* * *

      – Вы же понимаете, Василий Михайлович, в вашей ситуации нет изменений к худшему - уже хорошо. - Пожилой, изнуренный человечек в хирургическом халате положил свою тоненькую, словно прозрачную, с артистическими пальцами, руку сверху на ладонь лежавшего в койке, сплошь забинтованного, человека. -Вам, батенька, вообще надо, по большому счету, в церковь сходить, как оклемаетесь, ибо на моей памяти после такого ранения еще никто не выживал.
      Его пациент, лежавший в кровати, криво усмехнулся: - И на чем вы мне прикажете туда идти, доктор, сами же давеча мне ногу оттяпали, да и в теле легкость нездоровая, скажите лучше правду,что еще кроме ноги отрезать пришлось?
      – Сами смотрите, - Доктор взвесил в руке больничную карту - вы человек военный, думаю вам ситуацию лучше сразу всю обрисовать: нога, правое легкое, множественные разрывы кишечника, три ребра. И как ты, мил человек, в живых остался, я, ей-богу, до сих пор в толк не возьму- одних шариков от подшипников, которыми была начинена бомба, двадцать штук из тебя наковыряли…
      Человек в койке сглотнул комок, подступивший к горлу:
      – Оставьте меня, пожалуйста, я хочу побыть один, а у вас, поди, еще пациентов море
      Доктор покачал головой:
      – Да уж, в последнее время военно-полевая хирургия востребована, как никогда…
      … - А вы, голубчик, крепитесь: вы у нас - настоящий герой.- Тяжело вздохнул профессор, поднимаясь со скрипучего стула в изголовье кровати больного.

* * *

      Василий Михайлович Крымов, бывший майор спецподразделения 'Альфа', сорок девять лет, вдовец, проживающий в Москве, ветеран Афгана, Анголы, Приднестровья, Югославии, Чечни - куда только не заносила нелегкая судьба офицера одного из самых элитных спецподразделений бывшего СССР, да и нынешней России - недвижно лежал на спине и бессильно разглядывал трещинки в потолке - перед его глазами проносились события его бурной, полной крови и событий жизни. За двадцать пять лет службы он умудрился побывать практически во всех 'горячих точках' мира, где были затронуты 'стратегические интересы' его родины, прослыл исключительным счастливчиком и мастером по выживанию практически в любых условиях, оставаясь зачастую единственным выжившим из группы, выходя без единой царапины из самых трудных переделок. Но, как говорится, никогда не знаешь, за каким углом поджидает тебя судьба- злодейка с твоей порцией пыльного мешка в руке. Для Крымова роль карающей руки судьбы сыграла безвестная террористка - смертница в московском метро неделю назад.
      Свежевышедший на пенсию по выслуге лет в звании майора, Крымов с компанией бывших сослуживцев ехал домой в метро после прощальных посиделок в ресторане.
      Вошедшая в вагон женщина сразу привлекла к себе внимание Василия Михайловича - в ней чувствовалось что-то черное, отбрасывающее тень на всех окружающих, и он время от времени начал косить на нее взглядом.
      Полупустой поезд выскочил из туннеля на битком набитую людьми платформу очередной станции, и в открывшиеся двери хлынула толпа пассажиров. Странная женщина встала со своего места и подалась им на встречу, расстегивая полушубок.
      Когда ее пустой взгляд мимолетно встретился с глазами Крымова, у того все внутри оборвалось - такие же глаза он видел однажды в Центральной Африке, у добровольно приносимого в жертву духам дикаря-людоеда.
      Тягучие, слегка 'поддатые' вялые мысли все еще текли внутри его черепной коробки, но где-то, глубоко внутри его души, уже щелкнула пружина интуитивной догадки…
      Откуда-то, из глубины души, исторгся утробный крик:
      –Н-е-е-е-ет!!!, а сердце рвалось из груди, пытаясь накачать кровь в рвущие в нечеловеческом усилии связки, но все равно не успевающие совершить необходимый рывок, постаревшие мышцы.
      Еще не осознавая разумом, что он делает, Крымов интуитивно взметнулся со своего сиденья навстречу встававшей. Та уже успела расстегнуть последнюю пуговицу на воротнике и взглядам опешивших пассажиров, находящихся на гребне ломящейся в вагон людской волны, открылась начиненная взрывчаткой жилетка, так называемый 'пояс шахида'…
      С воплем:
      – Аллах акбар! Террористка рванула запал взрывного устройства.
      …В этот момент на нее всем весом своих ста тридцати килограммов тренированного тела рухнул Крымов, отгородив собой смятую террористку, бессильно воющую, словно раненый зверь, от ломившейся толпы, с криком: - Все вон! Это бомба! И она сейчас взорвется!!!
      … Вспышка…
      Огромного майора, целиком накрывшего своим телом шахидку, сила взрыва, словно тряпичную куклу, швырнула на ломанувшуюся из вагона толпу. По всему вагону, взвизгивая при рикошете от поручней, смачно чавкая при столкновении с живой плотью и вызывая вопли боли, летали стальные шарики, которыми был, вперемешку с взрывчаткой, начинен 'пояс шахидки'.
      В углу, образованном боковиной сиденья и закрытой потертой дверью, с криво намалеванной надписью на стекле, которую какой-то шутник укоротил, сцарапав часть букв, до ' не п…ис…о…ться', осталась лишь кучка окровавленных черных лохмотьев…
      …Крымова спасли лишь гигантский опыт и нечеловеческое везение: лишь чудом и везением, помноженным на огромный опыт, можно объяснить то, что смертница, сбитая с ног Крымовым, казалось бы, в отчаянном слепом рывке, упала именно лицом вниз, накрыв собственным телом основную часть взрывчатки, везением была и толстая овчинная дубленка, дубовая, словно кираса, еще 'совковой' выделки, надетая им по причине сильного мороза на улице на толстый, домашней вязки, теткин свитер, которая смягчила удар и ослабила убойную силу осколков…

* * *

      Пол года спустя из дверей Института Склифосовского вышел, сильно хромая, седой сгорбленный человек с молодым еще, но сильно посеченным шрамами лицом. Опираясь на вычурную, черного дерева со слоновьей костью, резную трость- подарок московского мэра - он медленно побрел в сторону видневшейся неподалеку остановки маршрутных такси.

* * *

      …Лика Гжинская, дочь известного в Москве бизнесмена Генриха Гжинского, высокая, стройная девица с ногами, как говорится, 'от зубов', со скучающим взглядом грызла яблоко на ступенях одного из учебных корпусов МГУ, когда перед крыльцом с ужасающим визгом шин, остановился новенький Wolkswagen Tuareg тюннинговой версии, принадлежавший ее новой пассии- сыну одного из туркменских нефтяных царьков - Мураду Рашидбаеву.
      Крыша автомобиля заметно вибрировала от децибел, выдаваемых бортовой аудиоустановкой. За решеткой радиатора взмаргивали синим и красным проблесковые маячки, в купе с дипломатическими номерами создававшие полную 'невидимость' автомобиля в глазах столичных работников ГИБДД, не смотря на частые и грубые нарушения правил дорожного движения его владельцем.
      С тихим шелестом привода приоткрылось одно из окон, выпустив облачко сладковатого дымка, в котором запросто можно было определить 'Тысячу и одну Ночь' - весьма популярный в среде 'золотой' московской молодежи легкий наркотик из смеси гашиша, опиума, и ароматических восточных травок, обладающий, кроме наркотического, еще и сильнейшим афродизиачным эффектом. В окно высунулось смуглое, холеное лицо с ярко сияющей белозубой улыбкой:
      – Ну что, красивая, поехали кататься?!
      Лика, не глядя на говорившего, потянулась с поистине кошачьим движением:
      – Знаю я ваши катания, каждый кобель норовит под юбку влезть бедной девушке. Она, грациозно поводя бедрами, приблизилась к распахнувшейся дверце и картинно замерла рядом, положив холеную ручку на крышу машины и мягко поцокивая лакированными коготками с тысячедолларовым маникюром по гладко полированной крыше.
      – И что мне с этого? Катайся с ними, трать на них свое драгоценное время, у меня, между прочим, еще две пары и зачет на носу…
      – Ай, какой зачет, какие пары, я себе белый яхта купил, отметить нада (когда Мурад был слегка нетрезв, в его речи прорезался сильный азиатский акцент).
      Сальный взгляд 'царевича' влюбленно пожирал ладную фигурку девушки:
      – И тебе подарок есть - специально для тебя из дома заказал, сегодня прислали - Мурад вытянул унизанную перстнями руку - меж его пальцев, сияя золотом и звеньями вставленных самоцветов, переливалась, словно живая, сапфировая змейка- браслет.
      Весь напускной лоск и неприступность вмиг слетели с лица девушки: испустив счастливый визг, та кинулась на шею довольно усмехавшегося азиата:
      –Мурадик!!! Милый!
      Наблюдавший все это в открытое окно курилки огромный, браткового вида бритоголовый парень с толстенной золотой цепью на бычьей шее, покачав головой, мрачно сплюнул на пол:
      – Понаехало тут зверья всякого, баб наших за цацки направо и налево имеют, а они, дуры, - рады стараться…
      – Твою мать!!!
      …Туарег, дымя резиной, и повизгивая на крутых поворотах, уже несся прочь, распугивая и заставляя шарахаться в стороны проходящих мимо студентов и степенно прогуливающихся старичков-преподавателей.
      …Улыбающийся Мурад, под громкое, отдающее во внутренностях, уханье музыки, восторженно глядел на сидящую рядом с ним девушку, он до сих пор не в силах поверить, что эта роскошь принадлежит ему. И в самом деле: на первый взгляд, во внешности Лики не было ничего особенного - наоборот, многие земляки Мурада, мельком увидев ее на фотографиях, плевались: вот, мол, воистину, как говорят эти гяуры, любовь зла - тощая оглобля; мало того, что синеглазая (- Вай, дурной знак, каждый на востоке знает!), так еще и на полторы головы выше сына дражайшего Селима Ниязовича.
      Длинноногая и голенастая, словно цапля, и, в свои восемнадцать лет, все еще по-мальчишечьи угловатая, с лицом, отличавшимся какой-то необычной, не от мира сего, далекой от азиатских стандартов красотой, она вызывала у его земляков, традиционных любителей роскошных женских форм, при заочном знакомстве, как минимум, сильное недоумение.
      Но было при всем при этом в Лике Гжинской то нечто неуловимое, присущее лишь, безвозвратно вымершим в наше время, роковым женщинам из дореволюционных романов, да еще, быть может, холеным, жутко породистым кошкам, что заставляло практически всех мужчин, хоть немного лично пообщавшихся с нею, бросаться к ее ногам пачками.
      От ощущения обладания чем-то недоступным большинству обывателей, гордую душу потомка одного из самых грозных и свирепых басмачей Туркестана, захватывало непередаваемое чувство лихой удали, заставлявшее все сильнее вжимать педаль в пол, мимо мелькали светофоры и перекрестки, Он счастливо улыбался, вдыхая дым раскуриваемого Ликой 'косячка'. Та же, потеряв под воздействием плавающего сизыми кольцами по салону дурмана, какое-либо чувство стыдливости, все сильнее прижималась к нему, жарко дыша в ухо и скользя руками по его торсу, опуская жадно шарящую руку все ниже и ниже, и, наконец, задержала ее на пряжке ремня…
      …Когда сидящая рядом девушка склонила голову вниз, Мурад совсем потерял рассудок: ощутив смыкающиеся на своей плоти жаркие девичьи губы, он дико заревел и на секунду потерял управление ситуацией…
      … Этого хватило, чтобы несущийся на скорости сто шестьдесят километров в час 'Туарег' на один миг вылетел на встречную полосу.
      Последнее, что увидел в своей жизни содрогающийся от ужаса и оргазма Мурад - перекошенное от страха лицо водителя летящей им в лоб маршрутки…

