Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила - сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, - брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.
      Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, - значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.
      Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:
      - Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!
      Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.
      Налаживая аппарат, Степа нервничал:
      - Не мешайте, товарищи!..
      И вдруг заговорил цифрами:
      - Девяносто семь... шесть сорок пять... молоко скисло... девяносто семь... Буря сломала клюв... зеленый... шесть сорок пять... зеленый.
      Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!
      - Шесть сорок пять... как поняли? Перехожу на прием... Прием.
      Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.
      - Ну? - спросил кто-то, не выдержав.
      Степа резко оглянулся на него.
      - Тише ты... ничего же не слышно...
      Снова щелкнул переключатель.
      - Алло! Алло!.. Прием... Как поняли?.. Прием...
      - Прибавь напряжение, - посоветовал Семен.
      - Не в нем дело, - упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.
      Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:
      - Все, что надо, ты успел передать...
      Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.
      - Перехожу на прием... Прием... Слышите меня?
      Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.
      - Конечно, я успел передать, - только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, - но слышали они или нет, я не знаю...
      В том-то и беда, что слышали...
      На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.
      Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.
      - Больше не слыхать? - тихо спрашивает, перегнувшись с седла.
      Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.
      - Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а "Буревестника" больше не слышно... Затихла "Буря".
      - Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?
      - Ну да... Захвачен дот, гарнизон уничтожен.
      Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.
      - По-го-няй! - командует, подняв над головой плетку.
      - Но-но-о! - прокатывается по лесу.
      "Хорошо, что можно по гребле пройти, - думает командир, - в обход и коней бы подбили и время потратили... Молодец учитель, дал жару..."
      Кто-то быстро полз по снегу, потом скатился в траншею прямо на руки наблюдавших за ним Михаила Васильевича и Игната.
      - Не ранен? - Михаил Васильевич повернул к себе свалившегося и вскрикнул от удивления: - Вы?
      Над траншеей, подбираясь к самому краю, пробежала строчка снежных фонтанчиков, словно шустрая землеройка взбрасывала на каждом своем шагу снег.
      - Давай в укрытие! - Игнат толкнул обоих в дверь дота.
      Навстречу метнулся Васькович.
      - Откуда бьют? В ловушку попали?
      - Погоди, дай разобраться, - поморщился Михаил Васильевич и, наклонившись к прибывшему, спросил тихо, почти шепотом:
      - Почему вы?.. Что там случилось, товарищ Люба?
      Люба:
      Я и по сей день не знаю, что случилось с тем радио... Степа ли не умел обращаться или растрясло его, пока я везла? Сначала-то все было вроде в порядке. Так или иначе, а радио не работало, и, стало быть, я, выполнив задание в том смысле, что доставила его по назначению, не только не помогла партизанам, а как бы подвела их. Они же сейчас рассчитывали на это проклятое радио... Тут уж мне делить вину было не с кем, и ждать сложа руки, починят или нет, я не могла. Пока Степа возился у аппарата, а Семен послал одного из партизан на базу за каким-то инструментом, я тихонько вышла из сторожки и бегом побежала в сторону дота. Надо было немедленно сообщить командиру, пусть на радио не надеется, посылает связного...
      Меня обстреляли уже на поляне, в нескольких саженях от дота. Я даже не испугалась, подумала: "Никак свои по мне бьют, только вроде не с той стороны..." На всякий случай кричать не стала, а нырнула в снег - и скорей в траншею.
      Оказалось, вскоре после того, как нам послали зеленые ракеты, Михаил Васильевич нашел среди трофеев в доте схему всех немецких сооружений на гребле. Разобравшись в ней, он понял, что дот этот был хотя и центральный, но не единственной огневой точкой на дороге через болото. Значит...
      - Значит, - спросил меня Михаил Васильевич, - по первому нашему сигналу Степан передал, что дорога на гребле совершенно свободна?
      - Он цифрами говорил, потом сказал: "Буря сломала клюв" и... и... зеленый.
      - Это и есть... - повторил Михаил Васильевич глухо, с ноткой отчаяния, - буря сломала клюв... Дорога свободна...
      Я поняла весь ужас совершенной ошибки и скорей для самой себя, пытаясь смягчить непоправимое, стала объяснять:
      - Но, я не знаю... Его могли не услышать... Там что-то с аппаратом. Обратной связи не было...
      - А если услышали?
      Тут как грохнуло... Будто снаряд разорвался на крыше дота. На нас посыпались осколки бетона, песок.
