Михаил Садовяну
      НИКОАРЭ ПОДКОВА
      
      1. НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ ГОРАШКУ ХАРАМИНА
      Семьдесят два года минуло с той поры, как почил вечным сном старый господарь Штефан [Штефан III, прозванный великим (1457-1504); выдающийся государственный деятель и полководец, одержавший ряд блестящих побед над войсками турок и татар], отец Молдовы [старинное название молдавского княжества].
      В горе-злосчастье жила страна: гибли в ней люди и от чумы, и от голода. И столь же опустошительны были междоусобные войны за престол. Как и прошлое столетие, законные и незаконные отпрыски господарского дома, жаждавшие власти и быстро сменявшие друг друга, учиняли с помощью валахов, ляхов и татар побоища, набеги и пожары. А за разбитые горшки расплачивались бедняги хлеборобы. Недаром в народе сложилась поговорка о смутных тех временах: "Смена господарей - радость безумцев". Тяжко было от такой жизни молдаванам; вконец разорили народ чужеземные ратные дружины, их грабительские набеги. Не выдержав, хватались молдоване за сабли и бросались в междоусобные сечи. Толкало их на это и лихоимство бояр, ибо силой отнимали бояре землю у рэзешей [свободные крестьяне] и без зазрения совести измывались над хлебопашцами. В те годы родилась и другая поговорка: "Алчность продает и отчизну и народ..."
      В конце весны 1576 года, в праздник Троицы, на постоялом дворе Горашку Харамина набралось немало приезжих. Подворье Харамина стояло на перекрестке дорог, ведущих к Роману, к Пьятре и Бае, в долину Серета и к стольному городу Яссы. В Троицын день в Тукилацах, куда переправлялись через Молдову по наплавному мосту, была ярмарка, и, возвращаясь с нее, кое-кто из жителей окрестных сел задержался у Горашку Харамина. Проезжие распрягли лошадей и, собравшись кучками, вели беседу - кто тут же во дворе на солнцепеке, а кто в прохладной тени старых ореховых деревьев, украшавших пологий холм у поворота дороги. Постоялый двор, он же, как водится, и питейный дом, был хорошо укрыт от ветра и с северной, и с восточной стороны. Строил его из бревен и глины поп Илие, дед корчмаря, прозванный "господаревым попом" за то, что, встретив однажды князя Штефана и его свиту, преподнес господарю и придворным бочку вина. Поблагодарил попа Илие господарь, улыбнулся и похлопал его по плечу. Горашку Харамин хвастал, что с кружкой вина справляется ничуть не хуже своего деда, "господарева попа".
      С десяток плугарей коротало здесь время, слушая затейливые небылицы, собранные на ярмарке; но, кроме затейливых небылиц, без которых не обходится в Молдове ни одно сборище, не забывали они также поделиться и свежими новостями, да поминали невзгоды страны и злоключения господаря Иона Водэ [Ион Водэ, прозванный Лютым (1572-1574), - молдавский господарь, сын Штефана Водэ (внука Штефана III); "Водэ" - сокращенная форма от "Воевода" - титул молдавских господарей], павшего позапрошлым летом в битве с басурманами.
      Горашку Харамин, высокий, широкоплечий и толстый старик, осушил уже третью кружку терпкого вина, проливая каждый раз по капле на помин души князя Иона. Капли скатывались по бороде за пазуху и на живот. После третьей кружки заодно с каплями вина потекли и слезы от скорбных воспоминаний. Хуторяне окружили Горашку и потянулись к нему со своими кружками. Дед Леонте Спыну из Мирослэвешт вытер рукавом худое лицо, покрасневшие от слез глаза и, заикаясь, проговорил уныло:
      - Государь наш Ион Водэ бы-бы-был народным князем. Да простит ему бо-бог прегрешения; многих обиженных судил по чести, по правде, многих людишек миловал. Прошел уже год и девять месяцев, как погиб он, а в отдаленных церквах попы все еще поминают его.
      - Только в княжение Штефана Водэ помнили о нас, - сказал Харамин, важно выпячивая грудь. - Меч господаря был тогда заступником обездоленных. Но, думаю, не погрешу против истины, коли скажу, что меч Иона Водэ больше скосил бояр, нежели меч старого Штефана. При старике Штефане не дерзали бояре творить такие подлости, какими мы свидетелями стали ныне.