* * *

      Все Норны чудовищно огромного Храма Судьбы, как всегда, без устали плели свою ткань - на необъятных, грохочущих станках были растянуты гигантские полотна Судеб Миров, к ним тянулись мириады нитей от висящих в воздухе и с тонким жужжанием вращающихся разноцветных катушек. Иногда катушки сталкивались, нити, идущие от них, на какое-то время переплетались, а от места их пересечения отходила новая, тонкая, постепенно крепнущая нить, разматываемая с новой, возникающей ниоткуда катушки, и добавляющая свою нить в Узор Мира, либо несколько столкнувшихся катушек обрывали свои нити и падали на пол, увлекая за собой массу других. Время от времени на пол с тихим звоном падали катушки, с которых полностью смотались нити. Периодически от резкого толчка переплеталось слишком много нитей, и образовывался клубок, из которого дождем сыпались оборвавшие свои нити катушки. Вот тут Норны и применяли свои Ножницы - несколько своевременных щелчков острых лезвий - и начавший было образовываться клубок мягко падал вниз, успев накрутить лишь одну- две петли. От мастерства Норны зависело своевременное определение возможного места образования клубка и правильный выбор дозы вмешательства, такого, чтоб не потерять драгоценных ярких нитей, дающих основной узор, а так же не допустить уменьшение количества серых нитей основного полотна, на которое этот узор ложится.
      Малютка Гретхен, называемая за глаза среди товарок еще и Дурочка Гретхен, за то, что однажды дозволила краснобайствующему проказнику Локи увлечь ее своими россказнями до такой степени, что упустила образование огромного клубка, в котором погибли практически все яркие нити ее Полотна, с завистью смотрела на огромное, ярко расцвеченное Полотно своей соседки Ирльхи:
      – Стянуть бы хоть одну-единственную ниточку… - постоянно мечтала она, глотая слезы зависти при распутывании очередной блеклой нити на чахлой деревянной катушке.
      – Ну, хоть на развод, но чтобы поярче да поцветастее…
      Как видно, и у Богинь Судьбы есть свои небесные покровители: однажды Дурочке Гретхен несказанно повезло - Ирльха метнулась на дальний конец своего Полотна распутывать очередной огромный клубок (на большом Полотне и проблемы большие) а Гретхен, в это время, пока никто не видит, протянула ножницы к давно намеченной ярко-алой нити, вызывающей повсеместную зависть сестер лихими заворотами своего пестрого узора, и, схватив сразу пучок нитей, обрезала их…
      Бережно перехватив украденные катушки с нитями, Дурочка рванула на самый дальний конец своего полотна, спеша пристроить поскорее украденное сокровище, пока никто не хватился.
      В укромном уголке похитительница наконец-то смогла как следует рассмотреть свою добычу и взвыла: не все оказалось так прекрасно - вожделенная алая нить была намотана на полностью изломанную и практически непригодную катушку, все же остальные нити из пучка были не ярче ее собственных…
      Тут Гретхен приняла решение, до которого не додумался бы и сам выдумщик Локи: резким движением лезвия споров тусклую нить с одной из украденных катушек, она перемотала алую нить на нее и, раскрутив в воздухе, вплела новую нить в свое Полотно, а на полу, под грохочущим станком, осиротело остались валяться похищенные катушки с блеклыми нитями, никому теперь не нужные…

* * *

      …Вопль дико заоравшего водителя маршрутки разом подхватили и все сидевшие за его спиной пассажиры…
      …Удар…
      Хруст дробящихся под скрежет сминаемого металла, костей…
      Тьма…
      Холод…
      Вспышкой появилось сознание…
      Снова тьма…
      Откуда-то издалека, на пороге людских чувств, словно с того света, доносится странный звон, лязг, людские крики, мычание, ужасный, истошный рев чего-то огромного, многоголосого, и мерный гул, напоминающий или рокот отдаленной лавины, или легкое землетрясение.
      …Ощущение падения, словно проваливаешься в какой-то тоннель со стенами из мокрой, холодной мглы. Тоннель извивается, словно огромная, чудовищная кишка: от бесчисленных поворотов и извивов, проскакиваемых на огромной скорости, нападают приступы тошнотворного страха, дико кружится голова. Пытаюсь как-нибудь затормозить падение: ломая ногти, пробую ухватиться руками за стенки- руки по запястья проваливаются в бесплотный, но чем глубже, тем более сгущающийся туман.
      Стены мгновенно твердеют, сходство с чьей-то огромной клоакой все сильнее; Пальцы, от холода превратившиеся в скрюченные когти, дерут в клочья стенки этого странного кишечника, на поднятое вверх лицо потоком хлещет черная, ледяная кровь… Пытаюсь заорать, но рот, едва открытый, тотчас же забивают безвкусные клочья содранной со стен плоти…
      … Трудно дышать…
      … Вновь прихожу в себя: лежу лицом в луже холодной грязи, рот забит, судя по вкусовым ощущениям, прелой прошлогодней листвой с примесью чего-то очень мерзкого, какой-то странной слизи. Не в силах открыть залепленные грязью глаза, шарю вокруг себя руками: вокруг - насколько хватает, длинны руки - грязь, холод, темнота, уныло моросит мерзкий, стылый дождь.
      Чтобы хоть как-то сохранить тепло, переворачиваюсь набок и, подтянув ноги под себя, сворачиваюсь в калачик. Тело сотрясают безудержные рыдания. Потихоньку собираюсь с мыслями и осознаю, что плачу, плачу навзрыд, тихо так, тоненько, по-бабьи, подвывая. Сам же удивляюсь своей реакции: -Ты что, Крымов, совсем на старости лет рехнулся? Рыдаешь, словно трахнутая бандой грузчиков институтка!
      Мысленно пнув себя изо всех сил по тощей заднице, отгоняю, словно навязчивого комара, мимолетную мысль - А что-то я щупловат со спины-то…
      Помогло…
      …Пытаюсь встать рывком на ноги, но те бессильно подламываются, и я вновь падаю лицом в грязь.
      Привычно сцепив зубы, пытаюсь подавить стон боли от потревоженных падением, едва залеченных ран, полученных при взрыве в метро, и, не ощущаю абсолютно ничего…
      …Ничего, кроме смачного шлепка от принимающей меня обратно в свои объятия грязи… От осознания нездорового для меня теперешнего, отсутствия боли после падения на больной бок, пугаюсь по настоящему - весь мой многолетний опыт кричит о том, что если боль была, но вдруг куда-то пропала - дело совсем хреново. Все тело колотит крупная, бессильная дрожь, лязгают зубы. Закусив губу, вновь выбираюсь из грязи, но уже медленно, осторожно.
      Застыв на четвереньках, пытаюсь побороть головокружение, заодно отплевываюсь от той мерзости, которой набит весь рот, с головы вниз падают, свисая, длинные пряди грязных волос. Привычным движением заправляю их за ухо, даже забыв удивиться, откуда у меня такие длинные волосы и это самое привычное движение, встаю, опираясь руками в колени, и тут же сгибаюсь пополам. Меня рвет…
      Взбунтовавшийся желудок выворачивается наизнанку до тех пор, пока я не начинаю отплевываться горькой, комковатой желудочной слизью. Головокружение слегка утихает, и я, с трудом сфокусировав затуманенный мутный взгляд, могу осмотреться: я стою по щиколотки в грязи в небольшой ямке, которую с журчанием наполняет небольшой ручеек, вокруг, судя по окружающим звукам, стылый осенний лес. Темно. Силуэты деревьев лишь слегка угадываются на фоне еще более темного неба, затянутого тучами. По мокрой спине барабанят крупные, холодные капли, срывающиеся с ветвей, они же тихо шуршат по намокшей опавшей листве, ковром укрывающей землю. Эти капли, вместе с мелким, без перерыва моросящим дождем, высасывают из организма последние остатки тепла.
      Выработанный годами тренировок, а после и всяческих командировок с 'миссией 'Братской помощи'' инстинкт, настойчиво начинает долбить в мозгу:
      – Двигайся, или погибнешь.
      Очень тихо.
      С трудом сдерживая стон, на ватных, словно не своих, ногах, делаю первый шаг - в босую ногу впивается острая веточка - одергиваю ногу, и вновь, не удержав равновесие, падаю. Возясь в грязи и пытаясь подняться, еще раз успеваю удивиться отсутствию боли в исковерканных взрывом внутренностях.
      Вспоминаются слова доктора:
      – Так вот, батенька, привыкайте: если, однажды проснувшись, вы поймете, что у вас больше ничего не болит - оглядитесь вокруг - и, если увидите благообразного бородатого мужичка с ключами, смело идите к нему, это - Апостол Петр…
      –Не сильно похоже это все на рай, доктор… Скорее, запроторили меня за все мои тяжкие в менее приятное место, чистилище, например.
      – А что…- замираю от страшной догадки - и холодно, и раны не болят - вполне возможно…
      …-Так вот ты какое, чистилище…
      Вновь встаю, и, уже медленно, аккуратно ставя ноги, пробую идти. Тело все еще словно деревянное, но пока слушается. Добредаю до ближайшего дерева и, обхватив его руками, пытаюсь отдышаться. В ноздри проникает запах дыма. Проморгавшись, пытаюсь определить направление его источника и с трудом замечаю вдалеке красноватые отблески потухающего под дождем костра. Отпустив спасительное дерево, словно сомнамбула, вытянув руки вперед, плетусь туда.
      Эти пятьдесят метров по ночному лесу вымотали меня сильнее, чем шестикилометровый марш-бросок в полной выкладке. Выхожу на широкую поляну, всю сплошь истоптанную отпечатками не то огромных копыт, не то широких лап с двумя пальцами - я их не вижу, но могу нащупать одеревеневшими от холода ступнями. В центре поляны - груда чего-то изломанного, то тут, то там валяются несколько огромных туш каких-то животных, опрокинутые телеги, вьюки, и всюду, всюду - изломанные, словно игрушки злого ребенка, втоптанные в грязь, полураздавленные человеческие трупы. Об один из таких я споткнулся, не удержал равновесие и рухнул сверху, оцарапав весь бок о железную ткань его куртки, оказавшейся, при ближайшем рассмотрении, звеньями кольчужного доспеха, в который был одет мертвец.
      …Опять лежу в грязи, сил снова встать и идти уже нет, от бессилия хочется выть и грызть землю… Это бред… Откуда осень в середине июня? Где, черт возьми, в нашем долбанном мире, еще могут использовать гужевые повозки-фургоны времен освоения Дикого Запада? И, в конце концов, кто в наше время автомата Калашникова и точечных ракетных бомбардировок будет носить древние доспехи? 'Толкиенутые'? Но они, как мне помнится, друг дружку не убивают… Или, уже начали 'играть взаправду'? Может, я умер, и это все предсмертный бред?
      Я снова вырубился… В полубреду, мелькают обрывки моей прошлой жизни, на них накладываются каким-то калейдоскопом ярких вспышек обрывки чьих-то чужих воспоминаний, словно я успел уже прожить еще одну жизнь… Временами я вываливаюсь в настоящее - мое тело все еще борется за жизнь - я куда-то ползу, шарахаясь от наплывающих из тьмы и тумана, втоптанных в грязь, трупов, рву зубами ткань на одном из тюков… Снова тьма…
      Прихожу в себя на рассвете. На тело наваливается волна боли: ноют изодранные колени и локти, дико болит каждая мышца моего измученного тела, словно я вчера два вагона угля разгрузил, мочевой пузырь готов лопнуть. Я нахожу в себе силы улыбнуться: - Здравствуй, боль, здравствуй, родная, значит, я еще не помер. Лежу на груде тюков под обширным днищем полуопрокинутого фургона, укутанный в грубый шерстяной плащ, всю рожу сковала плотная корка засохшей грязи. С хрустом поворачиваю голову: открывшаяся моему взгляду картина поражает своим сюрреализмом. Странные деревья, помесь вяза с дубом, окружают небольшую полянку, вся полянка забита торчащими из тумана, словно гнилые клыки чудовища, переломанными обломками, вокруг которых валяются трупы каких-то животных - эдаких сильно раскормленных украинских волов с мордой от бегемота и громадными рогами, кроме этого масса потоптанных человеческих трупов и несколько тварей, похожих на втрое увеличенных вьючных волов , но здорово 'накачанных' и явно диких, не кастрированных.
      Передо мной стала потихоньку вырисовываться версия произошедшего вчера: на караван, сопровождаемый маленьким отрядом, возможно купеческий, (об этом говорит количество телег и тюков) напало стадо диких туров, с которыми те не смогли разминуться на узкой тропе, как результат- полтора десятка людских трупов, пяток нашедших свой конец туров да туши потоптанной, ни в чем не повинной тягловой скотины…
      Да-а-а…
      Моя наивная надежда, что я набрел на лагерь совсем свихнувшихся на игре толкиенистов, в котором произошла какая-то трагедия, при виде этих мордатых бегемотов с рогами растаяла, словно дым. Все четче я начал осознавать, что я все-таки помер, или, что там со мной сталось, но я все-таки уже не на Земле, или по крайней мере, на Земле, но не в своем времени…Под ложечкой тошнотворно заныло:
      – Ну что, Василь Михалыч, кто там по пьяни хвастался, что побывал и у черта на рогах, и у негров-людоедов на званом ужине чуть ли не главным блюдом, и ничем вас, мол, после этого не удивишь, как вам такой выкрутас?
      … И это был не самый страшный из сюрпризов судьбы, настоящий кошмар ждал меня, когда я, мучимый позывами готового лопнуть мочевого пузыря, нашел в себе силы подняться, и, кутаясь в плащ, отойти в сторонку по малой нужде. Сунув руку в складки плаща, я попытался вынуть свое 'хозяйство', но рука наткнулась на полное отсутствие оного…
      Едва сдерживая панику, я рванул с себя плащ, и первое, что я увидел, были две задорно торчащие в стороны, вполне оформленные, девичьи титьки с напрягшимися от контакта с грубой шерстью плаща сосками…
      НЕ МОЕ ТЕЛО!!!
      Едва я осознал это, как оно отказалось мне повиноваться…
      … Ноги подкосились, руки обвисли. Падая, я еще успел ощутить позорно растекающуюся по ногам теплоту…