      Михаил Васильевич, расталкивая партизан, бросился к амбразуре. Я за ним. Мы увидели, как холмы и высотки вокруг дота вспыхивали короткими огнями.
      - Всю систему на нас повернули, - прошептал командир.
      - Точно, - подтвердил оказавшийся рядом бородач, дядя Рыгор, - танки у них там зарыты... Из танков бьют.
      - Это не танки, - тихо возразил Михаил Васильевич.
      Больше никто не успел сказать ни слова. Все заглушил страшный грохот. Словно какое-то чудовище с ревом и лязгом прыгнуло на дот, пытаясь добраться до нас. Лампочки, освещавшие дот от батарей, погасли. В темноте кто-то длинно и громко выругался. Блеснул фонарик командира:
      - К пулеметам! Автоматчики, в траншею! Гранаты готовь!
      В клубах поднятой пыли замелькали партизаны, спеша к выходу. Я осталась у амбразуры. Мне хорошо было видно, как от края снежной низины к доту ползли темные фигуры. Вот они поднялись редкой цепью... Я подумала: "Не так уж их много, отобьем", но за первой цепью поднялась вторая, и тогда из траншеи прогремел залп. Рядом со мной застучали пулеметы... Я выхватила свой пистолет, на ощупь перевела предохранитель и, просунув ствол в амбразуру, стала стрелять. Не знаю, попала ли я хоть один раз. Я просто нажимала и нажимала курок, пока не окончились патроны в обойме.
      Потом посмотрела в щель. Немецкие автоматчики отползали назад... Значит, мы их отбили. И, может быть, мои пули тоже не пропали даром... Наступила тишина. Точнее, в ушах еще держался какой-то непрерывный звон, но никто не стрелял. Я опустилась на пол возле стены и закрыла глаза. Сердце билось, будто пробежала несколько километров. Я устала... Устала в таком коротком бою. А все ли я делала как надо? Никто мне ничего не сказал... Все молчали. Может быть, минуту, не больше... А сколько длится та минута, за которую надо определить цену и смысл всей своей жизни? Вот ты в центре происходящего. Вокруг тебя люди, быть может, уже обреченные.
      Они не сдадутся, не уйдут отсюда, пока не придут те, кому сообщили по радио, по моему радио, что "буря сломала клюв".
      Почувствовав свет, я открыла глаза и сразу снова зажмурилась. Михаил Васильевич светил фонарем. Он медленно водил лучом, как бы ощупывая притихших, тяжко дышавших партизан. Я следила за лучом, вглядываясь в тревожные и озабоченные лица, ищущие ответа глаза. Они смотрели не на меня, на командира. У него они искали ответ.
      А он вынул из кармана куртки немецкую схему, встряхнул ее и поднял, чтобы видели все.
      - Дорога простреливается с двух сторон... Надо предупредить наших... Послать связного...
      Командир ждал, кто откликнется. Кто решится выйти на снежное поле, под кинжальный огонь пулеметов, пробежать, проползти, добраться до леса... Шансов немного. Но кто-то должен... Должен... Командир ждет...
      Уходили минуты, и в эти самые минуты где-то по тихой лесной дороге двигался к гребле санный обоз... Мне казалось, я его вижу. Он где-то мелькнул передо мной, далеко-далеко... Решай, Люба!
      С пола медленно поднялся дядька Рыгор, но я опередила его.
      - Товарищ командир, я - связная... И потом, Михаил Васильевич, я ведь прошла и теперь проскочу, вы не бойтесь...
      Я очень волновалась. Вдруг он откажет, и тогда все, что произойдет, если был принят сигнал по радио, ляжет на меня невыносимой тяжестью, страшной виной.
      - Идти надо мне, Михайло, - прогудел над моим ухом дядька Рыгор, - тут тебе каждый человек нужен, а я зараз поврежденный, - он показал обвязанную тряпкой руку, - стрелять и то трудно, не то што... А дойти до своих, дойду... Доползу...
      Рыгора оттолкнул Игнат (тогда я еще не знала, кто он).
      - Уж кому первому, так это разведчику... Мне по штату положено.
      Он говорил весело, словно речь шла о простом домашнем деле, и мне стало легче. Но командир остановил его:
      - Погоди.
      И ко мне:
      - Отчего Семен не послал своего связного?