      - Ве-верное слово, - проговорил, заикаясь, мирослэвештский рэзеш.
      - Умное и верное, - дружно подтвердили и остальные слушатели хлеборобы из окрестных сел.
      Саву Фрэсинел из Митешт топнул ногою. Был он ростом мал и собой неказист, зато ежовые колючки бороды, которую еженедельно подстригала ему жена - баба Чиряша, воинственно топорщились у него во все стороны.
      - Поэтому-то и пошли скитаться по белу свету оба моих сына. Один клочок рэзешской земли оставался еще от времен прадеда нашего Ипате. Прочих ипатевских рэзешей замучил и ограбил ворник [высокий боярский чин управляющий господарским двором, помощник господаря по судебной части] господаря Петру Рареша [сын Штефана III, княжил дважды: с 1527 по 1538 г. и с 1541 по 1546 г.] боярин Бырлэдяну. Только я еще держался. А когда боярин Урсу Бырлэдяну, заручившись указом да призвав на помощь воеводских слуг, согнал и меня с родительской земли, сыны мои Гаврил и Нафтанаил ушли в леса. Всякий, поди, слышал про мои печали. Горючими слезами заливается бабка Чиряша, вспоминая, как дружно жили наши сыны на родной земле и как они теперь скитаются, промышляя кистенем. Горек, люди добрые, хлеб на чужой стороне. Пытались сыны мои силой одолеть боярина еще в княжение Богдэнуцэ Водэ [Богдан IV (1568-1572) - сын Александру Лэпушняну (внука Штефана III)], да едва головы не лишились. Маялись мы, покуда не послал Господь хозяином в Молдову князя Иона Водэ, - уж он-то был для нас отцом родным, заступником нашим. Поднялись мои сыны и подали челобитную на Бырлэдяну. И было нам велено всем миром предстать перед господарем. Двинулись мы тогда всем селом ко двору Иона Водэ. И вышло тут для нас оправдание, а боярину - лютая казнь. Не казни его господарь, пошел бы снова Бырлэдяну против нашего края. А ведь теперь уж не защитит нас меч государя Иона, сложил государь наш голову за Молдову.
      - А где сейчас твои сыны, Саву? - спросил Харамин, взирая на маленького рэзеша с высоты своего роста.
      - Где ж им быть? Чай, хоронятся где-нибудь в Нижней Молдове, ведь они туда подались вслед за его светлостью Ионом Водэ. Может, воротятся, может, нет. Воротятся - возрадуемся мы с бабкой Чиряшей. А не придут после такой войны, какая была позапрошлым летом, так помянет их народ заодно со всеми верными ратниками, сложившими головушки вместе с нашим государем.
      - Великое то было безвременье, добрые христиане, - сказал корчмарь, уныло покачивая лысеющей головой.
      - Истинная правда! - смиренно подтвердил митештский старичок. - Бабка Чиряша говорит, что так уж суждено нашей стране и народу нашему: не знать нам ни отдыха, ни покоя, как ветру да волнам морским. Коли не воротятся сыны наши, уйдем и мы с бабкой Чиряшей - туда, куда уходит все; одна у нас судьба с этими вот ясеневыми листьями.
      Дед Саву кинул печальный взгляд на родное ясеневое дерево, сбрасывавшее под дуновением вечернего ветра опаленные ранней засухой листья. Взор его устремился дальше, к зеркалам речных плесов, сверкавших среди лугов, и к горам, повитым голубыми туманами.
      Услыхав сетования старичка Саву, подошли и другие крестьяне, отдыхавшие в тени ореховых деревьев.
      Вздохнул дед Саву Фрэсинел и умолк; потом поднял глаза и кротко улыбнулся окружившим его людям, потирая загорелой дочерна рукой колючую бороду.
      - Послала меня нынче бабка Чиряша на ярмарку. "Пойди, - говорит, поразведай, какие слухи ходят по белу свету". Я уж знаю: без меня вволю наплачется бабка, сынов жалеючи. И не услышал я в Тукилацах доброй вести. Уж год и девять месяцев, как мы ждем.
