Было уже половина седьмого.
      Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.
      Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.
      Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.
      Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства...
      Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, - без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть - везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней - там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.
      Мать увидит, в смертном страхе кричит:
      "Спасите, Варьку сейчас убьют!"
      А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.
      "Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут..."
      Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: "Каб не лезла, куды не просят... Нехай сами себе дурные лбы разбивают".
      Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:
      "Варьку не бей... Варька, она за правду страдает..."
      Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:
      "Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер".
      Так меня "милиционером в юбке" и звали.
      Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.
      "Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?" В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.
      - И ты повела их к переправе?
      - Да... И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:
      "Что с нами будет? Где наш папа?"
      Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.
      Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку "перманент". Словно в театр или на именины собралась... Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме... Мне так шло это платье... Подумала: "Боже, до чего глупо сейчас быть красивой... Смогу ли я им объяснить?"
      Я открыла глаза и... никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.
      Громче доносился шум моторов, голоса командиров. Видно, немцы остановились у переправы. Низко, почти задевая верхушки сосен, прогудели самолеты с черными крестами... Черные птицы... Алик вскочил:
      "Прячься, мамочка! Сейчас будут бомбы!"
      "Тише, сынок, тише, родненький..."
      Он оглянулся:
      "А где все?"
      "Ушли... И вы уходите..." - послышался за моей спиной негромкий голос.
      К нам подходил мужчина, отряхивая с колен землю и сухой мох. Я узнала его. Он работал механиком на городской электростанции и недавно был награжден орденом "Знак Почета". Сейчас ордена на нем не было. Почему-то я сразу обратила на это внимание. Механик остановился, пожевал губами, всматриваясь в меня, и сказал:
      "В город тебе, Варвара Романовна, сама понимаешь, путь зааминен. Пробирайся на Заболотье. Может, выйдешь еще..."
      "А вы?"
      "Мне что? Я человек непартийный, русский мастеровой..."
      Слова вроде простые и верные, а слышать их было обидно. Тут Алик вскрикнул:
      "Тетя Катя! Вон тетя Катя идет!"
      Из-за деревьев вышла уборщица райисполкома. Мой сын дружил с этой большой, сильной женщиной. Казалось, с ней всегда все становилось проще, спокойней, и я обрадовалась.
      "Нашелся-таки, герой-парашютник... - шептала тетя Катя, одной рукой придерживая на спине туго набитый мешок, другой обнимая Алика. Она была матерью двух летчиков-офицеров, и Алик, часами слушая ее рассказы о сыновьях, мечтал стать парашютистом. - Будем с тобой до самого Минска добираться, - продолжала тетя Катя, даже не взглянув на меня. - Авось да небось к брату моему дойдем, к Игнату. У него на хуторе и переждем нашу беду..."
      Я сказала:
      "Спасибо, Катерина Борисовна, мы сейчас..."
      Тетя Катя строго спросила: "Документы где?.."
      И тут вспомнилась мне моя жизнь. Я родилась в крестьянской семье. Вся семья от зари до зари не разгибалась. Жили мы хорошо, в достатке. Да что тут рассказывать... Сложное было время. Когда подросла, я у родственников в городе жила. Училась в педтехникуме. Но кончить техникум мне не дали, не до учебы было тогда. Хотела к родителям ехать... Иосиф отговорил. Словом, решили мы с ним вместе по-новому жизнь строить. Он мне потом и техникум закончить помог.
      Была я Варенька Михалевич из деревни Михалевичи (у нас там почти вся деревня под одним прозвищем), я стала Варварой Каган. Преподаватель литературы. По-белорусски "настаўница".
      - А новое имя "мадам Любовь" откуда взялось? Или это только француз так тебя назвал?
      - Нет, не только Франсуа... Это имя было моим долгое время... Я никогда не отказывалась ни от своего настоящего имени, ни от второго - Любовь...
      Но погоди, путь мой лишь начался, и начала его Варвара Романовна... Варвара-великомученица как в шутку назвала меня одна женщина...
      Остановим рассказ Варвары Романовны. Пришел мой черед кое-что разъяснить.
