Силы неисчислимые

      - А артиллерию закопать решил? - спросил Богатырь.
      - Нет, зачем. Будем плавить снаряды, которые к нашим пушкам не подходят. Их полно под снегом лежит.
      - Вот если сделаешь такое, ей-богу, расцелую тебя при всем честном партизанском народе, - говорю я.
      - Ты що, дивчина, чи шо, - отмахивается Павел.- Сам говорил, що выход шукать надо, вот Рева и шукае...
      Но стоило мне только заикнуться Кореневу, что если у Ревы дело получится, то мы сможем поделиться с ковпаковцами взрывчаткой, как наш изобретатель уставился на меня и потер ладонью свой широкий лоб:
      - Я ж, Александр, пока только технологию нашел... Да еще склад с боеприпасами...
      И осекся. Понял, что проболтался. Вижу, что наш рачительный хозяин не собирается делиться с кем-нибудь своим добром.
      - Брось шутить, Павел, - говорю ему. - Ты что, склад со снарядами нашел? Ну говори же!
      - Да ну, чего уж тут говорить, - уже обижается Павел. - У меня еще все в проекте, а ты уже наш тол раздаешь соседям.
      - Павел Федорович, - ластится к нему Коренев.- Мы же с тобой земляки, и значит, почти родственники. Как же ты так рассуждаешь?
      - Дружба, браток, дружбой, а фашистов бить и мне самому хочется.
      Хорошо знаю, что Павел не любит, когда на него оказывают давление или еще того хуже - делают это в приказном порядке, но в этот момент мне нельзя было считаться с его самолюбием.
      - Надо помочь ковпаковцам патронами и взрывчаткой.
      - Тола нет, - сухо отвечает Рева. - А патронов можно и дать, если половину пулеметов законсервировать.
      - И пулеметы консервировать не будем, и ковпаковцам поможем, - нажимаю я.
      - Патронов у нас действительно мало, - поддерживает Реву Бородачев. - И я, кстати, не думаю, что наши пулеметчики настолько хуже других стреляют, чтобы оставлять их без боеприпасов.
      Дискуссия в присутствии гостя приобретает довольно негостеприимный характер. Пытаюсь положить ей конец.
      - Этими патронами, Илья Иванович, ковпаковцы будут бить фашистов под Конотопом и Путивлем. А вы человек военный, сами понимаете, что это и для нас важно.
      - А мы шо будемо сыдиты пид дубом и слухаты радио Совинформбюро? - не унимается Рева.
      - Мы будем здесь в это время тоже громить фашистов,- говорю ему и обращаюсь к Кореневу: - Передайте Сидору Артемьевичу, пусть выходит сюда, поможем!
      Рева, видимо, не собирается сдаваться, но Бородачев останавливает его:
      - Павел Федорович, давайте прекратим, командиру виднее.
      Мне очень хотелось во что бы то ни стало встретиться с Ковпаком, вместе обсудить наболевшие вопросы, лучше сориентироваться на будущее, наметить планы совместных действий и конечно же обменяться опытом партизанской тактики. И я выдвигаю перед товарищами идею созыва совещания партизанских командиров.
      Коренев сразу подхватывает это предложение и обещает доложить о нем Ковпаку. Мы не раз убеждались, что в наших условиях согласованность действий это половина успеха. И наоборот, сколько раз из-за недоговоренности с другими командирами мы даже мешали друг другу, а от этого выигрывал только враг.
      - А вы знаете, дорогой землячок, - Рева говорит Кореневу, - тут, если в снегу добре покопаться по нашим лесам, будут и патроны, будет и взрывчатка, и пулеметики тоже найдутся. А после совещания можно так всем вместе ударить, что...
      Мы решили написать письмо товарищу Ковпаку о необходимости проведения такого совещания. Тут же составили такое послание и вручили Кореневу.
      Гость напомнил нам о привезенных им материалах, которые надо передать на Большую землю.
      - А вы сами поезжайте на радиостанцию. Она находится в землянке в пяти километрах отсюда. Наш человек вас проводит.
      - Отлично, - обрадовался Коренев.
