- Хватит... Того не достанешь, еще в своих вмажешь...
      Смахнув снег с лица, Катерина открыла глаза. С бугра за обочиной широкими прыжками сбегал высокий парень в белом халате с короткой винтовкой в руках. Другой, коренастый, перетянутый ремнем поверх светлого, с оторочкой полушубка, в круглой шапке-кубанке, лихо сдвинутой на ухо, помахивал автоматом и весело покрикивал:
      - Живей! Живей, тетеньки! Скорей до хаты!.. Да не тратьте силы, выходьте на дорогу...
      Увязая в глубоком снегу, обходя мост, женщины выбирались на дорогу и, подобрав юбки, бежали в противоположную от деревни сторону.
      Высокий парень в белом халате согнулся над чем-то в кювете.
      - Ну, Федя? - крикнул ему с бугра коренастый.
      - Батарейка тут запуталась, - ответил, не разгибаясь, высокий, - от миноискателя...
      - Документы забери, - приказал коренастный. - Поторапливайся!
      Он шагнул к сидящей в снегу Катерине Борисовне:
      - А ты, тетка, за мной... Живо!
      Катерина с трудом вылезла на бугор. Коренастый легонько толкнул ее в спину.
      - Видишь след? По нем иди... Ступай аккуратно...
      Не успев разобраться во всем происшедшем, она поняла, что эти двое партизаны, и охотно подчинилась приказу.
      На дороге сразу все стихло - словно и не было здесь только что ни стрельбы, ни криков перепуганных женщин.
      Позади послышалось сопение догонявшего.
      - Во, гляди, что еще подобрал.
      Катерина Борисовна оглянулась и, ступив в сторону, остановилась. Высокий парень, забросив за плечи на ремнях свою короткую и длинную немецкие винтовки, показывал коренастому складной шест с рогулькой и батарею миноискателя.
      - Добро! - сказал коренастый, забирая трофеи. - Пригодится в хозяйстве.
      - Она? - спросил высокий, кивнув на Катерину Борисовну.
      - Эта, гадюка... Я с нее глаз не спускал. Хотел сразу шлепнуть...
      - Да вы что, хлопцы? Про меня, что ли? - удивилась Катерина Борисовна словам и злобе, с какой они были сказаны.
      - Иди, иди! - замахнулся коренастый. - Не тут нам с тобой разбираться...
      "Это в чем же разбираться?" - хотела спросить Катерина Борисовна, но только пожала плечами. Разбираться действительно не было времени. Надо быстрей дойти до леса, скрыться от возможной погони.
      Лес начинался рядами низкой посадки, за которой густо стояли старые замшелые сосны.
      - Где ваш командир? - спросила Катерина Борисовна, дойдя до утоптанного снега на месте чьей-то стоянки.
      - Стой, - приказал коренастый, сбрасывая с шеи ремень автомата, - без командира разберемся, как ты фрицам сигналы подавала.
      - Какие сигналы?
      - А когда нас с Федей заметила...
      Катерина Борисовна удивилась:
      - Где ж это я вас заметила?
      - Сама небось ведаешь, - ухмыльнулся длинноногий Федя и простодушно объяснил: - Я за бугром лежал в халате, так не видно, а Кузя...
      Коренастый метнул на него грозный взгляд, и Федя тихо закончил:
      - ...А товарищ К. приподнялся...
      - Молчи, - оборвал его товарищ К., ему хотелось допросить задержанную самому, по всем правилам.
      - Отвечай: когда вступила в контакт с фашистами? Какие имела задания?
      Катерина Борисовна смотрела на стоящих перед ней вооруженных парней. Коренастый, со вздернутым носом, прищуренными, видать, совсем не злыми глазами, строго поджал пухлые губы. Маленькое ребячье наивное лицо долговязого Феди отражало тревожное любопытство. Катерине Борисовне не было страшно, не возникало и мысли, что эти парни, приняв ее за какую-то другую женщину, могут, не утруждаясь доставкой к командиру отряда, вынести приговор. Отведут в лес подальше и, не дрогнув, не омрачив совести, в жестоком простодушии свершат свой суд над предателем...