* * *

      Лан Марвин Кшиштов Вайтех, виконт, последний потомок когда-то славного, а ныне опального и почти забытого рода королей Болотских и Мокролясских - династии Вайтехов, угрюмо накачивался дрянным дешевым пивом в придорожной корчме, заливая свою обиду в компании ближайших друзей.
      Это был огромный, массивный мужчина богатырских пропорций, слегка полноватый, с бычьей шеей, обладатель чудовищной ширины плеч и бездонного пуза, способный, в один присест проглотив порядочного подсвинка и запив его бочонком вина, остаться трезвым и все еще слегка голодным.
      Одет он был неброско, но надежно, чисто и добротно, в типичный костюм представителя пусть бедного, но гордого рода мокролясских дворян - крепкий, хоть и устаревшего фасона бархатный камзол, проклепанный стальными бляхами, вшитыми между слоями ткани; вместо модных среди имперского дворянства рейтузов с гульфиком- широкие, тонкого полотна, шаровары, заправленные в добротные, воловьей кожи, ботфорты с отворотами; с плеч свисал легкий, но теплый, серовато-белый суконный плащ с капюшоном, скрепленный на груди массивной серебряной застежкой-фибулой.
      За его спиной, в богато инкрустированных ножнах, часть которых виднелась из-под капюшона, болтался, выглядывая на несколько вершков из-за уха массивной крестовиной рукояти, гигантских размеров двуручник- родовая реликвия рода Вайтехов.
      Пострадать лану Марвину довелось от неправедного поклепа. Во время отсутствия мужа, жена местного герцога, сенора Ле Куаре-, довольно пылкая и любвеобильная особа, отличающаяся, наряду с весьма тяжелым нравом, порочной слабостью к гренадерских пропорций особам мужеска полу, воспылала страстью к молодому и простодушному, словно ребенок, красавцу- виконту, служившему у ее мужа начальником дворцовой гвардии. Тот же, воспитанный в довольно пуританских условиях провинциальной глубинки, шарахался от ее домогательств, словно черт от ладана, чем вызвал, в конце концов, ее лютую ненависть.
      К возвращению герцога из столицы, против непокорного капитана гвардии уже было состряпано грязное дельце, в котором тот обвинялся в совращении одной из фрейлин ее высочества - длинной, тощей, словно жердь и страшной, как смертный грех, троюродной кузины герцогини - мол та, поверив его домогательствам, отдалась ему, забеременела и вот-вот ждет ребенка.
      Слабовольный герцог, безмерно любивший свою жену, волей-неволей прислушивался к мнению ее многочисленной родни, слетевшейся, словно мухи на мед, после их свадьбы со всех концов гигантской Преворийской Империи, и давно уже прибравшей под себя все мало-мальски значимые и доходные посты в герцогстве. Те уже потирали руки от открывшейся возможности породниться с древней и, не смотря на полное поражение в Трехсотлетней войне сто пятьдесят лет назад, все еще очень популярной в Мокролясье фамилией Вайтехов, пусть и не имевшей с тех пор ни кола, ни двора, согласно договору. Такой брак крепко упрочил бы в Мокролясье позиции пришлой из разных концов Империи родни герцогини.
      Марвин, как начальник дворцовой стражи, не понаслышке знавший, когда и при каких условиях забеременела вышеупомянутая фрейлина, весьма любившая поразвлечься со смазливыми мальчиками из дворцовой обслуги, наотрез отказался покрывать чужой грех, за что окончательно впал в немилость у вконец окрысившейся на него со всей своей родней герцогини.
      – И чего ты, Марвин, полез на конфронтацию с этой стервой? - глядя осоловелыми глазами на хмурого, словно туча, друга, пробормотал маленький, смешно одетый человечек, один из сидевших за столом, - Ну, переспал бы ты с ней разок, глядишь, она бы и остыла…
      Лан Марвин с трудом поднял тяжелую голову и вперил мрачный взгляд в говорившего:
      – Да-а-а?!!!…
      –Ну…, может, и не разок,- но через месяц она бы точно остыла, ты ведь знаешь ее ветреность…
      – А теперь вот,- или женись на этой шлюхе Фируллине, или суй шею в петлю, как совратитель ' девы благородного сословия'.
      – Нет! - Огромный пудовый кулак с грохотом опустился на жалобно хрустнувший массивный дубовый стол. На соседних столах подпрыгнули кружки с пивом, разговоры в помещении мгновенно стихли. Все с удивлением и опаской внимали звучному, словно иерихонская труба, басу виконта:
      – Девиз Вайтехов: - 'Честь и верность!!!'
      – И никто…
      – Вы слышите?!! - Никто и никогда не подтолкнет истинного Вайтеха на действия, способные бросить пятно на его честь!!! Лучше смерть!!!
      Неведомая сила подорвала слегка шатающегося гиганта резко встать, но маленькое зданьице не было рассчитано на столь рослых посетителей: в наступившей гробовой тишине особенно громким показался треск перебитого головой поднимающегося лана низенького стропила, проходившего как раз прямо над его головой…
      Яркий, пылающий взгляд лана Марвина медленно потух, затянутый мутной пленкой, гордо топорщившиеся под крупным носом пышные соломенные усы - гордость истинного мокролясского дворянина - печально обвисли, он мощно рухнул обратно на лавку. Та жалобно заскрипела, и, угрожающе прогнувшись, с треском подломилась, сам же виновник этого переполоха с грохотом рухнул на пол.
      Вскочившие товарищи лана Марвина, с трудом, столпившись в кучу, приподняли его, и волоком вытащили на улицу уже приходящего в себя после удара, наверное, смертельного для простого смертного, очумело трясущего головой друга.
      На улице бывшего капитана уже поджидал усиленный наряд до зубов вооруженной дворцовой стражи.
      Вперед выступил слащавый, напомаженный и разряженный, словно гулящая девка, в шелка и бархат офицерик, явно один из холуйствующих дворянчиков, состоящих в свите герцогини:
      – Лан Марвин Кшиштоф Вайтех? - Поддерживаемый с боков друзьями, слегка контуженный стропилом, виконт, разом, словно обретя второе дыхание, стряхнув с себя и оцепенение, и сгрудившихся вокруг него товарищей, резко выпрямился:
      – Это я! С кем имею честь?
      – Я, новый капитан дворцовой гвардии, Корвус Ле Бонн, направлен сюда, чтобы арестовать вас! Сдайте ваше оружие и следуйте за мной, вас ожидает скорый и справедливый суд герцога…
      Его речь прервал тихий звенящий шелест клинков, мгновенно покинувших при этих словах ножны ланов, сопровождавших виконта.
      … Ле Бонн заткнулся на середине фразы, подавившись невысказанным словом, его холеное, румяное личико с выщипанными по последней моде в тоненькую ниточку бровями, мгновенно посеревшее, перекосила гримаса ужаса:
      – Вы… Вы не посмеете…
      – Я… Я представляю здесь самого герцога, сеньора этого края… Это… Это просто возмутительно!
      Лан Марвин выступил вперед, успокаивающе вытянув к ощетинившимся клинками друзьям руку:
      – Други! Ле Бонн прав, герцог все еще наш сеньор, мой прапрадед лично принес оммаж его предку перед угрозой еще более страшной, чем империя, я обязан подчиниться воле господина…
      Он снял перевязь с мечом и передал его стоящему позади с яростно закушенной губой молодому рыцарю с горящим взором:
      – Береги его, Ламек: пока этот меч держит рука мокролясского лана, наш многострадальный край все еще имеет надежду. Хотя… Я не верю, что наш герцог настолько уж пропитался ядом, источаемым семейством Ле Куаре, что позволит свершиться неправедному суду…
      – Я в вашем распоряжении, господа! Он благодарно кивнул гвардейцам, которые за все время разговора с Ле Бонном даже не подумали обнажить шпаги против своего бывшего начальника, а теперь вскинувшим клинки в торжественном салюте, отдавая честь благородству виконта.
      Так, сопровождаемый почетным караулом из обнаживших свои клинки в салюте гвардейцев и вертевшегося вокруг них, словно побитая шавка, и злобно зыркавшего, пытаясь запомнить лица свидетелей своей трусости, Ле Бонна, последний из Вайтехов, с гордо поднятой головой, двинулся в направлении бывшей резиденции своих предков, а ныне замка герцога мокролясского.
      На время воцарившаяся в трактирчике тишина, взорвалась людским гомоном:
      – Это что же деется, други! - раздался писклявый визг какого-то щуплого фермера, отмечавшего кружкой пива удачную распродажу привезенной в столицу свинины - Клятые черняки всех наших добрых ланов тихонько перерезали или позасылали, кто после войны выжил, их земли прибрали, так теперь и до праправнука Вайтеха Славного добрались?
      Вопли кликушествующего свинопаса нашли отклик в душах завсегдатаев таверны, его подержали дружным пьяным ревом сидевшие в дальнем углу мастеровые из цеха скорняков и просто забредшие этим вечером в трактир горожане:
      – Хватит!!! Доколе можно терпеть этот произвол! На волю лана Марвина! Бей черняков, пока нас всех не передушили! Позор герцогу! На кол черняков! Бей Ле Куаре!
      Надо сказать, что жители столицы души не чаяли в благородном и строгом к себе и окружающим виконте, за короткий срок своей службы в роли начальника гвардии, сумевшего навести железный порядок в городе. Толпа из трактира выплеснулась на улицу и, захватывая в свой водоворот все новых сочувствующих, с ревом покатилась по улицам древней столицы Мокролясья - Багомля…