      Он дает нам ознакомиться с отчетом Ковпака и Руднева. В отряде у них около трехсот человек. Это ядро. К нему примыкают и другие отряды, принятые под общее командование Ковпака,- Глуховский, Кролевецкий и Шалыгинский. Все они организованы Сумским обкомом партии. Самостоятельно им действовать было трудно, это и привело к объединению. Бородачев с Кореневым уходят. Рева докладывает мне, что в районе Скрыпницких болот обнаружен склад артиллерийских снарядов и что в отряде Погорелова есть партизаны, которые берутся выплавлять тол.
      Вскоре вернулся Бородачев. Мы садимся за подготовку приказа. Отряды Боровика и Воронцова должны будут немедленно выступить в Середино-Будский район. Погорелов с отрядом направляется на Скрыпницкие болота - возьмут под охрану склад, артиллерийских снарядов и приступят к сооружению "завода". Заместителю командира соединения по службе тыла Реве предписывалось передислоцировать наши базы в Знобь-Новгородский район, что на границе Сумской и Черниговской областей. Составляем радиограммы в Москву:
      "2 февраля 1942 года диверсионной группой Шитова пущено под откос два эшелона противника. Диверсионной группой Блохина 8 февраля взорвано два моста на линии железной дороги Брянск - Почеп".
      "10 февраля 1942 года партизанами нашего отряда сожжен трубчевский лесопильный завод. Вместе с лесоматериалами уничтожено две тонны скипидара, три тонны смазочных масел".
      И тут через порог нашей комнаты перешагнул наш добрый знакомый, бывший начальник милиции города Трубчевска, а теперь заместитель командира партизанского отряда, член бюро подпольного Трубчевского горкома партии Савкин. Трудно передать, с каким нетерпением мы ожидали этого коренастого, подвижного человека. Я смотрел на его широкое, скуластое лицо с нескрываемой надеждой: ведь Савкин обещал разузнать все о положении Муси Гутаревой. Увидев его сияющее лицо, я воспрянул духом.
      Но оказалось, что Савкин сиял по другому поводу. По поручению секретаря подпольного Трубчевского горкома партии Алексея Дмитриевича Бондаренко он привез к нам гостя. Из-за широкой спины Савкина вышел мужчина средних лет, одетый в военную форму.
      - Разрешите представиться: полковник Балясный из Военного совета Брянского фронта. Прибыл с группой товарищей из Орловского обкома партии.
      Шумно здороваемся, перебивая друг друга, засыпаем полковника вопросами:
      - Как наша армия?
      - Какое у нее теперь вооружение?
      - Есть ли авиация, танки?
      Балясный отвечает охотно. Рассказывает о доблести советских войск, о жарких боях на всех рубежах. А главное, в тылу готовятся мощные резервы.
      - Промышленность хорошо работает. Недавно я был на Урале, принимал технику. Прямо глазам не поверил. На голых пустырях выросли огромные заводы. И народ трудится на них не покладая рук. Все подчинено нуждам фронта. Твердо можно сказать: судьба страны находится в испытанных руках.
      - А где сейчас Центральный Комитет? - вклинился Рева.
      - Как это - где? Конечно в Москве.
      - Она сильно разрушена? А Кремль?
      - Враг от Москвы отброшен. Кремль цел и невредим. Я совсем недавно проходил по Красной площади. Куранты бьют, как всегда, точно.
      - В Мавзолее были?
      - Мавзолей сейчас закрыт.
      О, с каким радушием мы потчевали нашего гостя! И полковник восторгался нашей печеной картошкой, сдобренной салом, и отменными солеными огурчиками.
      Но вместе с радостной возбужденностью в сердце билась мысль: мало мы еще делаем, чтобы помочь нашей героической армии, нашему народу. И мы откровенно рассказываем о наших заботах, жалуемся, что самим приходится изобретать даже детонаторы к минам. Ведь мы ничего не получаем с Большой земли.
      Полковник ссылается на трудности связи. Центр получает такие скудные сведения, что по ним невозможно судить о подлинном размахе партизанского движения.
      - Хорошо, что вы прилетели, - говорю я полковнику.- Может, теперь наладится снабжение.
