Процедура длилась недолго. Корматен объявил, что он и его сопровождающие уполномочены подписать договор в качестве представителей всех роялистов северного берега Луары за исключением нескольких особенно несговорчивых, которые, тем не менее, также сложат оружие, когда увидят, что остальные отвернулись от них. Он даже обратился к собравшимся с напыщенной речью, выдержанной в тоне дешевой театральности, столь любезной сердцу каждого санкюлота.

— Нас вдохновляет свойственная всем французам любовь к родной земле, страстное желание искоренить из наших душ и деяний гражданское несогласие, забвение прошлого; вдохновляет наша общая, дорогая сердцу каждого представителя обеих партий слава, общее радение за все то, что обеспечит безопасность, счастье и процветание Франции.

Барон закончил торжественным заявлением: они подчиняются Французской Республике, Единой и Неделимой, признают ее законы и обязуются никогда не поднимать против нее оружие.

Граждане-представители были более чем удовлетворены. Теперь они могли известить Конвент о триумфальной победе своей дипломатии там, где оружие оказалось бессильным, и предвкушали бурные излияния благодарности со стороны признательной нации. В свою очередь, они с готовностью пошли на такие уступки, как признание свободы отправления религиозного культа, вывод войск из западных провинций, амнистия вернувшимся эмигрантам и возмещение убытков. Последнее было выделено в особый пункт.

Обе стороны подписали договор. Мир был заключен. Грянули орудийные залпы, реяли флаги, звуки военных оркестров наполнили воздух, возвещая миру радостное событие. Корматен, теперь увенчанный не только шляпой с белыми перьями, но и лавровым венком, въехал в Ренн как победитель во главе своей двадцатки и их смущенных приверженцев, отмеченных белыми кокардами. За ними следовали граждане-представители. Гош и его драгуны составляли блестящий арьергард этой триумфальной процессии. Шеренги национальных гвардейцев выстроились вдоль реннских улиц; били барабаны, заливались трубы, голоса людей сливались в дружных криках: «Да здравствует мир! Да здравствует союз! Да здравствует Франция!»

Роялисты и республиканцы отпраздновали знаменательное событие на братском банкете, данном за счет нации. Здесь Корматен излился в пространных славословиях по собственному адресу. Барону вторили граждане-представители, чья словоохотливость возрастала пропорционально степени их опьянения и иссякла лишь тогда, когда выпитое вино окончательно лишило их способности говорить более или менее членораздельно.

Однако с приходом утра наступило отрезвление, и по городу поползли слухи. С каждым часом они звучали все громче. Отнюдь не все роялисты, с отвращением покинувшие Ла Превале, считали необходимым проявлять осмотрительность. То там, то здесь слышалось имя маркиза де Шавере. Сказанное им в замке Ла Превале передавалось из уст в уста, и наконец всем стало ясно, что он внес раскол между участниками конференции и что сторонники Корматена составляют ничтожное меньшинство.

Неутешительная новость дошла до Парижа, и Конвент содрогнулся от гнева, узнав о том, что его представители стали жертвой откровенного мошенничества. На Запад полетели распоряжения, и пока Корматен, перед тем как покинуть сцену, которую он стол блистательно украсил, в ожидании обещанного возмещения убытков важно расхаживал по городу, щеголяя белым оперением своей шляпы, с ясного по всем признакам неба грянул гром.

В тот самый момент, когда на стенах домов в городах и селениях Бретани расклеивали прокламации, провозглашавшие среди прочего свободу отправления религиозного культа, Конвент издал декрет — это произошло первого мая, — по которому все упорствующие священники, найденные на территории Республики, приговаривались к смертной казни. Далее последовал приказ об аресте всех предводителей шуанов.

Услышав о распоряжениях Конвента, Буарди понял, что ошибся. Дальнейших известий из Парижа он ждать не стал: исполненный самого жестокого раскаяния, собрал своих шу-анов, напал на конвой республиканцев и с захваченным оружием скрылся в лесах Монконтура.

Менее проницательный Корматен, который к тому же не желал покидать Ренн без миллиона, заработанного с таким трудом, позволил себя схватить и бросить в тюрьму, благодаря чему обнаружил, что одурачить роялистов куда проще, чем республиканцев.

Таковы были новости, привезенные Кадудалем в Ла Нуэ. Он рассказывал их с юмором, не лишенным цинизма, пока в конце не добавил, что имя Кантэна де Морле де Шеньер де Шавере стоит первым в списке тех, за чью голову назначена награда. В Шавере направлен военный отряд республиканцев с приказом захватить его живым или мертвым и заодно очистить эмигрантское гнездо, каковым, по выражению республиканцев, является Гран Шен, поскольку Шеньеры — родственники главного мятежника Шавере. Но основная причина такого решения в том, что недавние события не только аннулировали амнистию для эмигрантов, но и положили конец терпимости, с которой после событий Термидора относились к их возвращению.