      Я старалась угадать его мысли. Может быть, он думал, что не вправе распоряжаться мной? Я не из его отряда. Или его мучило то, что из-за него я оказалась в ловушке, где нелегко придется даже опытным бойцам?
      - Пожалуйста, Михаил Васильевич, прикажите... Я проползу, не беспокойтесь, очень прошу вас... Ведь оставаться мне здесь не менее рискованно. Я проскочу, я же знаю дорогу...
      Видно, я поняла его колебания и помогла решить.
      - Пойдут Рыгор и товарищ Люба... - объявил командир. - Посвети мне, Игнат.
      Расчистив место на столе, заваленном коробками от патронов и осколками бетона, Михаил Васильевич перенес на лист чистой бумаги обозначение схемы. Партизаны толпились за его спиной, а я в каком-то странном оцепенении ждала... Пока просила послать, боялась отказа. Теперь же думала: "Зачем он чертит там какие-то знаки? Все равно нам не пройти..." Но когда Михаил Васильевич стал объяснять задание, старалась не пропустить ни одного слова.
      Помню их и сейчас.
      - Лугом, как прошла товарищ Люба, нечего и думать... Эта дорога закрыта. Понятно? - Командир пытливо смотрел нам в глаза. - Добирайтесь овражком до леса и в обход, ясно? Не спешите... Важно не обнаружить себя как можно дольше... У каждого по пакету, на случай если разделитесь или что... Семену скажете: будем держаться. Главное дело - выслать кого пошустрей навстречу колонне... А сами тем же путем ведите резерв нам на помощь... Заходите с тыла...
      Только бы успеть добраться до Семена...
      Чуть посветлело. Но это еще не рассвет. За лесом поднялась луна. В щели бойниц стало видно, как двое добрались до лощины. Переползли лощину, приподнялись и побежали в сторону леса... Оставалось несколько шагов, но их заметили... Глухая пулеметная очередь... Двое упали одновременно.
      Игнат скосил глаза на командира.
      - Хитрят... Рыгор, он хитрец... Полежат, полежат, и помаленьку.
      Михаил Васильевич не отвечал. Он смотрел на темнеющие на снегу тела. Лежат.
      По лощине побежали тени туч, закрывших луну. Когда тень надвинулась на лежащих, один из них поднялся и быстро, на четвереньках, пополз к кустам. Другой остался. Кто, Люба или Рыгор?
      - Моя очередь, - тихо сказал Игнат, повернувшись к командиру. - Может, ранило только, так подсоблю... А то пакет заберу - и до дому... Я мигом...
      - Пройдешь? - так же тихо спросил Михаил Васильевич.
      - А как же... На своей земле не заблудимся.
      Игнат не ждал ни согласия, ни наказа командира.
      - Хлопцы, у кого самосад покрепче?
      Ему протянули сразу несколько кисетов. Игнат собирался спокойно, деловито. Повесил гранаты на пояс, проверил автомат, нож. Застегнул белый халат и пыхнул толстой махорочной скруткой. Выполз из траншеи под оглушающий треск пулеметов и автоматов, под свист пуль, вой снарядов. Свернул в другую сторону, не туда, куда ушли первые двое. Над ним проносились светлячки трассирующих пуль. Но Игнату не было страшно. Ему даже как бы спокойней было под огневой крышей. Огибая лощину, прячась за наметенный сугроб, он подполз к лежащему. Прошептал, хотя и крик здесь не услышишь:
      - Товарищ... Товарищ Люба?.. Или это ты, Рыгор?
      Осторожно, рассчитывая каждое движение, подтянулся ближе. На снегу дядька Рыгор.
      ...На ощупь разбирая следы уползшей Любы, Игнат добрался до леса. Луна освободилась от туч. Снег в лесу покрылся полосами. Полоса светлая, полоса темная. Через полосы, увязая в снегу, стараясь не потерять след, шел Игнат. Он то попадал в тень, то прыгал через светлую полосу. Стоял, прижавшись к дереву, слушал. Тихо позвал:
      - Люба?.. Где ты тут?.. Это я - Игнат...
      Из-за бурелома метнулась Люба, держа в руках короткий обрез дядьки Рыгора...
      Люба:
      Мы шли не по гребле. Пробирались какой-то звериной тропой через редкий заболоченный лес, натыкаясь на завалы бурелома, проваливаясь в снег, чувствуя, как под ногами пружинит мох незамерзающей трясины.
