Дьяк приметил опрокинутое кресло; подошел прямо к столику, нагнулся и поднял грамоту матушки Олимпиады. Никоарэ отобрал ее и осторожно, точно драгоценность, положил в кимир. Вдвоем подняли кресло, дьяк придвинул его к окну. Никоарэ сел, логофет продолжал стоять.
      - Чем же ты встревожен, светлый государь? - проговорил Раду Сулицэ, внимательно вглядываясь в своего господина. Затем, опустив голову, выслушал ответ, размышляя про себя, что надобно делать и как ответить.
      - Думается мне, - спокойно проговорил он, - что проступок брата твоей светлости - не вероломство и не вражье дело, а грех молодости. Будь снисходителен, светлый государь. Все мы люди-человеки, и ничто человеческое не чуждо нам.
      - Теперь я немного успокоился, друг, - отвечал Никоарэ. - Конечно, и я ведь тоже человек, верно ты говоришь. Я понимаю Александру... Но и гнев мой оправдан. Как тебе сказать? Иного друга нет у меня рядом, дьяк, а мудрость твоя мне знакома. Потому и потянуло меня сейчас побеседовать с тобою. Ну вот... Как бы это сказать?... Мне бы полагалось быть нетерпеливей Ликсандру и ускакать туда, куда помчался он, ибо звали туда меня, а не его... Однако я сдержал свое сердце и нахожусь там, где быть мне долг повелевает.
      Дьяк опустил голову.
      - Государь, а коли его милость ошибся, так сама ошибка будет ему карой. Глаза, что встретят Александру, пронзят его взором, подобным отравленным стрелам. Пожалеем его. Воротится он с уязвленным сердцем.
      Никоарэ схватил дьяка за руку.
      - Ты прав, друг, - шепнул он, устремив в окно невидящие глаза. Подождем.
      Логофет Сулицэ почувствовал, что могучая рука Никоарэ горит, как в жару огневицы.
      - До будущей пятницы, славный государь, надеюсь, все уладится. И брат твоей светлости воротится с дедом Петрей. В пятницу откроется в дворцовой зале суд над злодеями.
      В четверг, за день до открытия суда, донесли господарю, что великий армаш Петря Гынж прибыл со свитой из Дэвиден. Никоарэ бросился на балкон. Он взглянул на ступени красного крыльца. В глазах у него помутилось. Того, кого ожидал он, там не было. В легкой тележке Дэвидяна сидели Йоргу Самсон и матушка Олимпиада. С крытой козацкой телеги сошли дед Петря и батяня Гицэ Ботгрос и помогли спуститься Младышу, вернее тени прежнего Младыша таким он казался усталым и немощным. Иле Карайман тоже соскочил с передка и, оставив коней на попечение дворцовых служителей, кинулся поддержать больного.
      Было ясно, что Младыш надорвался и изнемог. Он беспомощно шатался из стороны в сторону, его вели, держа под руки. В красивом его лице не было ни кровинки, голова клонилась то на одно плечо, то на другое, никла к груди.
      Олимпиада заметила, что господарь дожидается на балконе, и двинулась к нему, высокая, в черной одежде, повязанная траурной шелковой косынкой; торопливо взойдя по ступенькам, она схватилась за голову, еле сдерживая вопль, и бросилась к Никоарэ, приникла к его руке.
      Никоарэ молча смотрел на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами, хотел заговорить и не мог - голоса не было. Только взглядом молил ее объяснить. Служителям и страже подал знак уйти прочь.
      - Что случилось с Александру? - простонал он. Во рту у него пересохло, как от жара.
      - Чуть было не погиб, государь... Долго лежал без дыхания, еле вырвала его из-под крыла смерти... Но связи с этим миром у него более нет.
      Матушка говорила тихо и быстро, внимательно оглядывая Подкову.
      Никоарэ пытался еще что-то спросить, но голос не слушался его. Олимпиада ответила и на безмолвный его вопрос.