      IV
      Свидетелем встречи Варвары и Франсуа я стал не случайно. В редакции центральной газеты мне сказали, что такая встреча возможна и, скорей всего, произойдет обязательно.
      Как же счастливо получилось, что она действительно произошла и одним из участников этой удивительной встречи оказалась когда-то хорошо мне знакомая связная, вдруг открывшая новую, дотоль неизвестную сторону ее большой жизни.
      Я давно собирался написать о нашей лучшей связной, но... знал о Вареньке Каган лишь то, что всем было видно. В быстротечной смене военных событий не хватало времени "поговорить по душам".
      Потом и вовсе куда-то исчезла связная...
      Слушайте, что пало на долю Вареньки Каган.
      Шла она с сыном вслед за тетей Катей на хутор к Игнату-леснику, доброму человеку. Шла не день и не два, а вторую неделю. Не знала, что Игната на хуторе давно уже нет. Что еще, когда только пролилась первая кровь на границе, вызвали лесника в сельсовет и велели вместе с другими колхозниками гнать на восток, по лесным дорогам, в обход города Минска, племенное стадо коров.
      Уходил Игнат от родных мест, оглядываясь на зарницы пожаров, прислушиваясь к раскатам догонявшего грома. На пятые сутки понял, - не уйти им с тяжелыми сементалами, с ослабевшим, жалобно мычавшим скотом. Свернули к небольшой железнодорожной станции. Тут судьба лесника решилась по-новому.
      Со станции отправляли последние эшелоны. Распоряжались военные. Им уже ясна была обстановка. Часть стада погрузили в товарняк, часть - кашеварам на радость. Пастухов-мужчин позвали к командиру.
      Игнат едва успел письмо написать. Отдал колхознице, решившейся пробираться назад, к дому. Написал Игнат хитро, на случай, если колхозница собьется с пути и письмо врагу попадет. Шуткой прикрыл тяжелую правду. Знал, Надежда, жена его, "зязюлька родная", поймет, только бы в руки взяла...
      И вот что удивительно: казалось, земля горит под ногами, смерть тучей носится, немец сплошной стеной прет - зайцу не проскочить, а колхозница прошла, как по ягоды сходила. И письмо отдала, прямо в руки Надежды... Вот оно, писанное карандашом на листках в косую линейку.
      "Здравствуй, Зязюлька моя, и Чижик, и Сорока-белобока!
      Я жив-здоров, имел сто коров, теперь и телушки на развод не оставил. Передал свое рогатое войско в надежные руки, пастухам постарше меня. Сам же остался в прежней должности - по лесу ходить, нарушителей ловить, чтоб не делали незаконных порубок.
      Хотя места для меня новые, да дело вроде бы старое. Потихоньку, помаленьку, авось с товарищами и до дому дойдем. Живите - не тужите, по ночам лампы не коптите. Комары на свет налетят, Чижика покусают.
      Сороке скажи, чтоб не трещала по всему лесу. Тихо живите, с оглядкой. Коли спросят - я в дальнем обходе у кума ночую. Так отвечай, да в уме примечай, - корову надо бояться спереду, коня сзаду, а немца со всех сторон..."
      Надежда привыкла к веселому нраву мужа, к его манере отвечать присказками да поговорками. Стороннему человеку иной раз трудно понять, где Игнат шутит, а где всерьез говорит. Даже с пойманными порубщиками Игнат разговаривал так, что те поначалу считали: "Ну, обойдется, слава те господи..." Но "обходилось" не часто.
      Лесником он стал, отслужив свой срок в армии. По охотничьей страсти в лес попросился. Тогда и поселился на хуторе, в стороне от дорог, среди темного бора и зыбких болот. Дико, красиво кругом. Но ни таинственно застывшая жизнь среди суровых преданий древности, ни одиночество хутора не отделили Игната от людей. Не успели наложить на него печать лесных сумерков, хотя, смеясь, он уже называл себя "Бирюком".
