- Служу трудовому народу! - рявкнула вторая шеренга.
      Россыпью, с опозданием, выкрикнули за ней новички.
      Катерина Борисовна отошла к краю и, перейдя дорогу, незаметно пристроилась к шеренге.
      - Тебе чего, тетка? - оглянулся на нее плохо побритый мужчина с видневшимися из-под шапки завязками бинта.
      - Просто так... Я тут постою трошки... - шепотом ответила Катерина Борисовна.
      Партизан пожал плечами.
      - Трошки тут не положено...
      - Тише ты, - одернул его сосед. - Нехай постоит. То ж сестра Игнатова... - И подвинулся чуть, освобождая место.
      Началась присяга. Держа перед собой лист бумаги, на середину дороги вышел Михаил Васильевич.
      - "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!"
      Громко, отделяя каждое слово, прочитал учитель и выжидающе поднял от бумаги глаза.
      - ...Союза Советских Социалистических Республик! - заколыхались по первой шеренге еще неокрепшие голоса.
      - "Вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с заклятым врагом нашей социалистической Родины - гитлеровской Германией..."
      - ...заклятым врагом... Родины... гитлеровской Германией...
      - "Перед лицом народа и Советского правительства даю обязательство".
      - ...даю обязательство...
      Выделялся ломкий голос левофлангового, перепоясанного кавалерийской портупеей. Он выпячивал грудь, поднимался на цыпочки.
      - "За пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами..."
      Ветер уносил к неспокойному небу голоса партизан и шепот повторявшей клятву толпы.
      - "...И не жалея своих сил, а если понадобится, то и жизни..."
      Катерина Борисовна почти физически ощущала тяжесть каждого слова, падавшего на ее изболевшее сердце. Она шевелила губами, неслышно повторяя то, что выкрикивал Михаил Васильевич.
      - "Быть смелым, храбрым и решительным с врагом..."
      Таким был Игнат, она знает: такие и ее сыновья, однажды произнесшие клятву.
      - "Быть честным, дисциплинированным, революционно бдительным и хранить нашу военную тайну партизанского движения", - эту фразу учитель прочитал раздельно, трижды делая паузу, как бы вслушиваясь в ответ.
      - "...Выполнять приказы своих командиров, политработников и рабоче-крестьянского правительства. Клянусь!.."
      - Клянусь! - раньше других, громко повторила Катерина Борисовна.
      Партизан с забинтованной головой даже вздрогнул от неожиданности.
      - "И, если я отступлю от этого своего торжественного обещания, пусть покарает меня суровая рука революционного закона и вечное презрение моих товарищей!"
      Принявшим присягу объявили, что у колхозного амбара, за сельсоветом, будут выдавать оружие.
      Новенькие взапуски побежали по улице, под смех и озорные советы старых партизан. Каждый понимал: оружия на всех может не хватить или достанется ломака, вроде берданки сторожа Язепа со скотного двора, стреляющая в два конца, вперед и назад.
      Катерина Борисовна тоже пошла вслед за спешившими. Она не думала ни об автоматах, ни о винтовке. Мысли ее теснились вокруг чего-то, как ей казалось, более важного.
      У самого входа в село, за белевшей в сумерках непролазью набухшего снега и торчащими кольями тына, ветер метал солому раскрытого стога. Чернела одинокая, словно нарочно выторкнутая из сугроба, труба сгоревшей кормокухни. Левее помахивали сухими надломленными ветками низкорослые яблони, скрипели распахнутые ворота пустого овина...
      Война оторвала мужика от земли, от постоянной извечной заботы, научила не жалеть ни свое, ни чужое... Катерине даже показалось обидным, что рядом шумела калядным весельем улица.
      А гармонисты в кругу девчат и лихих кавалеров, заняв всю проезжую часть, разводили мехи "от тына до Мартына"...
      Вскидывая на ветер платки, танцорки мягко отбивали валенками чечетку-полечку. Далеко, на другом краю, брехали собаки. Непримиримо-настойчиво ржал чей-то жеребец. Со дворов, из хат тянуло теплым запахом жизни.
