы, выходившем к городу, показался глашатай и громким голосом оповестил:
      - Люди добрые, нынче по решению высокого суда свершится казнь Иримии-предателя. Будь он проклят во веки веков!
      Толпа городского люда хлынула под каменные своды ворот. Некоторых в давке вытеснило вверх, и толпа несла их на плечах. Женщины визжали, жалобно пели слепцы, человеческий поток все возрастал.
      На красном крыльце внезапно показался Младыш; перегнувшись через перила, он мгновенье смотрел на толпу, затем худое, бледное его лицо исчезло из виду. Очутившись во дворе, он незаметно прокрался к помосту. Остановился, напряженно прислушиваясь к злобным крикам толпы.
      Неожиданно на помосте появился палач Измаил, он поднял к черному лицу топор и, высунув большой язык, лизнул гладкую сталь. Толпа, как всегда, шумно обрадовалась выходкам Арапа.
      Александру протискивался в толпе поближе к палачу, настораживаясь, когда раздавалось забытое имя: "Иримия! Пыркэлаб Иримия!" Стража жалостливо пропускала его - бедный безумец был братом господаря.
      Один из сановников, сидевших рядом с Никоарэ и смотревших на казнь, великий армаш Петря Гынж, повернул голову и увидел приближавшегося Младыша. Видно было, что Александру охвачен небывалым возбуждением.
      Младыш сделал прыжок и поднялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. В голове его вихрем кружились обрывки мыслей, где действительность смешивалась со сновидениями и грезами наяву.
      Дед торопливо вышел ему навстречу, загородил дорогу.
      - Куда ты, мальчик?
      Александру не отвечал, будто не слышал. С таинственным видом сам задал вопрос:
      - Там Иримия? Отец моей девы?
      - Мальчик, тебе тут нечего делать, - уговаривал его дед. - Воротись в свою горницу.
      Безумец не слышал.
      - Теперь я знаю, что звалась она Илинкой, - шепнул он. - Отец ее идет за ней. И я должен идти.
      - Нельзя.
      Дед положил руку на плечо Александру и остановил его. Подошли на помощь двое служителей.
      Младыш, оскалив зубы, рванулся и, вывернувшись из рук служителей, кинулся на грудь старику. Вдруг с гневным криком выхватил из-за пояса великого армаша кинжал в ножнах из слоновой кости и, обнажив его, ударил старика в левый бок; мгновенье он удивленно глядел на кровь, просочившуюся меж пальцев, и так же молниеносно вонзил клинок себе в грудь.
      Дед пошатнулся, обхватив его руками. Но окружающие догадались о случившемся лишь в то мгновенье, когда Младыш, извиваясь червем, упал у ног деда Петри. На него, хрипя, свалился и дед; из уст старого Гынжа хлынула кровь, будто алые розы расцвели под белыми его усами.
      Покотило, сидевший рядом с господарем, вскочил.
      - Что такое? - крикнул Никоарэ.
      - Государь, он зарезал деда Петрю.
      Никоарэ замер, весь побелев. Дед Елисей опустился на колени и приподнял левой рукой голову великого армаша. Младыш уже не содрогался.
      - Родного батьку убил! - укорил его старый запорожец, поднимая кулак.
      Немногие поняли слова эти, произнесенные на незнакомом языке.
      Покотило оборотился к своему другу и упавшим голосом сказал:
      - Теперь уж все, сынок... Закончил ты все свои дела.
      И, стеная, опустил голову. Гынж вытянулся и застыл на руках запорожца.
      - Покотило, - прошептал Никоарэ, - не смею понять твоих слов.
      - Не знаю уж, государь... Может, сказал я безумные слова. Не обращай внимания.
      Дед Елисей украдкой оглянулся. Кругом люди замерли, не могли прийти в себя.
      Никоарэ закрыл лицо руками, затем отвел их. Кинулся к ступенькам крыльца. Раду Сулицэ последовал за ним. Никоарэ обернулся, глаза его были сухими.
      - Раду, прикажи отнести оба тела в господарский дом и позаботиться о них.
      - Хорошо, светлый государь.
      Раду повернул назад. Никоарэ прошел в дом сквозь толпу слуг, мужчин и женщин, метавшихся во все стороны и ломавших руки. Заметив господаря, они застыли на месте.
      - Прочь отсюда! - приказал он.