      - Сейчас Емлютин расчищает аэродром, - обнадеживает нас полковник. Самолеты будут летать к вам регулярно. Собственно, с этой миссией я и прибыл.
      Мы приободрились и повеселели. Рева с ходу начал составлять даже заявки на боеприпасы. Увидев у нашего начальника штаба школьную географическую карту, которой мы пользовались, Балясный пообещал, что обязательно обеспечит нас новыми картами.
      Неожиданно полковник сказал:
      - Нам стало известно, что вы собираетесь уходить на Украину. Есть ли в этом смысл. Леса вы обжили, народ вас тоже хорошо знает.
      - Мы имеем указание ЦК компартии Украины, - напоминаю я.
      - Это решение будет пересмотрено. Ждите новых распоряжений.
      Заглядывая несколько вперед, скажу, что этих новых распоряжений так и не поступило. Стало ясно, что прежнее решение остается в силе.
      Проводив Балясного, мы теребим Савкина, что он разузнал в Трубчевске.
      Утешительного мало. Мусю Гутареву выдал агент полковника Сахарова. Ее долго и жестоко пытали. Но гестаповцы даже имени арестованной не могли установить, пока ее не опознал один из местных полицейских. Но Гутарева продолжала молчать. Тогда из Берлина из ведомства Гиммлера прибыл полковник.
      - Сущий дьявол, - рассказывает Савкин. - Знаете, что он придумал: завербовал мать одного полицейского и под маской матери партизана подсадил ее в камеру к Мусе. Если она сумеет что-нибудь выведать от нее, получит двух коров. Теперь перед нами задача - предупредить Гутареву о подсадке, чтобы не проговорилась.
      - Что уже сделано? - спрашиваю я.
      - Наш человек, работающий в полиции, предложил гестаповцам подослать к Мусе и его мать. Она предупредит Мусю и будет связной при организации побега.
      - Как вы считаете, есть хоть малейший шанс на спасение Гутаревой?
      - Хорошо бы еще раз ворваться в Трубчевск. Только...- Савкин вздохнул, это пока невозможно: фашисты ввели в город усиленный гарнизон да и Мусю пустят в расход при первом же нашем выстреле. Но падать духом не будем. Что-нибудь придумаем.
      Он ушел. Мы остались одни и долго молчали, заново переживали все, что было связано с визитом полковника Балясного и сообщением Савкина. В гестаповском застенке одна против разъяренной банды гестаповцев сражалась наша Муся. О, если бы Муся увидела и услышала все то, о чем нам рассказал посланец Большой земли! Пусть же в трудный час тебе слышится, наша подруга, биение сердца Родины, гордая поступь нашей армии! И пусть благословение народа и нашей великой партии придаст тебе силы и мужества в минуты страшных испытаний!..
      Потеплело. Чувствуется приближение марта. На поляне возле Красной Слободы снова жарко горят девять костров. Сухая ель трещит на огне, и над кострами роятся золотистые искры. От жара пламени оттаивает земля и громко чавкает под сапогами партизан. Ночная тьма то и дело взрывается от чьего-то возгласа и общего смеха. Так часто бывает у костров, когда на какие-то минуты или часы опасность отодвигается в неизвестность: прорываются долго сдерживаемые чувства, и люди широко и непринужденно откликаются на любую шутку.
      Только у костра, где пристроился весь наш штаб, тихо. Напряженные нервы улавливают малейший звук. Мы снова ждем самолета с Большой земли, ждем встречи с теми, кто везет нам свежие новости и, возможно, какие-то существенные перемены. О многом успели переговорить в эти мучительные часы ожидания. Сейчас все молчат. Слушают.
      Уже дважды кто-то неистово вскрикивал: "Самолет! Летит! Давайте ракеты!.." Мы суетливо бросались к ракетницам, но проходили минуты... Ни звука...
      Начальник штаба Бородачев - в который раз! - перечитывает радиограмму:
      "Обеспечьте 1 марта в 23.00 прием самолету на выброс. Приземление группы товарища Плохого немедленно радируйте. Строкач".