      Две девушки в синих городского покроя пальто, обняв друг друга за талии, слушали, что им рассказывал товарищ К.
      Он, поигрывая свисавшей от кобуры цепочкой, как темляком шашки, с чуть презрительной улыбкой объяснял двум этим штатским основу стратегии.
      - Тут важно учитывать психологию противника... знать периоды его кризиса. Ну, как вам сказать?.. Вот вы доярки.
      - Свинарки, - несмело поправила одна, а другая добавила:
      - В общем, животноводы мы...
      - Тем лучше, здесь пример еще ярче. Фриц, скажем, выработал условный рефлекс. Рефлекс жратвы, рефлекс сна в определенное время. Понятно?
      - Ну да. По утвержденному графику.
      - Совершенно верно! - одобрил товарищ К. и, подняв указательный палец, спросил: - А если этот график нарушить? Что получится, ну?
      - На все село визг!
      - Аж перегородки ломают! Вы что, не знаете?.. Тоже небось поросят пасли...
      Девушки засмеялись, понимая, что товарищ К. ожидал не такой ответ. Он нахмурился. Да тут еще Федя, на рысях разыскивающий друга, увидел его и закричал:
      - Кузя! Кузька-а!
      Товарищ К. невольно оглянулся на крик, чего не следовало делать, тем более что это "дурацкое имя" было не знакомо девушкам. Надо бы пропустить мимо ушей. А длинноногий оболтус уже рядом повторил запыхавшись:
      - Кузенька...
      Правда, заметив девушек, Федя сообразил, козырнув, стукнул пятку о пятку:
      - Товарищ К., разрешите доложить?
      - Что у тебя? - не разжимая зубов, спросил товарищ К.
      - Получены сведения, - еле сдерживая восторг, рапортовал Федя, - из достоверных источников отряда имени Буденного. Товарищ Люба вывезла целую немецкую аптеку с микстурами и рецептами.
      - Точно?
      - Ей-богу... На трех машинах и еще фрицы пленные из этих, ну... из новой словацкой дивизии...
      - Вот это да! Вот это женщина! - гордо взглянув на девиц, похвалил товарищ К.
      "Интересно, - подумал он, - что же тут правда? Ох и научил же я Федула фантазировать..."
      Девушек как заворожило сообщение о Любе. Федя поддавал жару.
      - Лично всю операцию разработала. Мы хотели ей подмогу послать. Ни боже мой, все сама... Завтра-послезавтра тут будет, познакомим вас.
      Товарищ К. хотел остановить друга, напомнить, что они ночью уходят, но подошла Катерина Борисовна и потянула его за плечо.
      - А, добрый вечер, - сухо отозвался товарищ К.
      - Подь сюды на хвилинку... Дело есть.
      - Извините! - Козырнув девушкам, он с досадой отошел в сторону.
      - Пойдем к командиру, - глядя себе под ноги, мелко и быстро перебирая бахрому платка, сказала Катерина Борисовна.
      Товарищ К. уставился в ее смутно белевшее, строгое лицо. На предельной скорости обежал мыслями все, за что его могут вызвать к командиру. Черт ее подери, эту старуху... Что она там наговорила?
      По какому делу?
      Катерина Борисовна подняла голову, глядя в сторону, на плясавших вдали молодых. Сказала напряженно и властно:
      - Рекомендацию дащь...
      Над Землянами вызвездило. Ветер забросил за густосиний бор обрывки разорванных туч, и луна уже на исходе, словно не желая расстаться с тревожным весельем долго не умолкавшего села, цеплялась за верхушки зубчатой стены ближнего леса, колыхая на шершавом снегу тени медленно уходящей цепочки отряда.
      Вслед за длинным Федей и товарищем К. шла молчаливая Катерина Борисовна...
