Новеллы моей жизни. Том 1

Это очень хорошо, что они унесли сказку домой. Беда наших многих спектаклей в том, что их не уносят с собой домой, их забывают уже в раздевалке.

Прекрасный подарок от Алексея Толстого и Центрального театра получила детвора к Новому году…» [53].

Очень дорого было и то, что наш спектакль заставил заговорить о возвращении сказки на сцену детских театров.

«Наконец-то в детский театр пришел большой талантливый писатель.

Наконец-то сцена детского театра заиграла всеми красками. На сцену вернулась настоящая фантастическая сказка — по ней соскучился детский театр. По ней соскучились и актеры, и режиссеры, и художники. А больше всех — дети. Но не только дети переживали радостные минуты на этом спектакле. И взрослые зрители следят за похождениями юного Буратино с таким увлечением, какое не всегда заметишь у них в другом театре.

Успех «Золотого ключика» — это успех не только драматурга Алексея Толстого, постановщиков Наталии Сац и Королева, актрисы Кореневой. Это успех превосходного жанра театральной сказки, по непонятным причинам находившегося много лет в загоне» [54].

Алексей Толстой золотым ключиком своего мастерства открыл детям Москвы их Центральный детский театр, его полноценно новый репертуар.

Но и многие другие театры вслед за Центральным детским открывались этим же ключиком, полученным из рук Алексея Николаевича.

В годы Великой Отечественной войны первый театр для детей и юношества на казахском языке тоже открылся пьесой «Алтын-Кылт». С какой радостью я снова' была режиссером спектакля по сказке Ал. Толстого, которая теперь называлась по-казахски.

Но разве можно забыть о детской пьесе Алексея Николаевича сейчас, когда в Москве создан первый и пока единственный в мире театр оперы для детей — Детский музыкальный театр?

Конечно, нет. Композитор Игорь Морозов написал комическую оперу на этот сюжет.

А балет М. Вайнберга «Золотой ключик»?

Да, Буратино, убежавший со страниц книжки Алексея Толстого, оказался удивительно резвым и инициативным парнишкой. Вы можете встретить его с золотым ключиком в руках и на сцене, и на эстраде многих городов Советского Союза, и далеко за его пределами.

Привольный человек был его создатель — Алексей Николаевич Толстой. Золотой ключик подлинного мастерства жизнелюбия, а значит, и понимания молодых был в его руках.

С Петей и волком к детям всего мира

В июне 1935 года на спектакле оперы Л. Половинкина «Сказка о рыбаке и рыбке» произошло большое событие. Спектакль уже начался, когда наш администратор Л. Я. Сахаров вошел ко мне в кабинет и голосом, прерывающимся от волнения, сообщил:

— У нас в театре знаменитый Сергей Прокофьев. Я только что усадил его с женой и сыновьями в ложу дирекции.

Было от чего волноваться! Композитор Сергей Сергеевич Прокофьев на нашем спектакле! Я вошла в ложу напротив и в полутьме зрительного зала увидела, вернее, угадала Сергея Сергеевича (до этого видела его только на фотографиях). Как назло, в оркестре у нас в этот день было неблагополучно. Внезапно заболел первый кларнетист. Его партию играл с листа случайный музыкант: два раза, когда этот музыкант взял неверную ноту, Прокофьев сделал нетерпеливое движение — мгновенно ощутил фальшь. Я смутилась и в антракте, вместо того чтобы идти знакомиться с Прокофьевым, бросилась за кулисы. Рассказала артистам и музыкантам, что их сегодня слушает Сергей Прокофьев, и… сделала большую ошибку!

Во втором акте некоторые из молодых артистов стали проявлять излишнее старание, а артист А. Семенцов (исполнитель роли Рыбака) на верхней ноте издал вместо пения какой-то свистящий звук — перехватило дыхание от волнения. Плохо, как назло плохо, прошел этот спектакль. Когда после его окончания меня познакомили с Прокофьевым, я даже не сумела как следует улыбнуться.

