- Без позволения?
      - Я сам отвечу перед государем.
      - Раз нам дано повеление, не смей его преступать!
      Александру кинул на старика гневный взгляд. Дед Елисей понял, что в этом гневе, как молния в грозовой туче, таится большая опасность. Он промолчал.
      - Все равно поеду! - крикнул Александру.
      Есаул вздохнул. Он мог бы распорядиться задержать Александру, однако не сделал этого. Как предупреждал его Никоарэ, в горячке желания и запальчивости Младыш себя не помнил.
      Александру дал знак двум ближним всадникам и бросил сквозь зубы:
      - За мной!
      Воины ждали распоряжения есаула.
      - Езжайте, - тихо проговорил тот, а глазами добавил, чтобы поскорее вернулись.
      Они кивнули в знак того, что поняли, и заспешили вслед за своим капитаном. Но безумец не обращал на них больше внимания. Он уже забыл о них.
      Долго скакали они за Александру; когда он придерживал коня, ехали и они шагом, когда снова начиналась бурная скачка, - скакали и они.
      Одним из двух всадников был Доминте Гырбову, который оказался таким разговорчивым в церкви селения Скеи. Второй был хмурый и молчаливый человек, некий Митря Богза, бывший чабан.
      То погоняя, то придерживая коней, проводили они Младыша до поворота дороги, где справа начинался старый лес. И тут вдруг капитан Александру осадил скакуна, подняв его на дыбы, потом, точно саранча, скакнул через шлях и помчался по лесной тропинке под закатными лучами солнца.
      Богза остановился, за ним и Доминте.
      - Куда это он мчится? - удивился чабан.
      - Чорт его знает, - пробормотал младший Гырбову. Богза ухмыльнулся.
      - Ну, уж мы не отважимся следовать за его милостью, а то как бы не попасть в беду. Глядишь, опоздаем и отстанем от сотни.
      - Поворотим-ка живо коней, - сказал Доминте, - и доложим есаулу. Не то разгневается батяня Некита и кулаком поучит меня.
      34. В СТОЛЬНОМ ГОРОДЕ МОЛДОВЫ
      В четверг двадцать второго ноября, находясь вблизи Скулен на Пруте, Подкова получил весть от гетмана Шаха, что Петру Хромого нет в Яссах. Вот уже две недели, как он оставил стольный град и переправился через Дунай возле Исакчеи, намереваясь одарить беев в дунайских крепостях, а затем следовать далее, в Стамбул. Турецкая стража сопровождала его до брода Облучицы, а оттуда не спеша идет обратно. В Яссы она еще не могла поспеть. Хорошо бы незамедлительно захватить город.
      В тот же день, двадцать второго ноября, Никоарэ Подкова к вечеру перешел Прут, а в пятницу двадцать третьего ноября его передовой отряд быстро поднялся в гору к Поприканам.
      По татарскому шляху через Рэдукэнен спешил и гетман Шах, держа путь к холму Чирик.
      Из Поприкан Никоарэ во главе двенадцати сотен, отделившись от Петри Гынжа, пошел в обход мимо Копоуского леса по долине Пэкурара, оставив две сотни в Галате.
      Продолжая кружный путь через Мирославу, он вышел в долину Бахлуя, а затем к плотине пруда в Фрумоасе. Захватив все высоты и пути со стороны Бучума, он оставил стражу в монастыре, находившемся около пруда, и обложил господарский двор со стороны долины. Шах шел со стороны Чирика, дед Петря - от горы Копоу. Войсковые телеги закрывали все входы в город.
      Когда первая сотня подобралась в пешем строю со стороны пруда к малым воротам господарского двора, около помещений господарских сейманов [стража], со всех сторон поспешили к ней на помощь горожане с лестницами, топорами и кирками. Подбадривая друг друга, они принялись рубить ворота топорами и расширять кирками трещины в стенах.
      На горе у больших ворот, выходивших к храму святого Николая, раздался грохот. Подкова, наблюдая за всем с пустыря у Фрумоасы, догадался, что дед Петря подошел к воротам крепости и начал обстреливать из пищалей башню над входом в часовню, на которой обычно толпилась стража.