Когда Кантэн услышал последнюю новость, улыбка, с которой он слушал про злоключения Корматена, сбежала с его губ.

Кадудаль поспешил успокоить молодого человека:

— Я уже распорядился принять меры. Это одна из причин, почему я явился сюда с тремя сотнями моих ребят. «Синие» конвоируют пленников в Сен-Брие.

— Каких пленников?

— Констана де Шеньера, его мать и мадемуазель де Шеньер. Охрана, пешие национальные гвардейцы, движется медленно. Они идут по дороге на Шатобриан. Мои разведчики следят за ними и дадут знать, как только они доберутся до Плоэрмеля. Пусть санкюлоты не воображают, будто могут безнаказанно производить аресты в этой стране.

Весть о прибытии республиканского отряда в Плоэрмель пришла лишь на следующее утро. Ее доставил шуан, прискакавший верхом, и состояние бедного коня подтверждало быстроту, с какой он покрыл довольно значительное расстояние. Шуану удалось разузнать, что «синие» проведут ночь в Жослэне и утром продолжат путь по дороге на Понтиви.

Для разработки плана операции Кадудалю не требовалось карты. Он знал местность, как свои пять пальцев. Двенадцать миль дороги между Понтиви и деревушкой Пон Авион пролегали через вересковые пустоши, каких много во Франции. Примерно в четырех милях за Пон Авионом дорога огибала лес, который покрывал небольшую возвышенность к северу от нее. Именно здесь Кадудаль намеревался дать бой «синим».

— Я приму в нем участие, — заявил Кантэн.

— Наши приемы ведения войны не совсем обычны, — с сомнением проговорил шуан. — Они не похожи на то, что вам приходилось видеть.

— Мне они не покажутся необычными, поскольку других я тоже не видел. Я владею шпагой и умею обращаться с мушкетом.

Кадудаль почувствовал облегчение.

— Я боялся, что вы пожелаете взять на себя командование. Но если вам захотелось развлечься, милости просим.

Развлечься Кантэну хотелось менее всего, но он не стал возражать.

Незадолго до того Гош писал в своем донесении Конвенту: «Я веду войну с неуловимым врагом. Перед тем как дать бой, шуаны вырастают словно из-под земли, а когда он заканчивается, столь же непостижимым образом рассеиваются и исчезают. Даже если мы отражаем их нападение, невозможно определить, сколь весома наша победа и сколь значителен понесенный ими урон».

Со всем этим и предстояло познакомиться Кантэну.

Вечером небольшая армия выстроилась на вырубке в сердце Ла Нуэ и преклонила колено перед дубом с висевшим на нем большим бронзовым распятием. Объявленный вне закона священник в белом стихаре и в епитрахили [...священник в белом стихаре и епитрахили... — Стихарь — часть облачения священников и архиереев. Епитрахиль — часть облачения священника, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под рясой] кроваво-красного цвета, символизирующей мученичество — высшее проявление любви, — обратился к воинам с кратким благоговением. Он напомнил им, что павшие во имя алтаря Господня получают отпущение грехов и обретают вечное спасение.

Едва опустились сумерки, воодушевленные проповедью шуаны Кадудаля выступили из лагеря. Движение отряда противоречило всем общепризнанным правилам. Ни знамен, ни барабанов, ни труб, ни строгого марша воинов, плечом к плечу шагающих по дороге. Их движение напоминало раскрывающийся веер: небольшие группы из трех-четырех человек незаметно пропадали из вида тех, кто следовал за ними.

Кадудаль находился примерно в середине этой невидимой линии. Кроме Кантэна с ним шло трое шуанов. Настоявший на участии в операции Сен-Режан находился на крайнем левом фланге. Он командовал отрядом, которому во время схватки предстояло напасть на противника с тыла, между тем как находившейся на крайнем правом фланге группе под началом опытного предводителя шуанов по имени Гиймо надлежало выступить в роли головного отряда.

Когда маленькая группа Кадудаля вышла из леса, наступила ночь, и хотя луны не было, яркий свет звезд заливал опушку и раскинувшиеся впереди просторы. Кантэну показалось, что только он и четверо его спутников движутся среди всеобщей тишины и неподвижности. Ни малейшее движение, ни самый приглушенный звук не выдавали близости еще четырех сотен человек.