      - Ну ладно, хлопцы... Хватит Ваньку валять... Зараз темнеть почнет... засмеялась Катерина Борисовна.
      Она сделала два быстрых шага, торопя партизан, и, глянув на них через плечо, застыла...
      Коренастый наводил на нее автомат. Лицо его вдруг стало бледным, глаза расширились... Федя шевелил посиневшими губами, пытаясь что-то сказать, но смог только выговорить, заикаясь:
      - К... ку... зя... по... остой...
      - При попытке к бегству, - прохрипел Кузя.
      Катерина Борисовна почувствовала, как набившийся за ворот, в голенища валенок снег побежал холодными ручейками по спине, по лодыжкам ног.
      "Убьет дурень", - мелькнуло в ее сознании, и сейчас же, как это случилось у моста, словно кто ее толкнул и подсказал единственный выход, Катерина Борисовна крикнула сердито, властно, по-матерински:
      - Ты чего глаза вылупил? Лоботряс! Вот я тебя зараз!
      Двинувшись на автомат, она на ходу отломила осиновый прут.
      - Тебе что было приказано? На своих оружие поднимать?!
      Коренастый попятился, не опуская автомата.
      - Не... не подходи...
      - Мамаша! - Федя испуганно рванулся вперед, пытаясь остановить Катерину Борисовну, та замахнулась на него прутом.
      - Не лезь! Ишь разошлись, вояки... Не хуже фашиста над старухой издеваются. У меня сыны с немцами бьются, на самолетах летают, а вы тут... Вот расскажу брату, он же у вас в партизанах за командира.
      Сбитый с толку неожиданным поведением женщины, товарищ К. не то чтобы испугался, но вдруг почувствовал себя будто и впрямь провинившимся перед матерью. В то же время он с облегчением подумал, что стрелять не надо, опустил автомат.
      - А чего ж ты... Чего ж вы кричали, когда нас заметили?
      - Нигде я тебя не заметила, а крикнула, чтобы фрица спугнуть. Он в людей целился, на мост заставлял прыгать, а под мостом, может, мина... Вас я вовсе не видела.
      - Конечно, - обрадовался Федя, - мы же замаскированы были...
      - Того фрица мы и без вас пугнули бы, - важно, даже с ноткой обиды, заметил товарищ К.
      - Так люди же на самую мину шли...
      - Никакой мины там еще нет. Понятно?
      - Откуда мне знать? - растерянно ответила Катерина Борисовна.
      - То-то и оно. - Товарищ К. наконец улыбнулся и забросил автомат за плечо.
      - А говорите, брат командир, сыны на самолетах летают... Истребители, что ль?
      - Летчики они, над Москвой летось в праздник летали, даже в кино их показывали.
      - Ясно, - вставил Федя, - парад на Красной площади...
      - Ясно да погасло, - снова оборвал его товарищ К. - Документ какой-либо есть? Аусвайс или справка?
      - Справка от старосты, - Катерина Борисовна расстегнула поддевку, - да вы не сомневайтесь, ведите прямо до командира.
      ...Дальше все было хорошо, даже весело.
      II
      Санный рейд, вьюжной волной прокатившийся по лесным районам Белоруссии, захлестнул и увлек разных людей. В партизанские отряды пришли пожилые, давно отвоевавшие мужики. Пришли молодые. Они слушали советы, наставления стариков, но, как всегда было и будет, имели свое представление о современной войне. Многие подражали героям прочитанных книг и просмотренных кинокартин.
      Стали появляться в отрядах Чапаевы, Петьки, Павлы Корчагины и даже "Слепни" - Оводы. Появился и "товарищ К.".
      Сначала был Кузьма Петрович Солодкий. Он еще в школе тяготился столь неосмотрительно выбранным его родителями именем. Кузьмой его почти никто не называл, а все Кузя или того горше - Кузька. Вроде щенка малого. Родную мамашу "кузькиной матерью" обзывали. Прицепились к нему эти несолидные клички, как короста.
      Терпел парень в школе, в колхозе. Но уж в партизанском отряде боевого разведчика Кузькой звать!..