      Настало новое утро, поднялось ясное, чистое солнце, и весна снова перешла в наступление. На этот раз она не задержалась на высотах, плешивя лишь макушки холмов. Охватив теплом зажатое полукружьем леса село, со звоном обрывала ледяные сосцы волчицы-зимы, рушила наземь белые шапки крыш, дробно барабанила капелью, напоминая заждавшимся людям, что земля их не только вертится на оси, отделяя день от ночи, но и свершает свой извечный путь, никем и ничем не нарушенный. Ни враждой племен и народов, ни пожарами и убийствами. Она лишь вздрагивает от человеческой нетерпимости, тратящей во время войны столько дорогой взрывной силы, что ее хватило бы сделать жизнь человека безбедной и небывало счастливой...
      А какова она, эта счастливая жизнь?
      С тех пор, как путь к счастью одних стал невозможен без жертвы других, счастьем стал подвиг военный.
      VII
      Люба:
      Николаю казалось, что счастье уже где-то рядом. Это чувство возникло у него, как только мы проскочили контрольные немецкие посты.
      Проехав деревню Медвежино, за сизым леском на порыжевшем бугре наша машина забуксовала в скользком месиве глины и мокрого снега. Пока мы ломали сосновые лапки, подкладывали под колеса хворост, подошли дозорные из отряда имени Буденного.
      Партизаны шумно и весело поздравляли меня с благополучным прибытием. Жали руки Павловичу и Ботю, хлопали по плечу. Заговаривали с ними на ломаном русском языке, полагая, что так их скорей поймут. Николая тоже приняли за иностранца. Старший по возрасту дозорный, заросший густой бородой по щелки узких, часто мигающих глаз, спросил его:
      - Что, камрад, рад к нам вырваться?
      - Да я давно собирался... - смутившись, ответил Николай.
      Я засмеялась:
      - Он же наш, русский.
      - Ах, русский, - заморгал бородач, - а я гляжу, курточка вроде ихняя... Значит, опять "переводная картинка"?
      - Нет... Он в комендатуре служил.
      Широкое, расплывшееся в улыбке лицо бородача застыло, как бы внезапно схваченное морозом.
      - В комендатуре... Так-так. - Теперь он впился в Николая уже не моргая, холодно и с презрением. - Ну и долго ты фрицам груши околачивал?
      Николай сжал зубы так, что выступили побелевшие скулы.
      Мне стало жалко его, и я тут же вступилась:
      - Ты, медведь, об этом постарше кого пытай. Думаешь, только тот и партизан, кто из-за куста два раза стрельнет, а потом в берлоге лапу сосет?
      Дозорные захохотали.
      - Ой, Любочка, в самую точку... Он же, как в бой сходит, две недели лапу сосет... Ревматизм пальцы выкручивает, побриться не может...
      - Отбрила, и не охнул...
      - Ну, чего регочете? - обиделся медведь. - Я ж не вас, чужого вот спрашиваю... Для знакомства.
      - Он не чужой, - объяснила я, кладя конец неприятному разговору, - он в Минске наши задания выполнял.
      Больше Николая никто не задевал. Мы уложили больничное оборудование на узкие, без розвальней сани, а разгруженную и насколько можно "раскулаченную" машину сожгли. Зимой пользоваться автомобилем партизанам трудно и хлопотно. Николай попросил разрешить ему самому поджечь свой автомобиль. Он повеселел. Плеснув на огонь остатки бензина из канистры, по-мальчишески выкрикнул.
      - Гори-гори ясно, чтобы не погасла!..
      Пока, шипя и потрескивая, пылал деревянный кузов и едким, зеленым огнем горела резина, чех-офицер вздыхал, жалея "задармо згинутое добро". А Николаю казалось, что на этом костре сгорает все, чем он был связан со словом "чужой", что это первая его партизанская операция. Подойдя ко мне, он так и сказал:
      - Открываю личный счет, уничтожена одна фашистская автомашина марки "мерседес-бенц"!
      Он уже считал себя бойцом и свободно глядел партизанам в глаза.
      Прибыв в Земляны, я ушла к главному, в штаб, наказав Николаю без меня не принимать никаких решений.
      Николай уклонился от ответа, в какой отряд ему хотелось бы вступить.
      Спросили его об этом не очень серьезно, скорей с усмешкой и еще поинтересовались насчет оружия. Дескать, если с собой что привез, сдай, расписочку выдадим, а там разберутся, какое можно доверить.