Прокофьев, в своем рыжем заграничном костюме, показался мне чопорным и высокомерным, на вопросы отвечал неохотно, односложно. Зато Лина Ивановна, его жена, и их сыновья были так приветливы и всем довольны, что появилась надежда в скором времени увидеть всю эту семью еще раз.

Так и случилось. Через неделю Прокофьевы пришли на спектакль «Про Дзюбу».

Я сидела вместе с ними в ложе с самого начала и могла наблюдать за восприятием Сергея Сергеевича, которое было еще более непосредственным, чем у его сыновей. Он громко и искренне смеялся, вслух делал замечания. Если ему что-нибудь нравилось, к) очень; если нет — тоже очень. В его восприятии отсутствовала «золотая середина», вернее сказать, сытый покой равнодушия. Он говорил коротко, прямо, горячо, даже резко. Не пользовался словами «•так себе», «отчасти».

Не сразу привыкла к его необычным, похожим на обрубки ответам, но потом мне стало с ним легко и просто. Он был искренен и откровенен. Мое первое впечатление, что Сергей Сергеевич чопорен и высокомерен, оказалось ошибочным: в эту тогу он одевался только тогда, когда был не в духе и хотел, чтобы его оставили в покое. Напротив, можно было удивляться и радоваться, как Прокофьев, несмотря па длительное пребывание за границей, в такой степени сумел сохранить свою самобытность и непосредственность.

Прокофьевы, видимо, полюбили наш театр и пересмотрели почти весь репертуар. Сыновьям Сергея Сергеевича очень нравилось, что это их собственный театр, театр для детей; за границей таких театров они не видели и не могли видеть.

Неповторимым, необычным был внешний облик и манера себя держать Сергея Сергеевича. Красно-рыжие немногочисленные волосы, гладкое румяное лицо, «лед и пламень» в глазах за стеклами очков, песчано-рыжий костюм.

— Он похож на четвертый из своих трех апельсинов, — сказала одна наша озорная актриса. К моему ужасу, кто-то передал это Сергею Сергеевичу, но v него был такой запас юмора, что он только громко рассмеялся.

О наших спектаклях Сергей Сергеевич сделал ряд очень интересных критических замечаний. Ему нравилось, что у нас, как он сказал, «детский музыкальный театр». Он считал это наиболее воспитательно-правильным, но настаивал на увеличении оркестра и вокальных сил.

— Там, где у вас музыкальный рассказ, движения на музыке, — я удовлетворен; там, где пение, — нет. Нужно ли вам вообще ставить оперы? — размышлял он вслух и сам себе отвечал: — Впрочем, если ваш театр не будет делать усилий по созданию детской оперы, неизвестно, кто этим займется. У Большого театра рвения к этому важнейшему делу незаметно…

Я знала ряд произведений Сергея Сергеевича, написанных для детей: «Гадкий утенок» по Андерсену, «Сказки старой бабушки», и, конечно, жаждала привлечь его к творческой работе в Московском театре для детей.

У меня появилась мечта, чтобы он написал для нас.

Брать все лучшее от творческих людей, с которыми встречалась, чтобы росла сокровищница произведений искусства, посвященных детям, было моей самой большой страстью.

Мне загрезилась сказка, да, сказка, — ведь нашей советской действительности Прокофьев тогда еще до конца не ощутил, недавно в Москву из-за границы вернулся, — сказка для симфонического оркестра. Какая-то совсем новая — он в музыке первооткрыватель, у него «великий почин инициативы». Вот если бы Сергея Сергеевича увлекла мысль написать симфоническую сказку, где по ходу музыки звучит и неразрывно с ней связанное слово!

Симфоний, которые сопровождают чтецы, я никогда прежде не слыхала, но это ведь может быть. Когда ребятам говоришь о музыке только во вступительном слове, они потом многое забывают, когда звучит музыка, не ассоциируют ее со сказанным, плохо слушают, а если бы как-то занятно связать слово и музыку, чтобы они друг другу и малышам в зале помогали?