      В детстве не раз я слыхала о коварстве наших болот - летом заросших нежно-зеленой осокой и красивыми кувшинками, среди которых гибли пастухи, отыскивая заблудившихся коров. И зимой, в незамерзавших, припорошенных снегом болотах, случалось, погибали медленной смертью и люди и скот. Здесь, на "Теплых крыницах", проезжей считалась только одна дорога - на гребле. Трясина неотступно следовала по обеим ее сторонам. Можно было даже заметить, как местами она словно вздыхала клубами теплого пара.
      Игнат шел впереди, за ним я - след в след. В лесу было тихо. Мне казалось, что мы уже далеко отошли от дота, миновали опасность, а Игнат все еще тревожно оглядывался, прислушивался. Я спросила:
      - Что вы, товарищ, все оглядываетесь?
      Игнат даже вздрогнул от моего голоса.
      - Тихо ты... - И шепотом объяснил: - Они-то ведь тоже не дурни. Видели: было двое, а остался один. Зараз им связного упустить нет никакого расчета. Так что жми во все корки...
      Я едва поспевала за Игнатом.
      Пересекли полянку и только остановились передохнуть минуту-другую, как над нами просвистели пули. Совсем низко, даже снег с ветвей на плечи посыпался.
      - Мать-перемать! - выругался Игнат. - Ложись!
      Мы упали за ствол лежащего дерева. Новая очередь простучала еще ближе... Позже я разобралась, что произошло. Немцев отправили в погоню за одним связным. Они шли по следу, думая живым его захватить, и вдруг услышали разговор. Решив, что связной добрался до засевших в лесу партизан, побоялись нас догонять. Это позже я поняла, а тогда думала: "Не отбиться нам двоим, крышка..." Игнат знал, что обойти нас не просто, да и в лоб по следу тоже они не рискнут. Пока еще можно было выиграть время. Он и предложил:
      - Вот что, Любочка, топай быстрей, а я тут задержусь...
      - Что вы, товарищ? Бросить вас одного...
      Автоматная очередь накрыла наш шепот. Мы быстро отползли за высокие пни небольшой порубки. Я приготовилась стрелять, но не знала, где у обреза предохранитель. Попросила Игната показать, а он обозлился:
      - Ах ты боже мой... Тут часу нема, а она свое. Ну какой из тебя стрелок?.. Пойми: дойти до наших трудней, чем лежать себе тут да постреливать... У меня ж нога перебита.
      - Ранило?
      - Не сейчас... Поспешай, Любочка. Там же люди в ловушку идут... - Он почти вырвал из моих рук обрез. - Машинку эту мне оставь, она за тебя тут постреляет. Тебе и пистолета хватит... Иди тропкой, никуда не сворачивай и через овраг.
      На том и кончили разговор.
      Игнат отполз в сторону. В расщелине дерева укрепил обрез, автомат повесил на грудь, разложил на снегу гранаты.
      Я смотрела на его спокойные, точные движения, и казалось, будто он готовил не боевую позицию, а хлопотал у себя во дворе по хозяйству. Разгребая ложей автомата и руками снег, он прокапывал траншейку от дерева с обрезом к пню. Я хотела помочь ему, но Игнат так шуганул меня, что я подалась назад и быстро поползла в кусты можжевельника.
      Когда человек решает заслонить собой близких от гибели, мысли его направлены только к тому, чтобы выиграть время и как можно дороже отдать свою жизнь.
      Смерть уж не страшна. Она рядом и вместе с тем отодвинута на дальнюю грань последней позиции. Незачем думать о ней. Лучше, пока есть еще живые минуты, не снимая палец со спусковой скобы, вспомнить о тех, ради кого ты остался здесь, - на пороге жизни и смерти...
      Первые минуты Игнат еще не стрелял. Еще было тихо в лесу. Только ветер кружил среди голых верхушек деревьев. Отголоски недавнего свиста пуль. Быть может, Игнату вспомнились темные ночи на хуторе, и тогда захотелось домой, к Надежде-зязюльке? Захотелось на ребят посмотреть хоть одним глазком: на Сороку-белобоку и Чижика...
      Не знал Игнат, что не двое, а трое детей его ждали на хуторе. Не успела и Люба узнать, что партизанский разведчик был братом Катерины Борисовны, семья которого приютила ее малолетнего сына. Не знала, что стал Игнат нареченным отцом Алика Кагана, записанного в книге деревенского старосты Алесь Цыркун.