      Люди хранили молчанье; слышен был только шелест сухих листьев, которые сметал ветер и, кружа в воздухе, уносил к вершине холма.
      Дед Саву промолвил со вздохом:
      - Говорит моя бабка Чиряша: "Хоть бы кто поведал, как там все случилось, где пали наши сыны и все ополчение со своим господарем. Никто не поведает, никто не скажет, как там все случилось. Сколько времени прошло, а мы все томимся, ничего о том не зная".
      На слова эти отозвался какой-то мужчина, по виду нездешний:
      - Что ж, на такой вопрос и ответ найдется.
      Этот высокий и статный человек с длинными седеющими волосами до тех пор не вмешивался в беседу крестьян, он все разговаривал вполголоса со своим товарищем; тот был помоложе, ловкий, смуглый, с пушистой черной бородкой. Оба не отходили от своих сытых лошадок и кованой телеги, на которой прикатили сюда в час завтрака. Похоже было - купцы едут, и все понимали, что для охраны товара припасено у них доброе оружие.
      Рэзеши удивленно уставились на незнакомца.
      - Любезный, - сказал, приосанившись Горашку Харамин, - коли ты знаешь - говори, не томи, не держи нас в неведенье. А мы наполним кружки и будем слушать тебя, как самого пророка. Может статься, побывал ты в Нижней Молдове и собрал вести?
      - Нет, мне с товарищем довелось побывать в бою при Рошканах и Кагуле и видеть своими глазами.
      - Вот как! Вы в самом войске Иона Водэ были?
      - Были, и Господь уберег нас от гибели.
      - А сейчас куда путь держите?
      - А сейчас едем по своим делам. Куда - не спрашивайте.
      - Как я понимаю, - запинаясь и уже мягче проговорил корчмарь, - твоя милость не молдаванин, по звуку речи ты - валах.
      - Хороший у тебя слух, батяня [уважительное обращение к старшим] Горашку, - ответил, улыбаясь, приезжий. - Уж не певчий ли ты церковный?
      - Певчий. И скажу, не хвалясь: такого голоса не сыщешь по всей Молдове.
      - Угадал ты. Я и в самом деле валах из Бузэузского края. Зовут меня Раду Сулицэ, и в юности учился я при епархии. А потом отправился по свету счастья искать и стал служить молдавским господарям. И в годы княжения Иона Водэ дослужился до чина думного дьяка. Послушайте, люди добрые, расскажу я вам всю правду.
      - Расскажи, друг-чужестранец, - раздался чей-то пронзительный голос. - Жаждем мы правды, яко олени жаждут влаги вдали от ручья.
      Человек, выкрикнувший эти слова, подошел к дьяку Раду. Казалось, он хочет клюнуть его острым своим носом, но он только обнял приезжего и поцеловал в висок.
      - Ну, бу-будем считать, бра-брат Гицэ, что ты поцеловал его за все-всех нас, - вымолвил, заикаясь, мирошлэвестский рэзеш Леонте.
      Тут Горашку Харамин взял слово и навел порядок:
      - Прежде всего, - сказал он, - надо всем выпить по кружке, и пусть каждый из чары своей прольет малую толику и помянет государя и воинов его, кои блаженствуют теперь со святыми в райских кущах. А во-вторых, надо поведать любезному другу-путнику, что сей достойный муж, поцеловавший его в левый висок, у края серебристой барашковой шапки, носит имя Гицэ Ботгрос и живет бобылем в селе Дэвидены под крылышком одного мазыла [мелкий помещик из служилых бояр]. Нет у батяни Гицэ ни кола, ни двора, но он частенько захаживает ко мне и все толкует про то, как ему хочется бранной жизни изведать, повоевать с Александром Македонским в царстве Пора. Да будет вам известно, что наш Гицэ - великий удалец, что дальше города Романа сроду не бывал.
      Долговязый Гицэ погладил свою редкую светлую бородку и, улыбаясь, пожал обеими руками руку незнакомца. Все истово выпили терпкого вина. Приезжий долго молчал, глядя в одну точку, будто перед глазами его вставали видения прошлого. И сказал так:
      - Знайте же, люди добрые, что Ион Водэ был доблестный витязь, такие великие мужи редко появляются на свет, а память о них живет в народе веками. Но государь наш велик был не одними ратными делами. Был он славен и мудростью. Долгие годы собирал он казну, торгуя драгоценными каменьями. И желал он стать хозяином на молдавской земле не подлой корысти ради. Хотел вернуть отчизне свободу и спасти от боярского ярма подданных своих. Забытые богом, сии горемыки могли ждать милости только от своего государя.