* * *

      Боже…
      Хреново -то как…
      За что это мне…
      В бабу…
      …Внутренний голос, не раз выручавший меня в безнадежных ситуациях, одергивает меня:
      – Чего ныть-то! Зато живой и, вроде бы, в здоровом теле, а что в женском, так тебе холостяку закоренелому и надо, чтоб знал, почем фунт лиха и не относился к бабам, как к существам второго сорта…
      Мысленно крою его матом, голос затыкается. Он уже давно со мной, голос этот, с того самого злосчастного памятного случая на границе с Камбоджей, когда я, раненный в стычке, единственный выживший из отряда повстанцев, вырезанного правительственными проамериканскими войсками, где был 'военным советником', пробирался в одиночку два месяца из джунглей к своим, общаясь сам с собой, чтоб крыша не съехала. С трудом поднимаюсь на непослушные ноги. - Ноги! Ноги! У меня снова две ноги!
      Надежда, что все, произошедшее со мной, мне прибредилось, рассеялась окончательно, как дым. Стою на той же поляне. Слава богу, уже чистый и вымытый.
      Смутно помню, что когда я потерял контроль над телом, провалившись, словно куда-то за спину, то стал как бы посторонним наблюдателем, а оно, тело мое новое, стало вести себя так же, как соседский жирный холеный котяра, упавший в лужу с грязью- с воем и всхлипами принялось сдирать с себя корку грязи, после чего, убедившись в невозможности сухой чистки, поползло к ближайшему ручью, протекавшему по краю поляны и принялось, стуча зубами от холода, мыться.
      – Приучили же тебя к чистоте, девочка - невольно подумалось мне;
      – Странно для средневековой леди, не правда ли? В то время, сдается, мыться вообще считалось дурной приметой - счастье, говорят, смывается…
      Вода в ручье была ледяной, и я весь покрылся (покрылась…, блин, привыкать теперь надо…) огромными мурашками. Ощущение холода и привело меня в чувство. Я потихоньку начал выплывать из глубины сознания. Первыми появились ощущения - закушенная губа, текущие из мокрого носа сопли, бегающие под кожей мурашки.
      Первым делом - одежда. Обгаженный мною плащ до конфуза с отказавшимся повиноваться мочевым пузырем подошел бы идеально, но лучше теперь поискать чего почище. Подхожу к своему ночному убежищу и начинаю рыться в груде выпавших тюков, перебирая их в надежде обнаружить тот самый, в котором был найден плащ.
      Пол часа рытья среди вываленного на дорогу барахла из перевернувшегося фургона увенчались успехом: решив, что быть в средневековье женщиной будет для меня как-то вовсе невесело, решаю напялить мужской костюм, хотя тело само собой рвется схватить найденные в одном из сундучков блестящие побрякушки. Наконец нахожу что-то подходящее и одеваюсь.
      На мне грубые кожаные штаны, тонкого полотна рубаха с кружевными отворотами, полукамзол и мягкие, заботливо выделанной замши, сапожки- ботфорты. Задумчиво перебираю побрякушки из найденного ларца, которые мимовольно были схвачены моим, слишком самостоятельным, телом, пересыпаю их в кошель на поясе и усмехаюсь: -кто бы ты ни была, девочка, у тебя, несомненно, неплохой вкус- выбранные тобой вещички весьма и весьма дороги, а ты инстинктивно схватила самое ценное… Мда-а… Кто же ты была такая? Судя, по твоей чистоплотности и лакированным коготкам, которые еще не все пообломались, ты, возможно, и не отсюда: может, мы попали сюда вместе и ты вместо меня сейчас сидишь в моем теле?
      Вопросы, вопросы, и ни единого ответа…
      –Хрен со всем этим! - Надо действовать.
      Пытаюсь сообразить, что делать дальше, куда идти и за что хвататься. Во-первых, необходимо разжиться каким-нибудь оружием; во-вторых, запастись провиантом; в-третьих, если уж мне привалило такое счастье набрести на ничейный караван, то грех будет бросить все это добро в лесу, основательно не обследовав его и не припрятав все самое ценное, вдруг пригодится в будущем?
      Что здесь является оружием? Ну конечно же: меч, щит и доспехи - вон, сколько трупов в железе валяется. Однако, что странно - не похожи эти латники на купцов, хоть убей, не похожи: во-первых, насколько мне известна ситуация в средние века, у мало какого купца хватит денег обрядить полтора десятка людей в кольчуги, пусть и плохонькие, максимум- кожаные куртки с нашитыми железными бляхами или кольцами, а вон, возле дальнего фургона лежат двое в полном доспехе, изрядно покореженом копытами, судя по богатству и роскоши отделки, из местного высшего сословия. Сдается мне, что не простой это караван, и вовсе не купеческий, скорее, это отряд, сопровождавший какую-то важную шишку или груз.
      Осматриваю маленький фургон, который эти двое в латах защищали до последнего - он практически цел, только опрокинут набок - лежит, немо задрав в небо дышло с обломанной оглоблей, перед ним - настоящий бруствер из туш мертвых тварей, которых накрошили эти молодцы, прежде чем полечь под копытами набегающего стада. Не знаю, кто эти парни, но их поступок достоин уважения - они сумели сдержать атакующих животных и заставили стадо пронестись слегка в стороне от защищаемого ими фургона.
      В руке перемолоченного копытами, словно пустая консервная банка, брошенная на шоссе под колеса машин, трупа в богатом доспехе, замечаю блеснувший вороненой сталью клинок. Рука сама так и потянулась к нему.
      – Тэ-экс, сталь так себе, обычное кованное железо - булатом и не пахнет, вон сколько зазубрин, да и тяжеловат ножичек-то под мою новую руку, но, в целом, сгодится -клинок не ахти, так хоть балансировка отличная.
      Я подошел ближе, заглянул внутрь, и мне стала понятна причина, побудившая тех двоих насмерть стать на пути разъяренных туров: из глубины фургона на меня блеснули четыре пары зареванных, широко распахнутых глаз, со страхом и надеждой глядевших с перепачканных детских мордашек…

* * *

      – Ваша светлость! Ваша светлость! В ваши владения вторглась огромная орда гуллей! В зале вмиг стало тихо.
      Барон Гвидо Ле Гилл устало оторвал воспаленные глаза от карты на столе и поднял их на вбежавшего в зал человека.
      – Я знаю, Хлой, знаю. Я ждал этого.
      Он оглядел мрачных рыцарей, стоявших рядом с ним вокруг стола с картой и склонил голову.
      – С тех пор, как в Степи закончилась заварушка между каганами, я жду.
      Кочевники избрали нового Каган-Башку, поэтому появление орды в этом году закономерно. Я, да и вы, мои соседи, - он вежливо кивнул собравшимся в зале господам, - уже много писали об этом в Преворию, я сам, лично, наплевав на гордость, ездил туда и умолял сенат прислать хоть три когорты тяжелой пехоты и десяток манипул лучников, но они остались глухи к нашим просьбам.
      Эти торгаши в Сенате считают, что орда в этом году не посмеет напасть, они видите ли, в прошлом году подписали с каганом Хази-беем договор о ненападении. В итоге державший границу Пятый Легион бросили в Лимьи горы усмирять диких лемцулов: мол, орда, связанная договором, в Фронтиру не сунется, а от мелких банд людоловов мы и своими силами отобьемся. К тому же, Хази-бей взял у них на 'укрепление мира в степи' три тысячи золотых под проценты, и, дескать, 'стоит горой за своих благодетелей'…
      – Идиоты! За своими сварами и жадностью они и не догадываются о том, что Хази-бей, их же золотом заткнув пасть большинству своих противников на Хурале Вождей, сумел добиться большинства голосов и занять юрту Каган-Башки, пустовавшую уже почти сто пятьдесят лет, со дня Ок-Келинской битвы.
      Все остальное закономерно:
      Каган-Башка - военный вождь, его власть действует лишь во время военных действий, поэтому ему необходима война. Всех своих врагов, из числа вождей не признавших новоиспеченного Каган-Башку кланов, он уже вырезал, и куда, по вашему, ему направить свои орды? На Мосул? Так у них Перекоп, его и за три года не взять, а до Линя кони гуллей по пустыне не пройдут, чай, не горбачи-пустынники, вот други, и остаемся одни мы…
      …По последним сведениям, на нас идет восьмитысячная орда, а у нас, в пяти дружинах - триста шестьдесят латников и две сотни легких лучников наберется, а если крестьян вооружить - то с тысячи полторы народу наскребем…
      – Вот так то, други. Я-то, дурень старый, все надеялся на то, что у наших господ сенаторов осталась хоть капля ума и чести - вспомнят о долге сената перед вассалами Империи, а они еще и остаток легионеров из Фронтиры увели…
      – Ох, сдается мне, неспроста все это, продали нас, как пить дать, продали… - мрачно подал голос один из гостей.
      – Вот-вот: продали, а теперь ждут, когда мы, разбитые наголову, кинемся к ним просить убежища. Они там, в Превории, спят и видят, как бы показать своим зарвавшимся вассалам из центральных провинций, где их место, а тут такой случай - вот мол, смотрите, что будет с вами без поддержки легионов сената - вторили ему с другого конца стола.
      При этих словах осунувшееся лицо Лен Гилла вдруг затвердело, в глазах вспыхнул бешеный огонек, он с лязгом впечатал руку в дорогой, тонкой кожи, перчатке в стол:
      – Одно хочу сказать, господа: предали нас, или нет - не имеет значения - Ле Гиллы никогда не отступали, не отступят и впредь…
      Я решил: я и мой род будем защищать свой замок до последнего - поляжем все, но бегством от гуллей спасаться мы не намерены! Сто пятьдесят лет адского труда по освоению этих краев моими предками обязывают меня: умереть, но не дать осквернить могилы и память моих дедов, грязными ногами гуллей!!!
      …Я не говорю уже о так и не отмщенных костях прежних хозяев этого края - они и не думали ни бежать, ни сдаваться - тихо закончил он.
      – Вы правы, лан Ле Гилл, это все воняет, и воняет очень грязно. Жаль, что в Империи понятие 'честь дворянина' в последнее время большей частью уходит в область преданий, особенно в Превории, среди господ сенаторов - взял слово чудовищной ширины плеч рыжебородый мужчина, по самую макушку закованный в многослойную чешуйчатую мокролясскую броню - барон Спыхальский.
      – Нам же, все еще в нее верящим, остается лишь лечь костьми, защищая свои майораты и своих людей. Я с вами, лан Гвидо! Вы правы, тысячу раз правы - дать реальный отпор гуллям мы можем лишь объединив все свои силы!
      Старый Гвидо поднял благодарный взгляд на храброго мокроляссца:
      – Спасибо, сэр Варух, иных слов от главы славного рода Спыхальских я и не ожидал… Кто еще с нами, господа?
      Почти все присутствующие сеньоры дружно сделали шаг вперед, и, стукнув кулаком в грудь , склонив головы в легком поклоне, признали старого барона своим воеводой.
      – Поскольку ваш замок, сэр Варух, наиболее неприступен, и расположен одним из самых первых на пути у орды - сразу перешел к делу Ле Гилл,- предлагаю организовать оборону именно в вашей крепости.
      Огромный бородач, гордясь оказанной честью, расплылся в довольной улыбке.
      – Нам же,- он обвел взглядом присутствующих, - необходимо со всеми доступными силами двигаться в Калле Варош и занимать оборону, дабы дать возможность мирным сервам и нашим семьям с детьми беспрепятственно отойти в Кримлию…
      – А еще лучше - в Мокролясье - встрял в разговор лан Варух:
      – Простите меня, сэр Гвидо, что перебиваю, но кримлийцы - сплошь воры, жлобы, мздоимцы и еретики, наживающиеся на чужом горе, я им не доверю не то что свою семью, но и самую чахлую клячу из своих стад…
      – Своих младших детей - кивнув в ответ, продолжил барон Ле Гилл - я отправлю с небольшим отрядом в Преворию. Сэр Манфер - он кивнул стоявшему справа от него молодому рыцарю, - которому я поручил эту миссию, обязан будет, предав их на попечение моего дальнего родственника, выбить в сенате подкрепления, хоть пару когорт тяжелой пехоты и полсотни лучников. Кроме этого, созвать в помощь так же всех добровольцев, буде таковые выскажут желание присоединиться к нему, и, со свежими силами, вернуться, ударив в спину степнякам, занятым осадой нашей крепости. Мы же попробуем продержаться до этого срока, вместе удерживая гуллей на Перевале Ветров, у стен замка Варош.
      Два дня спустя после этого разговора, из ворот замка Ле Гилл тронулся, обгоняя ползущие по всем дорогам обозы с беженцами, небольшой караван из двух фургонов в сопровождении десятка пеших латников под предводительством рослого молодого рыцаря и двух его оруженосцев. В одном из фургонов находились дети Барона Ле Гилла: две девицы на выданье - Миора и Виоланта пятнадцати и тринадцати лет, а так же младший сын, Хлои, - большеголовый, нескладный подросток с пытливым, пронзительным взглядом из-под густых, вечно нахмуренных в какой-то мрачной думе, бровей. Кроме них, в фургоне ехали в Преворию к родне так же и дети ближайшего соседа Ле Гиллов - барона Ле Мло - пятилетние близнецы Ани и Карилла. Быстрым шагом, обгоняя запрудившие дорогу толпы беженцев, отряд двинулся по имперскому тракту на запад, а позади, далеко на востоке, уже поднимались в небо жирные столбы дыма над сжигаемыми передовыми отрядами кочевников деревнями…