      Большая Медведица начала уплывать куда-то за лес: кончается ночь. Даю команду гасить костры, всем разойтись по своим подразделениям.
      - Эх, хлопцы, а не подсчитать ли нам, сколько мы дров пожгли, а тех литунов никак не можем дождаться, да и предъявим счет самому генералу Строкачу. А? Что вы на це скажете? - пробует пошутить Рева.
      Но никто на его шутку не отзывается. Возвращаемся мрачными и взволнованными и проводим в штабе еще одну бессонную ночь.
      С рассветом получаем совсем ошеломляющую радиограмму:
      "Подтвердите прибытие группы Плохого".
      Значит, самолет был и люди сброшены?
      Новые волнения и мучительные поиски. А Москва радирует по нескольку раз в день:
      "Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого".
      Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов.
      Неужели все четверо погибли?..
      Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют: никого не нашли.
      А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин - хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово - тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.
      - Мусю Гутареву убили... Отмучилась, орлица...
      Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.
      Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.
      Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да, порядком их потрепало за эти дни.
      - Поезжайте, Александр Николаевич, - голос Бородачева вывел меня из оцепенения. - Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем. Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова... Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю... Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина...
      - Проходите, товарищ Сабуров.
      Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.
      - Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.
      Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.
      - Иди, иди, Лена. Мешаешь, - голос женщины становится строгим.
      - Ничего, пусть побудет, - говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.
      - Она всю ночь не спала, - совсем тихо роняет женщина.
      Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.
      И снова слышу глухой голос женщины:
      - Нет, не спасли вашу девушку, командир.
      Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.
      - Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья - враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая...
      Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.
      - Кровь и муки... Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая - мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит... - Женщина перевела дыхание. - И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок...
      Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.
      - А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась... Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло... Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет - содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты... Ну, думаю, убили... А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо им плюю, в сердце их поганое - за слезы наших людей, за землю поруганную... Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?
      - Слышу!..
      - Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: "Страна моя, Москва моя, ты самая любимая..." Плетьми секут ее, а она поет... Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела...
      Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.
      - Вы видели, как казнили Мусю?
      - До последней минуты была с ней. Правда, меня из тюрьмы выпустили дней за пять до этого: горячка меня свалила. Лежу пластом у себя дома. И тут пришел родственник и говорит: фашисты народ на площадь зовут. Поняла я - час Мусиной казни настал. А еще в камере говорила мне Муся: "Знаю, тетя, что конец мой скоро. Одного хочу: когда умирать буду, чтобы хоть лицо знакомое увидеть"... Уж и не знаю, откуда у меня силы взялись. Пошла. Фашисты на конях народ плетками на площадь сгоняют. Бабы ревмя ревут, а их гонят, гонят... Я всю жизнь в Трубчевске прожила и не узнала нашей площади: пустынная она, страшная, народ к стенкам жмется. А посредине черная виселица. Веревка на ветру качается. Машина показалась. Тоже черная, большая. В кузове палачи стоят, между ними Муся. Сначала даже не узнала девочку мою: голова острижена, лицо белое- белое, без кровиночки. Только и есть, что глаза одни - громадные, ясные... Смотрит Мусенька этими зоревыми глазами на народ, ищет кого-то. Нашла меня - улыбнулась. Или то мне просто показалось... Гордо подняла голову. Выше всех стала. И услышали мы ее голос. Громкий, звонкий: "Комсомол не повесите! Не плачьте, товарищи! Комсомол им не повесить! А за Гутареву наши отомстят!"
      Заметались палачи. Начали бить Мусю. А ее голос звенит и звенит на всю площадь: "Комсомол не повесите!.." Всколыхнулся народ, зашумел, забурлил. Фашисты с черепами на рукавах машут плетками, конями давят людей... А Муся с машины одно твердит: "Народ не убьете! Сметет он вас с лица земли!"
      И тогда грохнул выстрел. Второй, третий...
      Зашаталась Мусенька. Упала. Не получилась казнь. Так и не смогли ее повесить...
      Не помню, что потом было. Свет в глазах помутился, словно не в Мусю - в меня стреляли. Добрые люди полумертвой отнесли, еле выходили меня.