      Солнце стояло высоко в ясном небе, показывая лишь час пополудни. На южной окраине города, в низине Карвасара, где был караван-сарай для турецких купцов, поднялся великий шум; с колокольни церкви Святой Пятницы ударили в набат, и большой колокол зловеще гудел; где-то в той же стороне начался пожар, к небу поднимался столб густого дыма, легкое дуновение теплого ветерка относило его к северной возвышенной части города. Этот теплый ветерок, по мысли Никоарэ, предвещал, что хорошая погода установилась надолго.
      Справа вдоль стен монастыря Фрумоаса скакали запорожские всадники, посланцы Шаха, с вестью о его приближении. Первый всадник вез простоволосую бабенку, посадив ее на коня впереди себя - сия веселая путеводительница направляла ратников по тропинкам, известным только местным жителям.
      В это время его высокопреосвященство митрополит Анастасий, запершись с великой поспешностью и страхом в стенах монастыря святого Саввы, дожидался от своих верных слуг вестей, чтобы решить, как ему надлежит поступать. Один за другим прибегали к покоям настоятеля попы, иноки, дьяконы и сопели у дверей, дожидаясь приема. А игумен Макарий все ходил в соседней комнате и жалобно стонал, точно у него болели зубы.
      - Преосвященнейший владыко! - тонким голосом возопил второй дьякон митрополита Кристя Сырбу, преклоняя колени у порога. - Такого войска еще не видел наш город. Улицы полны конными ратниками.
      - Ваше высокопреосвященство, - оглушительно пробасил в испуге первый дьякон Ананий Бырля, - одно нам спасение: идти на поклон, да как можно скорее.
      - Отчего же, Ананий? - улыбаясь, спросил его высокопреосвященство.
      - Сперва воины капитана Петри уложили из пищалей много дарабанов [пехотинцев] и немцев, так что двое воронами свалились с колокольни, а потом внизу пошли на господарских ратников пешие воины Подковы; и как обнажили они сабли, да как принялись рубить наших, те сразу закричали: "Сдаемся! Припадаем к стопам его светлости Никоарэ. Пусть простит он нас и отпустит куда глаза глядят, а не то пусть смилуется и принимает нас на жалованье".
      - Нечего сказать, хороши воины! - усмехнулся митрополит. - А господарю Петру Хромому как раз тут и загорелось отправиться в туретчину, оставив страну на произвол судьбы. Да падут же на его главу проклятия за грабежи и пожары.
      Преклонил колени перед его высокопреосвященством и благочинный храма Святой Пятницы поп Кирикэ.
      - Не стоит хулить понапрасну, владыко, - подал он голос, - вот уже час, как глашатаи во всех частях города оповещают, что государь Ион Никоарэ пришел в страну без злобы и никому-де не будет от его воинства ни притеснения, ни увечий, ни ограбления. Да убоятся лишь басурмане в Карвасаре - тех живо окоротят, и мигнуть не успеешь.
      - Так оповещают глашатаи? - удивился отец митрополит.
      - Так, высокопреосвященный владыко, вот тебе крест, как на духу говорю. А еще кричат глашатаи, что государь идет с молдавским войском и с помощью христианских братьев. И учинит он суд в стольном граде.
      - Какой суд?
      - Будет судить сильных мира сего, владыко.
      - Дерзает сей князек судить их заместо Господа Бога?
      - Дерзает, владыко, и ничего с ним не поделаешь. Весь город наш заполнили ратники, и еще идут и идут войска со всех сторон. А по мосту через Пэкурар и со стороны Сэрэрии и Чирика спешат телеги. Шум, гам, грохот. Невдомек мне, владыко, отчего так радуется чернь.
      - Пришло и ей время потешиться, - в третий раз улыбнулся митрополит.
      Оба дьякона - один тщедушный и белокурый, другой толстый и черноволосый - да седобородый поп Кирикэ, с глазами навыкате - поднялись и, опустив головы, выслушали повеление митрополита.