      Слуги и служанки кинулись к дверям.
      В наступившей тишине Никоарэ расслышал стоны и жалобы матушки Олимпиады. Он вошел в ее горенку. Старуха кружила по комнате сама не своя, словно внезапно ослепла, сжимала дрожащими руками виски. Почуяв присутствие Никоарэ, оборотилась.
      - Ой, ой, ой! - стонала она, качая головой.
      - Говори, матушка, - приказал Никоарэ. - Коли знаешь, не держи меня в неведении.
      - Что мне сказать, государь? - уклончиво ответила старуха. - Великий грех совершился.
      Но чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Подковы, она опустила руки и еле слышным шепотом испуганно спросила:
      - Откуда ты узнал, государь? Кто тебе открыл?
      - Не спрашивай, матушка! Говори сама, говори правду.
      - Правда, государь... Двойное несчастье, государь... Сын убил отца.
      - Матушка, это невозможно... не может быть... - простонал в страхе Никоарэ.
      Олимпиада утвердительно закивала головой, глядя на него сквозь слезы. И добавила шепотом:
      - Это все гордость матушки вашей. Не хотела госпожа Каломфира, чтобы вы знали, что отец ваш - простой воин. Господь ей судья!
      - Никто не будет судить ее во веки веков! - злобно вскричал Никоарэ, с ненавистью глядя на нее. - Я расплачиваюсь за все, я, самый несчастный!
      - Государь, - завопила Олимпиада, преклоняя колена, - кара господня ждет тебя за такие слова... У престола всевышнего ответишь за свою гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто тебя успокоит? Весна твоя увяла, закатилось твое солнышко.
      И, точно заговаривая тяжелый недуг, в отчаянии прошептала два эллинских стиха:
      В пустыне сердца
      Заходит солнце воспоминаний...
      Никоарэ Подкова рассмеялся, словно охваченный безумьем.
      - Ха-ха! Ты, матушка Олимпиада, говоришь, точно Хариклея из книги Гелиодора. Но я не игрушка, как Феаген, я - воин, исполнивший свой долг, и я найду в себе силы выстоять до конца. Ха-ха!
      Старуха поднялась с колен и, шатаясь, протянула руку, точно защищалась от злого духа.
      В соседней комнате послышались шаги. Никоарэ повернулся к двери.
      - Это ты, Раду? Войди!
      Дьяк остановился на пороге, будто в грудь толкнул его новый ужас в этот час ужасов. Как мог Никоарэ быть таким спокойным? Или он дошел до предела отчаяния и разум его помутился?
      - Открылось, Раду, что старик Петря был отцом моим и Александру.
      Дьяк поклонился и поцеловал правую руку Никоарэ.
      - Логофет Раду, - сказал Никоарэ, - пусть собирается совет. Список виновных исчерпан, но поступили жалобы бедных против ненасытных. Пусть свершится суд и утвердится справедливость.
      Дьяк поклонился.
      - Будет исполнено, славный государь.
      - И еще одно надобно сделать, Раду. В воскресенье двадцать первого декабря приказываю отслужить заупокойную обедню по усопшему брату нашему Иону во всех церквах - в каждом городе и в каждом селе, куда только дойдет повеление наше. Пусть народ чтит память его светлости.
      - Хорошо, государь. Дадим знать повсеместно.
      - В тот же день, логофет, собрать на господарский пир наших служителей и капитанов сельских рэзешских отрядов, находящихся в стольном городе. Быть по сему!
      В день двадцать первого декабря рано утром забили барабаны на улицах и глашатаи закричали на перекрестках:
      - Слушайте, слушайте господарево повеление!
      Люди толпились вокруг глашатаев и внимательно слушали. До самых дальних окраин дошла весть о страшных событиях, совершившихся во дворце.
      - Государь повелевает похоронить с пышностью дорогих его сердцу усопших - великого армаша Петрю и брата своего Александру. Отпевание совершится ныне в десятом часу за городом под горой Копоу в деревянной малой церкви святого Николая-бедного. Могилы вырыть у древнего дуба, рядом с церковью. Пусть почивают ратники сии, и молодой и старый, вблизи бедняков, за которых голову сложили, и да не погаснет память о них во веки веков.
