- Ты что так повеселела? - спросила Маша-черная, когда мы спустились на свой горизонт.
      - Не понимаешь? - шепнула я. - Если они в шахте повесили такое объявление, значит...
      - Либо смерть, либо каторга, - хмуро отозвалась Маша, - одно и то же. Ты чего смеешься, дурочка?
      - А что нам каторга? Мы и так на ней... Что покойнику пожар? Схватил гроб - и в другую могилу...
      - Ох, Люба... - только и сказала Маша, загадочно улыбнувшись. Она уже несколько дней вела себя как-то загадочно. Стала неразговорчивой, замкнутой. За целый день всего и скажет, что спросит: "Как по-французски то или другое слово?" Раза два шепталась о чем-то с маленьким, веселым механиком транспортера Леоном. Тогда я сказала свое "ох!".
      - Ох, Машенька, гляжу я на тебя, красавицу...
      - Гляди, да не прогляди, - оборвала меня Маша и сунула в руку листок тонкой бумаги.
      Еще не зная, что это такое - любовное послание француза, чем решила похвалиться передо мной подруга, или листовка, за которую фашисты обещают пятнадцать лет каторги, я почувствовала, как от самых кончиков пальцев, сжавших тугой комок, пробежал жгучий, игольчатый ток, чуть не заставивший меня тут же развернуть бумагу.
      Но развернуть было нельзя. Из глубины штрека, покачиваясь, приближался светлячок штейгера. Сунув комок за пазуху, я спросила шепотом:
      - Что это?
      - Много будешь знать - скоро состаришься, - усмехнулась Маша, - лучше спой что-нибудь... Вон твой мусью на подходе...
      До конца смены комок жег мне грудь, не давал думать ни о чем другом. И вовсе лишил покоя, когда оказался небольшой, отпечатанной на стеклографе газетой на русском языке "Советский патриот".
      Кому же непонятно, что означал для нас этот листок? В нем каждая строчка, каждое русское слово возвращало на родину. Хотя о том, что происходило на родине, в газете было сказано мало. На листке не хватало места обо всем рассказать. О многом приходилось догадываться по ссылкам на предыдущие номера. Вот, например... Жаль, мне удалось сохранить лишь этот номер, смотри:
      "Как мы уже сообщали, после разгрома под Сталинградом шестой армии Паулюса значительно усилился подъем участников Сопротивления на юге и севере Франции.
      На востоке и северо-востоке появились новые отряды франтиреров, в составе которых советские офицеры и солдаты..."
      Разгром под Сталинградом... Новые отряды советских партизан... Где-то здесь, рядом. Ведь мы же на востоке Франции. Как их найти? В газете сказано о каком-то Центральном комитете военнопленных. Мы старались угадать, что происходило за нашей оградой, в других лагерях...
      III
      Не сразу. По миллиметру в день самодельной пилкой надрезали решетку...
      Или:
      простой алюминиевой ложкой вычерпывали землю под тюремной стеной...
      Или:
      день за днем, час за часом, высчитывая минуты и секунды, выслеживали смену часовых, чтобы прыгнуть к горлу задремавшего солдата и... бежать. Бежать долгие ночи, в обход больших селений и проезжих дорог... Потом, изголодавшись и обессилев, выйти в поле к незнакомой крестьянке, подростку или старику. Еле слышно произнести:
      - Призонье рюс...
      Тогда их вводили в дверь небогатого дома, на столе появлялся хлеб, сыр, вино. Из старых шкафов вытаскивались пропахшие нафталином куртки мужа и сына. На темный чердак поднимались пролежанные перины, а дня через три, а то и через неделю приходил человек, знающий, куда следует проводить "призонье рюс".
      Так было со многими. И не было никогда, - во всяком случае, никто из моих товарищей не рассказал о таком случае, когда бы эти, трудно выговариваемые русскими, два слова не выводили на дорогу спасения.
      Выводили, если только беглец не совершал грубой ошибки, если не поддавался отчаянию, не шел напрямик, ничего не разведав, прикрывшись лишь тупой поговоркой: "Будь что будет".