      - Примчался он к дому нашего мазыла и кинулся к деве. Он звал, вопрошал. Дом был пуст. Старики ужинали у Йоргу Самсона. А он все искал свое видение, искал милую, как снилась она ему в мечтании. А девы-то уж не было, светлый государь. В Ильин день уснула навеки, и похоронили ее рядом с гробницей Давида Всадника.
      Матушка умолкла. Никоарэ смотрел на нее неподвижным, пристальным взглядом.
      - Говори, матушка...
      Он еле слышно шепнул эти слова, но Олимпиада знала, о чем он спрашивает.
      - Когда Ликсандру понял, что нет ее в живых, он кинулся по садовой тропинке, нашел свежую могилу... С яблонь упало несколько яблок на рыхлую еще землю. Он испустил вопль и упал ничком, весь извивался и бился головой о плиту старой гробницы. Потом затих, лишился чувств, и только на третьи сутки пробудилась в нем искра жизни. Но ты сам видел, государь, - мыслями он теперь не с людьми, а со своими безумными видениями.
      Никоарэ Подкова молчал, силясь скинуть с себя тяжесть давящего отчаяния. Он вышел, сопутствуемый матушкой Олимпиадой, услышал шум голосов, догадался по движениям служителей, где больной, подошел и отворил дверь; дед Петря сидел на краю дивана, на котором лежал Младыш, слабый и тихий, вытянувшись под покрывалом и откинув голову на подушку.
      Подкова приблизился и, сев возле больного, положил ему руку на лоб. Глаза Александру открылись, но не увидели брата.
      - Сашко, - шепнул Никоарэ, как в давние детские годы, когда еще жива была их матушка.
      - Мальчик, тебя батяня твой зовет, - пробормотал дед.
      Александру вздрогнул, услышав голос брата. То был знакомый голос, но еле внятный и такой отдаленный - до сознания Младыша ничего не доходило.
      Никоарэ медленно поднялся, очень медленно, словно нужен был долгий срок, чтобы встать с кресла...
      - Матушка Олимпиада, - шепнул он, - останься здесь, у изголовья бедного мальчика. Дед, тебя ждут дела армэшии. Поговорим потом, когда успокоюсь.
      Когда Никоарэ переступил порог, его настигли сдержанные стоны старухи Олимпиады. Сводчатые покои, по которым он проходил, были безлюдны, пустынны. Служители скрылись по закоулкам, дабы не мешать государю излить свое горе.
      Подкова тихо подошел к своей опочивальне. Дверь в нее осталась открытой, он услышал голоса. Говорил дьяк, и напевно, точно читая отходную, кто-то отвечал ему; этим собеседником мог быть лишь Гицэ Ботгрос.
      Никоарэ остановился, прислушался.
      - Дьяк, сударь мой, - молил Ботгрос, - сделай милость, скажи ты государю, что я верный ему слуга. Столько он потерял, так пусть возле него будет душа, преданная ему. Сие на пользу ему будет.
      - Не проливай слез, батяня Гицэ, ты ведь не баба, - проговорил логофет Раду. - Государь благосклонно примет твой дар. В такие часы одни друзья могут принести ему успокоение.
      - Верно, дьяк. Вотще жаловаться, вотще слезы лить, вотще вопрошать. Никто ответа не даст. Отчего вянет цветок весенний, отчего пересыхает родник... Вот и государь... Он слышит нас. На коленях молю, светлый государь, не отврати лица своего от меня.
      36. ПРАВЫЙ СУД
      По господареву велению в пятницу ноября тридцатого дня открылся в тронной палате суд над боярами, предавшими Иона Водэ в лето 1574.
      Судьями были: двадцать два старейших рэзеша из волостей, шесть государевых и его высокопреосвященство митрополит Анастасий, глава суда. Государь Ион Никоарэ Водэ сидел тут же на троне, держа в руках меч и булаву; позади него с обнаженными саблями стояли двенадцать его ратников с Острова молдаван.