      "Рабы труждающие - вот соль земли", - сказал государь в праздник святого Иоанна Крестителя на торжественной службе в Ясском соборе. И в тот же день за государевым столом во дворце он будто бы пророчил, что наступит время, когда Господь Бог призовет к себе в рай бояр, а простой люд будет наслаждаться здесь, на земле, благами земной жизни. И еще говаривал наш государь, имея в виду турок: "Золотое шило все стены пробило". Заплатил он туркам золотом и сделался господарем. А как только сел на царство, не знал уж мира: пришлось ему воевать и с боярами, и с бусурманами. Все, что имел, отдавал он, набирая воинов, и пальцем грозил палачу: смотри, всегда держи наготове острый топор. Укротил он бояр: иным голову снес, иных сослал. А землю и все добро их записали подъячие в книги государственной казны. Так за два года обрел Ион Водэ власть, которой добивался. И когда собрал он наемное войско да созвал ополчение, то закрыл броды на Дунае и прогнал турецких беев и бейлербеев [правитель провинции и военачальник в феодальной Турции]. И поняли все: поднялся лев на севере царства.
      - ...Лев на севере царства, - с трепетом произнес старый дед Саву.
      - Пуще всего надеялся Ион Водэ на простой народ, стекавшийся к нему отовсюду по первому зову. И такую думу имел Ион Водэ: "Ополчение куда сильнее наемников. Разлетается наемное войско, как пыль; ополчение же остается, ибо разумеет народ, что он себя защищает". И разбил наш государь многие орды захватчиков, белыми их костями усеял поля сражений по Жилиште, под Бендерами, Браилой, Аккерманом.
      Но Оттоманская империя поднимала другие орды из Румелии и Анатолии и гнала их к нам, в Нижнюю Молдову. Ахмет-паша привел сто тысяч басурман, Адиль Гирей - еще сто тысяч крымской татарвы. А у нашего государя воинов оставалось все меньше, хоть и были они злее прежнего. Тогда укрепился он в уединенном месте средь лесов и болот, в царстве зубров.
      Прошептал старик Саву:
      - ...Бабка Чиряша, в царстве зубров стояли сыны...
      - Оставался у государя еще конный отряд из бояр, тех, что дали ему клятву верности, и семнадцать сотен с днепровских порогов. С ними пришел и гетман Никоарэ Подкова, брат нашего государя по матери, знаменитый витязь - славит в песнях подвиги его Запорожская сечь. Пришли рубиться с язычниками и другие доблестные казацкие воины.
      Накануне Кагульской битвы созвал Ион Водэ своих военачальников. И стали перед государем именитые бояре в ряд с крестьянскими атаманами.
      Шепнул тогда региментарь [полковник] Бузенкя на ухо Иону Водэ:
      "Не пристало, великий государь, стоять нам рядом с мужичьем, глядеть неприятно на их руки заскорузлые".
      "И впрямь заскорузлые, - ответил государь, - зато эти руки хорошо владеют копьем и косой. Не было бы народа, не было бы и бояр."
      Может, именно после таких-то речей решил пыркэлаб [начальник гарнизона крепости и правитель окрестных волостей] Иримия послать к басурманам тайных гонцов. И когда бейлербей Ахмет напал на укрепленный лагерь христиан со стороны Корнул Думбрэвий, боярская конница с развернутыми знаменами перешла на сторону турок.
      Великим гневом исполнился тогда государь. С одними запорожцами и рэзешами ринулся он на захватчиков и клином врезался в их ряды, а пехота ощетинилась копьями и отбросила турецкие полчища. Наступил вечер; мало у государя оставалось воинов, а вдали, бесчисленные, словно звезды в небе, зажглись огни турецкого стана.
      - ...Бабка Чиряша! Зажглись огни турецкого стана, словно звезды в небе...
      - Именно так, батяня Саву. И повелел тогда государь своим верным людям отойти к Рошканам.