      - Проверять будете? - с наигранной небрежностью спросил Николай.
      - Не то чтобы проверять, - с улыбкой ответил штабной, застегивая на все пуговицы распогоненный немецкий мундир, - а проветрить тебя надо. Дух ихний выветрить... В баньке, что ли, попарься с нашим русским веничком... Очень это полезно.
      "Вот бюрократы, - подумал Николай, - расскажу Любе, она их пропарит..."
      На несколько минут разговор со штабным затуманил настроение. Но, выйдя на залитую ярким солнечным светом улицу, щурясь от резкого блеска лежавшего на огородах снега, Николай вернулся к тому, о чем не переставал думать: "Еще увидим, кто сколько груш наколотит". Назад-то он не повернет. Он уже присмотрел хату, где будет жить, пока партизанское соединение не покинет Земляны. Чем больше думал Николай, тем дальше шли его планы... Жить будет не один. Скоро приедет Шура... Здесь восстановлена советская власть, есть сельсовет. Не у немецкого коменданта регистрироваться. Ну, а не приедет или не захочет, что ж... Он себе цену знает.
      Николай не заметил, как подошел к облюбованной хате. Она стояла в глубине, как бы оттиснутая из общего порядка, за ровным забором палисадника с торчащими стеблями прошлогодней мальвы и георгинов.
      Скрипнув калиткой, Николай вошел во двор. Навстречу поднялся рослый щенок в клочьях свалявшейся весенней шерсти. Пахло теплым навозом и талым снегом. От угла хлева тянулся густой частокол с настежь распахнутыми жердяными воротцами в сад. На дорожке копошились пестрые куры, разгребая клок оброненного сена. В глубине сада темнели низкий сруб омшаника и несколько выставленных на снег колод-ульев.
      Старик в ватнике и светло-сером кроличьем треухе с поднятыми болтающимися ушами деревянными вилами выгребал из омшаника мусор.
      Николай поздоровался. Протянул пачку немецких сигарет:
      - Закурим, папаша...
      - Не балуюсь, - хмуро отказался старик, - мы тут с пчелами... Хошь, подыми вон в сторонке.
      Продолжая выгребать из омшаника, словно это было самое срочное для него дело, старик повернулся спиной к Николаю. Послушав, как в омшанике гудят встревоженные пчелы, Николай отошел к сложенным под сухой яблоней бревнам. Перед ним стояли пустые, местами расколотые и прикрытые широкими кусками древесной коры колоды. Он вспомнил улей своего покойного дядьки, известного в области агронома-мичуринца, у которого гостил на каникулах. Улей был особенный, сделанный по специальному заказу, из стекла. Все пчелиное хозяйство, вся их жизнь была видна в этом улье. И стоял улей не в саду, а в доме. В комнате с двумя всегда открытыми окнами, смотревшими на луг, покато спускавшийся к реке Птичь.
      Пчелы свободно вылетали за взятком и возвращались в дом, наполняя комнату знойным солнечным жужжанием и тонким ароматом полевых цветов.
      Приходя с работы, Колин дядька уходил к пчелам отдыхать, успокаиваться. Часами задумчиво просиживал у стеклянной стенки улья. Иногда звал Николая.
      - Погляди, как сегодня трудяги матку обхаживают... Ни споров, ни разногласий. Каждый старается свое дело сделать. Поперек другого не лезет и себе куска побольше не тянет... Учиться надо.
      Николай наблюдал жизнь маленького государства разумных, трудолюбивых существ. Их неутомимую суету, в которой не сразу можно понять и строгую согласованность и отсутствие лишних, не рабочих движений. Каплю за каплей сносили пчелы в общие кладовые драгоценный нектар земного цветения, кормя прожорливых трутней, оберегая царицу-мать, заботливо возводя колыбели потомству.
      Однажды, под вечер, потемневшее за Птичью небо раскололось косой огненной трещиной. Всполыхнуло над лесом. Испуганно прижались к земле луговые цветы и травы, по их спинам пробежал не по времени холодный ветер. Через минуту ударило над крышей и по жести дружно рассыпались крупные, тугие горошины града. Зазвенев по стеклу, градины влетели в окно, покатились по крашеному полу. В комнату вбежала Колина тетка, на ходу вытирая передником мокрые руки, крикнула:
      - Что стоишь, як слуп?.. Окна закрой!