      - Повелеваю звонить в колокола во всех монастырях и церквах, постановил он. - И пусть архиерей Геронтий встретит победителя хлебом-солью. Посмотрю, хорошо ли будет принято подношение, может, и сам потружусь, схожу во дворец, дабы укротить льва и барса.
      Сейчас же затрезвонили колокола в церкви святого Николая-богатого господарского храма, построенного во дворе монастыря святого Саввы. Зазвонили колокола церкви Святой Пятницы, святого Данка и всех прочих церквей и монастырей до самой Голии в конце города.
      Архиерей Геронтий, наместник митрополита, шествуя во главе целого сонма священников и монахов, несших иконы и зажженные свечи, прибыл ко дворцу поклониться новому господарю и, опустившись на колени, поднес ему на блюде хлеб-соль.
      Сановников и воевод господаря Петру Хромого как не бывало. Иные попрятались на окраине города, иным удалось прорваться к лесам Пэуна и Репеди.
      Сложив оружие, капитаны дворцовой стражи просили у нового господаря милости и дозволения вступить под его высокую руку, обещая притащить за шиворот и бросить к ногам славного господаря Никоарэ сановных бояр, чье тайное местопребывание было им ведомо.
      Пока десять сотен ратников с Острова молдаван располагались во дворце и в монастыре Фрумоаса, запорожцы Шаха не спеша проходили по городу; они шли с песнями и горячили коней. За каждой сотней следовали крытые телеги. Шах поворотил к господарскому дворцу, но дорогу ему преградило великое скопище дворян, монахов и народу. Он пробился на коне сквозь толпу и спешился у главного дворцового входа, что вел в тронную залу. А стража меж тем, обнажив сабли, оставалась на конях. Ион Никоарэ Водэ спустился по ступенькам крыльца и распростер объятия. Оба гетмана обнялись и облобызались. Потом под громкие радостные крики народа вошли во дворец и повели совет меж собой.
      Пришла весть от митрополита Анастасия, что его высокопреосвященство готов покорно склониться перед государем и совершить его помазание на царство либо на следующий день - в субботу, либо послезавтра - в воскресенье, как соизволит повелеть славный государь и как ему будет угодно.
      Его высокопреосвященство предстал перед Никоарэ, сгорбившись, в черной мантии и клобуке; благословляя теснившуюся у дворца толпу, он тихо взобрался по ступеням крыльца; стража пропустила его к государю. Никто не ведал, о чем вели они разговор. Выйдя из большой дворцовой залы, владыка взирал примиренно и радостно. Он протиснулся к балкону, возвышавшемуся над площадью; вторично осенил толпившихся людей крестным знамением, судорожно проглотил слюну и, прежде чем заговорить, дернул головой справа налево.
      - Государю нашему многая лета! - провозгласил с балкона высокопреосвященный Анастасий. - Его светлость повелевает отслужить во всех церквах заупокойную обедню в воскресный день двадцать пятого ноября в поминовение души усопшего Иона Водэ, старшего брата государя. И собраться тогда по божьим храмам православному люду, а что касается помазания на царство, то государь решит особо - занят он пока неотложными делами. И пусть народ знает, что государь не пришел на княжение милостью измаильтянских язычников, а силой своего меча и христианского войска. Принес он народу надежду - вольно жить, как живали деды в старину.
      Ревущими волнами восторженных воплей и громовых ликующих криков ответила площадь на эти слова - такого еще не бывало при воцарении князей.
      Митрополит Анастасий, крепкий черноволосый старик, бровастый, с белыми зубами, выпрямился и, внимательно вслушиваясь в сии оглушительные звуки, силился определить, радостны ли они, от сердца ли идет буря голосов и гиканий. Давно уж не видел владыка народ иначе как в окружении турецких чаушей в чалмах. И всегда у народа, да и у самого митрополита сердце томилось сомнением и страхом.
      Владыка Анастасий прибавил:
      - Государь повелевает торговым и ремесленным людям снять ставни в своих лавках и выставить товар. Нитки единой ни у кого не убудет. Другом и отцом народа пришел Ион Никоарэ Водэ.