      Стоило посмотреть на его фотографию, чтобы понять эту шутку. Вот уж действительно Бирюк так Бирюк. Светлый, как спелое жито на солнышке, курносый, круглолицый мужчина из таких, кто долго кажется моложе своих лет. Ни бороды, ни усов. Мягкий округлый подбородок, чуть надутые, по-детски очерченные губы. Лицо откровенно-доверчиво, только глаза с хитрым прищуром.
      Надежда смотрела на фотографию мужа и не могла поверить, что их разлучили. Как же так? За несколько дней все перевернулось... Бывало, и раньше Игнат сутками пропадал в дальних обходах, но сейчас лучше бы дома сидеть. Письмо и обрадовало, и напугало. Вроде понятно, и вроде загадочно. Нетрудно расшифровать первые строчки: Зязюлька (кукушка) - ласковое имя. В тихие часы, перед закатом, сидя на завалинке, обняв Надежду за плечи и слушая, как считает птица отпущенные на жизнь года, Игнат всегда говорил: "Мне лес без этой гадалки что день без тебя. Словно пусто внутри, Зязюлька моя".
      Дальше тоже понятно: "Чижик" - младший их сын Женя. Спросят его: "Чей это Женечка, ну скажи - чей Женя?", а он только и может: "Чи-жи..." Вот и стал Чижиком. Старшую дочь, Ленку-болтунью, окрестил Сорокой-белобокой, первой в лесу сплетницей. Всем дал имена. И насчет лампы и комаров понятно, а куда сам подался Игнат?
      Женщина, принесшая письмо, рассказала, что видела Игната в последний раз в военной одежде и не со старой "тулкой", а с настоящей солдатской винтовкой. Скорей всего, забрали его в армию. Так чего же он пишет, что остался в прежней своей должности? По лесу ходить...
      Надежда тут же решила написать мужу письмо и обо всем расспросить хорошенько. Раз пришло письмо от него, значит, надо ответить. Когда уже выводила дрожащие, неровные строчки, вспомнила, что все переменилось.
      "...Ходила в деревню, хотела сестре Катерине дать знать, да почтальон говорит, не работает почта. И тебе письмо как отправить, не знаю. Скучно нам жить в таком положении..."
      Не отправила Надежда письмо. Пролежало оно рядом с листками Игната до самого дня нашей встречи. А писала - было ей легче. Вроде бы высказала мужу печали свои. Побеседовала. Рассказала все по порядку, без загадок и присказок. Дела-то не шуточные.
      "Там деревню спалили, там мужиков невесть куда угнали. У кого какая скотина осталась - берут. Некому заступиться. Сенька, пьяница конопатый, в полицаи записался. Говорят, хуже фашистов лютует, а еще жалится, что у него от этих дел у самого давление в крови получилось. Не дай бог, до нас доберется, не простит тебе старые протоколы. Живем как мыши. Носа не кажем. Немцев пока что не видели. Они стороной по шляху на танках проехали. А к нам, я так думаю, какая им нужда? Все же страшно одной с детьми малыми. Хотя бы Катя дала знать о себе".
      Катя шла к хутору, вела за собой Варвару с сыном. Шли нетоптанной, голодной дорогой.
      Мне ли описать этот путь или обратиться к памяти Варвары Романовны, позднее рассказавшей то, что не смыл поток суетной, новой жизни?.. Не все ли равно. Многие помнят еще и страх, и тоску тех дней, и обиду, и унижение, когда были мы в своем доме беженцы... Счастлив, кто бился с врагом. Икая доля выпала женщинам, оказавшимся в замкнутом круге, без защитников и кормильцев.
      Не у всех одинаково сложилась судьба, но в конце концов ни к кому она не была ласкова. Расскажу тем, кто не знал этого. Молодых спрошу, попонятней для них: случалось ли вам заблудиться в лесу? Идешь, идешь и вдруг видишь, что идешь не в ту сторону... Ищешь новую тропинку. Она поманит тебя, кажется, вот-вот выведет из глухой чащи, да и сникнет среди кустов и зарослей папоротника. А солнце все ниже и ниже... Скоро совсем стемнеет. В лесу быстро темнеет.
      Спешишь выбраться на какую-нибудь полянку, а ноги уже и на ровном спотыкаются. Съедена большая половина собранных ягод. Горло охрипло от крика: "Эгей! Люди-и!"