* * *

      …- И дернула меня нелегкая повесить себе на шею это сборище сопляков!… Как будто мне здесь своих проблем мало… Нет, ну, не везет мне в этой жизни, определенно не везет… И-и-эх,- грехи мои тяжкие!… - Примерно такие мысли уже далеко не в первый раз приходили в мою голову во время этого головоломного трехдневного марш- броска через густо поросшие ЧУДОВИЩНЫМ лесом горы. За спиной, в самодельной люльке, тихо посапывала малышка Ани, ничуть не беспокоившаяся постоянной качкой и моим натужно- сиплым дыханием (дыхалка у моего нового тела оказалась не то чтобы не очень, но со старыми легкими, в том же возрасте, - никакого сравнения). За моей спиной, сцепив зубы, и периодически смахивая рукавом изодранного платьица не к месту застилавшие взгляд слезы, семенила леди Виоланта; за ней, ведя в поводу рогатую тварь, использующуюся тут в качестве верхового транспорта, везущую мешок с едой и пошатывающегося в седле, бледного от трясущей его лихорадки, худощавого подростка в сером кожаном плаще поверх черного камзола с белевшей из-под капюшона повязкой забинтованной головы - ее старшая сестра - леди Миора. Замыкал этот, с позволения сказать, отряд, пыхтящий, словно паровоз, натужно ползущий в гору, с красным, словно у вареного рака, и круглым, словно блин, лицом, закованный с ног до головы в плохо подогнанные, и уже, в этой непередаваемой, промозглой сырости, начавшие ржаветь, железяки - рыцарь, не рыцарь, но явно оч-чень благородный и жутко спесивый господин - лан Варуш Спыхальский, собственной персоной. У него за спиной, в такой же, как и у меня, люльке, болтался седьмой член нашего воинства - юная Карилла, баронесса Ле Мло. Вот такая спецгруппа…
      Вы спросите, какого черта я оказался во главе этой команды? И сам не знаю. Хоть и ненавижу, когда обстоятельства все решают за меня, но другого выхода у меня и в самом деле не было. Ну, не бросать же детей в лесу одних, особенно если за ними охотится целая банда местного аналога татаро-монголов, или как их там, по местному- гуннов? Нет, гуллей…
      …Итак, все началось с того самого момента, где я, заглянув под полог единственного уцелевшего под копытами взбесившегося стада фургона, увидел пять пар уставившихся на меня глазенок. Точнее, уставились на меня лишь четыре пары, а обладатель пятой - тощий головастый парнишка лет десяти с перемотанной какой-то грязной тряпицей головой, с напыщенным воплем рванулся вперед, очевидно, пытаясь зарезать мою скромную персону. Довольно умело, выставив перед собой лезвие маленького стилета, парнишка храбро закрывал своей спиной от меня сгрудившихся во тьме девчонок. Я невольно попятился назад, удивленный яростью, сверкавшей в глазах этого совсем еще ребенка. В душе у меня невольно появилось чувство уважения к храбрости мальчишки. Он же, вынудив меня отойти на безопасные, с его точки зрения, пол шага от фургона, что- то быстро затараторил на какой- то совершенно непонятной тарабарщине, из которой я хоть и уловил десяток смутно знакомых мне идиом, но не понял ни слова. Я грустно покачал головой, давая понять, что совсем его не понимаю, парень запнулся, и, сдвинув в раздумье брови, начал бросать мне резкие, отрывистые фразы, как я понял, на разных языках, делая паузы, чтобы оценить мою реакцию на его слова. При этом, к его чести, он, ни на миг не забывая об осторожности, не опускал выставленного в мою сторону стилета.
      Чтобы показать свое миролюбие, я, аккуратно присев, положил свой меч на землю, рукоятью к себе, надеясь в душе, что уж с десятилетним пацаном-то, пусть и вооруженным довольно устрашающим ножом, я и в новом теле справлюсь, если вдруг что, и, улыбаясь, протянул раскрытые ладони к парнишке. Тот, наконец-то, снизошел на ответную улыбку, с трудом выдавив ее на сердитой мордашке и, видя, что я один, приопустил свое оружие. Ткнув себя в грудь и гордо задрав нос, он напыщенно произнес нечто, прозвучавшее для меня вроде: турум-бурум, трам-пам-пам, Хлои Ле Гилл! После чего, произнеся еще что-то, опять добавил:
      – Ле Гилл!
      Насколько я понял, Ле Гилл - это имя моего нового знакомца, а 'турум-бурум' - звание или, скорее всего, с поправкой на местный антураж, - титул.
      Щелкнув каблуками, я, в свою очередь, залихватски, словно перед генералом на параде, писклявым своим новым голоском, вызвавшим во мне полный шок, отрапортовал, сперва бодро, но потом по мере того, как я вновь осознавал свою новую половую принадлежность, все неувереннее:
      – Майор внутренних войск России в отставке, Василий Михайлович Крымов! Хлопнув себя по груди, как это сделал мой знакомец,
      – Крымов! Василий Крымов!
      Парнишка задумчиво закатил глаза:
      –Ассил-Ле Грымм…
      Тут, откинув полог, из фургона выглянула ослепительной красоты миниатюрная девушка с черными, как смоль, волосами, которую я в глубине фургона сначала принял за ребенка, ее голосок, слово серебряный колокольчик, разнесся по истоптанной сотнями копыт поляне. И я, даже не совсем сразу, осознал, что слова ее, звучат, пусть и не совсем так, как мне привычно, но вполне понятно для слуха славянина, знающего, кроме своего родного, еще два-три родственных славянских языка:
      – Проше лана, то лан мо мови мокролясски? Денкувати Дажмати, лан е мокролясин?
      Вид и манера держать себя этой девушки, в которых чувствовалась несомненная ПОРОДА, так и побуждал к галантным поступкам, и я, мимовольно, на ломаной смеси известных мне польского, русского, украинского и сербского раскланялся:
      – К сожалению, прекрасная леди, я не совсем вас понимаю, но, если вас интересует моя национальная принадлежность, то я русский. Русич, понимаете?
      На ее милом личике отразилось выражение крайнего удивления и недоверия, смешанного с восторгом:
      – Рушики? Она обернулась к высыпавшим при упоминании загадочного Рушики из возка детям:
      – Копремо, кавинньи сирто ману лан Рушики эст! Те, высыпали из возка и, округлив глаза, уставились на меня. Затем, повернувшись ко мне, она вновь заговорила на более понятном мне диалекте, насколько я понял:- Але ж, рушики е мерцо три сота лят, яко гули заполонило степа, крамары мови, цо дехто уцилили рушики йти до краю Линь, то лан звидты?
      Она обозначила реверанс, слегка склонив свою прелестную головку:
      – Моя наму - Миора Ле Гилл, я е дотта фронтирецки господарь Гвидо Ле Гилл, а то - она представила выглядывавших из-за ее спины детей - мои опеканцы Карилла та Ани, да моя сеста Виоланта, ми е фронтирецы.
      У меня прямо камень с души свалился: по крайней мере, в здешних местах имеется хоть одно, вполне понятное мне наречие, да и наладить взаимопонимание с такой красоткой - дело чести истинного гусара…
      – Тьфу, ты! Какой я к черту теперь гусар, с титьками-то…
      Ну, да ладно, приняли за мужика - им виднее, да и надежней, наверное, пока сделать вид, что я не только в душе мужчина. С этими мыслями я галантно подал руку выходящей из возка даме.
      – И как же оказалось, что столь прекрасная особа оказалась совсем без охраны в лесу?- намеренно стараясь сделать свой голос грубее и мужественнее, я наконец-то смог оформить смущавшую меня мысль.
      Мальчишка с ножом при этих словах встрепенулся, словно бойцовый петух, вся его напускная взрослость вмиг куда-то улетучилась:
      – Как без охраны?! А я!? Я сын господаря, а значит, стою трех простых воинов! Я сам могу сохранить безопасность сестер, правда, Миора? - Он молящим взглядом уставился на сестру, ища поддержки. Та, печально улыбнувшись, погладила его по голове:
      – Правда, братишка, ты великий воин. Он скривился: похоже, рана на голове причиняла ему немало неудобства. И, потом, уже обращаясь ко мне:
      – Простите, добрый лан, но вся наша охрана, во главе с благородным сэром Манфером, - она кивнула в сторону ограбленного мною мертвого рыцаря- до конца выполнила свой долг, только поэтому мы еще до сих пор живы, жаль, ненадолго…
      – Отчего же ненадолго, прекрасная леди?
      – По нашим следам катится орда ужасных гуллей, не вам мне рассказывать, кто они такие, и, если лан Варуш не отыщет хоть одного вола или камалей на постоялом дворе в шести лигах позади, то без возка мы обречены…
      – Лан Варуш? Кто это?
      – Это молодой оруженосец сэра Манфера, сын сэра Спыхальского, владельца замка Калле Варуш, он с минуты на минуту должен быть здесь… Но ответьте, пожалуйста, как вы оказались здесь, один, люди вашего народа уже много лет не бывали в наших местах, и почему у вас фронтирский меч, ведь рушики носят лишь свои сабли?
      – Здесь я вынужден вас разочаровать: я не помню, ни как оказался тут, вдали от дома, ни того, кем я был до этого: очнулся я вчера ночью, совершенно голый, в лесу, и утром выбрел на ваш караван, меч я подобрал уже тут. Вот, в принципе, и вся моя история.
      Не знаю, что дернуло меня поступить именно так, видимо, взыграла дворянская кровь (мой дед происходил из старинного графского рода, 'нерабочее происхождение' принесло мне немало проблем, как в школе, так и в университете, и этот же факт послужил, наверное, толчком к тому, что блестяще окончив филологический факультет МГУ меня дернуло пойти в армию, там, как специалист по арабскому, я попал в состав спецконтингента 'братской помощи' и пошло-поехало), но впоследствии я ни капли не раскаивался в содеянном.
      Я, взяв с земли присвоенный мною меч бедняги сэра Манфера, с легким поклоном протянул его рукоятью к стоявшей передо мной девушке и пафосно заявил: - Одно могу сказать точно: пока вы не находитесь в полной безопасности, мой меч к вашим услугам, миледи. Та, присев в реверансе и отчаянно зардевшись, властно приняла мою службу.
      Так началась моя жизнь в Империи, на временной службе у фамилии Ле Гилл.
      Спустя час на взмыленной твари, который мы потратили на сборы уцелевшего под копытами туров скарба, на этаком гибриде лося и дикого кабана (толстые, столбообразные ноги с широким, раздвоенным копытом; хотя, - нет, скорее, двумя ороговевшими, лопатообразными пальцами; широкое, бочкообразное туловище, длинная, массивная лосиная голова с небольшими лопатообразными рожками и свирепой мордой на короткой толстой шее), явился последний член нашего отряда. Пропахав землю всеми четырьмя лапами, тварь остановилась в двух шагах от нас, оскалив делавшие честь любому земному хищнику, кроме, разве что, вымершего давным-давно смилодона, клыки. На спину зверюги была накинута свисающая до скакательных суставов длинная попона, напоминающая турнирные накидки рыцарских лошадей, знакомые мне по историческим фильмам. В притороченном поверх попоны седле, восседал, косая сажень в плечах, огромный рыцарь, сходу уперший мне в грудь наконечник длинного копья и что-то грозно рычащий тонким, слегка ломающимся мальчишеским голоском. Этот- то детский голосок и портил все устрашающее впечатление от появления ужасающего, закованного с ног до головы в доспех, богатыря.