      Однажды, слушая сводку Совинформбюро о действиях брянских партизан, Кузя обратил внимание - ни одно имя полностью не упоминалось. "Товарищ М." или "Отряд товарища П.". А чем плохо "товарищ К."? И солидно, и загадочно.
      Понятно, это не сразу привилось. К новому имени только Федя быстро привык и редко ошибался. Доброму, тихому Феде, лучшему снайперу отряда, все нравилось в его новом, молодом друге. И имя - "товарищ К.", и ловко подогнанная одежда, и веселая храбрость, удивительно как сходившая с рук, и манера говорить всем "вы", как говорят в армии командиры своим подчиненным. С застывшей улыбкой на ребячьем лице он слушал хвастливые байки товарища К., позже повторяя их тем, кто не слышал. Вот и сейчас...
      Развлекая по пути Катерину Борисовну, Федя вспомнил недавний случай.
      Разгромив небольшой гарнизон деревни Бочары, отряд занял лесопилку, превращенную немцами в бондарную мастерскую. Достались партизанам малопригодные в их жизни трофеи - ушаты, пивные бочки да дубовая клепка. Пока командиры решали, что делать с лесопилкой, сжечь или только оборудование уничтожить, товарищ К. подговорил молодежь на веселое дело.
      - Выкатили мы на горку, - рассказывал Федя, - за сараем несколько громадных бочек, что фрицы для пива готовили. Очень они пиво уважают, брюхатые, за собой везде возят...
      - Ты дело давай, - строго сказал товарищ К., с любопытством ожидая, какое впечатление произведет рассказ на сердитую тетку.
      - Значит, выкатили на горку, - продолжал Федя, - в дырки от шпунтов обрезы повставляли. Обрез, он громче винтовки бьет, потому ствол у него укороченный, но точность не та. А нам, конечно, точность тут не обязательна. Значит, в одном днище - обрез, другое вынуто. Ну, пушка, и все. Как бабахнем...
      - Резонанс, - вставил товарищ К.
      - Ага, резонанс получился. Командиры на улицу повыскакивали. "Откуда артиллерия бьет"? А товарищ К. командует: "Батарея, огонь!" Дали нам тогда прикурить... Да считаю - несправедливо. Он же артиллерию эту придумал фрицев пугать.
      - Вообще, - со знанием дела объяснил товарищ К., - напугать противника - основа современной стратегии.
      Катерина Борисовна не разбиралась ни в резонансах, ни в стратегии, но с выводом товарища К. согласилась.
      - У меня брат в партизанах, Игнат. Не слыхали такого? Игнат Борисович Цыркун?..
      - Игнат? Разведчик? - живо переспросил Федя.
      - Нет... Не слыхали... - поспешно перебил товарищ К., незаметно толкнув Федю в бок: молчи, мол. Затем как-то вяло, словно нехотя, пояснил: Партизан много, всех разве узнаешь... Он в каком районе дислоцируется?
      Этого Катерина Борисовна не могла сказать.
      - Если бы в своем районе остался, наверняка бы домой дислоцировал, а то не слыхать сколько времени.
      Низкое солнце желтело сквозь редкие сосны. Снег потемнел, утратив дневной, назойливый блеск. Умолкли дятлы, самозабвенно стучавшие то справа, то слева. Над лесом бесшумно пролетела стая ворон. Неожиданно запахло дымком. Товарищ К. потянул носом.
      - Никак Иваниха нам вечеру готовит.
      - Как же, - презрительно хмыкнул Федя, - дождешься у ней. Она чужому коту своего мыша пожалеет.
      - Близко уже? - спросила Катерина Борисовна. Она тоже почувствовала голод и пожалела об узелке, потерянном во время паники у мостка.
      - Не так чтобы, а почти что, - ответил товарищ К., - тут по дороге хуторок небольшой.
      Хуторок, всего в три двора, разбросанных по густому орешнику, затаился на краю "партизанской зоны". Две хаты, давно заколоченные, стояли поодаль от третьей, принадлежащей Иванихе, женщине норовистой и крикливой.
      Соседи побаивались ее неласковой прямоты, острого языка, а про мужа Ивана, по имени которого, как обычно в деревне, звали его жену, Евдокию Семеновну - "Иванихой", и говорить не приходится. До того был он придавлен властной силой своей законной супруги, что потерял всякое мужское достоинство и даже собственное имя.