Они пересекли дорогу, затем луг, кое-где засаженный фруктовыми деревьями, вышли на тропу между двумя глубокими оврагами, обогнули небольшое селение и, преодолев поросший чахлым кустарником склон, поднялись на вересковое плато. Через час утомительного пути они подошли к группе массивных монолитов — каменных столбов святилища друидов [Друиды — жрецы у древних кельтов; ведали жертвоприношениями, выполняли также судебные функции, были врачами, учителями, прорицателями]. Чуть дальше тропа снова спускалась вниз, растительность становилась гуще: и вот, двигаясь с уверенностью людей, которым знаком каждый ярд дороги, каждый камень под ногами, они свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой Кантэн явственно расслышал журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки крестьянской усадьбы.

Здесь Кадудаль остановился и трижды прокричал совой. Подождав ровно столько, чтобы можно было сосчитать до двадцати, он повторил тройной клич.

Почти сразу на некотором расстоянии от них распахнулось окно, в нем мелькнула и тут же погасла вспышка желтого света. Еще дважды свет мелькнул и погас, но на четвертый раз остался гореть.

По выложенному булыжником двору они направились к двери, которая распахнулась, как только они приблизились. На пороге показался плотный мужчина с фонарем в руках.

— А вот и ты, Жорж! Входи!

Было уже далеко за полночь. После скромной трапезы, состоявшей из хлеба, сыра, ветчины и кружки сидра, Кадудаль и его спутники легли отдохнуть. На рассвете хозяин разбудил их. На ферме, одном из многочисленных пунктов связи шуанов, Кадудаль держал двух коней, на которых он и Кантэн продолжили путь. Они миновали прилегавшее к ферме поле и в розовых лучах занимающегося рассвета стали подниматься по склону холма. Перевалив через вершину, они въехали в лес, полого спускавшийся к дороге на Понтиви в том месте, где она сбегала в лощину. В лесу они слышали периодически повторявшиеся крики совы, извещавшие их о том, что отряд, который рассыпался на группы, выступая из лагеря за двенадцать миль отсюда, вновь собрался воедино. Вскоре стали видны отдельные группы людей, отдыхающих перед сражением.

Вместе с Сен-Режаном и Гиймо Кадудаль вышел из леса и спустился в лощину, чтобы осмотреть участок дороги, на котором шуаны собирались поймать «синих» в ловушку. Его указания были кратки и точны. Гиймо было приказано отвести своих людей в укрытие в том месте, где заканчивался подъем из лощины, а когда приблизятся республиканцы, перекрыть им путь. Сен-Режан получил приказ поставить свой отряд у противоположной вершины, то есть там, где начинался спуск, и напасть на противника с тыла. Отряду самого Кадудаля надлежало устроить засаду на дне лощины.

Выставили дозорных, и люди стали подкрепляться скромными запасами пищи, взятыми из лагеря.

Лишь около полудня на кромке холма показалась голова колонны республиканцев — шесть разведчиков, значительно опередивших основные силы. За ними следовали два барабанщика с барабанами через плечо. Поскольку отбивать шаг пока не требовалось, солдаты не соблюдали строя и тащились нога за ногу, как, впрочем, почти всегда выглядели на марше войска, сражавшиеся за Свободу, Равенство и Братство.

В целом их насчитывалось около ста человек, но не национальных гвардейцев, как сообщали разведчики, а солдат линейной пехоты в синих мундирах с белыми нашивками и черных гетрах. Запряженная двумя лошадьми карета пленников ехала в середине отряда, и рядом с ее левой дверцей скакал командир.

Зоркие глаза разведчиков-республиканцев не различали ни малейшего движения в немой неподвижности леса, и отряд продвигался вперед, не подозревая об опасности. Когда авангард отряда поравнялся с мушкетами Кадудаля, шуаны открыли беглый огонь.

Грохот выстрелов отдаленным эхом отозвался в лесу; колонна синих мундиров поредела: кто-то повалился на землю, кто-то стоял, пошатываясь, некоторые пытались снова подняться, некоторые остались лежать там, где упали. Те, кто не был ранен, остановились, развернулись в ту сторону откуда грянул огонь, и с громкими проклятиями навели мушкеты на противника.

Не дожидаясь команды, республиканцы инстинктивно ответили на залп шуанов беспорядочной стрельбой. Однако пуля, наугад выпущенная в сторону деревьев, настигла Кадудаля, который с Кантэном находился за таким ненадежным укрытием, как заросли куманики. Отпустив смешанное со стоном проклятие, он развернулся вполоборота и упал бы, если бы Кантэн не успел подхватить его на руки. Он осторожно посадил Кадудаля на землю и прислонил спиной к дереву.