      Град барабанил по стеклу. Николай смотрел, как белые горошины отскакивали от наружного подоконника, падали в траву, еще хранившую дневное тепло, и уменьшались.
      Вдруг о стекло ударилось несколько пчел. За ними еще и еще... Они бились о светлые квадраты окон, цеплялись мохнатыми лапками и падали на жестяной подоконник.
      Пока Николай сообразил что это возвращались застигнутые внезапным градом рабочие пчелы, их налетело несколько десятков. Спасаясь от ледяного дождя, они защищали друг друга. Сбившись в кипящий клубок, перемещаясь по спинам, закрывая собой щели, пчелы сгрудились на узкой площадке. Теперь открыть окно, впустить их к улью нельзя было, не повредив многих.
      Схватив с дивана какой-то журнал, Николай обежал дом и прикрыл пчел шалашиком. Придавил края журнала камнями, чтобы не сорвал ветер. Пчелы загудели ровней и спокойней.
      Так бедняги и заночевали в двух шагах от своего дома. Утром Николай снял журнал и с радостью увидал, что все пчелы живы. Он открыл окна, пчелы полетели к улью и... тут случилось непонятное.
      У летка шел бой. Уже упали на коричневый пол несколько обескрыленных, судорожно дергающих лапками пчел. Некоторые храбрецы, взяв разгон от дальнего угла комнаты, пулями пробивали заслон, врывались в улей. Там на них набрасывались десять на одного.
      Николай метнулся из комнаты.
      - Дядя! Дядя! Скорей... Пчелы с ума посходили!
      Когда на его крик сбежалась вся семья и побледневший дядя медленно подошел к улью, бой был окончен. По комнате еще носилось несколько пчел, но они уже не рвались к летку, а выжидали момент, когда, избавившись от преследователей, можно будет юркнуть в открытое окно.
      Дядя поднял с пола несколько мертвых пчел. Молча подержал их на темной, шершавой ладони, потом поднес к носу и втянул в себя воздух.
      - Ясно, - сказал он с горькой улыбкой, - пахнут... Ты закрыл пчел новым журналом... Пахнут типографской краской. Чужим запахом. Они стали чужими...
      Сидя на бревнах, Николай вспомнил слова, даже интонацию дяди. Может быть, он и не вспомнил бы так подробно, если бы забылись другие слова, сказанные штабным: "Проветриться тебе надо, дух ихний выветрить..." Он даже поднес к носу согнутую в локте руку и понюхал рукав куртки.
      - Осиротили меня, товаришок, - заговорил наконец старик, опираясь на вилы и сокрушенно глядя на побитые колоды.
      - Четыре семейки как ветром сдуло... Вон они, порожняком стынут. Осталось две маломощных.
      - Когда ж это? - спросил Николай.
      - Аккурат за день, как наши пришли... Им бы трошки поторопиться, и как раз уцелели бы мои пчелки... Ладно бы мед забрали, восчину повытаскали, а пчелу навошто губить? Ить она, кромя пользы, никому вреда не приносит... Холера его забери, того Гитлера...
      - Значит, опоздали наши? - неизвестно зачем спросил Николай. - И медку партизанам не досталось?..
      Старик, словно бы удивившись, посмотрел на Николая.
      - Говорю, два семейства остались... Ну не той силы, конешно, а все ж... Даст бог, разживемся... Свои-то разве будут последнее из улья брать? Ить там только на прокорм оставлено... А вы сами за медком ко мне или по другой надобности?
      - Насчет квартиры... Нельзя ли мне вот... с женой, мы с ней только сегодня прибыли... - трудно выговорил Николай, чувствуя, как щеки его стали жаркие-жаркие. Лучше бы сказал, что она скоро приедет, но сказанного не вернешь...
      - Семейный, значит?
      - Вроде бы так...