      Слышишь, командир, не повесили Гутареву... Испугались... До петли не дотянули... Но и мертвая она им страшной была. Не дали ее в землю зарыть, в Десну-реку под лед бросили...
      Женщина поднимается, стоит у костра.
      - Вот все тебе поведала, командир... Когда прощалась я с Мусей там, в камере, наказывала она: "Найди, тетя, моего партизанского командира. Непременно найди. И скажи ему, что боец Гутарева выстояла, не замарала чести ленинского комсомола. Спасибо передай всем товарищам, что научили меня драться с врагом..."
      Женщина вплотную подходит ко мне и властно смотрит на меня глубоко запавшими глазами. Я поднимаюсь, держа на руках спящую девочку. Рядом встают мои товарищи - Саша Ларионов и Никита Самошкин.
      - Теперь слушай, командир, наказ от меня, ставшей в тюрьме старухой, от мертвой Гутаревой, от всего народа. Всем расскажи, как сражалась, умерла и победила геройская девушка. Чтоб никогда не дрогнула рука у твоих бойцов, чтобы били врага, не щадя своей жизни, чтобы вернули вот таким, как моя Ленка, солнышко, землю, радость... Клянись, командир, что не отступишь! Клянись!
      - Клянусь!
      Партизаны построились на поляне.
      - "Я, гражданин великого непобедимого Советского Союза, - несутся над поляной сотни голосов, повторяя за комиссаром слова присяги. - Клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашист на нашей земле не будет уничтожен. Я клянусь, что скорее умру в неравном бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму. Я клянусь, не щадя своей жизни, помогать героически сражающейся Красной Армии..."
      Как эхо, отзывается лес каждому слову клятвы, и кажется, далеко окрест несется она и слышит ее вся советская земля.
      - "...Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, то пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей..."
      Торжественны лица людей. Руки стиснули оружие. Взволнованно оглядываю плотные ряды своих друзей. С виду они не похожи на солдат. Одеты во что попало - и в шинелях, и в полушубках, и в гражданских пальто. Но это бойцы. Знаю: никто из них не дрогнет в бою. И если понадобится, каждый из них свой последний час встретит так же честно и гордо, как Муся Гутарева. И поэтому они непобедимы, как народ, вскормивший и вырастивший их.
       
      Глава четвертая. ОБЪЕДИНЯЕМ УСИЛИЯ
      Принятие партизанской присяги мы приурочили ко Дню Советской Армии. Праздник этот отмечался широко и торжественно. Мы считали себя частью нашей великой армии, пусть и отделяли нас от нее сотни километров оккупированной врагом земли. И поэтому с таким воодушевлением встретили партизаны предложение присвоить нашему головному отряду наименование отряд имени 24-й годовщины РККА. Громовое "ура" долго звучало над лесом. Здесь же начальник штаба Илья Иванович Бородачев зачитывает приказ по объединению. Перед головным отрядом имени 24-й годовщины РККА (он до сих пор находился под моим командованием) ставится новая задача: выйти в Середино-Будский, Хильчанский, Новгород-Северский и Гремячский районы для организации там местных партизанских отрядов, которые должны стать в будущем опорными центрами для создания второго партизанского края.
      Мы знаем, что задача эта трудная, враг ни с чем не посчитается, чтобы помешать развертыванию партизанского движения в новых районах. И первоначальная наша цель более скромная: опередить наступление вражеских войск, как можно скорее рассредоточить наши отряды в возможно большем радиусе, чтобы фашистам оказалось не под силу окружение партизан.
      Учитывалось при этом следующее. Оккупационными властями Украина была разделена на семь так называемых генеральных округов. В седьмой округ полностью входили Сумская и Черниговская области; управление округа находилось в Чернигове. В распоряжении генерального комиссара кроме воинских и полицейских подразделений при городских и районных комендатурах находилась целая дивизия, которая сейчас вела действия против отрядов Ковпака и Федорова. Когда мы вступим на Черниговщину, этой дивизии прибавится хлопот. Ей придется метаться на огромном пространстве, всюду натыкаясь на партизанские сюрпризы...