      И опять кричали глашатаи:
      - Пусть знает всяк человек, и торговец и цыган, что в храмах города раздают калекам, вдовам и нищим калачи и кутью, пожертвованные государем на помин души усопших.
      Затем в окружении верных людей проехал по городу верхом на коне Никоарэ. Он был в дорогом убранстве, однако, не белел султан на шапке у него, исхудавшее лицо точно окаменело.
      Проехав под звон колоколов ко дворцу мимо толпившихся у храмов людей, господарь вошел в пиршественную залу. Уселся во главе стола и посмотрел вокруг с печалью в сердце, считая друзей своих, стоявших у кресел за длинным столом. Иных уж не стало. Все приметили скорбную тень, омрачившую лицо господаря.
      Его высокопреосвященство митрополит Анастасий произнес молитву, благословляя трапезу. Никоарэ поклонился гостям и движением руки пригласил их сесть.
      Когда в кухнях стало известно, что почтенные гости сели за стол, явилась целая вереница стольников, принесших закрытые крышками медные посудины, которые по обычаю подносили сперва господарю, сняв с них крышку.
      Если господарь изъявлял желание откушать, то главный стольник Алекса Лиса первым отведывал блюдо новой деревянной ложкой.
      За стольниками следовали кравчие. И главный кравчий, дед Елисей, пригубив из кубка, как стольник пробовал яства из миски, преподнес господарю питье.
      Никоарэ почти ничего не ел и не пил, но просил Шаха с есаулами, капитанов своих ратников с Острова молдаван и капитанов местных рэзешей есть и пить вдоволь.
      Когда доели последнее блюдо, снова наполнены были чаши, все сотрапезники встали и Никоарэ помянул усопшего Иона Водэ. Затем он прибавил:
      - Возлюбленные братья и воины, исполнен долг наш перед государем, успокоены наши сердца. Пребывание наше в стольном городе Молдовы окончено. Осушим сию последнюю чашу за вас, остающихся, а мы уйдем в наш запорожский вольный край.
      Тоскливое недоумение изобразилось на многих лицах. Но большинство еще утром узнало о решении господаря и удивлялось меньше.
      Поднялся Митря Лэкустэ, старик рэзеш, который в течение четырех недель пребывания Никоарэ в стольном городе был сановным боярином-дворецким; пригладив седеющую бороду и белые свои кудри, он сказал:
      - Крепко порадовало нас, государь-батюшка, твое пришествие и мы горько печалимся, что ты уходишь. Научил ты нас стоять за правду, поубавил число притеснителей и призвал установить вековую вольность наших дедов. Впереди еще ждут нас немилосердные времена, но от твоей светлости получили мы надежду на избавление; верим в него, и о нашей надежде узнают и другие поколения, когда настанет светлая година.
      Митря лэкустянин подошел к Никоарэ, коснулся губами перстня с печатью; господарь обнял его.
      В воскресенье вечером логофет Раду, ведавший господаревой казной, выдал капитанам и есаулам жалованье для каждой сотни - по два талера на воина. И стало известно, что еще по три талера получит каждый у Иакова Лубиша, банкира его светлости, либо во Вроцлаве, либо в днепровских поселениях.
      Никоарэ соизволил также подарить по полталера всем старым служителям господарского дворца, служившим ему, пока он находился в стольном городе.
      Утром двадцать второго декабря конники Никоарэ Подковы двинулись обратно в том же строгом порядке, в каком пришли.
      Четыре сотни под началом негренского капитана Козмуцэ остались в Яссах, другие сотни - в волостях для поддержания на время отхода войск порядка в стране. А главная часть войск перешла до полудня Прут.
      Матушка Олимпиада била челом господарю о горькой участи своей.
      - Не оставляй ты меня, государь, одинокую. Дозволь и мне перейти на Украину. Авось, обрету покой и забвение в какой-нибудь женской обители подле великого града Киева. А дозволишь, так я сначала съезжу домой в Филипены, соберу свою одежду, кое-какие вещи и немногие драгоценности, оставшиеся мне от мужа.
      - Хорошо, так и сделай, матушка, - отвечал Никоарэ Подкова. - Жди меня в Филипенах.
      С бьющимся сердцем выслушала старуха Олимпиада эти слова, которых совсем не ждала. Стало быть, Подкова хочет еще увидеть те места, где промелькнул весенний сон его любви.