      - Вроде, - насмешливо повторил старик, - все у вас вроди Володи. Стоял у нас командир с женкой, тоже вроди. Спросишь его: "Когда Гитлера выгоните?" - "Вроди скоро". - "То правда, что к нам в Земляны большая военная часть движется?" - "Вроди правда". А через три дня смылся тот вроди Володи, и остались мы ждать, ни живы ни мертвы. Вроди опять фашист вернется, вроди наши откуль подойдут... Вот как получилось. Слава богу, дождались. Вроди крепко пришли, так что зараз можешь располагаться. Иди договаривай с моей старухой. Вон она, парсюку понесла...
      Старик ткнул вилами в сторону двора. Низкорослая, сгорбленная старушка с ведром быстро пересекала двор, помахивая оставленной для равновесия свободной рукой.
      Николай побежал к ней, обрадовавшись, что так легко все складывается и сейчас он договорится о квартире.
      VIII
      Люба:
      Я загадала: "Если узнает меня секретарь обкома, значит, сбудется мечта. Останусь в зоне. Либо в отряд пойду, либо в семейный лагерь. Сына к себе заберу... Гляжу и думаю: "Что ж вы не узнаете меня, Василий Иванович? Сколько раз и в районе бывали и к нам заходили".
      А он трясет мне руку:
      - Спасибо, Семенова, большое спасибо, товарищ Люба, за людей, что к нам добрались, и за больничное оборудование. Оно нам очень кстати.
      Отошел к столу, заговорил со штабными. Штаб размещался в сельсовете, в холодной, разделенной надвое хате.
      - Думаю, товарищи, надо оборудование это в Налибокскую пущу направить, в семейный лагерь... Какие будут мнения?
      Я обрадовалась и, может быть, немного поторопилась:
      - Конечно, мы там стационар откроем.
      Он улыбнулся, а незнакомый мне круглолицый мужчина в командирской фуражке сказал со смешком:
      - Клизмы ставить - стационар не нужен.
      - Ну все-таки, - возразил другой, аккуратно причесанный на пробор, с тонкими, обгоревшими бровями, - со временем остальное добудем. Сейчас, чем богаты, тем и рады. Все людям помощь... Детишки болеют...
      - Верно, Наумыч, - поддержал его Василий Иванович и снова обратился ко мне: - Медикаментов не хватает, перевязочных средств тоже... Старух заставляем корпию щипать, рушники на бинты резать, горе одно. Из-за пустяка иной раз боец неделю мучается. Уж не говоря о семейных. Дети там, старики... И доктора у нас есть, да ведь голыми руками много не сделаешь. Надо бы какой-либо медицинский склад накрыть... Есть такая возможность?
      - Есть, - ответила я машинально, не подумав, и спохватилась. Ведь это же опять задание для меня. Опять в Минск. - Василий Иванович, мне с вами поговорить надо.
      Видно, голос мой дрогнул. Он пододвинул мне табурет.
      - Вы не волнуйтесь, говорите. Здесь все свои.
      Вокруг старого канцелярского стола, залитого чернилами, исписанного какими-то цифрами, сидели усталые мужчины. Знала я немногих, Василия Ивановича да еще начальника разведки штаба Алексея Григорьевича. Он сидел в углу, прислонившись к стене, вытянув по скамейке толстую, укутанную холстиной ногу. Да, бинтов не хватало... По бледному, худому лицу начальника пробежала неуловимая дрожь, как тихая зыбь на чистом пруду. Глаза смотрели пытливо, выжидающе.
      Мне вдруг стало стыдно своей мечты. Я прошептала:
      - Сын у меня на хуторе у одного лесника...
      Алексей Григорьевич кивнул головой, а Василий Иванович спросил:
      - Где? У какого лесника?
      - Ну, у брата Катерины Борисовны Цыркун. Она работала в райисполкоме. Мальчика она без меня отвела...
      Василий Иванович молча повернулся к Алексею Григорьевичу, тот тихо ответил:
      - Она здесь была... о брате справлялась.
      - Кто? Катерина Борисовна? - Я вскочила, чуть не опрокинув табуретку. Одна или?..