      Даже эхо не отвечает. Прислушаешься, не дыша, и тут... Сколько радости. Где-то рядом, ну совсем близко, человеческие голоса. Фыркнула и заурчала машина... Откуда силы берутся? Бежишь напролом, только бы не потерять направление... Только бы не затих мотор... Вот и лес поредел, светлее становится.
      Выбегаешь на поле. Среди свежих отвалов земли трактор гудит. Рядом трактористы о чем-то беседуют, курят. Такие они покажутся родные тебе, такие милые. Расскажешь им, как сбился, увлекшись лесной пахучей ягодой. Удивятся с улыбкой.
      - Ого, куды промахнул... Якраз бы к ночи в гнилое болото трапил.
      А уже не страшно, даже весело. Хорошие люди и покормят, и дорогу покажут, и посоветуют:
      - Наши там сено возят, забирайся на воз и кати до дома.
      Как хорошо! Лежишь на самом верху, покачиваешься, словно плывешь. Мимо новой фермы с красной черепичной крышей, по колхозной улице, над клубами розовой пыли, поднятой стадом коров, не обращающих никакого внимания на сигналы водителя. Помашешь девушкам, идущим с подойниками в руках, вероятно, на ферму. Они весело что-то крикнут тебе, но ты уже не слышишь. Высокий корабль уносит тебя дальше, к околице...
      Над тобой колышется тихое небо. Высоко-высоко сверкнет серебряными крылышками самолет, и через две-три секунды долетит к тебе его мирное пчелиное жужжание...
      Как любили мы смотреть на свои самолеты, как гордились ими... Сколько прошло с тех пор дней? Проклятых, незабываемых дней, черных, как ночи...
      ...В том же небе летали черные птицы. В том лесу люди таились, как звери. Не гнилое болото, не темные заросли - страшен был человек. - Пугал человеческий голос. Издалека доносившийся звук автомашин прижимал к земле. Крадучись, осторожно выглядывая из-за куста, сдавленным шепотом окликая друг друга, выползали к опушке. Ждали ночей, чтобы забраться в некошенное поле овса или ржи, натереть в ладонях зерен... Голод гнал к жилью, к хатам.
      Как воры, перебегали из тени в тень и, как нищие, робко стучали в чужое окно:
      - У вас никого?.. Пустите с ребенком...
      V
      Варвара Романовна:
      Пробирались мы от деревни к деревне. За кусок хлеба огороды пололи, картофель окучивали, собирали лебеду для свиней.
      Подолгу нигде не задерживались. Услышим, что по соседству немецкая комендатура открывается, уходим в сторону. Ищем место потише, где и птицы не поют.
      Встречались нам разные люди. Однажды заночевали у одинокой старушки, на самом краю деревни. Жила она, как горох при дороге. Кто не идет, тот и скубнет. Старушка не жаловалась. Находила всему оправдание, и не было у бедной сил отказать горемыкам.
      - Разве ж я не вижу? С голыми руками идут, все в домах побросали... Осень подходит, там и зима. Если фашиста не прогонят, помирать нам с голодухи. Кто помоложе да понахальней, из колхоза тащат, сколько осилят. Чужим-то добром дарят полным ведром... А может, и так хорошо? Все лучше своим, чем Гитлеру... Наши вернутся ли?
      - Вернутся, бабушка, непременно вернутся.
      - И я так думаю, что вернуться должны... Да, говорят, колхозов больше не будет...
      Не первый раз слышала я такие разговоры, и очень они меня злили.
      - Кто вам сказал? Как же так, без колхозов?
      - И я так думаю, - соглашалась бабушка, - без колхозов, как же? Дураки повыдумали... Нам без колхозов никак нельзя... Вот старосту назначили для нового порядку, все записывает: кто что взял, что утягнул... Может, для них, а может, и в район сводку пошлет, с кого что потом взыскивать, ну як раней было.
      Тяжко мне было и слышать и видеть, как гибнет то, что на моих глазах создавалось беспримерным трудом честных людей, из-за чего муж мой ночи не спал, недоедал, по неделям дома не бывал.