      Остановились они в Финце у заранее возведенных деревянных укреплений. Пришли к Иону Водэ его друзья, запорожские есаулы и крестьяне. Просили его уйти от врага по тайным, им одним лишь ведомым тропам.
      "Иди, государь, и оставь нас, - говорили они. - Воины, такие, как мы, найдутся; князя, тебе подобного, не сыскать".
      "Нет, братья, вместе бились, вместе и умрем".
      Окружили их орды со всех сторон.
      Шесть дней и шесть ночей держалось христианское войско, страдая от холода, а того пуще - от жажды. Ночью люди расстилали на траве рубашки, чтобы роса смочила их, и увлажняли запекшиеся губы.
      Делал Водэ отчаянные, но бесплодные вылазки. Наконец согласился он ради спасения верных своих людей - на предложение бейлербея Ахмета. А уговор был такой: живым отвезти Иона Водэ в Стамбул к султану Селиму.
      Вошел государь в палатку бейлербея.
      "Ты клялся сохранить мне жизнь, Ахмет-бей".
      "Я поклялся, что не трону тебя, о витязь", - сказал, улыбаясь, Ахмет, и в тот же миг Чигала-отуреченный, будь он проклят на веки веков, вонзил государю кинжал в спину.
      - ...Будь он проклят на веки веков и пусть не знает в могиле покоя. Вот когда пропали и наши сыны, бабка Чиряша!..
      Старый митешский рэзеш плакал, низко склонив седую голову.
      - Так погиб наш Ион Водэ. А мертвое тело его Ахмет-бей велел привязать веревками к четырем верблюдам - и, потянув в разные стороны, они разорвали его.
      Голос незнакомца пресекся. Люди, собравшиеся на подворье Харамина, молчали, будто прислушиваясь к старинному печальному напеву, звучавшему у каждого в глубине души.
      Тут раздались бабьи вздохи и причитания. Батяня Гицэ тяжело вздохнул. Обняв незнакомца, он поцеловал его в правое плечо, словно стал вдруг меньше ростом и выше не мог дотянуться.
      - И все? - спросил он своим жиденьким голоском.
      Дьяк, сдвинув брови, молчал.
      - А что сталось с ополчением, с запорожцами и с братом Иона Водэ?
      - Кому какая выпала доля. Многие сложили там головы. Запорожские сотни благополучно достигли днепровских порогов. Ушел с ними и Никоарэ, и меньшой брат Иона Водэ, Александру. Туда же пришли и другие верные государю люди.
      - Постой, брат, постой, - вскочил, взъерошив бороденку, Саву Фрэсинел. - Что это за слухи ходили нынче на ярмарке в Тукилацах? Будто бы Никоарэ Подкова, брат нашего государя, ударил четыре дня тому назад на Яссы...
      - Может, и верно, - отвечал дьяк, лукаво ухмыляясь.
      - Нагрянул на Яссы с большим войском...
      - Кто его знает...
      - И будто вырезали они стражу господарского дворца: им, вишь, нужен был господарь Петру, тот самый, что строил козни при султановои дворе и накликал беду на государя нашего Иона Водэ.
      - Может, и так. Но, по слухам, господарь, хоть и хромой, а утек, не удалось его догнать; укрылся в Галатской крепости, перепугав нежданным своим появлением басурманский отряд, под охраной которого он правит. А может статься, что Никоарэ Подкова искал изменника Иримию.
      - Верно, его искал! Истинная правда! - воскликнул корчмарь. - Продал Иримия своего господина.
      - Так и было, как ты говоришь, батяня Горашку, - подтвердил незнакомец. - Иримия действительно продал своего господина туркам за тридцать кошелей, как Иуда за тридцать серебряников продал Христа фарисеям. Но что-то не слыхать, чтобы Иримию схватили; не схватили и господаря Петру Хромого.
      - Как же так получилось? - величественно пожав плечами, удивился корчмарь. - Разве Никоарэ, брат нашего государя, не с войском напал на Яссы? Уже месяца полтора ходят слухи, что придет к нам князь из Запорожья.
      - Ничего путного сказать тебе об этом не могу, батяня Харамин, наморщив лоб, отвечал дьяк.