      - Кто это косит там, за болотом?
      - Да Иванихин муж.
      - А подгребает кто?
      - Да сама Иваниха.
      Бывают же такие мужчины...
      Перепрыгнув через низкий плетень, Кузя осторожно подобрался к окну Иванихиной хаты. Сквозь промерзшее стекло различил согнутую фигуру хозяйки в отблесках огня топившейся печки.
      Хозяйка мяла запаренный в ушате картофель с мякиной. Ее большие перевитые вздувшимися синими жилами, обнаженные руки привычно-размеренно стучали тяжелым толкачом.
      В сенях скрипнула дощатая дверь. Иваниха насторожилась.
      - Кто там?
      - Матко, яйко, мяско, сало давай!
      "Немцы, - покрываясь испариной, решила Иваниха. - Откуда их принесло на мою голову?"
      Она быстро обежала взглядом хату - все ли спрятано от ворожьих глаз?
      - Шнеллер! - грозно торопил немец, стуча кулаком.
      - Милости просим, - тонким голосом проговорила Иваниха, открывая дверь, и... попятилась к печке.
      - Тьфу! Байструки окаянные, - отплюнулась она, вытирая концом фартука лоб, - николи по-человечьи не зайдете.
      В облаке морозного пара хохотал Федя. Пригнувшись, он шагнул в хату мимо картинно застывшего в дверях товарища К. Следом вошла Катерина Борисовна.
      Иваниха хорошо знала молодых партизан. Но кого это хлопцы с собой привели? Сухо ответила на приветствие незнакомой ей женщины.
      - Заходьте...
      И вернулась к прерванной работе.
      Сев на скамью возле ничем не покрытого, чисто выскобленного стола, Катерина Борисовна ощутила приятную истому от тепла щедро протопленной хаты и ноющую усталость ног. Хозяйка ворчала на ребят, не обращая внимания на гостью.
      - Ладно, тетенька, - примиряюще сказал Кузя после очередного залпа Иванихи, - мы к вам не на диспут пришли. Вот, например, Федору медициной прописана яичница на свином сале.
      - Точно, - подтвердил успевший разуться Федя, развешивая на печи портянки. - И чтобы сало со шкуркой, добре прожаренное.
      - Ага, со шкуркой, - передразнила Иваниха, ополаскивая в бадейке руки, - а может, ему еще рыбьего жира с укропом?
      - Ни в коем разе, - возразил Кузя, - от рыбьего жира его слабит, удержу нет.
      - И коли ж это кончится? - затараторила Иваниха, обращаясь к Катерине Борисовне, тем самым как бы выделяя из компании того, кто может ее понять и заступиться. - И по записке пришли, и кто ни зайдет - корми, и на хворых выделили... Во всем хозяйстве два куренка осталось, а им хоть бы что... Немцы отогнали, так...
      Глядя на вспыхнувшее обидой, иссеченное морщинами лицо Иванихи, Катерина Борисовна вспомнила Юхимовну, хитрую и жадную кулачку, выдавшую ее и Вареньку с сыном полицаям. Нет, Иваниха не такая... "Верно, и в самом деле ничего не осталось у бедной женщины". Она готова была одернуть товарища К. и объяснить хозяйке, что они зашли только погреться, передохнуть. Но Иваниха не умолкала ни на минутку. Слова сыпались из нее, как овес из прорванной торбы.
      - Старик у меня известно какой работник, совсем исхудал. На кислом-то молоке и молодой не потянет, а его, несчастного, что ни день, по ихним делам гоняют. То мерзлую землю копать, то с подводой, а я тут крутись одна... Скоро самой на вечеру, - она кивнула на ушат, - паронки заваривать буду. Где ж его набраться, того сала альбо яичек?
      Переводя дыхание, она метнула глазом на Кузю. Катерине Борисовне показалось, вроде бы не без лукавинки.
      - Значит, совсем обедняла, - успел вставить Кузя, - разорили вас партизаны, так, что ли?
      - Я не кажу, партизаны, - быстро защитилась Иваниха, - были ж тут и немцы, а коли ничего нема?..