      Утром пришла тетя Катя, она ночевала в другой хате и там договорилась с хозяйкой: будем работать на огороде и в поле, за харчи, два раза в день. А соберем урожай, тогда нам по старанию выделит долю.
      - Я ж без обмана, миленькие вы мои, - ласково сыпала хозяйка, жилистая, еще не старая женщина, - мне откуль зараз взять? Нас обдирали як липку. И тое дай, и гэта отдай государству. Теперь, даст бог, поправимся. Абы не лениться. Люди жито косить почали, а я женщина слабая, мне одной не управиться. И хлопчика вашего молочком отпоим. Ишь до чего износился... Жалко дитё. Нехай за гусями глядит, якраз по его силенкам работа...
      "Отчего мы тебя раньше не знали?" - думала я.
      - Думай не думай, а податься некуда. Отощали в пути, - рассудила тетя Катя, - малого подкормим и дальше пойдем...
      Остались у хозяйки. Денек передохнули и назавтра чуть свет отправились полоть. Днем жара становилась невыносимой. Земля пересохла, осыпалась пылью с корней сорняков. Во рту держался стойкий привкус горечи. Хотелось пить.
      Я разогнула спину, чтобы хлебнуть из бутылки теплой воды, и только теперь увидела женщин на широких колхозных огородах. Утром не было никого, кроме нас с тетей Катей. Женщины появились внезапно, словно выросли среди грядок, не успев распрямиться. Никто ни с кем не заговаривал, не перекидывался обычными шутками. И хотя полоть нельзя, держа голову прямо, мне показалось, что бабы нагнулись от стыда, не смея смотреть в глаза друг другу, потому что пололи чужое. Вернее, недавно свое, общее, а теперь будто краденое.
      Огороды принадлежали колхозу, каждый имел тут свою долю, но все понимали, что делить по трудодням уже не будут, делить некому, и каждый считал своей долей то, что сможет собрать, огородив тычками себе участок.
      С нашим приходом хозяйка перенесла тычки, захватив еще никем не занятые грядки капусты.
      Я поискала глазами Катерину Борисовну. Тетя Катя сидела на травянистой меже, в тени старой вербы, задумчиво глядя на раскинувшуюся по косогору, у самого горизонта деревню.
      Уже несколько дней - я стала замечать - Катерина Борисовна ходила скучная, молчаливая. К Алику она по-прежнему относилась внимательно и ласково, а ко мне как-то иначе... словно что-то таила от меня. Пугала мысль: "Неужели эту сильную, неглупую женщину надломили наши скитания, горечь наших потерь?"
      Села к ней на траву.
      - Отдохнем, - сказала я, заглядывая ей в лицо, - еще успеем наломать спину до вечера... Не на панском пригоне работаем.
      - А чем оно лучше? - отвернувшись, ответила Катерина Борисовна. - Наша злыдня спит и видит, когда ее "паней" звать станут.
      Ответила и замолчала, встала, отряхнула юбку и пошла к грядкам.
      До вечера работали шаг в шаг, и мне уже не казалось, что мы гнем спины над краденым. Черт с ней, с нашей злыдней хозяйкой. С нее погодя спросится... Конечно, теперь мы с многих спросили. И, скажем прямо, многим простили.
      Кто его знает, может, и правда, не все так виноваты, как тогда мне казалось? Но вот эту хозяйку свою простить не могу. Запомнилась мне она, вроде бабы-яги на рисунке из детской книжки. И, возможно, не очень с моей стороны справедливо, такой ее вижу по сей день. О такой и рассказываю.
      Утром Алик погнал гусей к пруду. На берегу ему преградили путь соседние мальчишки. Не хотели пускать гусей туда, где купалась деревенская детвора. Не потому, что гуси мешали купаться, а потому, что принадлежали Юхимовне, этой "гадюке", "злыдне", "недорезанной пани".
      Алика обозвали "панским батраком" и другими дурными словами. Он обиделся, не смолчал... Тут и началось.
      Ватага действовала дружно, организованно. Гуси с гоготом разлетелись по всему пруду.