      Получив от леди Миоры объяснения, что я - посланный самим провидением, которое здесь именовалось Дажматерью, новый член отряда, давший обет сопровождать их до тех пор, пока они не окажутся в полной безопасности, прибывший рыцарь спешился, оказавшись мне едва по грудь ростом. Выслушав историю моего появления в здешних лесах, он прочертил ладонью с особо растопыренными пальцами передо мной круг, внимательно проследил за моей реакцией, попросил меня совершить такой же жест, после чего пробормотал себе под нос:
      – Ну, что ж: здесь, в Чертовых шеломах, и не такое бывает…
      Сняв глухой шлем, он, с виноватой улыбкой на совсем еще детском лице, протянул мне широкую, словно лопата, ладонь:
      – Лан Варуш Спыхальский, к вашим услугам! Ваш поступок, благородный лан, делает честь любому истинному рыцарю! (в качестве идиомы 'рыцарь' им применено было еще долго мучившее меня своим смыслом слово рурихм) Дождавшись от меня ответных любезностей, он бухнулся на колено перед леди Миорой:
      – Госпожа! Я виноват… Велите мне совершить камоку - я не добыл камалей - гулли уже захватили село, которое мы проезжали вчера днем…
      Как доказательство его слов, за лесом взвились клубы черного дыма.
      – Самое ужасное, моя госпожа, в том, что крупный отряд, не останавливаясь, следует прямо по нашим следам, и, боюсь, очень скоро они будут здесь…
      Он горестно склонил голову:
      – Похоже, нашелся предатель, сообщивший о нашем отъезде: степняки определенно ищут именно нас, это подтверждает и то, что у них есть собаки. Видимо, мы обречены…
      Про себя я отметил, что сей рыцарь, судя по совсем еще мальчишеской физиономии, скорее всего, будет не старше лет тринадцати от роду. Учитывая же скороспелость средневековых людей (а я все сильнее убеждался, что занесло меня, скорее всего именно в эту 'благословенную' эпоху), он был и того моложе. Как бы то ни было, но парень, назвавшийся ланом Варушем, в сравнении с остальными был просто настоящим гигантом: он на голову возвышался над всеми, кроме меня, членами нашего маленького отряда, ширина же его плеч была примерно такой же, как и у моего старого тела в зрелости, а пареньку же, видимо, еще расти и расти.
      Малышка Миора явно происходила от многих поколений потомственной знати: когда она, выслушивала принесенные юным рыцарем известия, на ее лице не дрогнул ни один мускул, лишь в глазах, обращенных куда-то вдаль, застыла такая безнадежная тоска и предчувствие скорой, неминуемой смерти, что у меня буквально навернулись на глаза слезы. Прикоснувшись обнадеживающим жестом повинно склоненной головы парня, она тихим, но твердым голосом произнесла:
      – На вас нет вины, храбрый рыцарь… Затем, повернувшись ко мне:
      – Лан Ассил, я освобождаю вас от данного вами слова, вы еще можете попытаться скрыться в лесу. Если гулли ищут нас, то у одного человека, о котором они не знают, есть шансы спастись - они ненавидят лес. Идите по этой дороге вдоль гор, она выведет вас к имперскому форпосту в девяти днях пути. Если сможете, оттуда как можно скорее двигайтесь в Преворию, сообщите там, что Фронтира еще держится… Если вас услышат, наша смерть не будет напрасной…
      Затем, она обернулась ко все еще стоящему, преклонив колено, парню:
      – Надеюсь, у вас, лан Варуш, хватит сил выполнить свой долг - со звенящей в голосе сталью произнесла она - Никто из нас не должен попасть в лапы гуллей живыми…
      Она красноречиво бросила взгляд на висевший на поясе рыцаря тонкий кинжал в простых кожаных ножнах.
      – После чего… Вы слышите?!! Не смея вступать в бой, скачите во весь опор к ближайшему имперскому форту - вы должны выжить и выполнить поручение моего отца.
      Теперь только на вас вся надежда защитников Калле Варуш: без поддержки из Империи им долго не продержаться.
      Лан Варуш, с каменным лицом поднявшись с колен, механически кивнул, и, вынув стилет, медленно двинулся к стоящим в молитвенной позе девочкам…
      Малютка Карилла, к которой он подошел первой, подняла на него печальный взгляд совсем не детских, а каких-то старушечьих глаз. Затем, опять же совсем не по детски, она тихо произнесла фразу, от которой у меня просто мороз пошел по коже:
      – Лан Варуш, постарайтесь, пожалуйста, не больно, ладно?…
      Тут меня прорвало:
      – Мадам! Если вы думаете, что я способен смотреть на то, как вас с детьми лишают жизни, вы глубоко заблуждаетесь! В чем, собственно, дело? Что тут происходит? Все шестеро посмотрели на меня стеклянным, слегка удивленным взглядом, казалось, уже отрешенным от всего мирского, и обращенным к богу.
      Медленно, глядя на меня, словно на болезного головой идиота, леди Миора сквозь зубы процедила:
      – Лан Ассил, вы прекрасно слышали: за нами по пятам следуют гулли, а у нас лишь один камаль. Следовательно, уйти от преследования может лишь один из нас, участь всех остальных- плен и рабство у гуллей, а это, поверьте мне, гораздо хуже, чем смерть. Спрятаться от гуллей в лесу мы не сможем - углубиться в пущу - верная смерть, а если уйти недалеко, то их псы нас обнаружат. Дорога вокруг Чертовых Шеломов только одна, и свернуть с нее некуда, а от выполнения нашей миссии зависят жизни трех тысяч людей, осажденных в Калле Варуш. Отойдите, и не мешайте лану Варушу выполнить свой долг…
      Получив такой отпор, я несколько смутился:
      – Ну, хоть подождите минуту, ведь должен быть какой-нибудь выход, в конце концов! Лан Варуш! У вас есть какая-нибудь карта этих мест?
      – Что вы имеете в виду, лан Ассил? Пару минут мне пришлось потратить на то, чтоб объяснить, используя доступный мне словарный запас, этому тугодуму, что такое карта. В итоге тот самый мальчишка, Хлои, принес мне из возка толстый свиток, на котором схематически была изображена карта торговых путей Средиземной, или Преворийской, Империи. Родные латинские символы в названиях на карте меня сильно озадачили.
      Хлои показал мне тоненькую линию, изображавшую шлях из Фронтиры в Кримлию, одну из имперских провинций, которая, прихотливо извиваясь, тянулась по равнине далеко вдоль горного хребта, называемого Чертовы Шеломы, и, огибая его, заворачивала в глубь Империи.
      Глядя на карту, у меня в голове созрел план:
      –Хлои, почему вместо того, чтобы просто пересечь эти горы, дорога тянется так далеко на юг, а затем, обогнув их, обратно на север, они ведь совсем не высоки, почему нет троп напрямик?
      – Вы понимаете, лан Ассил, Чертовы Шеломы - это проклятое место, куда трудно проникнуть простым смертным, они густо покрыты таким непроходимым лесом, что даже самые умелые охотники часто не могут найти дорогу обратно, осмелившись войти в него. Кроме того, в этих лесах творятся весьма странные вещи: люди, осмелившиеся войти в древнюю тень Великой Пущи, пропадают бесследно. Говорят так же, что некоторые из них появляются ниоткуда спустя много лет, совершенно не постаревшими и не помнящими, что с ними происходило все эти годы. Вы, свалившийся неизвестно откуда с вашей потерянной памятью - еще одно прямое доказательство этому - если вы действительно рушики, то вам, должно быть, не менее двухсот лет - последние из рушики все полегли под руинами Вальенгарда сто восемьдесят лет назад. Причиной всей этой мистики, (тут его голос сорвался на почтительный шепот) скорее всего, является тот факт, что именно в этих горах, говорят, впервые появились и построили цитадель Йольмы, осквернившие эти леса своей адской магией…
      В моей голове завертелись словно в калейдоскопе, мысли, прикидывая, сколько в его словах простого суеверия, а сколько обоснованной реальности.
      Вспомнив свои похождения в Уссурийской тайге, куда нас забрасывали в качестве курсов по выживанию, приключения в джунглях Камбоджи, а также случай, когда нас бросили на преследование бежавшей из взбунтовавшейся зоны особо строгого режима, банды матерых урок-рецидивистов, вооруженной отнятыми у убитых вохровцев автоматами, я, взвесив все за и против, принял решение:
      – Йольмы жили, говоришь? А теперь не живут? Мальчишка испуганно мотнул головой, отрицая.
      – Ну и прекрасно! Запомните, молодой человек: то, что когда-то жило, а теперь уже нет, гораздо безопаснее, чем висящие на хвосте преследователи с собаками. Я лично думаю, что возможная смерть в лесу гораздо предпочтительнее банального самоубийства, ведь это дает хоть какой-то шанс, не так ли?
      Все дружно кивнули, в их мокрых глазенках впервые сверкнула робкая надежда. Я в очередной раз поразился, насколько же они еще дети, и, поскольку они вдруг увидели во мне лучик надежды, мне не осталось ничего иного, как, скрепя сердце, и старательно имитируя бодрость и уверенность в себе, хоть на душе кошки скребли, бодренько так скомандовать:
      – Если вы действительно рассчитываете выполнить задание своего господина, и при этом выжить всем, прошу следовать за мной.
      После нескольких минут споров и пререканий, в которых меня неоднократно назвали безумцем и самоубийцей, (никто не верил в возможность пересечь этот чертов хребет из полусотни низеньких сопок) все, в итоге, единогласно приняли мое предложение.
      Особо рьяным моим сторонником оказался юный Варуш - он руками и ногами ухватился за возможность хоть ненадолго отсрочить выполнение смертельного приказа своей молодой госпожи:
      – Эх! Помирать-то, все равно придется…
      Кому как, а по мне - пересечь дикую пущу Чертовых Шеломов - это самый необычный вид самоубийства, о котором я слышал. Я - за.
      Чертовски героическое мнение, я бы сказал, - слишком мал шанс выжить - значит, мы погибнем красиво. А красивая, героическая смерть - угодна богам.
      Вот такой неотразимый довод…
      И, что ни странно, именно этот довод и оказался самым веским.