      В Лотарингии, среди заповедных дубрав, в чащах граба и бука Геслингенского леса пролегали тайные тропы. Они вели от самой франко-германской границы, от лагерей Саарбрюкена, Фарбах, на северо-восток, туда, где лежала в своем, давно молчаливом и бессмысленном величии, линия Мажино. У эльзасских гор такие же тропы пересекали холмы и овраги.
      По ним пробирались худые, обросшие и оборванные люди. Словно линия Мажино, не успевшая оправдать надежды защитников Франции, каким-то скрытым магнитом притягивала новых бойцов.
      Так же, как в лесах Белоруссии, возникали маленькие отряды, вернее безоружные группы вернувшихся в строй солдат. Их находил кто-нибудь из местных охотников и, долго приглядываясь, ощупав неожиданными вопросами, решался провести "призонье рюс" в отряд маки.
      Бывало и так - долго беглец бродил в одиночестве. Не находя товарищей, становился сам себе командир, боец и политработник. На севере Франции, в городе Лилле, в течение нескольких месяцев появлялись писанные от руки, с плохим знанием французской грамматики, полные страстных призывов листовки и даже злые карикатуры на манер "Окон РОСТА".
      Их находили в почтовых ящиках, на фабричных дворах, в грузовых автомобилях. Все они были написаны одним почерком, одним человеком. Ни подпольщики Лилля, ни в Центральном комитете Французской компартии долго не знали, кто этот одинокий франтирер. А когда наконец разыскали, он оказался бежавшим из лагеря русским военнопленным. Политрук Советской Армии Марк Слабодинский из села Дашковичи Винницкой области...
      Против законов, соблюдаемых романистами, я вдруг ввожу новые лица, не собираясь давать им характеристики.
      Я назову их настоящие имена... Иначе поступить автор не может, как не может не сказать о других добрых товарищах, живших под условными кличками: "Ник", "Базиль", "Московин", "Барс", "Пчела" или "Чубчик".
      О каждом из них можно рассказать не меньше, чем о Любе Семеновой. Они оказали решительное влияние на дальнейшую жизнь героини повествования, вот почему я называю эти имена, и пусть их помнят как можно дольше...
      ...В парижском пригороде Селль де Сан-Клу, в задней комнате бакалейной лавочки, среди банок зеленого горошка, маринованного тунца и широкогорлых бутылок томатного сока встретились пятеро.
      Это были: "Базиль" - Василий Таскин, лейтенант советских пограничных войск, бежавший из лагеря возле города Бруви.
      Иван Скрипай, капитан, не успевший еще сменить землистый цвет лица лагерного заключенного на легкий парижский загар.
      И Марк Слабодинский. Этих трех привел мосье Жорж, как приветливо назвал лавочник представительного шатена лет сорока, говорящего по-французски с едва заметной южной певучестью.
      Их ждал плотный, среднего роста француз. Судя по засаленной куртке и повязанному на шее платку, рабочий завода или портового склада. Он встретил вошедших улыбкой, но улыбались только губы. Глаза строго и чуть недоверчиво впивались в лицо каждого незнакомого человека. Но пришедшие были не совсем незнакомы. Мосье Жорж, а точнее Георгий Владимирович Шибанов, эмигрант, член Коммунистической партии Франции, по поручению Парижского союза русских патриотов собрал и передал Центральному комитету довольно подробные сведения о каждом. Теперь оставалось только свести их с уполномоченным ЦК по работе среди русских военнопленных.
      - Товарищ Гастон, - представил Шибанов француза.
      - Ларош, - добавил тот, пожимая руку Таскина.
      Что могла решить эта встреча трех бежавших из плена русских офицеров и двух французских коммунистов? Конечно, она могла бы не значить ничего, окончившись тихой беседой за бутылкой "Шато Марго"...
      Нет, этим окончиться она не могла. К ней вели пути слишком многих людей - одиночек и уже сложившихся групп, горевших страстью борьбы и не знавших ни языка, ни особых условий страны, так не похожей на их родину. Ей предшествовала кропотливая, самоотверженная работа французских коммунистов-подпольщиков.