      - И твой товарищ тоже не знает? Может, он что-нибудь слыхал?
      Корчмарь давно приметил, что смуглый юноша, приехавший вместе с дьяком на казацкой телеге, порывается что-то сказать.
      - Кто он и как его величают? - допытывался Харамин.
      - Это Илие Карайман, из Рунка, мой товарищ, мы с ним вместе извозом промышляем. Ему больше песни да игры знакомы, нежели те вести, которых вы, добрые люди, ждете.
      - Так что же ты молчишь, молодец? Не можешь порадовать нас добрыми вестями, так хоть сыграй нам на лютне.
      Илие Карайман замахал рукой, словно отгоняя назойливую муху.
      - Нет, не до песен мне, - проговорил он приятным, певучим голосом. Сердце щемит, плакать хочется. Скажу вам правду, не солгу: известно мне, что на Яссы государь Никоарэ напал с малой дружиной.
      Насторожились крестьяне.
      - Ну? - подтолкнул ношу корчмарь.
      - Вот и все.
      - А сколько же было у него товарищей?
      - Сколько нужно для доброй охоты, не больше.
      - Что ты говоришь, братец? - испуганно крикнул Харамин.
      - Что слышал, то и говорю, - продолжал Карайман все тем же кротким голосом. - Ходят слухи, что в Запорожье есть гневливые смельчаки-молодцы, и коль у них какое дело не ладится, они, озлясь, стрелы под облака пускают.
      - Орлов, что ли, бьют?
      - Нет, в Бога метят.
      - Пресвятая Богородица! Неужто они язычники?
      - Зачем язычники? Нет, они православные, осеняют себя крестным знамением, как я да вы, но страх до чего отчаянные. От малой искры вспыхивают, как те пищали, что появились теперь в королевских и царских войсках.
      - Слыхали мы про пищали. Только верно ли это? Видел ты их своими глазами?
      - Видел. Может, и у казаков такие штуки завелись?
      - Есть и у них. Достали они пищали на той стороне моря, в Анатолии, куда ходили на чайках.
      - Страшное дело, ей-ей!.. Кто же тягаться с ними станет, ежели у них пищали? Ну, ударили они на Яссы, а потом что было?
      - Да я и сам не ведаю.
      - Домой, знать, вернулись, раз не нашли того, кого искали, и придут в другой раз.
      - Я тоже так мыслю.
      Смолкли голоса на постоялом дворе Харамина. Кое-кто из крестьян уже стал беспокоиться, не пора ли по домам. Поглядывая прищуренным глазом, высоко ли стоит солнце, печалились, что так быстро пролетел этот день. Все проходит, как часы времени, все течет, как воды Молдовы, лишь горы, покрытые дремучими лесами, стоят неподвижно, властвуя над дальними просторами.
      Старик Саву забеспокоился.
      - Посижу еще чуток, - решил он, а потом схожу к серому, подпругу подтяну.
      Леонте из Мирослэвешт рассмеялся:
      - Чу-чуток твой бо-больно до-долгий.
      - Да вот хочу кое-что спытать у проезжего доброго человека. Правду ли сказывают, будто государь Ион Водэ был армянином?
      - Пустой звон, - отозвался приезжий дьяк. - Мать государя молдаванка.
      - Понятно. Моя бабка Чиряша всегда говорит: сын к матери ближе - отца только она знает, да иной раз цветущая дубрава про то ведает.
      С трудом поборов желание еще послушать, решил, наконец, подняться и Гицэ Ботгрос.
      Дьяк положил ему руку на плечо.
      - Хочу я, добрый человек, спросить тебя об одном деле.
      - Спрашивай больше, чтоб сидеть мне дольше.
      - Хочу знать, есть ли в ваших краях место, называемое Боура?
      - Есть такая гора средь кодров [дремучие леса; высокие холмы, поросшие густыми лесами]. Ее хорошо видно, когда подъезжаешь к межевому столбу Пэстрэвен по тому большаку, что ведет к Баю и Гура-Хуморулуй.
      - Спасибо, друг. Жаль, что расстаемся. Мы с моим товарищем Иле поедем в сторону Боуры.