* * *

      Два дня спустя, когда мы углубились непосредственно в саму Дикую Пущу, я уже готов был поверить его словам насчет полной неестественности и дьявольского происхождения данного леса - ни Уссурийская тайга, ни Амазонская сельва, ни американские рощи мамонтовых деревьев и близко не лежали рядом с тем, что открылось нашим взорам.
      На высоту не одной, наверное, сотни метров, уносились чудовищные стволы, двадцати метров в ширину и Бог знает скольких в высоту, оплетенные лианами. У лежащих на земле корней, напоминающих перекрученные меж собой составы сросшихся вагонов, царила практически полная тьма - днем слегка сероватая, а ночью - озаренная мертвенным светом гниющей листвы и гроздей огромных светящихся грибов, густо покрывавших гниющие пни и лежащие на земле громадные бревна. Происхождение этих бревен мы чуть не познали на собственной шкуре, когда в один прекрасный миг, совсем рядом с нами рухнул чудовищный ствол, сделавший бы честь любой земной роще гигантских деревьев, обдав нас волной поднятой из болотной хляби под корнями, жижи, кишевшей мерзкого вида белесыми личинками. Все те огромные гниющие бревна, торчавшие там и сям из толстого слоя гниющей и мертвенно светящейся в промозглой сырости, древесной трухи, как оказалось, были всего лишь обломившимися с гигантских стволов сучьями…
      Непосредственно по земле, покрытой многометровым слоем полужидкой живой грязи из гнилой трухи и постоянно шевелящегося ковра личинок, идти не представлялось возможным, поэтому мы с адским трудом пробирались с корня на корень, которые служили здесь звериными тропами, оскальзываясь на коре, покрытой осклизлым, белесым мхом, и каждую минуту рискуя рухнуть вниз.
      С заоблачных, в буквальном смысле слова, высот - кроны этих чудовищных деревьев почти всегда были скрыты в медленно плывущем, словно кисель, тумане, - когда крупными каплями, а когда и целыми потоками, низвергавшимися на нас водопадом сверху, текли потоки ледяной воды.
      Сколько раз мы возносили молитву благодарности провидению, надоумившему нас, кроме всего прочего, взять с собой из припасов разрушенного обоза легкие кожаные плащи, безмерно выручавшие нас среди этой сырости.
      Сильно беспокоила воспалившаяся рана на голове Хлои, к исходу второго дня он уже не мог идти, и его пришлось посадить на спину Хропля - рыцарской верховой зверюги лана Варуша, до того везшей малышек Ани и Кариллу, укутанных одним плащом на двоих. Девочек пришлось взвалить себе на спину, так как Хропля, оступившись на одном из корней, захромал, и еле волок на себе наш багаж и бредившего в горячке Хлои.

* * *

      В полной тишине камеры-одиночки громом прозвучал лязг открываемой дверцы. Лан Марвин Вайтех, сощурившись от бившего в глаза яркого света факелов, поднял взгляд на вошедшего - им оказался давешний знакомец Ле Бонн. Хоть это и было практически невозможным, но за два дня, проведенные Марвином в темнице, тот явно постарел.
      Его, когда-то совсем еще недавно, холеное, вылощенное лицо повесы из преворийской богемы, теперь напоминало рожу изрядно потрепанной после тяжелой рабочей ночи гулящей девки: глаза запали, румяна размазались, на пол - физиономии красовался наливающийся синевой свежий синяк. Всем своим видом он, да и сопровождающие его пикинеры, производил впечатление три дня не спавших жертв кабацкой разборки - некоторые из солдат к тому же были обляпаны жидкой грязью, щедро смешанной с навозом.
      Разглядев жалкий вид пришедшего за ним конвоя, Марвин гулко расхохотался:
      – Ле Бонн, дружище, да что, право слово, с вами случилось? Уж не упали ли вы, упаси Дажмати, оскользнувшись, на облитых дерьмом ступенях королевских апартаментов благородных Ле Куаре? - Он обвел широким жестом темницу - бесплатно предоставляемых всем неугодным Дому Великого Герцога?
      Услышав эту тираду, и раздавшееся в ответ змеиное шипение оскорбленного Ле Бонна, тюремщики, столпившиеся с факелами в начале коридора с камерами для особо опасных государственных преступников, расположенных на самом нижнем уровне Багомльского замка, было громко заржали, но, поймав разъяренный взгляд обернувшихся конвоиров, тут же заткнулись.
      Позже, проводя взглядом несгибаемую фигуру закованного в цепи лана Марвина, сопровождаемого усиленным конвоем стражников, Ламек, молодой совсем еще паренек, по блату пристроенный раздавальщиком баланды, дернул за рукав старшего тюремщика:
      – Дядьку Ваха, так что же это получается, вот так, ни за что, казнят хорошего человека?
      Старик грустно усмехнулся:
      – Он ведь последний из рода Вайтехов, парень, а это, чтоб ты знал, - кость в горле дражайших господ черняков, особенно Ле Куаре - пока он жив, право герцога на наш трон будет лишь правом данной прапрадедом лана Марвина вассальной клятвы. Они хорошо осознают, что подними лан Марвин восстание, все Мокролясье пойдет за ним, не важно, что он никогда бы этого не сделал - честь рода Вайтехов и их верность данному слову стали проклятьем всего Мокролясья…
      – Будь ты проклят, Вайтех Славный!!! Если бы не твоя клятва, твой род сегодня бы не прервался, а Мокролясье не стонало бы под черняцкой пятой…
      …Рука старого тюремщика крепко, до побелевших костяшек пальцев, сжала плечо паренька. Где-то, далеко впереди, гулко лязгнула закрываемая за последним из конвоиров окованная железом дверца.

* * *

      …Карпет Ле Круам, Великий Герцог Мокролясский и Блотский, мрачным взглядом обвел свою супругу и столпившихся за ее спиной прихлебателей из числа ее родни:
      – Ну, что, господа??!… Последовав вашим советам, я вызвал на свою голову полноценный бунт в предместье: мои стражники опасаются даже выйти в город менее чем полусотней, да и тех среди белого дня обливают дерьмом прямо в воротах замка. Благо, пока все ограничивается лишь дерьмом и тухлыми яйцами, но в толпе на площади уже мелькают ножи и дубины, а это пахнет уже кое-чем похуже…
      Он злобно пнул подвернувшегося под ногу пса - раздался обиженный визг.
      – Я ясно выражаюсь? Тут, как назло, еще ваши интриги, дорогой тестюшка, - отрывистый взгляд в сторону низенького толстяка с кирпично-непроницаемым лицом в алом бархатном колете, задумчиво поигрывающего пудовой золотой цепью на шее. От столь злобного взгляда того передернуло, словно от удара током.
      – Привели к тому, что я опасаюсь ввести войска на улицы - они почти всем составом перейдут на сторону бунтующих…
      – Демоны!!! Вскричал герцог, вновь заставив вздрогнуть и опасливо поежиться всех присутствующих.
      – Да я лично готов задушить эту шлюху Фируллину! Откуда вы взялись на мою голову? Что мне теперь делать прикажете, я вас спрашиваю?!! Если я откажусь от своего решения, то навлеку позор на весь наш род, если же казню, следуя вашим советам, этого Вайтеха, которого, кстати, еще никто не мог обвинить в измене своему слову, то толпа мастеровых, пока еще поддерживающая вооруженный нейтралитет, нас всех просто растерзает…
      – Каково придется вам и вашей родне, мадам,- он, подмигивая, склонился в шутовском реверансе жене,- я даже представить не могу. После чего, наконец, взяв себя в руки, герцог приосанился и произнес уже обычным голосом:
      – Ну а теперь, господа, прошу пожаловать на площадь… От нас ждут багомляне окончательного и справедливого суда.