      Ворота крепости отворились, и во двор лавиной хлынул народ, который впустили при условии, что будет он вести себя чинно и мирно, не нарушая судебного разбирательства гиканьем, воплями и хулою на судимых злодеев. Кругом двора в два ряда стояли копейщики.
      Погода была по-прежнему тихая, ласковая. В девятом часу утра солнце весело играло, проникая сквозь оконца палаты. Высокий суд открылся, митрополит Анастасий прочитал молитву "Царю небесный". Судьи встали. По окончании молитвы Водэ сел на престол, а судьи, продолжавшие стоять, все разом поклонились Никоарэ.
      Заговорил митрополит Анастасий:
      - Братья православные, государь Ион Никоарэ призывает нас начать ныне и продолжать в последующие дни до двадцатого декабря включительно суд над боярами, продавшими три года тому назад, в пору войны Иона Водэ с оттоманами, государя своего и отчизну. Государь Никоарэ говорит: "Нет прегрешения страшнее того, что совершили сии бояре: богопротивней оно убийства отца, матери и братьев, ибо сие есть измена отчизне, иудино предательство, проклятое во веки веков". И повелевает государь: пусть народ увидит ныне гибель сих бояр; да примут они кару в сей быстротечной жизни, а не в день страшного суда.
      Митрополит Анастасий остановился, поглядывая на господаря.
      Лицо у Никоарэ Водэ было печальное и бледное от бессонной ночи.
      - Таково в точности мое повеление, - внятным голосом проговорил он.
      Тогда митрополит опустился в кресло. Перед судьями явился логофет Раду в воинском облачении с саблей у пояса. Он открыл книгу с именами виновных, составленную по списку капитана Негри, и положил ее на стол. Отдельно положил перечень тех, кого надобно было судить в первый же день.
      Он поклонился и сказал:
      - Достойные судьи, к тому, что сказано преосвященным владыкой, митрополитом, возглавляющим высокий суд, государь еще прибавляет: "У правосудия на глазах повязка. Меч его разит, не ведая жалости".
      Судьи вздрогнули; никто не проронил ни слова.
      По левую сторону митрополита показался Христофор, молдавский дьяк из личной господаря канцелярии; ногтем с траурной каемкой он отметил в списке, лежавшем на столе, имя первого подсудимого и громко его выкрикнул:
      - Его милость пыркэлаб Иримия!
      - Отсутствует, - подал голос служитель, стоявший у дверей.
      Судьи мгновенье недоуменно молчали.
      - Ничего, - кротко подсказал Христофор. - Пока его милость пыркэлаб будет схвачен, пусть высокий суд решает без него.
      Митрополит проговорил:
      - Против пыркэлаба Иримии свидетельствует вся страна.
      Судьи подняли руки: "Правда".
      - Тогда решаем: отсечь ему голову, - мягким задрожавшим голосом постановил митрополит.
      - Так что мы ему тут крест поставим, - смиренно произнес молдавский дьяк Христофор.
      Он принарядился в серый кафтан с воротником из рысьего меха и явно чувствовал себя особой значительной, но высказывал излишнюю суетливость. Логофет Раду метнул на него суровый взгляд, словно одернул старого и глупого коня.
      - Чья же теперь очередь? - смутившись, степенно начал дьяк Христофор. - Теперь очередь пыркэлаба Крэчуны, его милости Харалампие Панцу. Этого боярина, - осклабился он, - точно курицу на насесте, схватил запорожский есаул Григорий Оплетин. Ввести Харалампие Панцу.
      - Ведут, - отвечал привратник дед Арвинте, повернувшись с неожиданным проворством. - Сюда, боярин, - обратился он к пыркэлабу Харалампие.
      От пыркэлаба осталась лишь жалкая тень. Он еле волочил ослабевшие ноги. Мигая, в страхе поглядывал то на судей, то на Подкову. На вопросы митрополита Харалампие Панцу утвердительно кивал головой, признавая, что действительно был в отряде боярской конницы, перешедшей на сторону язычников в лето семьдесят четвертое.