      Люба и Игнат не знали друг друга. Судьба свела их случайно, в смертную ночь, уготовив каждому его долю.
      Было ли у Игната время раздумывать?
      Скоро слух лесника уловил шуршание придавленного снега или скрип лыжи, наехавшей на куст... Он мог, не видя, на звук, бить без промаха. И когда хриплый, клокочущий крик потонул в треске ответного залпа, Игнат, вероятно, скользнул по траншее к дереву с обрезом. Оттуда дважды донеслось: дзи-цы-ы!.. дзи-цы-ы...
      Это слышала Люба.
      Люба:
      Я услышала выстрелы, когда уже спустилась в овраг. Сначала почудилось, что стреляют не в той стороне, где остался Игнат, что стреляют другие. Потом, отдышавшись, различила разные голоса автоматов. Наши и немецкие. Странно, но на это я обратила внимание еще в доте. Немецкие вроде дробнее бьют, а наши гуще, особенно короткие, обрезанные партизанами винтовки. Они с каким-то звоном бьют. Ну вот, остановилась и слушаю: та-та-та-та... Потом: трр-трр-трр... Я невольно схватилась за пистолет и, шагнув назад, по пояс провалилась в снег.
      Та-та-та... - бьет Игнат из своего автомата.
      Трр-трр... трр-трр... - это немцы строчат с двух сторон.
      Хотела вернуться, ударить с тыла, но вспомнила: я же все патроны из своего пистолета расстреляла. Чем помогу?
      Бу-ум! - донеслось ко мне эхо разрыва. Кто-то бросил гранату... Немцы или Игнат?
      Дзиун-н - похоже из обреза. Значит, Игнат еще отбивается. Надо спешить, звать на помощь...
      Утопая в снегу, я карабкалась на крутой берег оврага.
      Трр-трр-трр... - часто и, кажется, совсем близко снова застучали немецкие автоматы. Я рванулась вперед, ухватилась за обледенелые прутья куста, они, как стеклянные, резанули ладони и обломились. Ноги не находили упора, я медленно сползала вниз. Не чувствуя боли, я выла от досады, цепляясь руками за что-то острое, жгучее. Меня гнал вихрь стрельбы, разрывов и глухих, доносившихся криков... Я задыхалась, хватала ртом снег, глотала его... Только бы не сорваться опять, только бы не сорваться... Уж не помню, как выбралась. Встала на ноги, а передо мной все колышется. И снежное поле, и оставшийся позади лес, и луна в небе - то выскочит из тучки, то опять спрячется... Потом все утвердилось. Стало на свои места, а я боялась двинуться. Ждала: может, еще раз услышу автомат Игната? Лес молчал... Тут я не удержалась, заплакала громко, по-бабьи... Иду по чистому полю, захлебываясь и подвывая. Иду не таясь, не пригибаясь, уже никого и ничего не боясь... Одна на мне тяжесть: "Как же я оставила человека? Отобьется ли?" Он отбился. Я позже узнала от наших. Когда они к тому месте поспели, Игнат еще жил... только не с нами уже... тихо прощался с родными, с теми, кто был ему дорог...
      Уже начинало светать, когда Игнат понял, что он умирает. Лес редел, расступаясь перед нарождавшимся днем, и теперь Игнату становились видней следы смерти. Вокруг валялись стреляные гильзы, темнели опалины на местах разрыва гранат. Высунувшись из-за куста, лежал на боку оскаливший зубы немецкий солдат. Серая рогатая каска сдвинулась набок, обнажив теплый, вязаный подшлемник.
      Солдат, не мигая, косо смотрел на Игната и зло усмехался. Игнат не думал, что они подходили так близко, не знал, сколько убил, стреляя по мелькавшим теням. Может, кто уполз раненый, а кто просто вернулся, решив, что дело кончено, когда Игнат перестал стрелять.
      Этот-то остался на месте.
      Игнат хотел отвернуться от его пристальных, слюдяных глаз и не мог одолеть наступившую слабость. Он сидел, опершись спиной на широкий, раздвоенный пень, уткнув в снег голые руки. Автомат с пустым диском лежал на коленях. Игнат чувствовал, как под руками подтаивает снег и лунки наполняются теплой кровью. Ему хотелось спать, но уснуть было страшно. Еще оставалась надежда. Совсем недавно стороной проехали люди. Он слышал, как фыркали, потряхивая сбруей, кони, скрипели полозья саней, негромко понукали коней ездовые... Саней было много... Так много, что Игнат не поверил услышанному. Потом где-то стреляли, где-то шел бой, но и это могло только почудиться.