      Алика загнали в воду и не давали выбраться на берег. Могло бы кончиться плохо. К счастью или несчастью, на шум прибежала хозяйка, и атака сразу захлебнулась под градом проклятий и угроз:
      - Каб вам до дому не дойти, байструки поганые, каб вам кишки поразмотало, як вы тых гусей разогнали... Гуль-гуль-гуль, гусыньки мои... Гуль-гуль...
      Не переставая созывать гусей, она помогла Алику выбраться из топкого ила.
      - Ироды голодраные... Чужое дитё чуть не потопили, а божа ж мой... И батьки ихния бандиты, и детки такие... Гуль-гуль-гуль...
      Алик сопел, выжимая мокрую рубашку, а Юхимовна чуть не плакала:
      - Сиротинка ты моя, некому за тебя заступиться, некому пожалеть...
      Тут Алик не выдержал:
      - Вот приедет папка, привезет мне пистолет...
      - А, не кажи, бедненький, - причитала Юхимовна, - где той твой папка...
      - Мой папка на фронте, - в запальчивости выкрикнул Алик, - он фашистов бьет!
      Юхимовна всплеснула руками и испуганно оглянулась.
      - Что ты выдумываешь?.. Молчи ужо...
      - Я не выдумываю, только мамка велела не говорить.
      - Во, молодец. - Юхимовна присела на корточки, ласково обняла Алика. И не говори, никому не говори. Дай я тебя трошки обмою, а то мамка ругать будет... Никому, а мне можно, я ж тебе как родная теперь... Ну?
      - Никому нельзя, - тихо ответил Алик.
      - И не надо... Я ж сама знаю. Мне мамка твоя рассказала. Вот тольки имя батьки забыла. Не то Ивано Семенович, не то Семен Иванович.
      - Что вы, тетенька, - засмеялся Алик и шепотом объяснил: - Семен Иванович - это второй секретарь, а моего папу Иосиф Моисеевич зовут. Совсем не похоже даже.
      - Ну, где там похоже... А я, старая, и позабыла. И фамилию никак вот не вспомню...
      - Каган, - шепнул Алик, наклонившись к самому уху.
      - Во, во... Как говоришь? Каган?.. А боже ж ты мой... Каган.
      Это было утром. Днем Юхимовна убежала куда-то надолго, забыв покормить пастушка. Вернулась веселая, хмельная.
      А бегала она к старосте. Не к деревенскому, поставленному немцами. Ему пока не рискнула сказать, что приютила Комиссарову женку, да еще, может, еврейку, а к церковному. К своему дальнему родственнику, за советом.
      Там и порешили - Варвару послать в волость на регистрацию. Видать, набрехала раней, что в соседней области родилась и все такое... Пусть сама оправдается. А за хлопчика грех на душу не принимать. Пусть живет. Окрестить его и записать в церковную книгу по всем правилам. Как ни мал, да все в хозяйстве помощник. Держать же в дому невесть кого - не то время. Свою голову надо беречь.
      Юхимовна осталась очень довольна и мудрым советом и угощением. А церковный староста после ее ухода не поленился разыскать старосту деревенского...
      Впереди ждала колючая проволока...
      День начался далеко, среди наспех выстроенных острожных вышек. Среди незнакомых, испуганно перешептывающихся людей. Тогда впервые увидела Варвара, как поднимается солнце за лагерной оградой.
      Кому довелось однажды так встретить день, кто пережил первые минуты заключения, внезапно осознав, что отныне мир его ограничен тюремным забором и что больше нет у него никаких прав, а только обязанность подчиняться чужой, враждебной силе и что судьба твоя еще безразлична людям, оказавшимся рядом, потому что и на них это горе свалилось так же неожиданно и страшно, тот поймет, что значила встреча с родным, близким. С родным братом, как случилось у Варвары...
      Павел - ее старший брат. Варя еще в куклы играла, а он уже за плугом ходил, косил вровень с отцом. Когда увозили его на север с родителями, Варя прибежала на станцию. Павел выскочил из вагона.
      Он обцеловал ее мокрые щеки и, давясь слезой, приказал:
      - Держись, сестренка... нам еще не конец.