      И снова разразилась буря голосов. Быстро собравшиеся на балконе клирошане запели высокими голосами:
      Свят, свят, свят Господь Саваоф,
      Исполнь небо и земля славы твоея...
      Когда кончилось пение, его высокопреосвященство митрополит Анастасий призвал народ прийти ко всенощной, как только зазвонят колокола во всех храмах города. Все должны вести себя тихо и чинно, чтобы не причинить государю беспокойства.
      Однако после всенощной у господарского дворца собрались простолюдины с факелами. Натолкнувшись на конную стражу, застывшую у входа, толпа отхлынула, повернула к храму Святой Пятницы и запрудила улицу у Карвасары. Поднялся гам, крики возмущения против купцов-басурман.
      Подъехали шесть конных стражей и призвали людей разойтись; по приказу государя Никоарэ измаильтянские торгаши схвачены и отведены в темницу, что устроена в подземелье под наворотной дворцовой башней. Но чернь не унималась. Водоносы подняли свои коромысла, призывая намять бока его милости Симе Гьорцу, великому армашу господаря Петру Хромого. Кричали, что схоронился он среди бочек с вином в погребе собственного дома, рядом с Божьим храмом.
      Слова эти вконец распалили народ. Шахын, староста цеха водоносов, влез на лестницу-стремянку, которую крепко держали люди, и закричал:
      - Люди добрые, пришло теперь бедному люду время отплатить Симе Гьорцу за притеснения. Пожалуемся на проклятого лихоимца государю Никоарэ.
      - Жаловаться, жаловаться государю! - поддержали старосту Шахына пожилые горожане, его сверстники.
      - Нет, нечего мешкать! Прикончим лиходея! - кричали люди помоложе и женщины.
      Забурлило, заревело море людское, послышались гневные возгласы и крики.
      Тогда около церкви показался на коне дед Петря Гынж, спешно призванный стражей. Он был окружен конными копейщиками. Забил барабан, требуя тишины.
      С трудом угомонились люди.
      - Чего вы желаете, добрые люди? - громким голосом спросил капитан Петря.
      Но добрые люди пока еще и сами не знали, чего они желают. Разве что кричать всем вместе.
      Опять затрещал барабан.
      - Пусть говорит тот, что на лестнице, - приказал дед. - Сколько я понимаю, он ваш человек.
      - Верно, наш, - подтвердили одни.
      - Не наш он! Нет! - завопили другие.
      В третий раз загремел барабан. Конники с Острова молдаван наклонили копья.
      - Я ничей, - крикнул с лестницы Шахын, - я божий человек, детинушка скудный и беззаступный, и прошу его милость капитана Петрю судить по нашей жалобе великого армаша Гьорца. А то пусть отдаст его нам в руки - сами рассудим.
      Настало молчание, затишье после первого порыва бури.
      - На что жалуетесь? Какие обиды держите на великого армаша? - спросил капитан Петря.
      - Хе-хе... Столько их у нас, этих жалоб да обид! - ухмыльнулся староста Шахын, теребя бороду и седеющие усы.
      Тут раздался визгливый и гневный крик - кто-то прорывался вперед; при свете факелов перед капитаном Петрей предстала еще молодая цыганка со вплетенными в косы серебряными монетами, свисавшими около ушей.
      - Трандафира! - передавали друг другу мужчины и женщины в толпе.
      - Да, вот она я, Трандафира, - закричала цыганка и, рванув на груди рубашку, обнажила груди. Левая грудь была черная, изуродованная. - Ой! завопила она. - Глядите, капитаны и воеводы, как измывается над нами великий армаш. - И, задыхаясь, запела страшную песнь:
      Гьорц нас крючьями терзает,
      В адском пламени сжигает,
      Сима Гьорц!
      - Где Сима Гьорц? - гневно спросил капитан Петря.
      - Прячется в своем дворце, у церкви, - отвечал староста Шахын. Слуги его сказывают - схоронился в погребе за бочками.
      - Приведите его сюда, - приказал дед Петря.