      - Ничего? - иронически переспросил Кузя. - А если поискать?
      - Ищи-свищи, хоть в клети, хоть в белом свете...
      - Попробуем, - товарищ К. решительно поднялся со скамьи, - проверим путем новейших научных достижений.
      Иваниха замолкла, с тревожным любопытством наблюдая, как он достал из-за пазухи наушники на пружине, надел их. Повисший под подбородком проводок хотел было приладить к коробке батареи, но передумал и просто соединил с другим, намотанным на длинную палку. На конце палки матово поблескивала вилообразная рогулина.
      - Што это ты придумал? - спросила Иваниха.
      - А вы что, впервой видите? - удивился товарищ К., поворачивая рукоятку настройки батареи. - Специальный аппарат для обнаруживания скрытых припасов - МВУ - магнитно-волновой указатель.
      - Ну и что ж он указать может?
      - Все, кроме сельдей в россоле.
      В батарее щелкнуло и тонко заныло, будто комар полетел. Кажется, это окончательно убедило хозяйку. Она забеспокоилась.
      - Да погоди ты... еще взорвется...
      - Не бойтесь, гражданка, - авторитетно заявил товарищ К., направляя палку с рогулькой под полати, - здесь взрывной волны нет, а есть только психорация.
      - Ну-ну... - всего-то и смогла выговорить Иваниха.
      Выбравшись из-под полатей, товарищ К. пошарил вокруг сундука и застыл, вслушиваясь в наушники, в то же время незаметно поворачивая рукоятку батареи.
      - Засекает! - прошептал он, словно сам удивившись своей удаче.
      Федя подскочил на босых цыпочках, приложил к наушникам ухо.
      - Точно, товарищ К., засекает...
      И без наушников было слышно, как высокий комариный зуд то прерывался, то возникал с новой силой. Он смутил даже Катерину Борисовну. А Иваниха, переводя взгляд с одного хлопца на другого, неожиданно засмеялась.
      - Ну и засекайте, коли так, а мне с вами бавиться часу нема...
      Она подхватила сильными руками ушат и, толкнув ногой дверь, вышла в сени. Там загремело попавшее под ноги пустое ведро.
      Товарищ К. растерянно смотрел на дверь.
      - Не вышел ваш фокус? - улыбнулась Катерина Борисовна, довольная тем, что Иваниха не поддалась на обман, и немного жалея сконфуженных ребят. По-хорошему бы попросили...
      - Знаем мы ее, - хмуро отозвался товарищ К., разъединяя провода, по-хорошему она сама с собой слова не скажет. Ладно, теперь недолго. До отряда дотерпим, а этой заразе попомним.
      - Может, и верно у нее ничего нет, - заступилась Катерина Борисовна, вас тут небось много ходит, на всех не напасешься...
      - У нас такого порядка нет, чтобы партизаны самовольно по хатам ходили, - строго возразил товарищ К. - Что мы у нее, милостыню, что ли, выпрашиваем? Ее же защищаем, за нее жизни кладем... Да нас в каждой хате как родных встречают.
      - Точно! - подтвердил Федя.
      - А тут... одним словом, пошли!
      - Погоди трошки, - попросил Федя, натягивая сапог, - ссохлись, проклятые...
      Катерина Борисовна поднялась, сожалея о том, что надо покинуть теплую чистую хату.
      Тут дверь открылась. Через порог шагнула хозяйка, прижимая к груди полную миску квашеной капусты, поверх которой лежал кусок розоватого, с изморозью сала. Под мышкой Иваниха держала бутылку, заткнутую клочком сена в тряпочке.
      - Вроде я поверней засекла, - насмешливо сверкнула глазами хозяйка. - А то ишь на ощупь хотел меня испужать... Ах, сукины коты, хлопцы вы мои, хлопцы...
      III
      Люба:
      - Не могу объяснить почему, но партизаны часто приписывали мне много лишнего. Чего только не выдумают, хотя все близко к правде. Работала-то в Минске не одна наша группа, и стыдно было мне к чужой славе примазываться. Я даже комиссару пожаловалась, товарищу Будаю, а он говорит:
      - Ничего не поделаешь, Любовь Николаевна, народ сам создает своих героев, и тот, на кого пал выбор, должен оправдать веру людей.