      В тот день был создан Центральный комитет советских военнопленных на территории Франции. Вот чем закончилась эта встреча.
      Объединять и направлять разрозненные группы советских партизан, выпускать газеты, листовки, воззвания, проникать в лагеря и там организовывать подпольные комитеты, устраивать побеги - работа трудная и опасная. Она была бы просто невозможна без помощи французских патриотов.
      Помогали и русские эмигранты-патриоты.
      Когда Центральный комитет направил Василия Таскина на восток, поближе к лагерям района Нанси, там его встретил Иван Троян. Молодой, неуловимый подпольщик, с успехом выдававший себя то за потомственного лотарингца, то за коренного жителя Макленбурга. В Нанси уже действовал объединенный штаб французских партизанских отрядов, помогший советскому лейтенанту Георгию Пономареву собрать первый русский партизанский отряд.
      Скоро о нем узнала не только фельджандармерия Нанси и Тиля, но и заключенные в лагерях Тукени и Эрувиля.
      Весть о нем в лагерь Эрувиль пленницам из Белоруссии принесли пробравшиеся на шахту Троян и заместитель Таскина Владимир Постников. Они же помогли организовать подпольный лагерный комитет.
      Назовем еще несколько имен. Имена женщин, вошедших в комитет:
      Вера Васильева, Розалия Фридзон, Надежда Лисовец и Анна Михайлова.
      Одна из них и стала героиней нашего рассказа...
      Люба:
      Мы сообщили штабу о нашем желании выступить на шахтерском празднике и до поры до времени решили вести себя тихо. Ждали указаний от французских товарищей.
      Тогда-то и состоялось мое близкое знакомство с Франсуа. Все из-за этого праздника.
      Механик транспортера, тот, с которым подружилась Маша, сказал:
      - Штейгера нам не обойти. От его доклада начальству зависит, кого на какую смену поставят в день праздника четвертого декабря... Боюсь, сговориться с ним будет трудно. Странный он человек... Похоже, в монахи готовится.
      - Монах в штанах да Любка в юбке. Дело не безнадежное, - решила Маша. Он с нашей Любочки глаз не спускает, ей и карты в руки.
      На том и порешили, - мне заняться штейгером.
      Я присматривалась к Франсуа и уже не считала его немецким прислужником. Напротив, теперь он казался мне добрым, но очень одиноким человеком. А я-то знала, чего стоит одиночество... Рано или поздно один человек должен прийти к другому. Я искала случая поговорить со штейгером, что называется, по душам.
      Такой случай скоро представился.
      Как-то в конце смены выбыла из строя грузовая клеть. Все начальство ушло к стволу, только штейгер еще крутился в штреке. Мы сидели у своих вагонеток без дела. Тут Маша и предложила:
      - А ну запой, Любочка... Сей момент твой сюда завернет.
      Так оно и получилось. Я запела. Подошел Франсуа.
      Маша принялась обметать путь, уходя по рельсам все дальше и дальше от нас. Мы остались вдвоем, и я рискнула первой заговорить с начальством, хотя это строго запрещалось.
      - Господин штейгер даст нам другую работу?.. Нам нечего делать, пока чинят клеть...
      Он пристально и удивленно посмотрел на меня. Даже поднял лампочку, чтобы лучше рассмотреть.
      - Скажите, мадемуазель, русские всегда поют, когда им тяжело?
      - Нет, - говорю, - чаще когда им весело, господин штейгер.
      - Вам весело в этом анфере*?
      ______________
      * Ад (франц.).
      Я опустила руки по швам.
      - С вашего разрешения, у меня нет жалоб, господин штейгер.
      Он нахмурился.
      - Перестаньте! Я не надзиратель... Пожалуйста, когда нет никого, не обращайтесь так официально... Мое имя Франсуа, Франсуа Дьедонье... Скажите и вы свое имя, мадемуазель...
      - Меня зовут Люба, Любовь, и, простите мосье, я замужем...