      VI
      Варвара Романовна:
      Я встретилась с братом. Не принесла эта встреча нам радости. Лучше бы ее никогда не было. Мне и сейчас тяжело говорить о ней, хоть многое уже позабылось, многое понимается иначе... Расскажу все по порядку.
      Привели нас на площадь, на которой раньше проходили осенние выставки достижения сельского хозяйства. Теперь она была огорожена проволокой и часовыми. Людей там было много. Их выстраивали в длинную, глухо шумящую очередь. Никто не знал, зачем их согнали сюда. Мало кто верил слухам - будто на белорусской земле появились каторжные лагери, такие же, как для коммунистов в Германии, о чем до войны часто писали в газетах.
      Может, где они и есть, а здесь зачем? Тут и так, поглядеть, одни старики да калеки остались.
      Сказали, что надо пройти регистрацию и медицинский осмотр. Надо так надо. Чья сила, того и власть. Меня это тоже несколько успокоило. Пока все еще не так страшно. Ну, загнали за проволоку, ну, часовые стоят у ворот, это, конечно, обидно, да потерпеть можно. Пройдешь осмотр и катись за ограду. Тут все знакомо, все, как и в нашем городке, - и площади, и улицы, и домишки возле базара... Какая тут может быть каторга? Вон и трибуна, с которой обычно раздавались призы в дни осенних праздников. Кому за кочан капусты, кому за чистопородного хряка...
      У трибуны немецкий офицер в черных перчатках и, видать, доктора, в мятых белых халатах поверх мундиров. Осматривают мужчин, женщин. Щупают мышцы. Легонько стукнув по подбородку, требуют:
      - Зубы.
      Ни шума, ни спора. Кто-то даже острит:
      - Одни яловки да сивые мерины...
      И верно, осмотр напомнил мне скотный рынок. Рядом стол с бумагами, за ним писарь новой волостной управы. Он быстро помечает в списках имена, возраст, и очередь разделяют. Молодые, постарше, совсем старики. Сын отделен от отца, жена от мужа. Тут начинают роптать. Громко спросить еще не решаются, но тревога передастся идущим к трибуне. Полицаи покрикивают:
      - Молчать! А ну назад! Из порядка не выходить.
      Я двигалась впереди тети Кати, держа за руку Алика. Нам еще далеко до стола. Было время прикинуть: пытаться бежать? Не выйдет. За проволокой солдаты с собаками. Обойти как-нибудь писаря и смешаться с толпой стариков? Пожалуй, их отпустят раньше других. Но как быть с Аликом? Как его спрятать, и хорошо бы не разлучаться с Катериной Борисовной... надо что-то придумать... Но что? Пока я гадала, подошел староста.
      - Каган! - почему-то делая ударение на втором слоге, он выкрикнул громко и насмешливо. - К столу! Кому в хедер записываться, тому без очереди!
      Меня как кипятком ошпарило.
      У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:
      - Биттэ! Биттэ!
      Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:
      - Не отзывайся.
      Но староста ухватил меня за рукав:
      - Тебе говорят! - и сильно рванул из порядка.
      Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:
      - Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!
      Староста даже попятился:
      - Твой, что ли, байструк?
      - Мой, - твердо ответила Катерина.
      Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась... Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:
      - Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.
      Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати... Пока вели, думала: "Может, я их больше никогда не увижу... Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась... Такие мы, Михалевичи... а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка... И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, значит, не все знает. Значит, можно еще... Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.
      У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
      - Откуда?
      Я смело и бойко выпалила, как на уроке:
      - Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.
      Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.
      - Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах...
      - А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.
      Сама думаю: "Где я видела раньше это лицо?"
      Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.
      - Не Каган, значит? - И покосился на стоявшего рядом офицера. - А зовут как?
      - Варвара Романовна...
      - И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?
      - А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано...
      Писарь забарабанил пальцами по столу:
      - Так-так-так.
      Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.
      Офицер прохрипел:
      - О-о-о! - И улыбнулся мне. - Пауль Михалэвиш? Швестер?
      Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.
      - Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер... Не знаю, где он теперь... Жив ли? Может, вы знаете?