— Оставьте меня, — приказал ему Кадудаль. — Примите вместо меня командование отрядом. Вы знаете, что надо делать. Это пустяк. Кровопускание мне не повредит. Я слишком полнокровный. Так говорит отец Жак, а он не только священник, но и лекарь.

Кадудаль обнажил рану. Она находилась в левой верхней части груди и сильно кровоточила.

— Пошлите ко мне Лазара. Он разбирается в таких вещах. Не тратьте времени. Примите командование над людьми.

Тем временем взбешенный командир республиканцев выехал из-за кареты, служившей ему надежным укрытием, и зычным голосом приказал развернуться с единственной мыслью: вывести свой отряд из западни.

Для шуанов это послужило сигналом выйти из укрытия.

Люди Сен-Режана высыпали на дорогу, чтобы отрезать республиканцам путь к отступлению, а Гиймо тем временем выдвинул вперед свою фалангу. Шуаны, находившиеся в первых рядах каждого подразделения, опустились на одно колено и приставили мушкеты к плечу; те, кто находился за ними, целились поверх их голов.

Оказавшись под прицелом с фронта и с тыла, солдаты начали терять самообладание. Однако их командир, которому явно не хватало способностей, чтобы выйти из создавшегося положения, не испугался. Он сразу понял, что, атаковав обнаружившие себя отряды, ускорит появление основных сил противника, скрывающихся среди деревьев на склоне холма, и те ринутся вниз, прежде чем ему удастся вступить в настоящую схватку с шуанами, окружившими на дороге его солдат. Он решил атаковать отряд в лесу. Среди деревьев они были бы в равных условиях с сидевшими в засаде и имели бы явные преимущества перед теми, кто находился на открытой со всех сторон дороге.

Итак, он развернул своих людей к лесу.

— В атаку! — проревел он и взмахнул саблей.

Те из солдат, что поняли, какие шансы давала им тактика, избранная их командиром, с готовностью повиновались. Но их бросок был остановлен залпом пятидесяти мушкетов. Более дюжины «синих» полегло на землю.

— Вперед! Вперед! — подгонял командир дрогнувшие ряды своих людей. — Вперед!

Но здесь раздался выстрел, и конь рухнул под ним. Он соскочил с него и бросился вперед.

— Дети мои, за мной!

В ответ грянул продольный огонь с обоих флангов, который уложил еще с десяток республиканцев и окончательно сломил боевой дух офицера.

Он оказался в ловушке и численное превосходство противника лишало его малейшей надежды из нее выбраться. Почти половина его людей была выведена из строя. Его мушкеты могли уложить с десяток шуанов, но не иначе, чем ценой уничтожения уцелевшей части его отряда.

— Стоять! — в отчаянии крикнул он.

Он сделал несколько шагов навстречу невидимому врагу и, обнажив голову, поднял вверх шляпу.

— Это бойня. Пощады! Я прошу пощады!

Кантэн, в котором не было ничего, напоминающего шуана, кроме белой кокарды на конусообразной шляпе, выскользнул из-за ствола дерева на самой опушке леса и бесстрашно выступил вперед.

Кантэн мало видел шуанов в бою, но успел понять, что полагаться на милосердие Сен-Режана или Гиймо бессмысленно. Поэтому как заместитель Кадудаля он решил взять дело в свои руки.

— Мы проливаем кровь французов только в тех случаях, когда того требует наша безопасность. Бросьте ваши мушкеты и патронные сумки.

Командир республиканцев, крепкий седой мужчина лет сорока, судя по виду — профессиональный военный при старом режиме, возможно, имевший младший офицерский чин, несколько мгновений стоял в нерешительности, на его посеревшем лице отражались боль и негодование. Затем с явным неудовольствием он пожал плечами.

— Дьявол меня забери! Услышав такое предложение, впору умереть от злости! — он повернулся к своим солдатам: — Вы все слышали, дети мои. Этих бандитов слишком много. Что проку, если нас отправят на тот свет. Бросайте оружие!

Молодые необстрелянные новобранцы с радостью услышали такую команду.

Шуаны кинулись собирать брошенное оружие и боеприпасы. Среди них было немало завзятых шутников, всегда готовых поиздеваться над побежденными, однако большинство занималось своим делом в угрюмом молчании.

Кантэн, который одним из первых вышел из леса, проложил себе дорогу к карете.

Из окна на него внимательно смотрели три пары глаз: насмерть перепуганные глаза госпожи де Шеньер, радостно-изумленные глаза Жермены и подчеркнуто-ироничные глаза Констана.

— Черт нас возьми, — рассмеявшись, воскликнул он, — если это не господине де Карабас!

— К вашим услугам, — суровым тоном сказал Кантэн и открыл дверцу кареты. — Соблаговолите выйти.