      В это короткое путешествие Никоарэ сопровождали его старые товарищи; их было меньше и были они печальней, чем в лето семьдесят шестое.
      В Дэвиденах старики встретили Никоарэ Подкову слезами и стенаниями. Потом гетман вышел в сад, желая побыть один со своими друзьями. Он разыскал гробницу Давида Всадника и рядом, около кустиков зеленого барвинка с плотными глянцевыми листьями, увидал свежую могилку, где покоилась та "девица-краса", о которой писала в грамоте матушка Олимпиада. Грамоту эту Никоарэ все еще носил при себе.
      Он молча постоял у могилы, посылая вслед навеки утраченной деве скорбную мысль, и та поплыла за кометой в холодные глубины неба.
      Матушка Олимпиада приехала в Филипены собрать вещи, с которыми не хотела расстаться; двор и зверей своих она подарила своей ученице Сафте.
      Когда Олимпиада и Никоарэ Подкова с сотнями, стоявшими на страже вокруг Дэвиден, достигли брода около Липши, у переправы через Днестр уже хлопотали ратники с Острова молдаван.
      С севера надвинулась седая мгла, и завертелись в воздухе белые кони первой зимней вьюги.
      - Знаю я вас, - горестно рассмеялся Никоарэ, - не раз я бился с вами и побеждал!
      39. РАССКАЗ КУМА НЕКУЛАЯ
      Солнце жгло в полную силу. Стоял месяц сенозарник [август] лета тысяча пятьсот семьдесят восьмого, - знойная пора, когда в Молдове начинается жатва.
      На постоялом дворе Горашку Харамина, у распутья дорог, ведущих в Сучаву, Яссы, Пьятру и Роман, встретилось несколько приезжих; ища спасения от палящей жары, они устроились в тени ореховых деревьев. К путникам подсели местные жители - отдохнуть от трудов, освежиться в прохладе, а главное узнать, что творится на белом свете.
      Это было в четверг, двадцать второго числа. К постоялому двору то и дело подъезжали путники. Первыми прискакали с северной стороны по большому шляху, проложенному вдоль берега реки, двое всадников на низкорослых конях; ехали они, как видно, издалека: часть поклажи у обоих была приторочена у седла, остальную они везли в больших переметных сумах на запасных конях.
      Харамин внимательно оглядел их и одобрительно кивнул головой. Ему нравились выносливые кони с хорошим ходом; Горашку Харамину немало довелось видеть таких коней минувшей осенью, когда из Запорожья пришел в страну Никоарэ Подкова с молдавским и козацким войском. Горашку даже показалось, что он знает и подъехавших ко двору всадников, только он не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах видел их. Может быть, встретились в Романе, когда рубили головы братьям Грумеза, сановникам Петру Водэ Хромого?
      Вслед за этими чужеземцами дорогой, которая вела из Рэзбойен и Тупилац, пожаловали к полдню еще трое, должно быть, горные пастухи, подумал хозяин. У пояса висят башлыки, на голове - широкополые шляпы; беленые сывороткой рубахи стягивает широкий кожаный кимир, на ногах кожанцы с загнутыми носками. Как и у тех, что прибыли ранее, у всех троих наверняка есть оружие, только не на виду. Косматые кожухи приторочены сзади у седел; должно быть, в них и припрятаны балтаги с короткой рукояткой.
      Сняв поклажу с коней, они, как и первые всадники, некоторое время отдыхали. Поглядели на козацких лошадок - те свободно паслись на лужайке, ловко отрывая зубами сухие пучки травы.
      - Добрые кони, - проговорил старый овчар, - сами добывают себе корм. Да и наши гуцульские не хуже. Вы вроде как нездешние будете?
      Старший из двух незнакомцев, приехавших с северной стороны, кивнул: верно, мол, нездешние. Но ничего не ответил. Он был седой, немного взъерошенный, с затуманенным взором. Его спутник был помоложе, черноволосый и смуглый, глаза у него блестели, точно капли дегтя.
      Старший овчар нагнулся к своим товарищам (один был его лет, другой молодой хлопец) и шепнул им несколько слов. Те кивнули.
      - Просим хозяина подойти к голодным, а пуще того жаждущим путникам, обратился он к Горашку Харамину, стоявшему среди земляков.
      Харамин заторопился:
      - Хлеб у меня есть, - заверил он, - а брынза, поди, у ваших милостей у самих найдется.