      - Ну, какой же герой из меня? Ни рожи ни кожи, вся высохла.
      - Вы что думаете, герой обязательно чемпион по поднятию тяжестей или красавец какой-нибудь писаный? Конечно, и это имеет значение. Замухрышкам верят трудней... А вы даже не замечаете, как в последнее время изменились...
      И верно, я изменилась. Во мне жила другая женщина. Люба, Любовь Николаевна, или Любочка, в зависимости от того, кто как ко мне относился. Я привыкла к новому имени. Если бы кто окликнул по-старому: Варенькой, не сразу бы отозвалась. И Владислава Юрьевна предупредила:
      - Ты очень похорошела, Любочка. Смотри не попадайся на глаза молодым немцам.
      Какие там немцы, тут от своих больных покоя не было. Только и слышишь: "Люба, посидите со мной", "Любочка, что же вы убегаете". А у меня дел по горло: и дежурство надо нести, и успеть задание выполнить.
      Отдыхала, только придя в отряд.
      Там наступали минуты такого покоя, даже счастья, каких не доводилось изведать еще долгие годы.
      Санный рейд многое изменил в нашей жизни. Он не только помог разбросанным по лесам партизанским отрядам, но и нам, томившимся в городах... Взять хотя бы меня... Ведь и меня иногда мучила мысль: "Победим ли?"
      На какое-то время жить стало легче. Мы знали: там, за чертой полицейских застав, родные, советские люди подняли красный флаг. Я рвалась к ним, не упускала малейшей возможности, чтобы выйти из Минска в освобожденную зону.
      Сейчас трудно понять, что для нас тогда значило простое слово "товарищ". Этим словом хотелось начинать каждую фразу, каждое обращение: "Товарищ, здравствуйте! День добрый, товарищ! Скажите, товарищ..." Как прекрасно произносить это слово не шепотом, не озираясь, а громко, вкладывая в него и дружбу, и верность, и преданность Родине. Если в партизанской семье говорили о ком-то "товарищ", значит, человек тот был свой, наш, советский.
      Теперь мы часто произносим дорогие слова, теряя их цену. О, как тогда мы дорожили кусочком освобожденной земли! Ничем не украшенная, затерянная среди леса деревенька, отброшенная войной назад на десятилетия... Ни радио, ни электричества. В хате лучина над корытцем с водой и смуглые от копоти лица малых детей...
      Но красный флаг над крыльцом сельсовета и громкий голос:
      - Товарищи! Партия и правительство, советский народ ждет от нас...
      Боже, как не хотелось уходить из освобожденной деревни домой... А что считать домом? Минск с его днями, ставшими темнее ночи?
      Возвращаясь в город, сядем где-нибудь в ельнике, в стороне от дороги и вспоминаем: что командир говорил, какой он внимательный и как хлопцы нам обрадовались... Вот бы пожить у них недельки с две...
      Чаще всего я с Олей - санитаркой из нашей больницы - ходила. Мы подружились с ней. Хорошая девушка, только, как домой идти, полдороги плачет. Не хочу уходить от своих, и все. Я уговариваю:
      - Что ты, Оленька, а кто ж за нас хлеб носить будет?
      Показываю на мешки. В них буханки, а в буханках листовки и сводки Совинформбюро запечены.
      - Ой, Любочка, - вздохнет, бывало, Оля, - попадутся наши караваи фрицам на зубы...
      - Не попадутся, - говорю, - тут все хитро придумано, с какого края ни режь.
      - Да, - соглашается Оля, - придумано здорово.
      - Ну вот, а что русскому здорово, то немцу смерть... Мы с тобой кто?
      Я случайно спросила, но Оля вдруг посмотрела на меня пристально и, видно, ей давно хотелось открыться, решилась:
      - Я ведь, Любочка, не русская и не белоруска.
      Вот оно что... Кто б мог подумать? Курносая блондинка, глаза что васильки в июле и по-белорусски лопочет легко, задушевно.
      - Отца я не знаю, а мать... Страшно сказать...
      - Оленька, сестрица моя!