      - Одна, - ко мне подошел тот, кого звали Наумычем, - одна... Вчера с отрядом ушла. Брат ее погиб, ну вот и решила...
      - Боже мой! Что же с Аликом?
      - Все в порядке, не беспокойтесь...
      Я почти не слышала его. Как же так? Тетя Катя была здесь, в этой самой деревне, и мы не встретились...
      - Почему она не подождала меня?
      - А почему она должна была ждать вас? - все так же тихо спросил начальник разведки.
      - Мой сын у нее...
      - Сын ваш на хуторе, у хороших людей, а о том, что вы придете, она знать не могла. Да и вас она не знает.
      - Ну что вы говорите, как это так не знает?
      - А так. - Алексей Григорьевич улыбнулся. - Не знает она, кто такая Семенова Любовь Николаевна, товарищ Люба, и знать ей это пока не надо.
      Если бы Наумыч не поддержал меня, я, наверное, упала бы. Что-то говорил Василий Иванович, кто-то гладил меня по голове, как девочку, предлагал воды, а я цеплялась за один вопрос: почему она не подождала меня?
      - Я догоню ее, помогите мне... Я только спрошу о сыне, и все...
      - Не надо, - успокаивал Василий Иванович, - нельзя, дорогая.
      Ну да. Нельзя даже спросить о сыне, потому что нет сына у Любы Семеновой, а Варвара Каган умерла. Сын мой при живой матери сирота... Я отдала все: сына, мужа, имя свое... Ничего нет. Есть товарищ Люба, которой нельзя волноваться, и есть командиры, члены обкома. Есть чьи-то больные дети, им нужен аспирин, йод, примочки... Есть раненые бойцы, для которых старухи по ночам щиплют корпию и режут полотенца, и есть до удушья невыносимая больница в Минске. Там я должна жить...
      - Брата своего не встречали в городе? - спросил Алексей Григорьевич.
      Я не сразу поняла.
      - Какого брата?
      - Ну, Павла Романовича... Он теперь в Минске. Ищет вас... Надеюсь, вы понимаете, что при вашей работе...
      - Нет у меня брата, - оборвала я командира, - и бояться вам нечего. Я Семенова, Люба Семенова, и никого у меня не осталось.
      Все помолчали.
      Потом Василий Иванович сказал:
      - Мы верим вам. Поможем и от брата защититься... Вы подумайте, кого подобрать на ваше место. Пока что вы там еще очень нужны.
      На том и кончили разговор.
      Никогда еще я не покидала партизанский лагерь с таким тяжелым грузом предчувствия. Тяжко было думать о сыне. Если раньше я жила надеждой с первыми теплыми днями забрать его в лагерь, то теперь все как бы снова сугробами замело. Пока я в Минске, пока я Люба Семенова, мне можно только думать о сыне. Вспоминать и плакать тихонько, чтобы никто не спросил: "Отчего ты, Любочка, плачешь?" Возвращаюсь в темное царство. В кармане бабьего кожуха фальшивая справка о том, что направляюсь на лечение в городскую больницу. Под двумя юбками зашиты адреса новых явок, новых связных на случай провала... Что меня ждет? Кто меня ждет?.. Брат, родной брат Павел... За что мне еще эта мука?
      Покидала Люба Земляны. Покидала одна...
      На рассвете в лощине у брода заяц варил пиво. Варил, видать, на сырых прошлогодних листьях, иначе с чего бы потянуло оттуда таким сизым, как дым, туманом?
      У стариков приметы точные. Пасечник так и сказал:
      - Заяц варит пиво.
      Но Николаю было не до шуток. И попытка хозяина развеселить его только раздражала. Приперся, старый, когда никто его не просил. Сушеных грушек Любе принес, медку глиняный горлачок... За это, конечно, спасибо. Ей там не сладко живется. Ну и ушел бы. Так нет, до последней минуты торчал. Не дал попрощаться как следует. Хотелось-то ведь не просто ручку пожать, сказать "счастливой дороги"... Смутно стало на душе у Николая. Один остается... Одинешенек... Он смотрел, как легкий командирский возок с расписной спинкой увозил одетую по-деревенски Любу. Возок довезет ее только до Медвежина и вернется. Люба пересядет в простые крестьянские сани, а возок вернется.