      - Вот как? - Он еще раз поднял фонарь. - А как ваше имя по-французски? Многие имена переводятся на другой язык и остаются похожими. Например: Мэри - Мари или мужские: Иоганн - Жанн...
      Вижу, дело идет на лад. Знакомимся по всем правилам.
      - Ах, мосье Франсуа, не знаю, есть ли похожее имя у вас, но если перевести буквально, кажется, будет "лямур"...
      - О-ля-ля! - оживился Франсуа, - совсем не плохо: мадам лямур! Кто мог ожидать?!
      - Нет, мосье... Любовь - это же собственное имя.
      - Конечно, - согласился он, - его не надо переводить, надо только помнить, что оно значит. Льюпоф - ля мур... Раз есть такая женщина, нельзя не поверить, что на свете еще есть и любовь.
      - У русских это твердо... Я хочу сказать, твердо выговаривается: Любовь.
      - О да... Лью-поф... Почему вы смеетесь?
      Я засмеялась не потому, что он так смешно произнес мое имя, а просто обрадовалась. Мне всегда радостно, легко на душе, когда человек оказывается лучше, чем я о нем думала... Не поручусь, точно ли так мы говорили. Возможно, позже, вспоминая наше знакомство, я что-то и присочинила. Но помню, обрадовалась и еще подумала: "Ну и дура же ты, мадам Лыопофь... Могла бы раньше заметить..."
      Франсуа:
      Обрадовался и я. Вы не представляете, как много значил для меня тот разговор... Я пребывал в каком-то странном отшельническом убежище. Вокруг меня не было никого, и некого в этом винить. Я единоборствовал сам с собой, как Иаков с приснившимся ангелом. Сначала находил наслаждение в своем разочаровании, потом, когда понял, что навсегда ухожу от людей, ощутил первые признаки страха... Я уже был в дверях и не мог остановиться. Она задержала меня. Не думайте, что я прибегаю к изысканным, туманным сравнениям ради красоты слога. В тот день это было реально, я собирался покинуть шахту. Удрать от товарищей, не ставших друзьями, от ненавистных бошей с их проклятой комендатурой и регистрацией.
      Приди я к этому решению раньше, на сутки или даже часа на два-три, и мы бы не встретились сегодня.
      Я изживал последние минуты колебания, когда услыхал ее песню. Не часто приходилось слышать в шахте женское пение. Я встречал несчастных женщин и раньше, и в шахте и на земле, но никогда не слышал, чтобы они так пели.
      Ну вот теперь представьте себе, что вы уходите. Вы уже взялись за ручку двери и вдруг... Не то чтобы вас окликнули, нет - просто вы услыхали такое, чего не ожидали. Волей-неволей вам приходится оглянуться, выяснить, в чем тут дело.
      Пела та, которая первой вышла из страшного вагона. Я узнал ее и подумал: "Слабая женщина не смогла бы петь после всего того, что ей пришлось перенести?" Но она пела, это так... Тогда я насторожился. Интересно, чем кончится. Скоро ли она сорвется? Долго здесь не пропоешь... Я ждал этого с некоторой долей злорадства, как бы ища оправдания для себя. Ждал, когда у нее иссякнут последние надежды и наступит тупое равнодушие, быть может более тяжкое, чем у меня. Она-то никуда не может уйти... Вот тогда я протяну ей руку... Но день шел за днем, она не сдавалась. Она крепла, осваивалась с окружающим. Ее поведение стало укором для меня, стыдило и не давало уйти.
      Она не обращала на меня никакого внимания, хотя я нарочно попадался ей на пути. Я слабел перед ней. Право, я готов был сам запеть из "Самсона" Сен-Санса: "Mon coeur s'onvie a ta voix!"*
      ______________
      * "Мое сердце открывается твоему голосу!" (франц.)
      Но дело было не в ее голосе. Не обижайтесь, мадам, я слыхал певиц и получше. Главное было в пустоте моего сердца, начавшегося заполняться странной тоской.
      Происходила незримая перемена. Мы менялись местами. Она становилась свободной и сильной, я - оставался за решеткой своего отчуждения.