      - Не будь у меня этого дела с анафемой, поехал бы и я с вами. Я ведь из тех самых мест, куда вы путь держите. Да кроме дела с анафемой, должен я еще привезти от владыки Евстатия освященные просфоры. Кое-кто из сидящих тут знает, почему я еду за просфорами. Не позволил владыка Евстатий попу нашему Чотикэ совершать таинство причастия, ибо грамоте не разумеет отец Чотикэ. Так ничего не скажешь: батюшка у нас хороший, знает наизусть все молитвы, выучил их в монастыре в Нямце; да, вишь, грамоты не одолел. Для совершения воскресных и прочих служб, и особливо всяких треб, ходит он учиться читать к старой попадье, вдове Олимпиаде, что живет по-соседству от нас в селе Филипены. А кроме причащения, мучается наш поп Чотикэ еще с житиями святых. Их он и разобрать не взялся, не токмо что выучить наизусть. Святых там, яко звезд на небе. Так что наш поп, как пришел к нам служить, перво-наперво спросил:
      "Добрые братья во Христе, ведомо ли вам, что сказано в сей толстой книге? Может, кто ведает, а кто и нет. Так пусть сведущие расскажут несведущим. А меня, для Бога, простите; не осилил я эдакого сонмища святых угодников. Если затвержу еще и это наизусть, ей-ей лопну и попаду к Вельзевулу!" Ты не усмехайся, проезжий; многие про такие речи нашего попа слышали, особливо те, кто коротает время у Харамина. А что до анафемы расскажу и про нее, и тогда уж пропадет у тебя охота смеяться. Еду я город Роман просить владыку Евстатия предать еще раз анафеме зятя нашего мазыла, пыркэлаба Иримию, покинувшего и погубившего свою жену, дочь нашего господина. И везу я владыке в мешочке у седла тридцать три восковые свечи: пусть покрепче падет на голову злодея анафема, провалиться бы ему, треклятому боярину, в Геенну огненную. Так что теперь я с тобой распрощаюсь и пожелаю доброго здравия. Может, еще встретимся; если не в раю, куда, как пророчил Ион Водэ, скоро отправятся бояре, так хотя б у райской изгороди, где барашки пасутся, прохладные ручьи журчат и падают на шелковую мураву яблоки с того самого райского дерева, что стоит со времени сотворения мира.
      2. БЕСЕДА ВДВОЕМ И ВСТРЕЧА СО МНОГИМИ
      С печальной улыбкой взглянули друг на друга дьяк Раду и Илие Карайман, вновь очутившись вдвоем на телеге под плетеным камышовым верхом. Говорить обоим не хотелось - сердце давила тоска. Да и жаль было расставаться с добрыми людьми, встреченными на подворье. Но были они на свете не одни: надлежало исполнить долг перед товарищами, от которых получили они наказ.
      Кони бойко бежали по большому Хуморскому шляху. Где-то слева, под сенью густых рощ, текла к югу Молдова, бравшая начало в северных горах. Путники поднимались к ее верховьям, но ехать им оставалось уже недолго, судя по тому, что говорил на постоялом дворе Гицэ Ботгрос, да и по рассказам одного из сотоварищей, с которыми они расстались накануне. То был Алекса Тотырнак, местный житель, один из немногих воинов, оставшихся у Никоарэ Подковы после Ясской схватки.
      Легкая телега на высоком ходу, трезвонившая, словно колоколами, железными ободьями колес, справлена была в отдаленных местах киевскими мастерами, но коней запрягли на молдавский лад, парной упряжкой с дышлом, дабы никто не заподозрил, что они из козацкого края.
      - Солнце еще высоко, - заговорил после долгого молчания дьяк Раду. Вон направо - не далее часу пути - дремучие леса, среди которых прячется та голая вершина Боура, где стоит крест. Думаю, его светлость Никоарэ со своими товарищами не встретил никаких помех в пути: ведет их по тайным тропам надежный человек. От Кэпотешт они шли все время краем леса, двигались с опаской, все по безлюдным местам. Алекса не заблудится, о том я не беспокоюсь.
      - Да, тут беспокоится нечего, - ответил Карайман, сверкнув черными глазами с ярким белком. - Другое меня тревожит: в заварухе-то под Галатой ранила вражеская сабля его светлость Подкову.