Первые мысли о чем-то новом всегда какие-то отдельные, не до конца ясные, но они были неотвязные. Как лягу спать — за ниткой нитка — уже целый клубок мечтаний: если бы такая симфоническая сказка по-новому, занятно помогала нам знакомить ребят с музыкальными инструментами, особенностями звучания каждого из них? Может, поручить такое дело кому-нибудь из наших композиторов? Нет, в голове одно имя — Сергей Прокофьев. Когда чего-нибудь очень хотела, до поры до времени никому не говорила, чтобы даже словом не спугнуть мечту свою. Видела Сергея Сергеевича еще несколько раз, но в официальных местах, и он был каким-то официальным, надо было выбрать удачный момент и рассказать ему, чего хочу, поувлекательнее…

Постановление о создании Центрального детского театра очень подняло авторитет всей нашей работы, творческие возможности сказочно расширились… Хорошо бы вытащить Сергея Сергеевича в наше новое здание… Перед одним из детских симфонических концертов нашла телефон Сергея Сергеевича и позвонила. Раза три не заставала дома, потом его не позвали — он отдыхал, и наконец подошел он. Отвечал, как всегда, отрывисто, что, может быть, на концерт 11 марта придет…

В этот день очень рано меня разбудила моя мама — прямо в кровать положила выцветшую голубую тетрадь с дырочками от времени, на обложке что-то вроде сирени, огромные красивые буквы «С. В. Р.» в рамке и каракулями чернилами написано: «Этот день обещаю никогда не забыть. Март, 11, 1911 года писала Сац». Оказывается, мама накануне разбирала старые бумаги в шкафу и нашла эту мою детскую тетрадку, где на первых страницах со многими восклицательными знаками были излиты мои впечатления о первом симфоническом концерте под управлением С. А. Кусевицкого с участием «С. В. Р.», то есть Сергея Васильевича Рахманинова. Мама разбудила меня, так как уже уходила на работу и знала, что эта тетрадь именно сегодня поднимет со дна сердца что-то очень дорогое. Подумать только, в этот самый день ровно двадцать пять лет назад я слушала первый в своей жизни концерт в том самом здании, которое тогда называлось театр Незло-бина, а теперь — Центральный детский театр. Тогда я считала за величайшее счастье ютиться под крышей этого здания — стоячее место на галерке в ложе «парадиза» было для меня, как смеялась мама, «настоящим раем». Очень ясно вспоминала все это, глядя на детскую тетрадку.

Быстро встала, оделась, на автомобиле подъехала к этому зданию. Сейчас я тут директор и художественный руководитель. Какая удивительная штука — жизнь! Может, я сплю? Нет, это на самом деле!

Даже неприлично, как сегодня у меня блестят от радости глаза, как помогла детская тетрадка вновь Я вновь почувствовать свое огромное счастье!

Прохожу в зрительный зал. Наш симфонический концерт начнется еще через полчаса. Занавес открыт. Вся сцена заставлена пюпитрами, некоторые из музыкантов уже пришли, настраивают инструменты; на сцене контрабас, трубы, барабаны, челеста, арфа. Зал все более наполняется веселым гулом детских голосов, мелькают пионерские галстуки, комсомольские значки, октябрятские звездочки. Обвожу глазами весь зал, поднимаю глаза вверх — вон они, стоячие места ложи «парадиза». Наши зрители никогда не будут там стоять — верхние балконы для них теперь наглухо закрыты.

Мимо меня к сцене пробегает курчавый мальчик, указывает на множество музыкальных инструментов, звонко кричит товарищу:

— Вася! Гляди, все эти инструменты для нас сегодня играть будут!

Многие смеются, смеется и Сергей Сергеевич Прокофьев — он как раз в этот момент входит в зал. Быстрыми шагами иду к нему навстречу, здороваясь, благодарю, что он исполнил мою просьбу, пришел. Он в хорошем настроении.