      И в тот раз, когда она впервые запела, и позже, когда заговорила со мной, ее удивительная доверчивость и доброта к тем, от кого я уходил, одержали верх над моим одиночеством. Я не преувеличиваю, я говорю о том, чего уже не найдешь среди наших высокомерных европейцев и что так проявилось в этой пленнице из России... Мадам вспомнила тот день, когда мы познакомились и говорили о шахтерском празднике, дне Барбары.
      - Господин штейгер, - сказала она и тут же поправилась, - мосье Дьедонье, у французских шахтеров так мало радостей, неужели вы не хотите помочь им хорошо провести праздник?
      Я ответил:
      - Кто может сейчас веселиться, пусть празднует. Я их знать не хочу.
      Она сказала, что нельзя отрекаться от людей, что ценить их надо не за то, чем они сейчас кажутся или вынуждены казаться. Неужели боши победили душу французов?
      Вы подумайте, что говорила лагерная заключенная?.. Наконец она сделала совсем неожиданное предложение:
      - Хотите, я спою для вас на этом празднике?
      О-ля-ля! Ну просто здорово... Цветы на пожарище! Певица в костюме каторжанки! Зачем это ей?
      Тут она взяла с меня слово не говорить никому и призналась - ее второе имя Барбара. Как она сказала, Варвара - это ее день. Забавно, но как тут поступить? От меня ничего не зависит. Я сам хожу отмечаться к коменданту.
      - Вот именно, - настаивала она, - пойдите к коменданту и скажите, что за это мы выработаем две нормы... Вам доверяют, вы можете...
      Нечего было и думать отвязаться от нее. Пришлось обещать сделать попытку. Я действительно пользовался у хозяев доверием несколько большим, чем другие вольнонаемные. Скорей всего, из-за моего одиночества. Стоящий в стороне не отвечает за прегрешения толпы. Пожалуй, потому меня и назначили временно заменять немецкого штейгера, болезненного старика. Выходило так: меня отделили от всех, обласкали доверием, и этим я воспользовался только для себя самого. Значит, вроде бы я на другой стороне, на стороне бошей?.. Нет, так не пойдет. Лучше поверить, что за моим неудавшимся бегством кроется спасение.
      Вот к чему она подвела меня, и я, как блудный сын, склонился, покоряясь и благодаря...
      Люба:
      Ох, Франсуа, до чего же все у вас сложно. По-моему, было так просто... Вам самому надоело стоять в стороне. А я, я выполняла задание. Конечно, всего сразу открыть не могла. Но и, как говорится, разводить философию тоже было мне ни к чему. Мы рассчитывали постепенно втянуть штейгера в наш заговор, хотя все еще побаивались его.
      Назавтра после нашего разговора я, Маша и трое шахтеров, из тех, кто организовывал праздник, собрались в старом забое обсудить кое-что.
      Нам сообщили приказ из Нанси от штаба: ни в коем случае не нарушать лагерных правил, не вызывать никаких подозрений. Если мне разрешат выступить, то петь что угодно, кроме советских или революционных песен...
      - Ваша демонстрация только обозлит гестапо, - разъяснил дядюшка Жак. Чего вы добьетесь? Нескольких арестов, а может быть, и смертей? Нам и так, возможно, не обойтись без жертв в этот день...
      - Ладно, - поспешно перебил его другой шахтер, - надо сказать им...
      И тут мы узнали такое, от чего голова закружилась: штаб готовил нападение на лагерь. Вот это праздник так праздник... Расчет на внезапность. Чем веселей будет гулянье, тем меньше бдительность охраны. Подробно, что кому делать, лагерный комитет узнает от уполномоченного штаба. Он привезет инструкцию... Сейчас же важно было уладить дело с комендатурой.
      В это время подошел Франсуа. Все замолчали. Вероятно, он почувствовал, что от него что-то скрывают, и потому, кивнув мне, обратился к шахтерам сухо-официально:
      - Я говорил с комендантом относительно праздника...