      - Он ведь сущий людоед, - объяснил староста, все еще стоя на лестнице. - Кто в его логово попадет, живым не будет, либо выйдет оттуда увечным, как бедняга Трандафира.
      - Приведите его сюда, - вопила, беснуясь, цыганка, - и пусть славный капитан зарубит его своей саблей.
      Толпа ворвалась во дворец великого армаша и вмиг все разгромила, пробивая себе путь топорами да кольями. Привели к капитану Петре крепко измятого боярина, толкая его в спину, ругая скверными словами.
      Трандафира, распустив, точно коршун, когти, кинулась на него и завопила:
      Ой, нехристь, людоед!
      Груди ты нам вырезаешь,
      Шип под ногти загоняешь,
      Сима Гьорц!
      Великий армаш Сима Гьорц не отличался ни высоким ростом, ни дородством, ни могучей статью. То было существо тщедушное, с черной бархатной латкой на левом глазу. Он шел со связанными назад руками, содрогаясь от угроз толпы, смиренно сгибая спину перед новой властью.
      Трандафира протянула когти к здоровому глазу армаша. Толпа вновь разбушевалась. Барабан раздраженно добивался тишины.
      - Отдаю его вам! - крикнул капитан Петря.
      Тысячеглавое чудище вмиг разорвало и проглотило жертву.
      35. ОСНОВЫ ГОСУДАРЕВОЙ ВЛАСТИ
      В воскресенье двадцать пятого ноября торжественно зазвонили колокола во всех церквах и монастырях стольного города, призывая верующих к обедне и на панихиду по усопшему Иону Водэ. По городам и селам также было велено служить обедню и поминать Иона Водэ. Стояла погожая осенняя пора, какой еще не видывали люди, а в воздухе плыл на невидимых крыльях торжественный колокольный звон. На опушке рощ расцветали ореховые деревья, набухали почки на кизиловых деревьях у господарского дворца, под самым окном опочивальни Иона Никоарэ распустилась ветка сирени.
      Господарю не спалось. До полуночи горели свечи в его опочивальне, а заря заставала его среди воинов в крепости. В субботу он поднялся с крепкой стражей на гору Пэун и виноградниками Бучума спустился оттуда обратно.
      В воскресенье по всему господарскому двору были поставлены для воинов праздничные столы, а при всех церквах и монастырях кормили голытьбу. Господарь следил за всем с балкона дворцовой залы; когда воины поклонились ему, он поднял чару над головой и осушил ее до последней капли. Иной пищи, кроме горсточки кутьи из глиняной миски, он не вкушал в тот день.
      По древним обычаям кушание это изготовляется из пшеницы, меда и молока, и ни одного человека не должно лишать сего яства. Отведав кутьи, живые поминают мертвых, и, кроме того, кутья показывает, что сами они еще вкушают сладость земного бытия. Но кутья, однако, стала дорогим кушаньем беднякам она не по карману, хотя, как рабы, трудятся они с колыбели до могилы.
      В десятом часу утра Никоарэ спустился по главной лестнице к пирующим, а на балкон вышел поп Кирикэ и благословил господаревых ратников с Острова молдаван, простирая над ними руки, точно хотел умерить их рвение за пиршественным столом. Благочинный произнес похвальное слово господарю, после чего воины, выстроившиеся вдоль стен до самой низины, где были казармы наемников, принялись поочередно стрелять из пищалей; разразились громы и молнии к несказанному удивлению простонародья, залезшего на ограду поглазеть на господарскую потеху.