      Караковый жеребец шел ровной иноходью, отбрасывая комья вырванного подковами слежалого снега. Люба уплывала все дальше и дальше, то окунаясь, то на мгновение выныривая из белесых косиц тумана.
      Вот она повернулась, помахала рукой и, наклонившись на бок, смотрит на Николая. Смотрит долго, пока дорога не ушла вниз, в закрывшую все серую мглу. Николай передернул плечами, сбрасывая с себя холодную дрожь.
      - Слушай, папаша, - глуша досаду, спросил стоящего рядом старика, - где тут у нас этот заяц пиво сварил? Самый раз бы сейчас...
      Старик понял его.
      - Я, товаришок, этим не занимаюсь, а по деревне найти можно. Да, говорят, для вас строгий приказ вышел?
      - Меня пока это еще не касается...
      Сказал, и самому стало противно оттого, что сказал как чужой, которого еще не касаются партизанские порядки.
      - Ладно, обойдемся и без вашего зайца.
      Ушел, сдвинув фуражку на лоб. Ушел не в хату, а на улицу, в сторону, противоположную той, куда уехала Люба.
      Часть четвертая
      I
      Люба:
      В Медвежине, где размещалась наша спецгруппа и меня ждала крестьянская подвода, я узнала о событиях в Минске. О провале почти всей моей группы. Эти сведения еще не успели дойти до главного штаба. Если бы там уже знали, возможно, я задержалась бы в Землянах. Вернуться или остаться в Медвежине и переждать?
      Видно, об этом же подумывал и комиссар спецгруппы товарищ Будай. Он спросил меня:
      - Не слишком ли много риска сейчас идти тебе в Минск?
      Конечно, очень рискованно... Но и он и я понимали, что именно теперь там нужен опытный человек, способный найти и подготовить новых связных. Надо идти...
      - Пойдешь с Галей-украинкой, - сказал Будай.
      Вот как? Я насторожилась, даже запротестовала. Я слыхала об этой Гале-украинке. Жила она в Минске, нигде не работала, считалась женщиной легкого поведения. Нет, такая попутчица не для меня.
      Я и не заметила, как в хату вошла Галя. Она стояла, прислонясь к дверной раме, в дешевом демисезонном пальто с мокрым котиковым воротничком. В забрызганных слякотью резиновых ботах на молнии. Черные глазенки неподвижно уперлись в меня, а руки быстро и мелко перебирали ремешок сумочки, как четки, туда и обратно.
      Она совсем не походила на ту, которую в городе мы называли "немецкой подстилкой". Там она была веселой, развязной до наглости. Всегда одетой крикливо-кокетливо...
      - И ты садись, - приказал мне Будай.
      Я опустилась на скамью под тяжестью Галиных глаз.
      Это первое наше знакомство я осмыслила через несколько месяцев, уже во Франции. При очень сложных для меня обстоятельствах. А тогда не могла побороть в себе двойственного отношения к Гале. С одной стороны, бедная девушка вызывала чувство брезгливого отчуждения, с другой - жалость и чисто женское любопытство. Как она решилась?
      До этого дня Галя казалась чужой, далекой и думать о ней не хотелось. Теперь она была рядом. Плечом к плечу тряслась со мной на подводе.
      Она сидела насупившись, односложно и неохотно отвечая на мои вопросы. Отъехав от Медвежина километров пятнадцать, мы узнали, что вокруг Минска выставлены усиленные патрули. Пришлось оставить подводу и пробираться пешком, петляя по скользким, малохоженым стежкам.
      Оставшись вдвоем (до этого с нами был возчик), Галя разговорилась.
      Оказывается, работая в разных группах, мы были под одним руководством, и она все знала о наших делах.
      Она-то и поторопилась сообщить в спецгруппу об аресте моих связных.
      Говорила Галя спокойно, сообщая только факты. Я же выспрашивала во всех подробностях, стараясь восстановить картину гибели близких мне людей.