      Дядюшка Жак даже вздрогнул. Еще бы, штейгер мог испортить все дело. Что он там наговорил коменданту?
      - Мосье Индюк, - продолжал Франсуа (они так называли коменданта за синий висячий нос и красные щеки), - да, мосье Индюк был великодушен, как Цезарь. Он не возражает. Пусть участвуют и заключенные. За каждого из них отвечают трое вольнонаемных. Согласны?
      - За что отвечают? - не понял дядюшка Жак.
      - Вольнонаемные станут как бы заложниками. Дадут расписки. Я уже заложил себя за мадам, - он показал на меня, - если все еще хотите, чтобы она пела...
      - Хотим, конечно, хотим! - ответили шахтеры. - О! Тре бьен... Ах, мосье штейгер, какой молодец, он же совсем свой парень!
      Они хлопали Франсуа по плечу. Франсуа улыбался. Ему были приятны похвалы товарищей.
      Поздравляли и меня. Я вытирала грязные ручьи на щеках и думала: "Знал бы мосье штейгер, за кого он себя заложил..."
      Франсуа:
      Конечно, я не знал ничего. Я шел к Индюку, ожидая отказа, брани, возможно даже наказания... Зачем я тогда шел? Меня устраивал любой ответ. Я хотел сдержать слово, данное женщине, а что из этого получится, было не так уж важно. И говорил-то я без всякой настойчивости. А мосье Индюк распустил хвост.
      - Битте шен, гер штейгер... Вы есть организатор спектакля?
      - Нет, мосье комендант, я здесь ни при чем...
      Это несколько удивило его.
      - Почему же вы просите о какой-то девице? - Он подмигнул мне. - Она ваша медхен фюр...
      - Нет, нет... - Я ответил, как подсказала мадам: - Шахтеры хотят послушать хорошие песни, а русские обещали за то лучше работать.
      Индюк заклокотал, изображая смех.
      - У нас достаточно средств заставить их лучше работать.
      - Как вам угодно...
      Я уже собрался уйти, но он остановил меня:
      - Не торопитесь, герр штейгер. Я не говорю, что ваше средство плохо. Скажите лишь мне, чья это затея - праздновать святую Барбару вместе с заключенными?
      Похоже, Индюк предлагал мне нечто вроде доноса.
      - Вам не трудно узнать, чья затея. Говорю: я ни при чем...
      Он насмешливо посмотрел на меня.
      - Яволь! Совсем не трудно узнать, а зачем? Я хочу видеть порядок. Организаторы составят список, кто отвечает за заключенных. Вот и все. Я дам вам много участников и... Еще больше зрителей... Мерси.
      Откуда мне было знать, что за день до моего разговора с комендантом уполномоченный штаба прибыл из Нанси в наш городок Тиль?..
      IV
      От Нанси до Тиля недалеко. Троян хорошо знал дорогу, знал даже, где встретятся фельджандармы, где немецкий патруль. Троян еще раз перечитал листок... В коротких фразах подведен итог всеночному спору в штабе на квартире русского художника Тарасова. В конце концов победило предложение Марселя: назначить штурм на четвертое, день Барбары.
      - Во всех поселках будет играть музыка, и, конечно, боши захотят потанцевать с шахтерскими женами... Пусть на этот раз наши девчонки потрясут своими юбками и старики достанут припрятанное вино...
      Задумано неплохо. Все детали разработаны тщательно. Вот они, на этом листке. Где, когда, кому занять какую позицию...
      Надо хорошенько запомнить. На случай, если придется листок уничтожить, в памяти останутся условные названия сигналов, обозначение исходных позиций.
      Листок он положил в верхний карман пиджака, под платочек. Так легче, не копаясь в подкладке, смять его и незаметно выбросить или проглотить.
      Если остановит патруль и потребует: "Папир!"*, потом, ощупав карманы, спросят: "Кайн револьвер?" - можно немного поиграть с ними. Револьвера у него нет, никогда не носит с собой. А "папир"... Где же они, документы? Ах, вот, положил, знаете, так, чтобы не потерять Битте, документы отличные, по всем правилам...