      Я еще раз окидываю взглядом строй и не могу нарадоваться. Сотни новых бойцов влились в наши ряды. Это ничего, что многие из них еще не обстреляны. Подучатся.
      Рота за ротой под многоголосую лихую песню трогаются в путь. Минуя Красную Слободу, они направляются за Неруссу.
      Дня через три получаем радиограмму. Строкач сообщает, что группа Плохого была выброшена в район Навли и сейчас находится в штабе Емлютина. С радостью прекращаем розыск. Поисковые группы возвращаются в свои отряды. Мы с Богатырем покидаем Красную Слободу и едем догонять свою колонну.
      Ехали всю ночь. Лес стал заметно редеть, пошли кустарники и редкие сосновые посадки. Когда забрезжил рассвет, мы увидели Середину-Буду. Лесной массив, соединяющий Украину с Россией, остался далеко позади...
      Останавливаем сани и по хрупкому насту поднимаемся на пригорок. В бинокли осматриваем Середину-Буду. В низовье районный центр срастается с большим селом Зерново, раскинувшимся на просторней равнине. Совсем недавно мы смотрели на Середину-Буду с хутора Хлебороб, с запада. С той стороны райцентр выглядел меньше, так сказать, компактнее: от наших глаз было скрыто Зерново.
      - Тихо, совсем тихо. Примолкли немцы, - говорит Богатырь.
      Да, враг затаился, носа не показывает, хотя вокруг почти открыто расхаживают наши партизаны. Неподалеку, в Благовещенском, целая рота наша расположилась.
      Поворачиваем на восток, чтобы попасть в это село. Сильно пригревает солнце. Въезжаем в Благовещенское. Партизаны, встречающиеся на нашем пути, подтягиваются, поправляют ремни.
      - Где Смирнов?
      Нас ведут к дому в центре деревни. Командир роты Смирнов выбегает навстречу, отдает честь. Он в гимнастерке - не успел одеться потеплее. Упрекаю его:
      - Спокойно живете, Смирнов, и бойцы ваши прохлаждаются, словно к теще на блины прибыли.
      - Насчет тещи, товарищ командир, это не очень справедливо. А блины мы сами горазды печь, фашисты будут сыты ими по макушку...
      - Самоуверенности, я смотрю, вам не занимать.
      - У нас есть основания быть уверенными в себе...
      - Ну-ка показывайте ваши основания!
      - Пожалуйста.
      Накинув полушубок, Смирнов ведет нас за околицу. На холме вырыты окопы, к ним от деревни ведут глубокие ходы сообщения. Я замедляю шаг и, едва сдерживая злость, спрашиваю:
      - Разве можно так строить оборону? Никакой маскировки...
      - Специально так делаем. - Смирнов говорит спокойно, уверенно. - Вообще-то здесь место не очень удобное для нас. Видите, лощины с кустарником. Они доходят до самого центра деревни. Немцы, конечно, воспользуются ими, чтобы окружить высотку с нашими окопами.
      - Ну и что вы тогда будете делать?
      Искоса поглядываю на комиссара. Тот улыбается. Конечно, уже все понял. Обходит окопы, трогает руками искусно сделанные деревянные пулеметы. Возле них чучела, наряженные в старые ватники и шапки с алыми партизанскими лентами. У одного даже настоящий бинокль прижат к глазам.
      Вот черти! Ведь даже я сначала считал, что в окопах бойцы мерзнут. Ложная оборона сооружена на славу. А где же настоящая?
      Смирнов показывает нам на стены сараев. Над самой землей в них вырезаны амбразуры, из которых выглядывают стволы пулеметов. Узнаем, что во время боя все лощины будут накрываться артиллерийским и минометным огнем.
      - Секрет тут простой. - Смирнов говорит с явным удовольствием. - Фашисты, используя все складки местности, полезут на наши фанерные пулеметы. При этом израсходуют добрую половину своих боеприпасов. И только тогда пойдут на деревню. Здесь уж мы встретим их как следует. Они, конечно, попытаются укрыться в наших ложных траншеях. А они заминированы... А на крайний случай мы предусмотрели и безопасный выход из боя: вон та траншея ведет в деревню Василек, где расположилась рота Кочеткова.