— Ну, поздравляю вас, слышал, у вас большие успехи, новое роскошное помещение. А что это вы наверх смотрите?

Удивительно, какой он наблюдательный! Рассказываю про свои детские переживания, про то, как, бешено аплодируя Рахманинову, чуть не выпала из ложи, двадцать пять лет назад.

— Вон та, видите?

Сергей Сергеевич вдруг озорно улыбается и говорит весело:

— Пойдемте, в память прошлого, на то самое место.

Как это я сама не сообразила! Конечно, пошли. Только надо у коменданта ключ достать.

Пока поднимаемся все выше и выше по многочисленным лестницам, Сергей Сергеевич шутит:

— Взять вершину вверенного вам театра не так-то просто.

Но вот и та самая дверь в ту самую ложу. Открываю ее с не меньшим волнением, чем двадцать пять лет назад. В этой ложе стульев не полагается.

— Здесь долго не простоишь, — заявляет Сергей Сергеевич, — голова кружится, как на вершине Монблана.

У меня новый приступ счастья: из этой моей детской ложи так радостно смотреть на огромный зал, заполненный только детьми. Как удобно, по-хозяйски, сидят они в обитых красным бархатом мягких креслах, с каким удовольствием ждут начала «своего» симфонического концерта. Еще бы! Певцами-солистами в этот день у нас были Валерия Владимировна Барсова и Иван Семенович Козловский.

Концерт прошел прекрасно. Я рада-радешенька. Сергей Сергеевич перестал быть со мной официальным.

Дня через два после концерта звоню по телефону Сергею Сергеевичу и прошу разрешить мне прийти к нему по важному делу. Он приглашает прийти… послезавтра. Ничего не поделаешь. У меня положение сложное: нельзя быть надоедливой, но нельзя и откладывать — его все лучшие театры и филармонии рвут на части, вдруг опять на гастроли уедет… Словом, будь что будет.

Сергей Сергеевич жил тогда в гостинице «Националь». Его жена и мальчики были в отъезде, квартиры в Москве у Прокофьевых еще не было. Подхожу к этажу, где он живет, за двадцать минут до назначенного срока — надо замедлить свои темпы, сделать ритенуто (замедление), как говорят музыканты! Рассматриваю какие-то картины около входа в коридор, иду медленно; уже найдя номер Сергея Сергеевича, решаюсь стучать в дверь не сразу… Вдруг дверь открывается — передо мной сам Сергей Сергеевич:

— Вы что тут у дверей копошитесь? Заходите. Ну и слух у него! Встречает весело, предлагает кофе своего собственного приготовления. Хорошо он умеет кофе готовить, вкусных вещей на круглом столе лежит, сколько хочешь, какие-то палочки с сыром, таких еще не ела. Питаюсь и незаметно оглядываю комнату. Рояль открыт, на пюпитре, на крышке, по бокам множество листов исписанной нотной бумаги. На столе книги, тут же расставлены на доске шахматы.

«Что, он сам с собой, что ли, играет?» — думаю я. Раздается телефонный звонок — Прокофьев берет трубку, переставляет черную ладью и говорит:

— Тогда я пошел вот так…

Оказывается, он в этот день играл по телефону в шахматы с Мясковским. Как говорится, без отрыва от других более важных своих занятий. Да, понимаешь, что у хозяина этой комнаты кипит энергия, интересы многогранны, но беспорядка никакого: все вещи и листки чувствуют себя удобно, лежат на местах, которые хозяин точно знает. Снова звонит телефон — его куда-то срочно вызывают. Надо приступить к делу, а то заторопится — и все пропало. Как начать?!

— Ваши мальчики учатся музыке?

— Да, но музыка от этого не выигрывает. Никаких способностей.

Перейти на интересующую меня тему еще нельзя — захожу с другого конца.

— А когда вы, Сергей Сергеевич, почувствовали, что вы — Прокофьев?

Он пожимает плечами.