      ______________
      * Документы! (нем.)
      И вообще все шло хорошо. В Тиле, возле старого со бора из серого камня, его ждут двое своих. Он пройдет, насвистывая старый вальс. Даже промурлычит:
      Люблю я петь с моей Марго
      веселый "Вальс Клико"!
      Эту песню услышат не только те двое, что ждут у собора. Ее вдруг запоют в самый разгар праздника. Ох и завизжат же серо-зеленые крысы, когда козырь пойдет на козырь... Настоящая война только начинается. Вот именно, настоящая, народная... "Вперед, сыны отчизны милой!"
      Троян улыбнулся. Мысли обгоняли его, забегая вперед, а спешить не надо. Солнце еще висит над крышами. На главной улице городка много людей. Идти надо спокойно, не вызывая ничем подозрения, и все будет хорошо. Предчувствие никогда не подводило Ивана. Он ощупал свои карманы, зная, что делает это напрасно. Сигареты давно кончились. Осталось два талона от присланной Гастоном продовольственной карточки. Возможно, по ним удастся получить что-нибудь здесь, в Тиле? Где же он видел табачную лавочку? Иван оглянулся и поймал на себе взгляд идущего следом мрачного верзилы в резиновом макинтоше.
      "Бывают же такие уроды", - подумал Иван, продолжая шагать под свист "Вальса Клико".
      Навстречу шел маленький, веселый французик в синем берете, яркий антипод верзилы. Он тоже насвистывал и помахивал ручками в такт. Иван улыбнулся: "Как не одинаковы люди..."
      Французик отозвался на улыбку прохожего:
      - Хороший вечер, мосье, не так ли?
      - Очень хороший, - приветливо ответил Иван.
      - А который час? - Французик остановился.
      Иван взглянул на часы:
      - Еще нет восьми, без четверти.
      - Не может быть... - огорчился француз. - Вы ошиблись. Можно взглянуть?
      - Прошу, - Иван протянул к нему левую руку с часами и на мгновение удивился, как быстро и ловко французик защелкнул на ней браслет наручников.
      - Ах, мосье, я рассчитывал встретить вас раньше...
      Правая рука секунду оставалась свободной. Еще можно успеть ударить плюгавого или выхватить листок из кармана...
      Поздно. Верзила, как клещами, сжал правую руку и вывернул ее за спину.
      Это видели и даже слыхали обрывки фраз те двое, на углу у собора... А больше никто ничего не видел. Никогда никто не видел больше красивого человека - французского коммуниста Ивана Трояна, русского патриота. Никогда...
      Люба:
      Все шло хорошо... Так хорошо, что я начала тревожиться... То о празднике мы с опаской шептались, то заговорили во весь голос.
      Блоковые объявляли:
      - Кто хочет погулять во славу святой Барбары, должен не лениться.
      Большинство наших женщин старались изо всех сил, вызывая насмешливое одобрение надзирателей.
      Они думали, что мы надрываемся ради нескольких часов праздника. Пусть... Хорошо смеется тот, кто смеется последний...
      Я уже представляла себе, как все произойдет. Теперь, когда мы ехали на работу через лес, внимательно приглядывалась к местности.
      В овраге или под мостиком, а скорей всего, за густым колючим кустарником притаятся стрелки-франтиреры. Подойти им не трудно. У нас в Белоруссии немцы вырубали все вокруг лагерей и своих гарнизонов, - боялись партизан. Здесь же не тронули ни лес, ни кустарник.
      По утрам с низин поднимался туман. Такой плотный, что мы даже на крутых поворотах не видели хвост нашего длинного поезда. Хорошо бы такая погода удержалась до "дня Барбары".
      Мысленно я проверяла - все ли у нас подготовлено? Когда в поселке во время танцев заиграют "Вальс Клико", в бараке надо будет успеть, не поднимая шума, ликвидировать блоковых и дежурных капо... Мы припасли два больших ножа. Маша стащила их на кухне. У Нади была припрятана пика отбойного молотка, мне обещали дать револьвер... Неизвестно, кто им сможет воспользоваться? Я-то ведь должна буду петь на празднике.