      Ничего не скажешь, придумано здорово.
      - Труда, конечно, много положили, - продолжает Смирнов. - Но иначе нельзя. У нас не хватило бы сил одновременно удерживать и высотку и деревню.
      Мне остается от души поблагодарить молодого командира. Радует, что бой у хутора Хлебороб многому научил партизан. Говорю Смирнову:
      - Уж если ты такой хитрец, то еще вот что предусмотри. Немцы сразу на твою высотку скопом не пойдут, сначала разведку вышлют. Ты ей не мешай. Пусть доложит, что в селе никого нет. А вот когда все они полезут, тогда бей. И опять-таки всех своих сил не показывай. Пусть немцы считают, что партизан тут совсем мало. Глядишь, все получится, как тогда, в Хлеборобе.
      Мы с Богатырем задержались в Благовещенском. Поговорили с людьми. И прониклись еще большим уважением к Смирнову. В роте образцовый порядок, каждый боец на месте и знает свое дело. Мы и не думали, что уже в этот день увидим их в бою.
      Иван Смирнов из тех командиров, которым нет нужды дважды объяснять задание. Кадровый армейский офицер, грамотный, инициативный и напористый, он сделает все, чтобы выполнить задачу.
      Немцы, как и следовало ожидать, только создавали видимость спокойствия. На самом же деле они лихорадочно готовились к наступлению.
      И вот перед нами запыхавшийся командир орудия Картузов. Одышка мешает ему говорить:
      - Со стороны Севска показался противник...
      Смотрим на восток. Снег ослепительно блещет под солнцем. По белому полю движутся большие черные пятна. Регулирую бинокль. Теперь видно, что это колонны солдат. Направляются к Середине-Буде.
      - Разрешите ударить прямой наводкой, - просит Картузов.
      - Опасно. Тогда они всей силой навалятся на Благовещенское, - возражаю я.
      - Пусть приблизятся к Зерново, - предлагает Смирнов. - Там мы дорогу заминировали.
      - А пожалуй, есть смысл накрыть их артиллерийским огнем, - замечает Богатырь. - Воспользоваться тем, что они не ожидают удара.
      Богатырь убедил меня. Тем более что мы уже знаем тактику немцев. Вслепую они на нас не полезут, обязательно сначала пошлют разведку. Так что у нас будет время подготовиться к отпору. Посылаю Картузова за командиром артиллерийской группы. Прибегает Новиков. Он сияет от радости. Так всегда бывает, когда предстоит, как он говорит, "сыграть его оркестру" и снова доказать, что артиллеристы не зря едят партизанский хлеб.
      - Через десять минут начну бить.
      Но я уточняю задачу:
      - Откроете огонь, когда они подтянутся плотнее и произойдет взрыв на заминированном участке.
      Проходит полчаса. Вражеские колонны все движутся по белоснежному полю. Их три. По-видимому, полк в полном составе. Впереди каждого батальона катятся розвальни, запряженные лошадьми, - наверное, на них едут офицеры.
      Головная колонна приблизилась к одинокому дереву, от которого, как мы уже знаем, начинается заминированный участок. В это время сани остановились. Сидевшие в них гитлеровцы вылезли. Колонна расстроилась. Солдаты плотной толпой окружили офицеров.
      "Вот бы сейчас ударить", - подумал я и хотел было уже подать сигнал Новикову. Но офицеры снова уселись в сани и поехали вперед. Продвинулись они всего метров на сто, и тут мы увидели черные столбы взрывов. Раскатистый грохот донесся до нас.
      Когда взметенная взрывом земля осела, на дороге мы увидели только одни сани. От второй подводы и следа не осталось. И тут заговорили наши орудия и минометы. Снаряды и мины сначала падали по обе стороны дороги, а потом в самой гуще вражеских солдат. Колонны рассыпались. Черные точки усеяли поле. Кто бежит, по пояс проваливаясь в сугробы, кто ползет, разгребая руками снег. Все устремляются к Зерново.