      Дьяк Христофор шептал про себя:
      - Сейчас поставим ему крест. Отрубят ему голову, а я чернилами вычеркну его из списка. Готово!
      Митрополит вынес приговор.
      Пыркэлаб Крэчуны диким взглядом поглядел вокруг и, упав на колени, протянул руки к господарю. Но служители подхватили его и уволокли. Дед Арвинте покачал головою, глядя ему вслед.
      На красном крыльце раздался громкий голос глашатая:
      - Харалампие Панцу, пыркэлаба Крэчуны, предать казни через отсечение головы.
      До слуха судей донесся протяжный рев собравшейся во дворе толпы.
      Тем же порядком были осуждены виновные бояре волости Путны: второй ворник Анастасие Тротушану, казначей и сборщик дани, подарков и пешкеша Штефан Дымбу, господаревы судьи Василе Белей, Константин Мындру и Ницэ Боу, бывшие фокшанские ворники Захария Фрынку и Захария Стегару и, наконец, Костя Лепэдату, спэтар [боярский чин - командующий] Петру Хромого.
      Все они предстали перед судом, признали свою вину и выслушали укоры высокопреосвященного владыки Анастасия, затем под угрожающий рокот и крики толпы прошли по двору для принятия сурового наказания.
      Стража во дворе наклонила копья, и народ несколько приутих.
      На помост, возведенный в глубине двора, за дворцовыми хоромами, поднялся палач Измаил Арап. Он попробовал острие топора средним пальцем левой руки, потом засучил рукава красной рубахи и тонким голосом прогнусавил:
      - Бар-бар, бар-бар!
      - Бараны! Бараны! - вопила толпа, наслаждаясь видом громадного и кроткого слоноподобного палача, привезенного турками из Абиссинии и проданного молдавскому двору в дни княжения Лэпушняну.
      Иной пищи, кроме бараньего кебаба, Измаилу не требовалось; иного ремесла он не знал - будучи скуден умом и нем, ни к чему другому не был пригоден. Спал, положив рядом с собой топор, и в долгие дни безделья все натачивал его о каменный брусок и смазывал затем бараньим жиром. С годами Измаил Арап не менялся, не ведая своих повелителей, оставался глухим и немым орудием господаревой власти.
      После недолгого молчания народ опять загомонил:
      - Бараны! Зарезать их!
      В сияющей небесной вышине с шумом пронеслась к пруду, блестевшему в лощине, стая уток.
      - Бабка Мария, - крикнул кто-то в толпе, - утки твои улетели к пруду.
      Толпа загоготала, и в это же мгновение пронесся второй вопль палача:
      - Ай! Ай!
      Измаил Арап наносил удар преклонившему колени осужденному, и голова скатывалась на помост. Палач тотчас подхватывал ее, показывая народу и рыча, скалил белые, как у тигра, клыки.
      Судьи, заседавшие в гнетущей тишине тронной палаты, догадались по крикам и внезапному молчанию толпы, что началась страшная работа.
      В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая мысль: "Первая неизменная основа власти молдавских господарей - дьяк. Вторая - палач".
      За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной улыбкой сказал судьям:
      - Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет больше работы - и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят пойманных и из других городов.
      - Государь, - заговорил логофет Раду, - разослал я весть по уездам, что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и погребение совершить в любом храме. Господин, - прибавил он шопотом, перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как будто стал оживать.
      - Наконец-то слышу добрую весть!.. - со стоном молвил Подкова.
      Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и прохлада - узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане, но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки. Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.
      И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял его за руку.
      - Сашко, - тихо позвал Никоарэ, - Сашко...
      - Да... - прошептал Младыш.
      - Сашко, скажи, чего тебе хочется...
      - Батяня, батяня! - внезапно закричал несчастный.
      - Говори, - ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.
      Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.
      - Батяня, я завертью, завертью опустился... под землю... к внучке стариков... Как же ее звали-то? Позабыл... Я несусь, несусь к ней, а она убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх... к комете. Тогда-то я не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда... за нею...
      Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые глаза.
      - Государь - шепнула она, - уж если он стал вспоминать, можно надеяться на исцеление.
      - Возможно ли?
      - Надейся, светлый государь.
      - Что ж, будем надеяться, матушка.
      Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в ужасе всплеснула руками.
      - Кто исполняет завещанное, - промолвил Никоарэ, - должен вынести свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.
      Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым перстнем.
      - Крепись, светлый князь. Господь воздаст тебе.
      - Что ты говоришь, матушка Олимпиада? - горько рассмеялся Никоарэ.
      - Господин мой, не греши. Иль усомнился в священных истинах?
      - Ах, матушка, была бы жалость и справедливость по ту сторону звезд! Но нет ее. Небо пусто и не внемлет нашему отчаянию. И сила, которой мы одолеваем пустыню смерти, только в нас самих, в немощных детях земли.
      - Ты говоришь, как язычник, государь, а не как христианин.
      - Говорю, как несчастный человек, матушка.
      37. ПРИЯТЕЛЬ И КУМ НЕКУЛАЙ КОПЬЕ
      Протянулись одна за другой долгие бессонные ночи.
      Однажды Никоарэ, лежа без сна в своей опочивальне, наедине со своими мыслями, услышал шум в сенях и голос стража:
      - Государь почивать изволит.
      - Еду от его милости есаула Григория Оплетина. Государево дело!
      Никоарэ ударил молотком в медную тарелку, висевшую рядом с кроватью. Загремел гром. Никоарэ приглушил его рукой.
      Страж крикнул:
      - Войди!
      Подкова сел в постели. Страж вошел со свечой и пропустил гонца. Укрепив свечу в подсвечнике, отступил к слабому мерцанию светильников, горевших в сенях.
      Господарь тотчас узнал посланца.
      - Это ты, Копье?
      - Я, государь. Одним духом примчался к тебе.
      Говоря это, Копье скинул у дверей вильчуру и спрятал от глаз господаря кистень, повернув на себе кожаный пояс.
      - Ты, видно, спешишь, Копье? - спросил Подкова.
      - Да уж если я, государь, пробрался сюда, так хочу поскорее доложить все по порядку. Когда мы установили тут власть, дед Петря погнал меня в Путну к есаулу Оплетину за вестями. Задержался я там недолго: есаул Григорий Оплетин позвал меня и повелел отвезти твоей светлости важную весть - найден след пыркэлаба Иримии.
      - Сказывай! - крикнул Никоарэ и, кинувшись к Копью, затряс его за плечи.
      - Я и сказываю, государь. Найден след пыркэлаба.
      - Стало быть, не убежал из страны?
      - Нет, государь. Встретил он стражу Петру Хромого - возвращалась та стража с брода Облучицы и шла с прохладцей, как у них водится, мешкала по селам в поисках снеди и баб. Значит, стало у пыркэлаба Иримии пятьсот турецких наврапов с ихним баш-булук-башем - как-никак начало власти. Пристали к нему иные бояре со своими слугами да сборные дружины. Собралось войско в две тысячи конников. Помимо сего, доверенные люди пыркэлаба зовут на жалованье и добычу бывалых ратников, воевавших в Нижней Молдове три года назад. А еще нанимают, а то и силой хватают пастухов и беглых хлеборобов. Умножая свое войско, пыркэлаб торопко перешел из Бакэуского края в Васлуйский. Я только на три дня опередил его. Прикинули мы с есаулом Григорием и мыслим так, государь: сей дерзкий враг уверен, что в стольном городе у тебя мало сотен, а прочие разосланы в разные стороны. Вот и задумал пыркэлаб Иримия спешно идти к Яссам, минуя шляхи и хоронясь от наших всадников меж холмов, по лесам, выбирая окольные тропки. И как подойдет к Яссам - ударит с тыла: ты-де, государь, только вперед глядишь, а об угрозе с юга и не помышляешь.
      - Он так мыслит? - удивился Никоарэ.
      - Так.
      - Помни, Копье: кто идет к гибели, поначалу разум теряет. Мне войско Иримии ни к чему. Самого Иримию хочу живьем захватить.
      - Думаю, дело это статочное, светлый государь. На пути его в Томештах, в Горунах и дальше, в Боросештах, у меня кумовья и приятели. Договорюсь с ними, и как дознаются они о приближении пыркэлаба, тотчас оповестят нас. С позволения твоей светлости постараемся заманить его в капкан.
      - Посмотрим, - задумчиво проговорил Никоарэ.
      Пока Копье вел свой рассказ, Никоарэ успел одеться, натянуть сапоги, опоясаться саблей. Отворил окно, выходившее на крепостной двор, объятый тишиной. Затем подошел к смятой постели и снова ударил в медную тарелку.
      Вошел страж.
      - Разбудить служителей, - приказал Никоарэ. - Пусть оповещают о собрании в Малой палате. На собрание созвать армаша Петрю Гынжа, логофета Раду, гетмана Шаха. А если прибыл, как обещался, Елисей Покотило, - пусть и его позовут. Все сейчас нужны мне; нынче ночью никто уж больше спать не будет. Отправить гонца по окрестностям и оповестить сотников: приказываю им быть наготове по своим квартирам, держать коней под седлом, дабы сотни могли разом выступить по нашему повелению. Пусть дожидаются повторной вести от нас. Ступай и ты, Копье, последи, чтобы повеление мое было в точности исполнено. Думается, весть твоя принесет мне, наконец, успокоение.
      Верные товарищи Никоарэ никогда еще не видели его в таком волнении, как в ту ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Сразу кончилось его хмурое молчанье. Снова жизнь обрела для него цену.
      Служители проводили господаря в Малую дворцовую палату. Зажгли двенадцать свечей в свисавшей с потолка люстре. Никоарэ опустился в кресло; при нем пока находились лишь Иле и Копье.
      Ночную тишину нарушило пение старых петухов, хрипло перекликавшихся на господарском дворе.
      - Это петухи Княжны [дочери Петру Рареша, матери Петру Хромого], заметил Иле Карайман.
      Подкова усмехнулся и сказал вполголоса, скорее самому себе: - Вот еще одна незыблемая основа власти в Молдове.
      Оба верных друга Водэ недоуменно переглянулись, не понимая смысла этих слов Никоарэ.
      - Было восемнадцать петухов, - пояснил Иле. - Шестерых прирезали для твоих обедов, государь.
      - Теперь понимаю, отчего мне так трудно было угрызть их мясо, улыбнулся Никоарэ. - Верно, они ровесники своей хозяйке.
      Старый служитель дед Арвинте покачал головой.
      - Славный государь, - осмелился он сказать, - эти дьяволовы трубачи каждую ночь зовут Кяжну. Нехорошо выйдет, коли не прирежем всех. Один останется, так и тот будет звать ее обратно из могилы. В княжение Иона Водэ, упокой, Господи, его душу, собирались привезти немецких мастеров из Голландии да установить часы на башне.
      - Время проходит и прогоняет нас и без часов, - мягко улыбнулся служителю Подкова.
      Такие слова испугали деда Арвинте, и он умолк, стоя у дверного косяка. Слух его, привыкший ко всем звукам и отголоскам, раздававшимся под сводами дворцовых покоев, раньше других уловил шум приближавшихся шагов.
      - Идут... - прошептал он.
      - Старик, - снова проговорил Никоарэ, задумчиво глядя на служителя, я, кажется, знаю тебя.
      - Верно, государь. Служил я усопшему Иону Водэ, а потом постельничий господаря Петру прогнал меня. Теперь же я сам, по своему почину пришел. Стоять буду у дверей твоей светлости. А насчет петухов Кяжны я и раньше говорил - еще когда княжил Ион Водэ, милостивый к бедному люду. Да, еще тогда я говорил, чтоб их всех прирезали.
      Вошел Шах со своим есаулом Мирчо Поповским, затем капитаны Агапие Лэкустэ и Алекса Лиса, армаш Петря, логофет Раду, а последним, торопливо шагая, вошел капитан Козмуцэ Негря, прибывший лишь в полночь. Он шагнул к господареву креслу и, склонившись, приник на мгновение лбом к правой руке Никоарэ. В глазах у Козмуцэ помутилось, сердце сильно стучало - ведь только что узнал он, какое горе постигло его господина; эту весть он сразу услышал, едва сошел с коня. Но все остальные соратники Никоарэ, опечаленные горестным возвращением Младыша, сейчас были спокойны, и сам господарь, казалось, сбросил с плеч своих тяжкое бремя своего несчастья.
      Когда Никоарэ подал знак Копью говорить, служитель дед Арвинте, как и полагалось, оставил тайный совет.
      Гонец Григория Оплетина стал неспешно рассказывать низким голосом о появлении пыркэлаба Иримии.
      В те краткие минуты, пока длился рассказ, Никоарэ почудилось, что он погружается в какую-то глубокую и благотворную тьму. Проснувшись, он подумал, что спал долго. Но гонец еще рассказывал. Собравшиеся жадно внимали ему.
      Когда все стало ясно, Никоарэ велел Константину Шаху высказать свое суждение.
      - Мыслю так, - заговорил гетман, - послать Григорию Оплетину весть, чтоб следовал за пыркэлабом, не показываясь ему и не ввязываясь в драку. Пусть продвижение его, подобно смутной тревоге, подстегнет пыркэлаба. И пусть в Бырландском крае стоят наготове мои запорожцы, а со стороны Серета ратники твоей светлости с Острова молодован; и те и другие двинутся по тем дорогам, куда мы их, по обстоятельствам глядя, направим. Только чтобы путь Иримиева войска не изменился. Пусть наши отряды теснят его и гонят вперед, как загонщики сбивают дичь к охотничьим засадам.
      - Доброе слово и добрая мысль, - согласился Никоарэ. - Все надо рассчитать так, чтобы нам тут успеть подготовиться. Хорошо бы побывать завтра за горой Пэун и ознакомиться с местностью, своими глазами увидеть здешние поляны, леса и овраги. А после нас пусть знакомятся и капитаны, и есаулы с отобранными своими людьми. Так вот, други мои, - заключил Никоарэ, - коли случай захочет, то может нам выпасть столь большая радость, что ее не омрачит и самая черная беда.
      До утра еще оставалось пять часов...
      "Изнемог он телом и устал душою", - вздохнув, подумал Раду.
      Наутро Копье, пробираясь верхом среди виноградников, снова поднялся на гору Пэун и спустился по другому ее склону к томештским рэзешам. В ветвях старых дубов, под которыми он ехал, тихо шептал, крепко подружившийся с краем, южный ветерок.
      "Вот и это тоже чудо, - думал всадник, - такое же знамение, как чудесная хвостатая звезда. Никак не хочет прилетать к нам северный ветер. Ясное дело - сперва должны мы закончить работу в Яссах, а потом уж..."
      Пусть зима, мне хоть бы что.
      Насвистывая молодецкую песню, Копье пересекал пустынные поляны. Копыта коня шуршали по сухой, опавшей листве.
      Ехал он старой охотничьей тропой, что вилась в окрестностях стольного города, под боком у Петру Водэ Хромого; не раз езживал по ней Копье искать убежища и приюта у своих друзей, скрывавших его в Томешатской общине. А нынче, под крылом господаря Никоарэ, прежний разбойник иною силой исполнился, иное стало сердце у него.
      Около часу ехал он шагом по склону горы и добрался, наконец, до землянок, вырытых у подножья ее под обрывом. Над этой желтой глинистой кручей, как стреха, навис темный лес.
      Копье спешился у девятой землянки, отвел коня под ветхий камышовый навес; когда он подошел к землянке, у порога пес, завиляв хвостом, лизнул ему руку, а в открытой двери уже дожидался гостя добрый его приятель кум Тимофте.
      - Кум Некулай, - весело крикнул Тимофте, потряхивая седыми кудрями, и широкая улыбка обнажила единственный его зуб, белевший в черном провале рта. - А ведь я уж считал тебя погибшим! Привел господь свидеться. Нынче ночью приснился ты бабке Маранде. Она и на бобах гадала, вышло, что приедешь ты из дальнего места.
      - Верно, что из дальнего, батяня Тимофте, из самого господарского двора в Яссах.
      - Вот как? - удивился Тимофте. - То тебя недруги ловили, а теперь ты их ловить будешь. Добро! Заходи, усаживайся на припечье - на лавке лежит моя бабка Маранда; с тоски расхворалась бедняга. Пойду дам коню твоему ячменя и сейчас же ворочусь.
      Тимофте вышел. Бабка Маранда, стеная, завозилась на лавке.
      - Что с тобой, бабка Маранда? Какая хворь с тобой приключилась? мягко спросил господарев посланец.
      - Эко горе мое горюшко, кум Некулай, - простонала бабка, поворачивая к нему увядшее лицо. - Трех сынов родила, - старший, сам знаешь, на войне сгиб в Нижней Молдове, а двое младших тому уж полтора года ушли в лесную братию, в коей и ты побывал, - молодецкие дела вершить да творить напасти. А нынче слух идет, будто стала у господаря крепкая власть и не милует он тех, кто чинит пакостные дела. Сгинут сыны мои, кум Некулай. Висеть им на перекладине с петлей на шее. Горе одиноким денечкам нашим. С той поры, как ты отошел от нас поближе к горам, совсем мы оскудели. А как ушли в лес сыны наши, бросили мы со стариком хату в селе и поселились в этой вот землянке, у виноградника. Хоть изредка взглянуть на сынов... Живем тут, как дикие звери, а уж коли остаться без сынов, так на что нам и жизнь?
      - Кэлин и Флоря в леса ушли?
      - Ушли, кум Некулай. Может, и встретишь их - они разок-то в неделю заглядывают сюда, - посоветуй им воротиться на законный путь. Авось найдется для них кусок хлеба в княжение Иона Никоарэ Водэ.
      - Бросила бы ты, бабка Маранда, лясы точить, - сердито проговорил с порога старик. - Вишь совсем задохнулась. Закрой-ка лучше глаза да слушай. Вот оно житье-то наше, кум Некулай, - тихо произнес Тимофте. - Тяжко нам, и старуха моя недолго протянет. А не станет ее, так и не знаю уж как быть. Разве что к волкам в Боросештский лес уйти.
      - В том лесу есть скит, старик, - пропищала бабка. - Ступай в монахи, служи по мне панихиды, замаливай мои грехи.
      Копье досадливо кашлянул и сплюнул в золу очага, как в те времена, когда он скитальцем находил пристанище в этой землянке.
      - Слушай, кум, и ты послушай, кума, - проговорил он своим звучным голосом. - Ежели заглянут сюда сыны ваши...
      - Сей же ночью, - подтвердила бабка Маранда.
      - Коли заглянут ночью Кэлин и Флоря, так я бы научил их, как им искупить вину свою. Я не ради них приехал, но вижу, и они могут быть помощниками в том деле, на которое я хочу батяню Тимофте позвать.
      Бабка проговорила жалобно:
      - Нет, ты им присоветуй, присоветуй, кум Некулай. Прибавилось бы мне тогда жизни, и увидела бы я еще одну весну.
      - Да замолчи же ты, старуха, закрой глаза, подремли, - заохал дед. Коли придут сыновья, посоветует он им, и все тут. А не придут, мне посоветует - это все едино. Не забывай свое слово, кум! И поведай, что делается при господаревом дворе. Слыхать, гнев там господень? Арап, сказывают, даже умаялся от такого избиения. Рубит головы боярские?
      - А чьи же?
      - Может, он отрубит голову и чаушу Дрэгичу, нашему гонителю?
      - Чего же не отрубить? Пожалуйтесь государю - и готово.