      К одиннадцатому часу на улицах города появились в окружении сотни копейщиков господарь Ион Никоарэ с гетманом Шахом и капитаном Петрей. Они побывали у праздничных столов, чтобы посмотреть, как угощают народ. Как только показывался господарь, начинался колокольный перезвон, народ провозглашал ему славу, а певчие с кумачовыми от натуги лицами надрывались в песнопениях. У храма Святой Пятницы беднота преклонила колени перед господарем, сидевшим верхом на белом коне; один только староста Шахын встретил его стоя и, отдав ему, точно иконе, три поклона, рассказал, какой милости просит народ:
      - Челом бьем, государь, поставь в город справедливого воеводу, чтобы не потешался, как Гьорц, над калеками и нищими, чтобы не подвешивал за ребра на крючьях, не сжигал на раскаленных жаровнях, не колол ножом груди бабам и не ломал пальцы, прищемив их дверьми, как о том и в песнях наших кобзарей поется; рассчитались люди с Гьорцем на этом свете, а теперь пусть он мучится до скончания веков на самом дне преисподней. Соизволь дать нам, государь, милостивого воеводу; просим дать нам капитана Петрю, который стоит по левую твою руку, ближе к сердцу. Будем его слушаться и из воли его милости не выйдем.
      - Быть по сему, - сказал Подкова. - Как зовут тебя?
      - Я - Шахын, староста водоносов, отныне и навсегда слуга твоей светлости. Славный государь, бедняки на веки веков запомнят твое имя за то, что милость оказываешь им.
      - Узнал я про то, что случилось в пятницу, и про ярость народа супротив Гьорца. Где Трандафира?
      - Здесь, батюшка, - вставая с колен, почтительно отвечала цыганка. Она была опрятно одета, и серебряные монеты позванивали у нее в косах.
      Его светлость Ион Никоарэ пристально поглядел на нее, потом тронул коня и отъехал.
      Безногие и безрукие, кривые и слепые били поклоны в пыли пустыря и жалобно тянули:
      Господи, не выдай нас
      Басурманам в грозный час!
      Пожалей нас, не карай,
      Упаси наш мирный край.
      Когда господарский выезд воротился во дворец, у крыльца дожидался Никоарэ гонец есаула Елисея. Он поклонился, держа шапку в руке. То был Митря Богза, бывший чабан.
      - Что скажешь? - спросил Никоарэ.
      Воин приблизился и склонил голову. Никоарэ понял, что весть тайная, и повел его с собой в сени.
      - А теперь говори.
      - Светлый государь, - отвечал Богза, - послал меня наш есаул поведать тебе, что Александру, брат твоей светлости, вышел без дозволения из-под руки есаула и один куда-то ускакал к Молдове. Поначалу мчался и я за ним, а со мною был Доминте Гырбову. У лесистой горы, называемой, как я узнал, Боура, мы его оставили - нужно было воротиться к нашим сотням.
      - Добро. А потом?
      - А потом ничего, светлый государь. Есаул послал меня с вестью к тебе - и все.
      Никоарэ смотрел на ратника остановившимся взглядом.
      - Хорошо, - отвечал он тихо. - Ступай на кухню, пусть тебя накормят. Обожди. Пошлю с тобой ответ. Где теперь есаул Покотило?
      - Светлый государь, есаул вступил в горы, его и не найти теперь. А мне он велел остаться тут, при тебе, пока он не пожалует сюда сам с боярами, коих захватил.
      - Добро. Иди к капитану Петре, поведай ему все, что мне поведал. Ступай.
      Подкова говорил мягко, но как только Богза вышел из сеней, в душе его разразилась буря. Он сумрачно озирался, словно искал что-то. Затем пошел в опочивальню и кинулся ничком на постель. Тут же вскочил и разыскал пояс с воинским оружием. Быстро опоясался, потом снял пояс и отшвырнул его.
      - На что мне все это? - глухо бормотал он, словно охваченный безумием. - Все идет успешно, и вдруг этот камень, о который я спотыкаюсь. Мирские слабости, а побороть их нету сил.
      Усевшись в кресло, он порылся в кимире и, достав грамоту матушки Олимпиады, бережно поднял ее двумя перстами, точно дорогую, бесценную вещь. Долго разглядывал ее и вдруг, злобно бросив на пол, вскочил и, себя не помня, принялся шагать по комнате от двери к постели и от постели к столику черного дерева, отделанному перламутром. В длинной и узкой опочивальне, уставленной немногими разномастными вещами (иные были дорогие, иные совсем простые), с одной иконой и потухшей лампадой в красном углу, с голыми стенами и без ковров на полу, какой-то опустевшей, словно за один краткий час этого дня все вдруг унесло отсюда бурей, - он испытывал чувство глубокого одиночества, как на чужбине, в каком-то безлюдном углу, ему было душно, словно в каменной темнице. Гневно ударил он ногой в расписной сундук, стоявший у окна, и по звуку понял, что в этом хранилище пустота.