— Вы спрашиваете, когда я полюбил музыку?

— Да, конечно.

— Вероятно, как только в первый раз ее услышал. Моя мать неплохо и очень много играла на рояле — Шопена, Бетховена, Моцарта, Листа. Ноты лежали дома повсюду — первое, что я выводил карандашом, были ноты, рисовал их без всякого смысла, как другие ребята рисуют домики или человечков. Матери доставляло большую радость, что я почти не отходил от рояля, когда она играла, довольно точно угадывал исполняемые произведения, подбирал отдельные мелодии. Мне было лет пять, когда я принес маме листок, исписанный нотными каракулями, и сообщил: — Вот я написал рапсодию Листа. — Мама очень смеялась, когда объясняла, что рапсодией называется одна из форм музыкального произведения, а Лист — фамилия композитора. — Как же ты мог написать рапсодию Листа!

Мне очень захотелось, чтобы Сергей Сергеевич написал все о своем детстве для советских ребят. Он обещал это сделать. Но надо было скорее приближаться к своей цели.

— А когда вы в первый раз услышали оркестр?

— В девять лет, когда меня повезли в Петербург на оперу «Фауст». Опера произвела на меня, конечно, неизгладимое впечатление. Музыка и яркие костюмы, музыка и действие на сцене… Как всякий мальчик, я был особенно восхищен дуэлью на шпагах. Когда я вернулся в деревню, задумал написать и написал первую свою оперу «Великан» — слова и музыку. Дуэль там, конечно, была, но не было самого главного — оркестра. Оркестр на рояле изображал мой двоюродный брат, но в моих мыслях уже тогда жило воспоминание об оркестре со всем его могуществом тогда мне неведомых инструментов.

Стоп! Мы подъехали к главному, из-за чего затеяла весь этот разговор. Вскакиваю с места и перехожу к делу.

— У наших ребят, всех без исключения, огромный интерес к оркестру — у нас, взрослых, большое желание, чтобы ребята с малых лет узнали, полюбили, заинтересовались музыкой. Чтобы все умели слушать музыку так же, как читают книги. Но музыки, написанной для слушания маленькими ребятами, нет или почти нет. Вы заметили, как охотно ребята ходят в театр, смотрят спектакли, а слушать музыку, когда нет ничего перед глазами, им трудно.

Мы говорим им вступительное слово, поясняем намерения композитора, но начинается музыка, и они без какого-то путеводителя по ходу ее звучания снова теряют понимание и интерес. Песни более доступны малышам, потому что там слово и музыка все время связаны, помогают друг другу. Не создать ли нам новые симфонические сказки, где по ходу музыкального действия, звучания музыки будут нужные слова, держась за которые, как за трап, ребята сориентируются в море звуков?

Сергей Сергеевич заинтересовался и спросил:

— А как вы представляете эту сказку, ее образы? Я ответила:

— Мне очень хочется, чтобы такая сказка в занимательной, доступной форме знакомила ребят с музыкальными инструментами, входящими в состав симфонического оркестра, имела бы и познавательное значение. Дети много раз нас просили, и мальчики в первую очередь, познакомить их с музыкальными инструментами. Мы устраивали много таких концертов — целые циклы «Знакомство с музыкальными инструментами». Ведущий прежде объясняет происхождение, устройство, выразительные возможности инструмента, а потом выступает музыкант, в совершенстве владеющий этим инструментом. Дело, конечно, неплохое, нужное, но это для ребят постарше — семи-восьмилетние опять ни при чем. А потом как-то хочется не по-школьному на концертах разговаривать, а тут получается в лоб — прежде вступительное слово, потом музыка, без художественной гармонии между ними: «Смотрите, дети, это — арфа». А она такая красивая, о ней бы нужно какие-то особенные, поэтические слова найти, и чтобы она своим голосом в этот рассказ включалась… — Снова раздался телефонный звонок, я встала и заспешила — лучше самой уйти, чем ждать, что тебя попросит об этом хозяин: — Простите, что задержала. Хотелось, чтобы вы сказали мне ваши соображения обо всем этом. До свидания.

Сергей Сергеевич крепко пожал мне руку и сказал:

— Сейчас мне действительно надо спешить, но мне нравится конкретность, с которой вы говорите.

Я ушла с ощущением, что дело хоть немножко, но двинулось вперед. Уже то, как внимательно все это Прокофьев слушал, подтверждало, что мне стоит мечтать дальше, а потом мне хотелось, чтобы от «мысль понравилась» у Сергея Сергеевича протянулась какая-то нитка к желанию самому эту новую идею осуществить. Сергей Сергеевич был человек резкий, мужественный, независимый — уговаривать его было бы невозможно. Он делает только то, что сам хочет, думала я в следующие дни, глядя на телефонный аппарат и с трудом не набирая его номера.

И вдруг телефон зазвонил! У Сергея Сергеевича есть мысли по поводу новой детской симфонии, он хочет сегодня со мной встретиться!

Он приехал ко мне домой, и целый вечер до последнего трамвая мой милый «Рёниш» наслаждался прикосновением пальцев Прокофьева к его клавишам. Мы фантазировали возможные сюжеты: я словами, он — музыкой. Да, это будет сказка, главная цель которой познакомить младших школьников с музыкальными инструментами; у нее должно быть увлекательное содержание, неожиданные событие, чтобы ребята слушали с непрерывным интересом — а что будет дальше? Решили так: нужно, чтобы в сказке были действующие лица, которые могут ярко выразить звучание того или иного музыкального инструмента. Например, флейта — птичка.

Сказала и испугалась: вдруг Сергей Сергеевич выругает меня за трафаретность такого предложения! Но он возразил мне:

— Флейта-птичка обязательно будет. Ничего страшного, что мы используем и примитивные представления самих ребят. Для нас самое главное — найти с ними общий язык.

Мы решили, что в симфонической сказке для самых младших слушателей должны быть яркие образы с броскими характерами, непохожими один на другой.

— Мне кажется, хорошо, чтобы в этой симфонии участвовали разные звери, птицы, но обязательно хоть один человек, — предложила я.

Сергей Сергеевич кивнул головой и добавил:

— Но если на «роль» каждого зверя или птицы назначим по одному инструменту, то образ человека будет исполнять, скажем, струнный квартет — ведь у него граней больше. — Он увлекся и продолжал: — Да-да, начинать надо с конкретного, впечатляющего и обязательно контрастного: волк — птица, злое — доброе, большое — маленькое. Острота характера — острота различных музыкальных тембров, у каждого действующего лица свои лейтмотивы.

Увидев, что Сергей Сергеевич загорелся, я осторожно спросила, нельзя ли заключить с ним договор. Очень любила завязать узелочек на каждом начатом деле.

— Но, — добавила робко, — вот только на каких условиях?

Ждала больших осложнений, отказа или огромных требований, но Прокофьев ответил просто и добродушно.

— Договор никому не мешает, а я эту сказку все равно напишу. Платите сколько сможете.

У меня как гора с плеч упала. На следующее утро приехала к нему с договором. Центральный детский театр заказывал С.С. Прокофьеву симфонию (цель которой — познакомить детей с музыкальными инструментами), с обязательством уплатить по ее принятии небольшую по тем временам сумму.

Предусмотреть его реакцию обычно было трудно: то неожиданно кроток, то еще более неожиданно строптив. Сергей Сергеевич подписал этот договор без звука.

Помню, как для усиления темпов работы пригласила симпатичную поэтессу и поручила ей продумать сценарий этой симфонической сказки. Дала эй записи того, что мы вместе с Сергеем Сергеевичем нафантазировали, просила литературно осмыслить, предложить Прокофьеву готовый текст.

Поэтесса преклонялась перед его талантом, творила днем и ночью и очень скоро понесла плоды своего творчества композитору.

Я пришла в «Националь» к концу этой встречи: поэтесса жалась к двери и вскоре юркнула в нее. Из глаз композитора сыпались искры. Когда мы остались одни, мне изрядно попало за непрошенный визит поэтессы. Но я уже знала, что в моменты таких вспышек помогает одно лекарство — юмор, и сказала спокойно:

— На уроках географии узнала, что бывает резко континентальный климат, а познакомившись с вами, установила, что бывают резко континентальные характеры и настроения. Вчера вы были кротки, как агнец, сегодня…

— Договаривайте: как дьявол, злой, — буркнул он в ответ.

— Я этого не сказала, но, сознайтесь, — мое определение правильно!

— Да, я — резко континентальный, и это тяжело не только для окружающих… — сказал он неожиданно кротко, с большим чистосердечием, и мы оба рассмеялись. После этого можно было мирно разобраться в причинах его неудовольствия. — Поэтесса принесла очень много рифмованных слов, — сказал Сергей Сергеевич, — а взаимоотношения слов и музыки в такой работе должны быть очень деликатны: слово должно знать свое место. Оно может не только помочь музыкальному восприятию, но и увести от музыки.

Сергей Сергеевич был прав: у него уже начался творческий процесс, всегда сложный и хрупкий, а потому «обстоятельные», не имеющие ничего общего с музыкой стишки, которые из вежливости надо было слушать до конца, не могли не вызвать его раздражения.

К счастью, я совсем перестала его бояться, и Мои конкретные творческие предложения он принимал с неожиданным энтузиазмом.

— А что, если кроме мальчонки — героя в нашей сказке — будет еще его дедушка? Тоже хороший музыкальный контраст — один весел, подвижен, ничего не боится, у другого старческие ритмы, всего остерегается, ворчит: «А если попадешь в беду — что тогда?»

Это «что тогда» я сказала гнусавато, по-старчески, и вдруг Сергей Сергеевич схватил лист бумаги:

— Скажите еще раз «что тогда» — мне понравилась ваша интонация.

Получилась чистая квинта — сверху вниз фа с точкой, фа, си бемоль — так записал ее Сергей Сергеевич и сказал решительно:

— Дедушка будет!

Мы перезванивались с Сергеем Сергеевичем по нескольку раз в день, просиживали целые вечера вместе за роялем, и уже совсем не важно было, что он знаменитость, что он меня старше — мы оба делали новое, увлекавшее нас дело, и Прокофьев даже сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы вы меня называли по имени, «на ты», а я вас — Наташей. Так вас за глаза зовут все, а я теряю время на «Ильинична».

Это было большой добротой и чуткостью с его стороны — он хотел, чтобы я чувствовала себя с ним по-товарищески просто, и, конечно, для работы это было важно.

Итак, как будто все шло хорошо. Но волновалась я, конечно, очень. А вдруг ему расхочется писать эту сказку?

Еще я побаивалась, что Сергей Сергеевич напишет детскую симфонию таким сложным музыкальным языком, который будет высоко оценен музыкантами, но недоступен детям, и мы несколько вечеров занимались тем, что он играл мне разные музыкальные произведения.

— Я хочу почувствовать, понять, что ты считаешь понятным для детей, что нет и почему, — сказал он.

Он с уважением относился к моему опыту, наблюдениям, с большим интересом читал детские письма о музыке, которые хранила бережно. Однажды он сказал:

— Теперь мне пора остаться наедине с самим собой. Позвоню тебе, когда захочу сыграть то, что получится.

Сказал и испарился. После этого я набралась терпения, перестала звонить Сергею Сергеевичу, но часто умоляюще глядела на свой телефонный аппарат.

Телефон молчал, и я сама себе объясняла: у большинства творческих людей так бывает — их трудно увлечь своим предложением, настроить на новое творческое дело. Приходится вместе с ними и фантазировать и уводить от «подводных камней», которые есть в каждом творческом плавании. Но все это только начало — пока творческий мотор самого композитора не пришел в движение. Тут уж ему никто не нужен — новое должно подняться со дна его души, прорасти в нем самом, прежде чем ему захочется кому-нибудь проиграть свое произведение.

Все это понимала, но… на свой телефонный аппарат глядела недружелюбно. Молчит!

Но однажды:

— Наташа? «Петя и волк» тебе кланяются и ждут дальнейших распоряжений.

Мама говорит, что я даже подпрыгнула во время этого разговора от радости, пританцовывала, держа телефонную трубку.

— А можно… сегодня же после спектакля послушать эту сказку не только мне, а нескольким ребятам из нашего детского актива — так интересно поскорее узнать, как они будут слушать?

Сергей Сергеевич согласился, но сказал, что придет сейчас же, чтобы мы с ним прорепетировали, так как он хочет, чтобы на этом прослушивании текст сказки читала я.

И вот мы оба за роялем.

Сергей Сергеевич садится, я становлюсь напротив него, кладу на крышку рояля «текст чтеца», который Сергей Сергеевич сам аккуратно выписал для меня чернилами вместе с нотной строчкой, чтобы говорила точно, когда это нужно, по музыке. Конечно, мне надо будет потом долго учить этот текст, чтобы читать его художественно, наизусть, в теснейшей связи с музыкой, но сегодня новорожденный Петя мне простит неточности и волнения.

Скорее в театр, прочесть детям!

В моем кабинете их собралось десять.

Начинаю:

— Рано утром пионер Петя открыл калитку и вышел на большую зеленую лужайку…

Теперь вступает музыка — Петя весело, не спеша шагает среди полевых цветов, деревья приветствуют его, машут ветвями, цветы кивают, как другу, бабочки садятся на голову, даже рыбешки показывают головы из пруда — Петя любит природу, его манит все живое… И какой свежестью веет от первых же тактов музыки Сергея Сергеевича!

Теперь текст:

— На высоком дереве сидела Петина знакомая птичка. «Все вокруг спокойно», — весело зачирикала она, — и вслед за этим на самых высоких нотах раздается удивительно высокое и предприимчивое чириканье — верно, птичка знает, что будет играть в этой сказке немаловажную роль…

Сказка нравится ребятам — это сразу замечаю, когда гляжу, как они слушают. Бывает, после конца и хвалят и восторгаются, а во время музыки вертятся, переговариваются, а тут сидят тихо-тихо, хотя собрались больше малыши и сказка беспрерывно идет двадцать четыре минуты. Услышав от меня, что происходит — текст сказки, — они не сводят глаз с клавиатуры — музыка помогает им нарисовать в воображении картины, как все это происходит. Они слушают творчески, у каждого из них возникают свои образы, видения и представления, с которыми так жалко расстаться, когда сказка кончилась…

— Уже? — недовольно спрашивает кто-то.

— Еще! — настойчиво говорят несколько голосов, и заключительный марш по все усиливающимся горячим просьбам ребят Сергею Сергеевичу приходится сыграть подряд три раза!

Вы сами понимаете мою радость — родилось великое произведение музыкального искусства, которое будет радовать, поможет понять, полюбить музыку миллионам детей! Еще никогда, прослушав новое музыкальное произведение, я не была в таком радостном волнении, как в этот день. Почему одно музыкальное произведение оставляет равнодушным, а от исполнения другого сердце превращается в бурное море, почему вдруг все печали и невзгоды кажутся маленькими, а радость охватывает, как пламя? Это зависит от качества музыки, от таланта композитора? Может быть.

Писатель Шолом-Алейхем говорил: «Талант, как деньги. Если есть, то есть, а если нет, то нет».

Много мыслей толпилось в голове, пока дети скакали вокруг Сергея Сергеевича, задавали ему тысячи вопросов, категорически отказывались разойтись. Девятилетний Светик Макаров тут же сел рисовать картинки про Петю и волка, они получились очень выразительные. Возник спор только по поводу птички, в нем принимали участие многие ребята: что это была за птичка?