      - Верно, - согласился дьяк. - Ратное счастье, что вешнее ведро, изменчиво - от жизни до смерти один шаг. А ведь еще немного и схватили бы мы Петру Хромого.
      Перед глазами дьяка и Караймана снова промелькнули видения той памятной ночи.
      ...По заячьи удирал Хромой. Отбился от служителей двора и мчался куда-то в сторону, прильнув к гриве коня. Александру, брат его светлости Никоарэ, уже держал наготове аркан. Тут как раз и луна выплыла из-за туч. Но турецкие конники в Галате были, надо полагать, оповещены. В это самое время они с великим шумом выскочили из крепостцы; приближенные Хромого, ободрившись, закричали и пришпорили коней, а какой-то конюх хлестнул арапником жеребца господаря, задев при этом и самого Хромого. И в миг Подкова и его товарищи оказались в опасности...
      - Мало нас осталось, - вздохнул Карайман.
      - О чем же я и толкую? Понятно, мало! - сказал Дьяк. - Оскудело этой весной наше счастье.
      ...Потеряв Иона Водэ, они, можно сказать, осиротели. Не удалось им найти Марию Сэсоайку, наложницу князя Иона, и взять под защиту ее ребенка. А ведь он был господарским отпрыском, в жилах его текла кровь старого Штефана и его внука Штефаницэ [Штефаницэ (1517-1527) - сын Богдана III (сына Штефана III), прозванного Косым или Слепым (1504-1517)]. Не привелось найти ни матери, ни ребенка. Пропали оба в водовороте тех дней. После того дважды нападали на след изменника Иримии, да не смогли изловить его. А теперь вот в Яссах потеряли пятнадцать молодцов; четыре телеги потопили в реке Бахлуй и остались только с этой одной. В телеге везли они балтаги [ручные топорики с двумя лезвиями, служившие оружием у молдаван], пищали да пятьсот зарядов.
      - Раз есть у нас оружие, - размышлял вслух дьяк, - да ловкостью нас бог не обидел, я думаю - пробьемся. Людям Хромого и на ум не придет искать нас в той стороне, куда мы путь держим; они подстерегают нас у восточных бродов; а как только мы заберемся в горы, нам все нипочем. Лишь бы не загноилась рана его светлости Никоарэ. Вот о чем кручина.
      Цыган Илие Карайман горестно вздохнул.
      - Когда князь Ион Водэ отменил рабство [в румынских княжествах вплоть до середины XIX века сохранялось так называемое "рабство цыган", цыгане-холопы находились на положении рабов] в нашем селе Рунке, проговорил он своим певучим голосом, - я по доброй воле последовал за ним и, свободный, служил ему верой и правдой - лучше служил, нежели в пору рабства. А ныне любовь и верность свою отдал я его светлости Никоарэ, брату Иона Водэ. Я так мыслю, дьяк: не может того быть, чтобы все достойные люди пали и остались на свете одни лишь злодеи...
      Накануне Никоарэ Подкова и его спутники остановились на несколько часов в покинутой лесной сторожке, чтобы дать передышку людям и коням. Наконец-то удалось им после той злосчастной ночи уйти от турецких конников. Облака, покровительствуя беглецам, закрыли луну. Сначала поворотили на Бырнову, а потом двинулись наугад в сторону заката. Весь день ехали с большими предосторожностями. У лесной сторожки в Кэпотештах нашли воду в колодце с журавлем и старое сено для коней. В каморе оказался мешок ячменя. Когда задали корму коням, перехватили и люди хлеба с брынзой.
      Единственная, драгоценная для путников телега, по приказу Подковы, ушла вперед по хоженым путям, как советовал Алекса Тотырнак, чтобы выйти на тот берег Серета, где пролегал Романский шлях.
      После роздыха пробирались опять всю ночь, по тропам, известным одному Алексе; у Козмешт перешли вброд Серет, поднялись, крадучись, краем леса на холмы, с которых то тут, то там виднелись сверкающие под солнцем воды Молдовы.
      Тут уж поневоле пошли шагом. Глаза у Подковы лихорадочно блестели. У него поднялся жар. Рана, по-видимому, воспалилась. "Гноится рана", - с великим страхам думал дед Петря, самый старый из спутников Никоарэ Подковы.