      - Верно, хозяин. А еще потребуется нам кувшин вина.
      - Можно.
      Хозяин оборотился к приезжим, прибывшим первыми.
      - А вашим милостям что будет угодно?
      - Да и нам бы кое-что потребовалось, только мелких денег нет.
      - Не беда. На заезжем дворе Харамина путник может утолить жажду и голод, не разменивая злотых.
      - Серебряных талеров, братец Харамин.
      - Ну что ж, не разменивая серебряных талеров.
      Седой проезжий рассмеялся.
      - Добрые порядки в молдавской стороне.
      - Верно, - подтвердил хозяин. - Только вот господарские порядки никуда не годятся. Откуда же вы следуете, ваши милости?
      - Такому достойному человеку можно и сказать: от ляхов едем.
      - Вот как! Друг другу приятели будете, что ли? На братьев вроде как не похожи.
      - Нет, мы братья. Не по матери - по кручине.
      Харамин вытер рукавом потный лоб и с удивлением уставился на собеседника.
      - С тобой, добрый человек, не помню, чтобы встречался я, а вот товарищ твой заезжал ко мне на постоялый двор.
      - Возможно, - молвил седой путник.
      - Заезжал я на твое подворье, батяня Горашку, - подтвердил второй путник. - У тебя хорошая память.
      - Узнаю голос, - обрадовался хозяин. - Я ведь тоже певчим был на своем веку. Зовут тебя Иле, и проезжал ты летось с дьяком. А тот дьяк такое нам поведал, что его и теперь еще вспоминают наши земляки.
      Пастухи, не мигая, смотрели на них, прислушиваясь к разговору. Потом оставили свой угол и подошли поближе.
      - Хозяин, - попросил самый старший, - не томи ты нас ради бога. Принеси-ка побыстрее кувшин - угостим братьев по кручине.
      - Живо сбегаю, одна нога здесь, другая там, - крикнул Харамин.
      Он и впрямь побежал и мигом воротился, запыхавшись, неся два больших кувшина. Один поставил возле себя, второй пододвинул поближе к приезжим.
      - Дозвольте, люди добрые, - проговорил он, - позвать и вон тех селян из долины Молдовы выпить из моего кувшина. И вас дозвольте попотчевать. А как опорожним мой кувшин, тогда пейте из своего.
      - Быть по сему, - согласился старый пастух. - Мы достанем из дорожной сумы копченой брынзы, а радушный хозяин даст нам хлеба и велит своему одноглазому служителю поджарить на угольях кусок сала, чтобы хватило всему собранию. У меня в поясе, хозяин, денег вдосталь.
      Младший брат по кручине, Иле Карайман, кинул долгий взгляд на овчаров, вспомнилась ему удалая застольная, и, не долго думая, он затянул сладким голосом:
      Каждый день вино я пью,
      Где же я деньги достаю?
      Хоть работать не люблю,
      Хоть не сею, не полю,
      Деньги в поясе коплю!
      - Ох-ох! - вздохнул он, - давно уж не радовалось сердце мое.
      Седой пастух тут же загудел басом:
      Пил я день и пил неделю,
      Сорок дней шальной от хмеля,
      Девять уж коней пропил,
      Жажду все ж не утолил.
      - Так ты, братец, вон какой? - обрадовался взъерошенный путник из ляшской стороны. - Ударим по рукам! И пить желаю я с тобой из одной чаши.
      Когда первый кувшин был опорожнен, старый пастух оттолкнул его ногой и, потянув к себе свой кувшин, наполнил кружку.
      - Эге-гей, братья! - гаркнул он. - Знай же: я всем известный Пахомий, чабан из Пьятра-Тейулуй на реке Бистрице; вот этот - брат мой родной, а вон тот - сынок его, а мне, значит, племянник. Покинули мы родную землю, уходим через Днестр туда, где, как мы слыхали, молодецкими делами прославился доблестный витязь, земляк наш, по имени Ботгрозный.
      - И мы про него наслышаны... - подтвердил хозяин постоялого двора.
      - Вот что я скажу вашим милостям, - ответил седой путник, кивая головой. - Земли, откуда мы путь держим, страхом и удивлением полнятся от дел сего неукротимого всадника с вострой саблей, которому запорожцы дали имя Юрий Ботгрозный.