      Обняла ее, прижала к себе. У бедной сердце стучит в испуге.
      - Девочка моя дорогая, меня ты не бойся, мы ж советские люди. Не на век к нам фашисты подлость свою принесли. Будет чиста наша земля... Ради того и таскаем с тобой мешки эти.
      - Я понимаю, что это фашисты придумали, - тихо сказала Ольга, постепенно избавляясь от страха.
      Мне хотелось сказать больше, самой открыться, но и я и она уже привыкли не договаривать до конца. Не имели права. Даже если уверена, что подруга не выдаст, то есть по своей воле не донесет, все равно. И самой лучше не знать чужой тайны. Мало ли что может под пыткой вырваться.
      Страшно сказать... страшно жить. Больница нищала. Лекарств почти не было. А тут еще стали наведываться к нам из полиции. Проверяли запасы, заглядывали в боксы, где под видом острозаразных больных иногда удавалось нам спрятать еврейских детей или бежавшего из плена красноармейца. Подлечив, мы тайком переправляли их к партизанам. Всегда это было радостью. Вот еще одного человека спасли, бойца в строй вернули. У всех подготовленных к отправке Ольга домашние адреса спрашивала и записывала на оборке нижней юбки.
      - Я, - говорит, - после войны каждого разыщу и женам, матерям расскажу, как наши сестрицы за их родными ухаживали. То-то нанесут мне конфет и в коробках и фунтиками.
      Смешная девчонка. Не знаю, получила ли она свои конфеты и кто из уцелевших наших подруг отмечен наградой.
      Работали не ради наград. Жили в голоде и страхе. Днем еще ничего. Днем я была Любой Семеновой.
      - Люба, подойдите ко мне... Любочка, посидите у нас...
      А ночью тревожили сны. Ничего не могла поделать со снами Варенька Каган. Я часто задумывалась: должно ли верить снам? Нет ли в них каких-то предчувствий, или это всего лишь нагромождение пережитого, в неизмеримо долгую секунду всплывающее из-за барьера сознания?
      Со мной ночами происходили странные вещи. Вот, вижу, поезд идет. Не обычный, а как бы без паровоза и вагоны без стенок. В вагонах наши красноармейцы стоят. Два гестаповца в черном по вагонам проходят. Они черные, а наши белые-белые, словно покрыты инеем... Гестаповцы подойдут, молча толкнут белого в грудь, и тот, не сгибаясь, падает с вагона в туман.
      Я знаю, там Иосиф стоит. Сейчас черные к нему подойдут... Бегу за поездом. Как его черный толкнет, я подхвачу... Но добежать не могу. Туман ноги путает, ватой обкладывает, а поезд уходит, и белые, не сгибаясь, как кегли, один за другим падают... у меня сердце рвется от крика... Тут соседка по комнате будит меня:
      - Что ты, Любочка, стонешь как нехорошо?
      Рассказываю ей, она с удивлением слушает, и, представь, оказывается, она наяву видела, как в тот самый день под вечер прибыл на станцию Минск эшелон пленных. Везли их в мороз на открытых площадках в одних гимнастерках, без шапок. Многие без сапог... Они сбивались в клубок, как пчелы в грозу. Пока средние согревались телами товарищей, крайние замерзали и падали. Часовые ногами их к краю площадки подкатывали и сбрасывали под откос. На несколько километров путь был отмечен окостеневшими трупами. Некоторых уже на станции сбросили. Умерли стоя...
      Ну, скажи, разве я не то же во сне видела?
      Или вот еще. Сына своего Алика из пожара спасала. Будто гестаповцы детский дом подожгли, а я Алика из огня выхватила... По какому-то саду бежала, нас с собаками догоняли... И что бы ты думал? Утром позвала меня Владислава Юрьевна с собой в дальний барак, там у нас за мертвецкой скрытые боксы были, мало кто знал о них. Приходим, а в тайнике мальчик лет шести-семи, как Алик. Его к нам ночью доставили. Подобрали в саду, за детским домом. Дом во время очередного погрома гетто сожгли вместе с детьми и матерями. Пока пьяные эсэсовцы костер готовили, мать его в подпол толкнула. Оттуда он в сад выполз уже во время пожара. Два дня в кустах пролежал. Его нашел наш глухонемой-истопник. Он на пепелища ходил дрова собирать.