      Он заставил себя поднять веки, открыл глаза и увидел... Детей. Среди тонких березок стояла Ленка - Сорока-белобока - и держала за руку Чижика. Игнат удивился:
      - Как же вас мамка отпустила одних? Небось холодно. Вон у Чижика валенки совсем прохудились, соломка торчит... Скажешь мамке, пусть к Якиму снесет подшить. Я-то уж не успею.
      Дети молчали. Потом, чуть погодя, Чижик сказал:
      - Ты нас звал...
      - Звал? Вот вы какие... Ну да, я вас позвал. Надо же нам попрощаться.
      - А что это, тата, вокруг тебя красное?
      - Это руда... Наша живая руда... Вы не смотрите на это, не надо вам, дети, на это смотреть. Отвернитесь, дети, от этого... Что же вы смеетесь.
      - Мы не смеемся. Это фриц над тобой смеется.
      - Фриц? Я ж его из винта срезал, а он смеется... Почему ты смеешься, фриц?
      - Смеюсь потому, что я тоже был киндер и меня обманули...
      - Твой Гитлер тебя обманул. Ты из-за него тут лежишь.
      - А ты за кого умираешь? Кто тебя обманул?
      - Сравнил... Вот дурак... Кто же мог меня обмануть? Я за Родину умираю... За землю свою. Я ее пахал, сеял... Я ж крестьянин. Никто меня не обманул.
      - Ты крестьянин... а я? Может, и я пахал и сеял...
      - Может, и ты... Ну и пахал бы свою землю, что ж тебе надо на моей? Чего ты поперся? Вот балда так балда... Дети, не слушайте его. Он же труп, я его из винта срезал...
      Дети не слушали. Их уже не было, а через березняк шла Надя. Шла и будто стояла на месте. Мороз, а она в одной кофточке.
      Руками всплескивает, голосит:
      - А мой жа ты голубочак сизанький, соколик ясненький! Куды ж от меня отлетаешь, с дробными детьми покидаешь? А детухны мои дробны, к кому мы теперь прихилимся-пригорюнимся? А кто ж теперь за нас заступится...
      - Не голоси, Надежда, зязюлька моя. Видишь, командир мой идет, учитель...
      Михаил Васильевич приказал:
      - Встань, Игнат!
      А Игнат свое:
      - Слышишь, как тихо в лесу...
      Командир удивился.
      - Я говорю тебе - встань, а ты не встаешь...
      - Не встаю, потому что я умер...
      - Нет, Игнат, - строго сказал учитель, - не умер. Ты пал смертью храбрых...
      Часть третья
      I
      Солнце на лето - зима на мороз. Ослепительно сияли снега по бокам широкой, прочищенной грейдером дороги. Блестели накатанные санями полосы. Весело хлопотали на конском следу нахохленные, пушистые воробьи. В воздухе стояла та прозрачная, морозная тихость, когда и дышится легко и думы сами собой склоняются к светлым надеждам.
      Добравшись на попутной подводе до большого села Еремичи, Катерина Борисовна отказалась от отдыха, решив сегодня же отправиться дальше. Ей оставалось минуть околицу с немецко-полицейским пунктом и дальше... Дальше, как говорили крестьяне, начиналась советская власть.
      Катерина Борисовна шла к брату, узнав, что Игнат находится в одном из ближних партизанских отрядов. Была у нее тайная надежда: если правда, что сюда прорвалась Советская Армия с авиацией, даст бог, и про сынов-летчиков что-либо узнает.
      Идти было не трудно. Она нигде не сворачивала с проезжей дороги, не обходила деревни. Шла и шла с узелком скудных харчей. Что в нее взять, с простой деревенской бабы, отправившейся к хворой крестнице? Дважды ее останавливал патруль и оба раза отпускал без зла.
      Обогнув густой паростник и за поворотом увидев немецкого солдата с винтовкой, Катерина не испугалась, не свернула с дороги. Она лишь удивилась тому, что происходило в нескольких шагах от солдата.
      Толпа женщин, сбившись к обочине, молча смотрела на другого немецкого солдата, толстого и коротконогого, старавшегося объяснить по-русски, что нужно делать.