      - Ах! - страдальчески простонал он и, отшвырнув носком сапога грамоту, лежавшую на полу, забросил ее под столик черного дерева.
      Остановился. За дверью послышался кашель деда Петри. Никоарэ, сердясь на самого себя и стараясь овладеть собой, оборотился, однако улыбнуться старику не мог.
      Старый воин озабоченно глядел на него.
      - Что бы там могло стрястись, государь? Богза поведал мне о нашем Ликсандру. Будь милостив, не суди его больно строго; ведь он брат тебе и всегда был храбрый воин.
      - Он нарушил повеление своего государя, - тихо, но сурово произнес Никоарэ, пристально глядя в глаза великому армашу.
      Старик рванулся, словно кто толкнул его в спину, приник к руке Никоарэ, и слезы затуманили его глаза.
      - Государь, не суди его, не узнав, что случилось. Немедля вскочу на коня, захвачу с собой несколько ратников и отправлюсь в путь. Завтра к вечеру доставлю его сюда. Пожалей, будь милостив, вы ведь дети одной матери.
      Никоарэ вздохнул. Казалось, он смягчился. Но взгляд его был все так же угрюм.
      - Ступай, дедушка, и привези этого безумца.
      Слезы текли по лицу старика Гынжа и падали на его седые усы. Он не двигался с места.
      - Иди, дедушка, - мягко добавил Никоарэ, положив руку ему на плечо.
      Дед Петря склонил голову и вышел. В дверях сабля его зацепилась за косяк.
      "Плохая примета", - подумал про себя Подкова и сам улыбнулся такому суеверию, свидетельству слабости его в этот час.
      Открыв дверь, он крикнул стражу:
      - Позвать ко мне логофета [хранитель государственной печати, ведавший канцелярией господаря] Раду.
      Потом вспомнил, что новый логофет по горло занят делами. Был праздничный день. Но Раду Сулицэ вызвал в логофетство дьяка по молдавскому письму и двух его учеников для составления и рассылки по городам государевых повелений. Старостам и пыркэлабам предписывалось, не мешкая, без малейшей задержки отрядить ко двору государя Никоарэ самых старых капитанов мазыльских и рэзешских дружин; оным капитанам надлежит войти в государев суд, каковой вскорости начнет свою работу.
      - Не будь нас, что бы поделывали власти? - приговаривал молдавский дьяк Штефан Христофор. - В великой кручине пребывали бы власти. Кто записывает приказы? Мы. Кто рассылает их? Опять-таки мы. И все должны нашим грамотам повиноваться. Да будет тебе известно, твоя светлость, что Штефан Христофор - опора Большого приказа еще со времен покойного господаря Петру Рареша. Частенько меняются государи - таковы уж невзгоды и печали мирские, а Большой приказ долговечен и служит всем государям. Ни турок с ним ничего не поделает, ни господарь; мы от перемен не зависим, мы - Большой приказ и ведаем всеми делами и порядками в Молдавском господарстве. Вот написал я грамоту, и дело пойдет как по маслу. А ученикам моим Мыцу и Кодоману только и остается, что подрезать и чинить добрые гусиные перья. Я пишу, и господарская власть заботы не знает.
      У деда Христофора ноги с трудом носили бренное тело, отяжелевшее не только от долгих прожитых лет, но и от слабости человеческой: уж очень любил Христофор вино собственного виноградника в Бучуме; штофчик сего вина непременно носил он с собою в приказ. Силой, заключенной в сем штофчике, надобно объяснить и те истины, какие он охотно открывал всем, кто желал его слушать, и его храбрость в обращении со старшими. А впрочем, он был добрым, носатым и совестливым стариком. В политику не вдавался, знал свой шесток, оставался самим собой - Штефаном Христофором Гусиное перо - и жизнь свою посвятил Большому приказу Молдавии. Ученики Мыцу и Кодоман, такие же тщедушные заморыши, как и их учитель, только молодые, поведали деду Христофору, что новый логофет - книжник, ученей всех книжников и ученых на всем белом свете. Хе-хе! Сие не волновало старого дьяка Штефана Христофора - никто не мог его превзойти!
      - На-ка, вот, послушай:
      "Его милости пыркэлабу Ковурлуйской волости, поставленному в княжение его светлости Иона Никоарэ.
      Восстань, внемли и не мешкая пришли в стольный город достойнейшего и старейшего мазыльского капитана твоей волости. И не делать тебе по-иному.
      Господарь повелел, великий логофет печать приложил, дьяк Штефан написал."
      - Добро, дед Христофор, - сказал логофет Раду. - Послать подобные же грамоты в остальные двенадцать волостей.
      - А что я говорил? - весело смеялся старик, открыв щербатый рот и горделиво пыжась в серой своей свитке. - Все напишем. Только поначалу надобно мне начертать грамоту, веленную самим государем. Не то разгневается, коли замешкаюсь. Грамота про Мирославское озеро, где учинилась распря промеж монахов и негодников крестьян. Пропишу я им, крестьянам, и постращаю: не угомонятся, вспомянет о них государева сабля.
      - Дед Христофор, не то говоришь, - отвечал логофет Раду. - Государь повелел тебе прописать по жалобе мирославских крестьян на горунских монахов; беззаконно промышляют оные монахи неводами в озере и опустошают его.
      - Стало быть, монахам прописать?
      - Ясное дело.
      - Добро. Положись на меня, мигом постращаю. Я не чета другим дьякам. На что годится Евантие Симандра, хотя он эллинской и латинской грамоте обучен? На что Радомир Коцманский, хотя он и по-сербскому и по-ляшскому пишет? Неделями они сюда не заглядывают. И когда их еще государь позовет! А Штефан Христофор - столп Большого приказа. Налейте-ка, хлопцы, чернил в горшочек. Гусиное перо стерлось и скрипит. Ну да ничего, для отринутых монахов подойдет. Послушай, твоя светлость логофет, что я прописал:
      "Его преосвященству, отцу игумну Горунского скита.
      Изволь больше не лезть неводами в рэзешское и вечинское озеро Мирославы, а коли ослушаетесь, так сам чорт не спасет вас от руки великого армаша.
      Господарь повелел, великий логофет приложил печать, дьяк Штефан написал".
      Оторвавшись от грамоты, дед Христофор вскинул слезящиеся глазки, обведенные красной каемкой, дважды причмокнул языком и вдруг задрожал: в приоткрытую дверь он заметил господаря. Никоарэ слушал грамоту, хмуро сдвинув брови; однако, заметив, как перепугался старый дьяк, добродушно улыбнулся.
      Дед Арвинте, собиравшийся передать логофету повеление, стоял позади его светлости; голова его ушла в плечи, поднявшиеся от ужаса до самых ушей. Но увидев прояснившееся лицо господаря, возрадовался и он.
      - Добрая грамота! - подтвердил господарь. - По моей догадке, это и есть тот старый дьяк, о котором ты мне рассказывал, Раду?
      - Он самый, государь, - улыбаясь, ответил Раду Сулицэ. - Самый знаменитый во всем мире дьяк, Штефан Христофор, молдавский дьяк Большого приказа.
      - Так точно, государь, - со слезами на глазах подтвердил старик и вздохнул от полноты чувств. - Удостоился я лицезреть тебя, витязь. Теперь можно бы и умереть, кабы не надо было так много писать в сем Приказе.
      Никоарэ с жалостью взглянул на тощего столпа приказа, потом обратился к логофету:
      - Хочу тебе кое-что сказать, Раду, коли ты кончил. Ступай за мной.
      Старик писарь и оба ученика с великим смирением поклонились господарю. Никоарэ Водэ и логофет вышли.
      - Тоска томит мою душу, друг, - проговорил Никоарэ, когда они очутились в его опочивальне.