      Боже мой, сколько я слез пролила над несчастным. Вот говорят: "Чужая мать как ни гладь, все мачеха". Ну, честное слово, он мне родней родного казался. Может, оттого, что знала - мой-то со своими, с Катериной Борисовной, а этот... Иногда забывалась, Аликом его называла. Очень хотелось мне сына увидеть. Я уже в отряде договорилась: чуть потеплеет, заберем Алика с хутора, будем жить вместе, у партизан. Однако съездить или сходить за ним мне самой нельзя было, могла "засыпаться". Обещали послать кого-нибудь или вызвать в отряд тетю Катю, да все откладывалось. То отряд на новое место перебазировался, то еще что. Так и дотянули до санного рейда. Тут уж не до меня было...
      IV
      Минское гетто доживало последние часы. Прибывавшие, как и раньше, эшелоны с евреями из Австрии, Польши, Франции теперь в Минске не разгружались. Рассредоточивали по разным городам - в Слуцк, Борисов, Гомель и Вильно.
      Гауптштурмфюрер СС доктор Хойзер, руководивший практическим "решением еврейского вопроса на занятой территории", просил управление дорог не направлять в Минск эшелоны по субботам и воскресеньям, так как: "Необходимо некоторое время для отдыха команд, утомленных проведенными операциями, и для наведения порядка с оставшимся имуществом".
      Вещевые склады до отказа были забиты верхней одеждой, мелкой домашней утварью, обувью, детскими игрушками. Срезанными, еще с живых, женскими волосами. Отдельно, на фанерных листах лежали вставные челюсти.
      Золото и серебро были отобраны под присмотром специального уполномоченного шефа имперского банка доктора Фридриха Виалона.
      Целые дни работницы склада на Сторожевке раскладывали по стеллажам вязаные кофты, платки, домашние туфли, протертые на коленях брюки, пиджаки с засаленными воротниками. Не было конца жалкому тряпью, впитавшему все запахи бедных женщин. Внутри старого каменного склада держался сырой холодок, а на солнечном луче, смело проникшем в открытую дверь, висела густая едкая пыль.
      Женщины по очереди выходили во двор отдышаться. Обер-фельдфебель, сидя на ящике у двери, молча наблюдал за ними, не торопя и не прислушиваясь к их разговорам.
      Он курил трубку, глядя, как синие пахучие облачка медленно клубятся возле дверей.
      Обер-фельдфебель наслаждался покоем, весенним теплом и удачно выпавшей ему должностью. Заведовать складом куда как легче и прибыльней, чем гонять по плацу молодых олухов перед отправкой в мясорубку на восток или гоняться за партизанами.
      Должность хорошая. Если с умом вести дело, не скупиться на подарки ближнему начальству и выглядеть строгим, бдительным, можно вернуться домой не с пустыми руками. Главное - образцовый порядок и чтобы эти русские фрау не болтали лишнего, когда шефу вздумается спросить: "Не попадались ли зашитые в подкладку золотые монеты и кольца?" Пока что женщины вели себя хорошо, но все же лучше команду сменить. Закончат сортировать эту партию, и внесем их в список - пусть идут в лагерь, храня память о добром фельдфебеле.
      - Герр обер, - к нему подошла старшая, рослая женщина, сносно говорящая по-немецки, - это сегодня отправят в больницу?
      Она показала на груду сваленного посреди двора медицинского оборудования. Окрашенные белой эмалью тазики с отбитыми краями, носилки, старое зубоврачебное кресло, ножная бормашина, банки, шприцы, резиновые трубки...
      - Яволь, - улыбнулся фельдфебель, - в больницу для русских. Ваш бургомистр просил. Веселый человек, он сказал: "Евреи все вылечились, дайте нам инструменты, мы промоем их священной водой!" и - подарил шефу бутылку "священной воды". О... о... Ха-ха!
      - Понятно, - ответила старшая, пытаясь улыбнуться шутке, - грузить поможет одна девушка... Пусть она съездит в больницу.