      Мы, конечно, не верили, что всем желающим разрешат пойти в шахтерский поселок, даже под охраной. Об этом нечего было и думать. Пустят только участников концерта, за которых поручились вольнонаемные. Пока из женщин намечались я и Маша-черная. Еще Ахмед-алжирец и двое украинцев из мужского блока, мне не знакомые.
      Как готовился праздник в поселке, мы тоже толком не знали. Об этом Франсуа может рассказать, - он там помогал.
      Франсуа:
      Готовились не совсем так, как обычно к этому дню. Раньше, еще до войны, каждый поселок старался блеснуть искусством танцев и пения, придумать больше остроумных шуток, собрать лучших девушек. Каждый отстаивал честь своей шахты.
      Делегации на велосипедах, украшенных лентами, ездили смотреть праздники в соседних поселках. Потом целый месяц посмеивались над неудачниками... Было хорошее веселое время.
      Теперь все напоминало пародию. Словно вдруг состарившиеся люди не хотели расстаться со своей шаловливой юностью.
      Центр веселья намечался, как обычно, возле церкви. Зрители могли расположиться на каменных ступенях лестницы и цоколе ограды. Внизу хорошее место для состязания бегунов в мешках. Немного покатое и скользкое, - тем лучше. Когда храбрецы влезут в мешки и по сигналу начнут скакать наперегонки, кто-нибудь обязательно покатится с бугра вверх тормашками. Тут все останутся довольны. Рядом на поляне футбол на велосипедах. Не очень-то разгонишься, зато всем видно.
      Для танцев на приз, почти у самого моего дома, - я жил возле церкви, сколотили эстраду с аркой, украшенную зеленой гирляндой. На фронтоне я нарисовал смешную корону...
      Если говорить правду, помогал я, не веря, что праздник удастся. Уж очень тоскливое было время. Но мой разговор с мадам... И потом, мне захотелось войти в эту компанию. Ненадолго... А вернуться к самому себе никогда не поздно. Выход, не требующий головоломки. Еще меня прельщала новинка. Выступление пленницы... Тут я решил постараться.
      Надо было подумать о платье. Правда, выйти в костюме каторжанки оригинально. Но товарищи не согласились со мной, а жаль... Представляете, выходит женщина в полосатой куртке и брюках, на ногах тяжелые сабо... В ней видят несчастную жертву, женщину, лишенную всех прав своего пола, а она... поет о любви. Мадам лямур поет о любви... Charmant!*
      ______________
      * Прелестно! (франц.)
      Все убеждаются, как она хороша. Сквозь униформу пленницы пробивается ее очарование. И заметьте, она знала свою скрытую силу, рассчитывала на нее, когда согласилась петь. Иначе кто бы рискнул? Она собиралась обрушить эту силу на нас...
      Люба:
      Боже мой! Франсуа, о чем вы говорите? Мне и в голову не приходило... Я готовилась совсем к другому. Буду я петь или нет, уже не имело значения. Больше того, я подумывала, как избавиться от выступления, потому что вдруг поняла: мне нужно остаться в бараке. Я боялась, как бы в последний момент наши женщины не растерялись... Я мечтала не о платье - о револьвере... А он - о платье, о какой-то силе...
      Франсуа:
      Нет, мадам, позвольте мне... Здесь интересны подробности. Не думайте, что так легко было достать приличное платье, туфли, да еще сговориться с аккомпаниатором. Неужели вы не помните, как я проводил заочные репетиции? Вы напевали мне мотив, а я перепевал гитаристу. Очень способный парень, он сразу схватывал... Куда как проще обстояло дело с парикмахером. В мужском блоке их оказалось четыре. Причем двое дамских. Отбывали наказание за подделку духов.
      Voila! Я выбрал самого знаменитого. Парижанки называли его "Mon petit" - "Малыш". Этакий парижский воробей, но дело свое знал. В женском бараке был свой "дамский мастер", да разве кто мог сравниться с Малышом?