      - Русска матка, зо! - кричал солдат. - Давай, давай! Унд шпринген! Поняль? - Он делал несколько шагов и подпрыгивал, едва оторвав от снега грузное тело. - Шпринген! Зо! Поняль?
      Катерина Борисовна остановилась в недоумении, соображая, как обойти толпу, занявшую дорогу. Первый солдат увидел ее, взмахнул прикладом и толкнул к женщинам:
      - Шнеллер!
      По сигналу коротконогого женщины прошли несколько шагов.
      - Шпринген! - раздалась команда.
      Женщины подпрыгнули, неловко, тяжело, толкая друг друга.
      Однако немца это устроило. Он улыбнулся.
      - Гуд! Карашо! - И приказал идти к видневшемуся шоссейному мостику с деревянными перилами.
      - Куда это вас? - спросила Катерина Борисовна, идя рядом с закутанной в толстый рваный платок старухой.
      - Мины... - ответила та, надсадно откашливаясь. - Боятся... Партизаны мины наставили... Кху, кху... Ой, господи, задушит меня энтот кашель... Кху, кху... Вот нас с утра... Сил уже нет, гоняют по дорогам... Кху... кху... Вытаптывать... теперь на мост...
      Катерина Борисовна решила, что старуха что-то напутала. При чем тут мины и эти несчастные бабы? Потом обожгла догадка: до чего же просто выгнать на дорогу стадо людей, пусть протопчут там, где, может быть, притаилась заложенная партизанами смерть. Неужели это придумал вон тот чурбан?
      Оба солдата, отстав шагов на двадцать, держали винтовки, как перед боем. У толстого кроме винтовки в руке был складной шест с рогулькой на конце, от которого шел провод к висевшей на боку коробке. Время от времени он водил шестом по обочине.
      Женщины едва плелись, устало и покорно. Никто не плакал, и, кажется, никто уже не боялся. Подавлены и страх, и мысль о сопротивлении. От судьбы не уйдешь... Будь что будет... Только кое-кто старался оказаться позади других. Солдаты замечали их хитрость и, выкрикивая непонятные ругательства, выгоняли вперед.
      Катерина Борисовна шла в середине толпы. Проклиная иродов, она думала, как бы спасти женщин, через каждый шаг рискующих напороться на мину. Баб много, а солдат только двое, но у них винтовки. Передние, подойдя к мосту, замедлили шаг.
      - Шнеллер! Шнеллер!
      Осторожно ступая - слышно было, как тихо поскрипывал снег под ногами, женщины сделали еще два-три несмелых шага и остановились плотной толпой. Передние были уже у самого края небольшого шоссейного мостика.
      - Давай, давай! Унд шпринген! - издали кричал толстяк.
      Никто даже не шевельнулся.
      Скорее всего, под мостом, а не на гладкой дороге партизаны кладут свои мины, подкарауливая немецкие автомашины. Если, ступив на мост, подпрыгнет несколько десятков людей, мост дрогнет и... Эта мысль сковала несчастных. Видно, того же боялись солдаты, присевшие на корточки в глубоком снегу кювета. Оттуда видны были только их головы и направленные на женщин винтовки. Солдаты боялись взрыва, боялись партизан, быть может, засевших так не раз бывало - в стороне от заложенной мины.
      Об этом догадалась Катерина Борисовна. Толстый кричал что-то по-немецки, подняв дрожащими руками винтовку. Еще секунда и... он заставит обессилевших, потерявших волю женщин ступить на мост. Катерина Борисовна вдруг рванулась назад.
      Ничего не видя, закричала, указывая рукой в сторону леса:
      - Партизаны! Партизаны!
      Немцы высунулись из кювета. Тут же прогремел выстрел. Катерина не видела, кто стрелял. Видела только, как один солдат попятился и, упав на четвереньки, запрыгал вдоль канавы, взметая снег.
      - Бегите, бабы! Бегите!
      Еще несколько сухих, подряд простучавших выстрелов. Дорога огласилась криками разбегавшихся. Женщины сбивали друг друга с ног, бросались в снежный намет. Пробежав мимо упавшей на колени, испуганно крестящейся старухи, Катерина Борисовна обо что-то споткнулась и покатилась в кювет, в ушах бушевал многоголосый вой, глаза залепило снегом. Вытянув вперед руки, как в потемках, она пыталась выбраться из сугроба. Рядом, совсем близко опять ударили выстрелы. Катерина Борисовна села, закрыла лицо руками и услышала над собой голос мужчины, сказавшего по-русски: