Я не слышу ответа друзей. А может, его и вовсе не было. От легкого укола шпор конь выносит меня вперед. Мы давно должны были отправиться в Хинельский лес на встречу с Сидором Артемьевичем Ковпаком, но нам не везло: то Рева был ранен, то случай в Гавриловой Слободе занял наше внимание, то проводили операцию в хуторе Хлебороб. И вот, когда мы вернулись из Хлебороба, первым нас встретил еще прихрамывающий, но деятельный Павел Рева. Он сразу удивил меня сообщением, что нашелся Сень. Сень был членом подпольного Середино-Будского райкома партии. После нашей первой боевой операции - нападения на гарнизон станции Зерново на железной дороге Киев - Москва - он исчез. Мы посчитали его убитым.
      - Сень говорит, - возбужденно жестикулируя, рассказывает Рева, - что пришел от хинельских партизан и что там у них под арестом находятся Васька Волчков и Мария Кенина. Надо срочно ехать, Александр, туда. Я тут уже все подготовил к нашей поездке...
      - Подожди, Павел, ты же еще, можно сказать, инвалид.
      - Я тебе дело докладаю, - огорчается Павел, - а ты на якись дрибницы смотришь.
      - Ну ладно, потом поговорим,- успокаиваю друга, и мы направляемся к нашему домику.
      В комнате у окна под разлапистым фикусом на низком стуле примостился Будзиловский и одним пальцем отстукивает что-то на машинке.
      - Дывысь, Александр, наша канцелярия нам уже добру фашистську бумагу готовит на выезд.
      - А где Сень? - спрашиваю у Ревы.
      - Отдыхает под охраной наших хлопцев.
      - Ты что, его арестовал?
      - Ну зачем сразу - арестовал? Просто окружил вниманием...
      Сеня приводят ко мне. Он в добротном кожаном пальто и валенках, на голове новая шапка. На упитанном лице холеная бородка. Совсем мало похож на прежнего Сеня. Становится понятным, почему Рева отнесся к нему с недоверием.
      Сень подробно рассказывает, как после боя под Зерново он потерял нас, как долго блуждал в одиночестве и как прибился к хинельским партизанам. Говорит, что нас там ждут, а Кенину и Волчкова приняли за шпионов и, если мы сейчас же не вмешаемся, нашим ребятам несдобровать.
      Слушаю Сеня и все больше верю ему. На этот раз Рева подозревает напрасно.
      А в Хинельский лес надо ехать поскорее.
      Вторые сутки мы в пути - Павел Рева, я и наш ездовой Петлах. Ночь застает нас в поле. Мягко скрипит под полозьями снег, навевая дремоту.
      - Вставайте, деревня близко. - Петлах бесцеремонно стягивает с нас шикарный меховой полог.
      Мы откидываем овчинные воротники. Ветер притих, перестал идти снег. На небе кое-где проглядывают звездочки, но мороз пробирается к нам даже через длинные тулупы, натянутые поверх наших кожаных пальто. Вьюга занесла дорогу, и наш буланый еле волочит санки по рыхлому снегу. Не видим, а только чувствуем, что поднимаемся на возвышенность, затем спускаемся. Еще один небольшой подъем, и мы видим совсем близко десятки разбросанных тут и там светлячков. Деревня рядом. Сверяемся по компасу: почему-то едем на запад... Хотя кривизна дороги бывает и в степи, но все же меня охватывает тревога.
      - Следы, Петлах, есть на дороге? - спрашиваю я.
      - Нет. Были на той, другой, которую мы недавно пересекли.
      - Что ж ты молчал, - сердито ворчит Рева. - Афонька ты гоголевский, а не партизан.
      - Если это была дорога на Севск, то тогда мы въезжаем в деревню Страчево. - Приказываю Петлаху: - В случае чего гони карьером. Держись любой дороги и на первом перекрестке сворачивай влево, а там разберемся...
      Медленно въезжаем в село. Вся улица в снежных переметах. Наши санки то катятся вниз, то круто вздымаются на гребень сугроба.
      - Та тут нема никого,- торжествует Рева. - Даже поганого полицейского для забавы.
      И, словно подслушав реплику Ревы, на дороге появляется человек. В руках винтовка.
      - Кто такие будете? Куда путь держите? - вопросы звучат довольно грубо. Наше короткое приветствие вояка пропускает мимо ушей. - Куда вас несет в темень-непогоду?
      - Где начальство? - перебиваю его не менее грубым окриком, уже ставшим привычным при встрече с полицией.
      - Вон там, где огонь горит, - и он показывает на избу с ярко освещенными окнами.
      - А що це за начальство?-допрашивает Рева.
      - Наш начальник полиции.
      - Тебя о самом старшем спрашивают! - покрикиваю я.
      - Он и есть самый старший.
      - Дурак! - схватывается Рева. - Где немецкое командование?
      - Их здесь нет. - От прежней воинственности не осталось и следа: наша грубость подействовала. Теперь в голосе незнакомца одна почтительность: - А вы кто будете?
      Мы не спешим с ответом и задаем очередной вопрос:
      - Тут должна быть рота СС. Это какая деревня?
      - Порохня.
      - Какая Порохня? Суземского района? - наугад спрашиваю я.
      - Нет. Это Украина. Середино-Будский район.
      Я чуть было не поперхнулся.
      - А где Страчево? - спрашивает Рева.
      - Оно будет слева, отсюда далековато.
      - А может, справа? - не унимается Рева.
      - Нет, зачем же справа. Тут же близко Киевская железная дорога.
      Только этого нам и не хватало!
      - А Полывотье далеко? - спрашиваю, чтобы прервать паузу.
      - То близко. Километров с десять будет.
      - Ну, чего ж ты молчишь, барбос? Це ж туда должна проследовать рота СС с акцией на партизан, - возбужденно говорит Рева.
      - А! Тогда она прошла через Страчево, - тоже обрадовался полицейский.
      - Ты видел? - перебиваю я.
      - Нет, зачем. Вот господин начальник говорит, - кивает полицай на Реву.
      - Значит, все в порядке. Веди нас к начальству, - приказываю я.
      Медленно подъезжаем к дому. Полицейский семенит рядом. Из полуоткрытых дверей несутся переборы гармошки. У крыльца несколько человек. Полицейский что-то говорит одному из них, и тот быстро вбегает в дом.
      На крыльце появляется мужчина среднего роста в накинутой на плечи немецкой шинели. Походка виляющая, - очевидно, пьян.
      - Начальник полиции. - Он как-то странно бубнит себе под нос. - Кому имею честь представиться?
      Протягиваю документ. Рева подсвечивает фонариком. Начальник полиции старательно вычитывает немецкие слова и наконец выдавливает из себя: - Так, ясно. Очень приятно. Чем могу служить? - Дорога на хутор Михайловский спокойна?
      - Да как вам сказать... Всякое бывает, раз на раз не приходится.
      - А у вас что за сборище?
      - Друзья. Время коротаем.
      - Ну что ж, посмотрим, как вы время коротаете. Надеюсь, вы не возражаете?
      - Прошу простить, господа. - Начальник полиции смущен. - Семейный праздник. Именины. Несколько подвыпили. Сами понимаете...
      Большая комната. Пахнет самогоном и потом. Стол заставлен бутылками и всяческой едой. Заманчиво пахнет жареной свининой. Уронив на стол лохматую голову, среди луж самогона, объедков и окурков похрапывает верзила в немецком кителе. Остальные - с десяток мужчин и три девушки - стоят и настороженно смотрят на нас. Возглас Ревы заставляет всех вздрогнуть:
      - Стул господину начальнику! Мужчины услужливо бросаются к нам. Предлагают раздеться, наперебой приглашают к столу пригубить чарочку с мороза.
      - Нет, мы сыты и торопимся. Только посидим немного, посмотрим, как веселится молодежь.
      Гармонист разводит мехи трехрядки, начинаются танцы. Мы с Ревой приглядываемся к окружающим. Большинство сравнительно молоды. Все в немецких кителях. Только один - маленький, щупленький - в пиджаке и рубашке с открытым воротом.
      Неподалеку от меня сидит пожилой полицейский. Худое бледное лицо. Лысый череп. Тонкие бескровные губы. Бородка клинышком неопределенного цвета. Колючие жесткие глаза. Сколько ему лет? Может быть, за сорок, а может, и за шестьдесят. Из породы тех людей, чей возраст точно известен только ему самому. Он не пьян, Положив ладони на колени, равнодушно и безразлично смотрит на танцующих. Перехватив мой взгляд, умильно улыбается, а глаза по-прежнему холодные, пустые.
      У стены стоит девушка - невысокая, худенькая, одетая в скромное легкое платье. Нервно комкает платок. В глазах, больших, карих, таких ясных глазах, растерянность. К ней подходит полицейский в распахнутом кителе, с потухшей папиросой во рту и пьяным голосом приглашает на танец. Девушка смущенно отказывается.
      - Товарищ Галя, видать, приобщилась комсомольских таинств, - раздается елейный голос того лысого, что минуту назад сладко улыбался мне. - Ты, Федор, чужероден ей. Оставь, не береди до смерти чистую комсомольскую душу.
      Девушка вздрагивает, как от хлесткого удара кнутом. Съеживается, опускает голову и покорно кладет руку на плечо полицейского. Она танцует, с трудом переставляя ноги, поминутно сбиваясь с такта.
      Что привело ее в этот дом? Страх за жизнь? Неумение найти место в борьбе с врагом? Хочется взять Галю за руку и увести прочь отсюда - к Лизе Поповой, к Марии Кениной, к нашим замечательным ребятам...
      Рева тяжело дышит, ерзает на стуле, перекладывает то одну, то другую ногу. Пристально, не отрываясь, смотрит он на Галю, смотрит так, что мне показалось: еще секунда - и Павел ринется с кулаками на ее партнера - полицая с папиросой в зубах.
      Крепко сжимаю руку Павла и невольно оборачиваюсь, поймав на себе взгляд лысого. Он, вероятно, заметил странное выражение глаз Павла и мое движение. На лице - удивление, но оно тотчас же смывается дежурной улыбочкой. Опасный, мерзавец. Ну что ж, пойду в разведку.
      - Комсомолка? - подсев к нему, киваю головой на Галю.
      - Да, была. Но не опасная. Жить хочет да и больно красивая. Было немного грех комсомольский приняла. Теперь гордыню ее сокрушаем, возвращаем заблудшую овцу на стезю добродетели.
      - Что это вы таким божественным языком разговариваете? - Привычка-с. Баптист я. Проповедником был. По колхозам ходил, слово божье в народ нес. Нехитрая работа.
      - Нет, почему же. Я делами мирскими не брезговал, по мере скромных сил своих. Порошочек в стойла подсыпал, а колхозные коровки с божьей помощью дохли. Не сразу, не спеша, тихохонько, но все же, к удивлению и неприятности партийного начальства, переселялись они в мир иной, в райские кущи господа вседержателя. - Он смеется мелким дребезжащим смешком. - А чем вы бога славите, осмелюсь узнать? - неожиданно спрашивает лысый и смотрит на меня острым щупающим взглядом.
      Я не успеваю ответить. - Смеетесь? Веселитесь? - внезапно гремит тот, кто спал у стола. Сейчас он стоит - лохматый детина с обрюзгшим лицом и красными заплывшими глазами. - Заупокойную себе играете? Играйте, пойте, пляшите, покуда топчетесь на земле. Все бросаются к нему, стараются угомонить, усадить. - Ваня, тише, не шуми. Господа приехали. Понимаешь, господа, - старается втолковать ему начальник полиции.
      - Господа? Где? - Он довольно спокойно разводит руки, но от этого уговаривающие разлетаются в стороны. Замечает Реву и грузными, заплетающимися шагами подходит к нему: - Гутен морген! Русский? Значит, из Европы прибыли? Нет? Добро! А то понаехала эми-грант-щи-на, - он с трудом выговаривает это сложное для него слово, - хлеб отбивает. Наша собачья служба не ценится, а ведь ихней-то - цена ноль... Подумайте, господа начальники, ведь если я, Иван Хромченко, не могу чего сделать, что же они, приезжие-то, смогут?
      - Под охраной нашей гулять,- бросает кто-то из-за моей спины.
      - Верно, Петька. Они едут, едут, гуляют, ордена получают, а нас скоро партизаны всех здесь переколотят. Нет, не всех... - Он жестикулирует пальцем перед самым моим лицом. -Умненькие живут в городах, хоронятся от пули, а нас вот сюда на съедение партизанам послали.
      Подходит юноша в пиджаке. Я только сейчас как следует разглядел его: мальчишка лет семнадцати, курносый, вихрастый, глаза озорные, дерзкие.
      - Скажи, Алешка, еще ты что-нибудь про нас, дурачков,- верзила кладет на его плечо свою огромную ладонь.
      - Чего тут говорить, вы сами про себя все знаете. А за длинный язык наш брат, сам знаешь, куда попадает.
      - Опять крамольные речи заводите, - вскакивает лысый. - Пропади, сгинь, рассыпься!..
      Но на него обрушивается Хромченко:
      - Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! - И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной. - Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на какой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы - ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, -единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! - и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. - Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: "Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан". Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам... А ты плюнь да уйди, - раздается звонкий голос Алешки.
      - Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола...
      - Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, - бросает один из полицейских. - Алексей, поднеси ему еще.
      - А ну, хлопцы, хватит, - вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: - Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми. - Он кивает на подошедшего баптиста: - Поговорим, новостями фронтовыми поделимся... Сейчас стол заново накрыть прикажем...
      - К сожалению, сегодня нам некогда,- говорю я. - Как-нибудь в следующий раз. А пока благодарим за теплый прием. Обогрелись мы. Пора и честь знать. Поехали, Павел Федорович!
      Направляясь к двери, замечаю устремленные на нас взгляды: подобострастный и настороженный лысого баптиста и полный презрения, ненависти - Алешки.
      Застоявшийся буланый быстро выносит нас за околицу. Подъезжаем к деревне Полывотье. Самой деревни пока за бугром не видно, только витиеватыми столбика ми поднимается дым из труб. После непроглядной чащи Брянских лесов снежный простор радует глаз. Но вдруг Петлах приподнимается на козлах, смотрит поверх дуги и восклицает;
      - Шлагбаум!
      Действительно, въезд в деревню перегорожен не очень толстым длинным бревном.
      - Це немцы, факт! - уверяет Рева.
      - Останови коня, Петлах!
      По обе стороны дороги - глубокий рыхлый снег. Рева распахивает тулуп, выходит из санок, пытаясь пробраться вперед. Ему приходится держаться за оглобли, чтобы не провалиться в сугроб.
      Тотчас же из крайнего домика выбегает с винтовкой за плечом человек в желтом полушубке и меховой шапке.
      - Стой, стрелять буду!
      Спешу к Реве. Из домика на крик выбежало еще несколько вооруженных. Петлах, пытаясь развернуть сани, загнал их в сугроб и вместе с лошадью барахтается в снегу. Один за другим грохают три выстрела.
      - Прекрати стрелять, скаженная твоя душа, - кричит Рева. - Давай сюда полицию, а то я вас всех из автомата пересеку.
      Наступающие на нас люди мгновенно рассыпались, залегли за сугробами, выставив против нас винтовки, а сами не перестают кричать:
      - Ложись! Бросай оружие!
      Пытаюсь объясниться:
      - Кто вы такие?
      - Ложись! Стрелять будем!
      - Да ну их до биса. Сейчас пойду и набью им морду, - зло говорит Рева и делает попытку шагнуть вперед.
      Останавливаю его:
      - А может, это партизаны?
      И спохватываюсь. Нам сейчас и с партизанами нужно быть осторожными: увидят наши фашистские удостоверения, несдобровать.
      Решаюсь представиться немецким чиновником и направляюсь к шлагбауму. Шагах в тридцати оглушает приказ:
      - Стой! Стреляю! Над головой проносится предупредительная очередь.
      Ничего не поделаешь, приходится остановиться.
      - Кто такие? - сурово спрашивает низкорослый человек в белом, перепоясанном ремнями полушубке, держа наготове автомат.
      - А вы кто?
      - Вас спрашивают. Отвечать! - гневается белый полушубок. Слева из недостроенного дома высовывается пулеметный ствол.
      Стоим друг против друга и пререкаемся... Сейчас эта сцена кажется даже смешной, но, право же, тогда нам было не до смеха: никак не могли распознать, кто же перед нами, а преждевременно раскрыть себя было более чем опасно.
      Не знаю, чем бы все это кончилось, всякое могло быть, если бы в это время не нашелся Павел, вдруг вопреки всякой логике крикнувший в сторону шлагбаума:
      - Да что вы, черти, своих не признали? Ну и землячки...
      И он, демонстративно сняв диск от автомата, направляется на переговоры. Его окружает группа людей, и они несколько минут ведут беседу. Вскоре раздается радостный возглас Ревы:
      - Александр, иди сюда! Свои!
      Подхожу. Здороваюсь с тем, что в полушубке.
      - Оказывается, своя своих не познаша,- говорит он.
      - Что не познаша, то не познаша, - ворчит Рева. - А мы вот с первого взгляда поняли: наши. А вы: "Стой, стреляю, подымай руки, ложись!" Яки слова неприветливые! И кому?..
      - Так ведь рассудите, положение наше такое, - почти смущенно оправдывается собеседник. - Последнее время повадились к нам всякие прохвосты, вынюхивают, высматривают... Ну, вот и бережемся.
      - С умом надо беречься, землячок. С умом, - наставительно замечает Рева. И добавляет: - А то бы еще маленько вы покуражились, так мы могли бы и лупануть вас...
      Ох уж этот Рева!..
      Нас препровождают в домик заставы, приветливо просят подождать приезда командира. В комнате нас оставляют одних: Петлах где-то в другом месте. Дверь сразу оказывается замкнутой на запор, а за нею слышны равномерные шаги часового.
      Уходило дорогое для нас время, а мы все сидели взаперти, терзаясь сомнениями и предположениями...
      Уже под вечер в комнату вошел человек в кожаной тужурке. Хриплый, простуженный голос: - Здравствуйте, товарищи! Кто из вас Сабуров? Вы? Я командир Севского партизанского отряда Хохлов.
      Начинается, как обычно при первом знакомстве, несколько путаная, нащупывающая беседа.
      - Слышали гром сегодня на рассвете? - неожиданно спрашивает Хохлов и гордо улыбается. - Гроза в феврале...
      - Слышали вашу грозу, - сухо отзывается Рева.
      - Так это наши диверсанты громыхнули. Артиллерийский склад в Орлий взорвали. Ловко?
      - Ваши? Скажите пожалуйста... Кто бы мог поверить?- Павел все еще не простил хинельцам неласковой встречи. Да и зависть, видно, начинает одолевать.
      - Поздравляю. От души поздравляю, - стараюсь сгладить невинную бестактность друга. - Товарищ Хохлов, вам что-нибудь говорит такая фамилия Ковпак?
      - Ковпак? - И Хохлов даже приподнимается на стуле. - Что-нибудь, спрашиваете? Да знаете ли вы, что за мужик наш Сидор Артемьевич?! Да как же нам его не знать,- уже спокойнее продолжает он.- Ковпак был здесь в декабре и ушел в Путивль, в свои леса. А вы к нему? Или просто так интересуетесь? - И, не выслушав нашего ответа, сразу добавляет: - Фу-ты, память девичья. Шел сюда к вам, хотел сразу спросить об одном деле. Мы тут двоих задержали. Волчковым и Кениной назвались. Говорят, что ваши.
      - Ну, - торопит Павел. - И як же?
      - Да ничего.
      - Что ничего?
      - Пока живы.
      - Не томи, браток, - почти умоляет Рева. - Прямо скажи, как там они?
      - А что, разве они у вас на подозрении? - настораживается Хохлов. - Говоря откровенно, и мне так показалось. Понимаете, приходят к нам, разливаются: в Брянском лесу партизан видимо-невидимо, в селах Советская власть, в Суземке все наши учреждения работают. Прямо тысяча и одна ночь. Нет, думаю, голубчики, меня не проведешь: такого быть не может, я Брянский лес хорошо знаю... Вот и арестовали их, следствие повели. Наши уже совет держали: как с ними покончить. А тут появился Сень...
      - Какой Сень?
      - Иосиф Дмитриевич. Он вас знает, и вы его должны знать. Приходит и клянется, что это ваши верные люди, а если и прихвастнули малость, так не по злобе, а из хороших чувств. Словом, головой за них поручился...
      - Ну що я казав?.. Що я казав, Александр? - радостно кричит Павел. - А тебе, браток, по дружбе скажу: меняй свою конституцию, а то твои хлопцы заподряд всех под замок сажают да еще перед тем, как какие-то истерички, орут: "Ложись!", "Руки вверх!", "Стрелять будем!" и прочие недипломатические лозунги выкрикивают...
      Я уже даже не реагирую на остроты Павла. С сердца тяжелый груз свалился: живы наши ребята! А Хохлов все-таки не имеет реального представления о делах в Брянском лесу...
      Наш хозяин торопится в отряд и приглашает нас в гости.
      Славный дом у Хохлова: в стороне от дороги, на небольшой поляне, окруженной старыми елями. И квартира хороша - просторная, светлая, уютная.
      За дверью раздаются приглушенные голоса, звон посуды, хозяйственная суета. Доносится запах жаркого и какой-то острой пряной приправы. Мы сидим в плетеных креслах и слушаем хозяина.
      - Первое время скрывались поодиночке, потом собрались в небольшой отряд и установили связь с секретарем подпольного комитета партии Червонного района товарищем Куманьком. Расширять отряд было трудно, оружия в обрез, а с маленькой группой, сами знаете, на гарнизоны не сунешься. Вот тут-то нам и помогли Ковпак и его комиссар Руднев. Слыхали о Семене Васильевиче Рудневе? Большой человек. С размахом, по государственному решает дела. Короче, дали они нам три пулемета и сто винтовок. С этого и пошло. После каждого боя богатели оружием и людьми. И вот теперь в феврале в Хинельском лесу пять крупных отрядов: в моем - двести бойцов, в отряде имени Ворошилова - триста, в отряде имени Ленина - не меньше трехсот, в Ямпольском - около двухсот, и пришедший из Курской области отряд Покровского насчитывает более трехсот человек. Входит женщина, что-то шепчет Хохлову.
      - Нас к столу приглашают, товарищи. - Хозяин встает, но продолжает рассказывать: - Сейчас учрежден у нас партизанский совет. Председательствует Порфирий Фомич Куманек. К нему-то мы и поедем. Но сначала маленько подкрепимся. Прошу...
      Большой стол накрыт по всем правилам. А у стола рядом с хозяйкой как ни в чем не бывало сияющие Васька Волчков и Мария Кенина.
      - Разрешите доложить, товарищ, командир, - вытягивается Васька. Лицо у него серьезное, а глаза веселые, озорные. - Задержались по вполне объективным причинам в связи с проявленным местными товарищами недоверием к боевым и творческим силам брянских партизан.
      - Вам, борцы и творцы, колеса смазывать, а не в разведку ходить, - с суровой лаской бросает Рева.
      - Извините за выражение, Волчков не виноват, - лукаво взглянув на Реву, произнес Васька. - Вы только послушайте про мои похождения... Вы же знаете, как я ехал. Дали мне подводу, дохлую клячу да еще нагрузили дюжину бочек. Вот и еду я, тарахчу на всю вселенную и в деревнях одну песню завожу: меняю бочки на овес да на соль. И все бы ничего, но кляча моя, ей-богу, все нервы мои вымотала, даже на палку не реагирует, хотя я то и дело ей ребра почесываю. Наконец заезжаю в Олешковичи. Смотрю и лишаюсь последней радости: в центре села выстроилась вся полиция, у них, видите ли, строевой час. Так я на виду у них остановился, и бабоньки сразу меня окружили, давай торговаться за те бочки. А мне бы куда-нибудь завернуть, так разве скроешься среди белого дня. И вдруг подходит такой высокий старикан и прямо ко мне: "Ты откуда такой взялся?" "Из-под Суземки, - говорю, - может, слышали, есть такой поселок Заводской. Оттуда, значит, я". "А откуда у тебя столько бочек?" "Так это жители заводские собрали, просили меня на хлеб поменять, кушать, - говорю, - и в войну людям охота".
      "А фамилия твоя какая будет?" - пристает он ко мне. "Волчков, извините за выражение", - отвечаю. "А не Мишки ли ты Волчкова сынок?" - допрашивает старикан. "Я и есть его сын", - решил я сказать правду. "Так чего ж ты тут торчишь, а ну-ка заворачивай ко мне".
      И представляете, растолкал всех моих покупателей и живо завернул меня в свой двор. У него я и пересидел несколько часов - и клячу подкормил и сам подзаправился. Оставил ему пару бочек, запасся овсом и пошел громыхать дальше: из деревни в деревню. И дела мои шли хорошо, меняла из меня получился, не хвастаю, знатный, чуть было все бочки не роздал; вовремя спохватился, что без них-то дальше не проедешь, и уже под конец такую цену запрашивал, что меня честили бабки такими словами, которые я, извините за выражение, не могу при вас повторить.
      А в Тросне меня задержали какие-то люди. Ну разве я мог думать, что это уже настоящие партизаны. А они меня живо облапали и нашли мой документик. А в нем знаете что написано было: немецкий комендант разрешает мне, то есть Волчкову персонально, торговать бочками. Ну, раз я такая персона, что сам комендант мне все разрешает, значит, меня надлежит сцапать по всей форме как первосортного предателя и шпиона. Видите, товарищ командир, документация меня подвела, а тут оказались среди партизан такие бюрократы: документу верят, а человеку - ни на йоту. Да что говорить, за меня чуть наша Мария Кенина не пострадала. Она на сутки позже меня сюда притопала и сразу спросила, а нет ли здесь раба божьего Васьки Волчкова. Мной, значит, тут же поинтересовалась. И тогда ее тоже взяли на милый разговор: кто да что, зачем пришли? Очную ставку нам, значит, сделали. Мы свое, а они свое. А раз я, Васька Волчков, шпион, то кто, спрашивается, моя знакомая Мария Кенина? Мы уже тут и посмеялись, и шуму немного с Марией наделали, но все равно пришлось в отсидке побыть...
      - Что было, то миновало, - прерывает Хохлов. - Сами понимаете, с такими вещами, как рекомендация немецкого коменданта, у нас не принято шутить.
      - О делах потом поговорите,- вовремя вмешивается хозяйка. - Откушайте, гости дорогие. - И широкое украинское гостеприимство вступило в действие.
      Мы не заставили себя долго уговаривать: за день зверски проголодались, а стол выглядел так, что грешно было медлить.
      Когда успели заморить червячка, хозяин с хитринкой в глазах обращается к Реве:
      - Ну, Павел Федорович, как вам Хинельский лес нравится?
      Надо сказать, Рева никогда не страдал отсутствием аппетита, но на этот раз он превзошел самого себя: за все время ужина не промолвил словечка, - все подкладывал да подкладывал себе на тарелку. Очевидно, только поэтому милостиво ответил:
      - Ничего. Видать, добрая тут пасека будет. - Только меда нема, - не поняв двусмысленности выражения, с улыбкой вставила свое слово хозяйка. - Позднему рою лиха беда перезимовать, - вставляет Хохлов. - Весна придет, все у нас будет.
      Хорошее сравнение. Мне представился Брянский лес тем ульем, от которого мы должны отроиться к новым пасекам, а там опять размножаться, выделяя все новые и новые рои.
      - Пасека пасекой, - чуть помолчав, продолжает Хохлов, - а вот в Севск начинают слетаться какие-то шершни. К нашему севскому подполью хотел было пристроиться один матерый белогвардеец Половцев...
      - Половцев? - перебиваю его. - Со шрамом на щеке?
      - Черт его знает, не видел. Да, признаться, меня не интересовало, где у него шрам и есть ли он вообще. Тут другое важно. Подпольщикам удалось получить у него как будто точные сведения: фашистское командование затевает крупное наступление на партизан. Чуть ли не две дивизии должны клешней охватить Хинельский лес и устроить нам котел. Мы хотели у него еще кое-что вытянуть, да Половцев неожиданно удрал в Новгород-Северск, И там, понимаете, какой-то сотрудник абвера его пригрел, а севское гестапо за Половцевым усиленно охотится. В общем, какая-то несуразица...
      - Это яка така птица цей "абвер"? - с самым наивным видом спрашивает Рева.
      - Армейская контрразведка. Похоже, что у них тоже так получается: своя своих не познаша, - смеется Хохлов.
      Что ж, все, что говорит Хохлов, только подтверждает наши сведения, но с Половцевым действительно еще много неясного...
      Входит связной:
      - Товарищ Куманек просит к себе!
      Спустился вечер. Темными, молчаливыми стоят густые ели. Впереди между ветвей маячит бледноватый огонек. Хохлов неторопливо идет впереди, показывает нам дома, где разместились партизаны, пекарню, баню, но в сгустившихся сумерках трудно что-либо разобрать.
      У конторы лесничества нас встречает высокий, затянутый в шинель плотный мужчина. Приложив руку к фуражке, четко представляется:
      - Командир Червонного партизанского отряда Иванов. Прошу следовать за мной. У нас в коридоре темновато, осторожней.
      В глубине длинного и почти темного коридора он открывает дверь. В большой комнате разместились на лавках военные. За столом полноватый мужчина в полувоенном костюме подписывает бумаги. Завидев нас, поднимается, идет навстречу.
      - Секретарь райкома партии Куманек. Знакомьтесь, товарищи. Это члены нашего партизанского совета.
      Последним здоровается со мной командир Ворошиловского отряда - крепко скроенный мужчина лет пятидесяти. Густые непокорные волосы зачесаны назад. На петлицах гимнастерки капитанские "шпалы" - самодельные прямоугольнички из красной материи. По выправке, по манере держаться чувствуется многолетняя служба в армии.
      - Здравия желаю. Капитан Гудзенко.
      - Гудзенко?.. Неужели?.. - Перед глазами поселок Брусна, домик на полянке, страшная октябрьская ночь, и снова все тот же Половцев... - Товарищ капитан, вы знаете Еву Павлюк?
      - Так точно. В сентябре был у нее.
      Не выдерживаю и сразу рассказываю о встречах с Евой.
      С приходом в Брянский лес мы познакомились с женой лесника Евой Павлюк. Она с готовностью помогала нам. Как-то Ева сообщила, что к ней часто приходит капитан Гудзенко - друг ее мужа, который ищет связи с подпольем. Мы несколько дней подряд наведывались к Еве, чтобы встретиться с этим капитаном. Но вместо капитана мы едва не столкнулись с другим человеком, который выдавал себя за советского парашютиста, но, как, волнуясь, заметила тогда Ева, вел себя довольно странно: во всяком случае, старательно избегал встречи с нами. Позже выяснилось, что это был Половцев. Но до того как мы узнали что-нибудь о Половцеве, случилась беда: когда мы однажды ночью пришли к Еве Павлюк, она лежала на полу в луже крови. Обстоятельства гибели этой славной женщины остались неизвестными.