* * *

      …Ворота замка со скрипом распахнулись, и по столпившейся на площади перед цитаделью толпе, с трудом сдерживаемой вооруженными до зубов стражниками, пронесся многоголосый ропот:
      – Ведут! Ведут!
      Под мерный рокот барабанов на площадь, в плотном каре конвоиров, медленно ступил по ведущему к невысокому эшафоту коридору, еле растолканному двумя рядами стражников в толпе, возвышающийся на три головы над чепцами и шапо присутствующих, последний представитель древней династии мокролясских королей.
      В толпе жалобно завыли, заголосили бабы:
      – И на кого ты нас покидаешь, родимый???
      – Признай вину, покайся…
      – Чтоб сдохла эта шлюха, будьте вы прокляты, черняки и Ле Куаре!
      Все еще сдерживаемый присутствием до зубов вооруженной стражи, но постепенно усиливающийся, над толпой плыл глухой ропот, доносились отдельные выкрики. В стражников, еле сдерживавших толпу на дальнем конце площади, уже полетели, брошенные меткими мальчишечьими руками, навозные катыши, во множестве валявшиеся на дороге.
      Гром барабанов резко оборвался. Шум толпы стих. Стало слышно даже жужжание мух, вьющихся над плохо затертым бурым пятном на эшафоте.
      Из герцогской ложи протрубили герольды, вслед за ними поднялся сам герцог:
      – Марвин Кшиштоф Вайтех! Признаете ли вы, что, соблазнив девицу благородного рода, Фируллину Ларву Ле Куаре, отказались признать свой грех?
      – Нет! Не признаю! Я вообще не имел дела с данной, гм, девицей, и готов дать в том присягу на Ветви Дажмати.
      – Лан Марвин! Ваша вина общепризнанна, есть десять благородных свидетелей, чья честность не подлежит сомнению, утверждающих, что видели вас, неоднократно выходящим из покоев опозоренной девицы ночью, или и это вы будете отрицать?
      – Не спорю, по долгу службы мне и моим подчиненным часто доводилось водворять сию даму в надлежащие ей покои, ибо самостоятельно эта особа не могла передвигаться после пьянок с конюхами…
      Его речь прервал протестующий вопль герцогини:
      – Да как он смеет!!! Этот смерд… Оклеветывать… Господин муж мой! Я отказываюсь находиться на одной площади с человеком, порочащим честь представительницы моего рода! Я…
      Она попыталась изобразить обморок, но, видимо, на пол пути передумав, двинулась вон из ложи, сгребя в обе руки многочисленные юбки, и увлекая за собой своих фрейлин и прихлебателей.
      Оставшийся практически один на один с толпой, герцог злобно скрипнул зубами вслед умывшей руки супруге, и продолжил судебный фарс.
      В гробовой тишине, повисшей над площадью, его слова звучали, словно удары молотка, заколачивающего гвозди в крышку гроба:
      – Лан Марвин! По закону Империи, подданными которой мы все имеем честь являться, мужчина, опозоривший девицу благородного происхождения, и чья вина доказана десятью свидетелями, обязан отвечать головой за содеянное преступление, если же он сам благородного происхождения, то он может сделать выбор между плахой или женитьбой на данной девице, тем самым спасая свою и ее честь… Ваш ответ, Лан Марвин?
      – Плаха!
      …По площади пронесся тысячеголосый горестный полурев - полувопль…
      Герцог затравленно оглянулся на окружавших его придворных, ища поддержки - тут же к его уху наклонился первый советник, по совместительству его тесть, Римнул Ле Куаре, принявшись что-то нашептывать.
      По мере того, как он говорил, лицо герцога постепенно меняло свое выражение с озабоченного на злорадно торжествующее. Он поднял руку, и звучащее уже в полный голос скандирование толпы:
      – Живота!, Живота! вновь стихло…
      – Лан Марвин Кшиштоф Вайтех! В виду неоценимых былых заслуг перед герцогством вашего рода, годов безупречной службы герцогу вас лично, а так же по милостивому решению главы рода опозоренной девицы - ее дяди - он кивнул надувшемуся, словно индюк, тестю, ваша казнь отменяется…
      …Его слова потонули в восторженном реве толпы, восхвалявшей мудрость своего правителя, и уже мало кто смог различить концовку речи герцога:
      – Но, поскольку вы совершили поступок, не совместимый с высоким званием рыцаря, и, кроме того, усугубили его оскорблением благородной дамы, пороча привселюдно ее честь, вы лишаетесь рыцарского звания без права принесения камоку, а так же поместий и титулов, и приговариваетесь к пожизненному изгнанию из Мокролясских пределов…
      Стоявший с гордо поднятой головой подсудимый медленно посерел лицом…
      …-Вам вменяется в обязанность в течение пяти дней покинуть герцогство, и под страхом смертной казни вы не имеете права на возвращение…
      Герцог, не глядя, подмахнул поднесенным пером подсунутый откуда-то из-за спины вердикт:
      –Писано четвертого дня месяца жатня года пять тысяч четыреста двадцать пятого от сотворения мира…
      Затем небрежно махнул стражникам:
      – Снимите с него цепи, пусть идет, куда хочет. И, вот еще что: начинайте разгонять толпу, у меня от их воплей голова разболелась. Он демонстративно прижал к носу надушенный белоснежный кружевной платок.

* * *

      Два дня спустя, по фронтирской дороге, согбенный грузом свалившихся на него бед, медленно брел высокий странник в монашеском рубище с красным ромбом на груди и спине. Вдоль дороги, в каждом селении, которое он проходил, старательно отводя глаза, чтобы не оскверниться зрелищем отверженного, и утирая текущие ручьем слезы, в низком поклоне стояли на коленях крестьяне, а в конце селения, обычно на развилке дорог, ждала бывшего рыцаря краюха хлеба, как последняя дань мокролясского народа горемычному наследнику рода Вайтехов.

* * *

      Как ни странно, но пересечь горный хребет, доселе считавшийся непреодолимым, не составило особых трудностей: да, вначале пришлось буквально прогрызаться сквозь густые заросли лиан и подлесок в начале пути, но пара мечей уверенно решала эту проблему. Главная трудность ждала нас в роще гигантских деревьев - каких-то двадцать километров (если по прямой) мы с трудом преодолели за четыре дня. Далее же, по мере подъема все выше в горы, лес как-то внезапно обмельчал, стало немного светлее, среди корней стали часто попадаться сухие места, по которым во все стороны вились звериные тропы, и наше движение заметно ускорилось.
      Когда же мы пошли в полумраке среди корней тысячелетних стволов, покрывавших глубокие долины меж сопок на западной, имперской, стороне хребта, лишь отдаленно напоминавших древесные чудовища восточных склонов, наш путь стал напоминать и вовсе загородную прогулку.
      На пятый день нашего вынужденного марша, поросшие лесом предгорья стали иногда прореживаться небольшими полянками, свидетельствуя о том, что Чертовы Шеломы практически оставлены позади. В живительно сухом, звонком воздухе хвойного бора прометавшийся большую часть пути в горячке Хлои быстро пошел на поправку и вновь смог ходить.
      Чем ближе мы были к концу своего пути, тем сильнее лан Варуш, поначалу внявший моим уговорам и перевьючивший на камаля часть своего железа, начал проявлять заметное беспокойство: одев обратно свою броню, он вздрагивал и хватался за рукоять меча при каждом подозрительном звуке. На мой вопрос о причине столь неподобающего рыцарю поведения, он долго ломался, но, наконец, выдал:
      – Эти леса пользуются дурной славой весьма гиблого места: уже много лет здесь находят приют беглые сервы и валлины, промышляющие зимой пушнину, а летом не брезгующие разбойными нападениями на дорогах близлежащих к Чертовым Шеломам провинций. Где-то в этих краях, говорят, скрыты среди лесов целые деревни, построенные беглецами из Империи, они живут беззаконно, никому не платят дань, а хозяйничают здесь банды разбойных валлинов. Вот их-то нам и стоит опасаться, пожалуй, даже больше, чем гуллей, лап которых мы, благодаря вашему безумному плану, все-таки сумели избежать.
      – Валлины? Кто это, лан Варуш?
      – О, лан Ассил, это худшие из людей: это воины, бросившие своего сеньора на поле боя, либо просто предатели и трусы, дезертировавшие со службы, не имеющие господина, и не нашедшие в себе смелости даже совершить камоку. Иногда к ним примыкают взявшие в руки оружие сервы, для которых переход в касту держащих оружие без воли на то господина - смертный грех.
      Его долгие и пространные объяснения позволили мне все-таки примерно определиться с понятием "валлин, ' которое, в меру моего понимания мокролясского, скорее всего, приближалось по ассоциации к сильно ужесточенной версии японского средневекового понятия "ронин".
      – То есть, насколько я понял, любой солдат, потерявший господина, либо струсивший на поле боя, автоматически становится валлином?
      – Вы почти правы, но объявить воина валлином может лишь его господин или его наследник, если же таковых не осталось, а провинившийся благородного рода, то это делает сенат или совет регентов. Хотя, существует возможность избежать позора: такой человек обязан отомстить за смерть господина или совершить камоку - обряд очищения.
      – Существует также высшая мера наказания - вещал оседлавший любимого конька юный рыцарь- это объявление рурихма валлином, одновременно с лишением его права камоку. Эти люди становятся раваллинами - проклятыми, ибо не могут очистить себя собственной кровью, вследствие чего их вина растет и множится, падая на весь их род, и общение с ними равносильно привлечению на себя гнева богов. Но такое случается не чаще раза в сотню лет, лишь по отношению к особо опасным государственным преступникам и относится скорее к области преданий, чем к реальной жизни…
      За столь познавательными разговорами о кодексе чести имперских рыцарей-рурихмов, наш отряд, после долгого петляния меж вековых стволов, наконец выбрался на неширокую полянку, ярко залитую солнцем и заросшую по краям густым подлеском.
      Чутье опасности, никогда меня не подводившее, буквально взвыло о приближающейся угрозе.
      Едва я выхватил меч, она не замедлила о себе заявить: послышался шум кустов, треск ломаемых ветвей, и с противоположного конца полянки, в нашу сторону выскочили трое человечков в изодранной, окровавленной одежде, являвшей собою живописные лохмотья и обрывки шкур.
      Завидев нас, первый из них - прямо-таки сказочный старичок с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом, имевшим желтовато-пергаментный оттенок, с глубоко запавшими, но цепкими и по-молодому блестящими глазами, на миг остановился. На его лице мгновенно сменилось несколько выражений: от радостной надежды до горького разочарования и полного отчаяния. Оглянувшись на все приближающийся сзади треск, он, казалось, одним махом принял решение, и кинулся мне, как предводителю отряда, в ноги, лопоча что-то непонятное. За ним тоже, жалобно скуля и подвывая, вторили и его спутники, имевшие еще более затрапезный вид.
      Непролазные кусты за их спинами, из которых выскочили эти личности, разошлись, и из раздвинутых густых ветвей показалась морда самого громадного медведя, какого мне только доводилось видеть.
      Статью эта тварь напоминала североамериканского гризли, но в полтора раза крупнее и его светло-бурая, короткая, словно серебристый плюш, шерсть, вся была испещрена светлыми и темными подпалинами, наподобие окраса гиены.
      Увидев нас, тварь подслеповато сощурилась, чихнула и, громогласно заревев, кинулась в атаку.
      У меня было лишь пару секунд на принятие решения и ответные действия: одним скачком подпрыгнув к везущему колюще-режущее барахло лана Варуша и наши скудные запасы провианта камалю, я одним взмахом меча перерезал постромку, державшую зачехленное рыцарское штурмовое копье, после чего, сдернув с наконечника чехол и одним ударом отрубив только мешающие против медведя, полтора лишних метра древка, метнулся навстречу вставшему на задние лапы в классической медвежьей стойке атакующему зверю.
      С разгону вогнав в грудь уже начавшей всем весом падать на меня, чтобы размозжить одним ударом многопудовой лапы голову, твари, пару футов отточенной до бритвенной остроты стали, я упер конец заточенного косым ударом меча древка в землю, и присел, стараясь быть как можно дальше от когтистых лап и капающих желтоватой слюной клыков…
      … Не знаю, какие боги хранили меня в тот момент, когда зверюга, пытаясь меня достать, медленно нанизывала свою тушу на копье, но впоследствии лишь божественным вмешательством можно было объяснить тот факт, что мой удар вслепую задел сердце животного, и, кроме того, далее, лезвие наконечника не прошло меж ребер на спине, а уперлось в какой-то выступ позвоночника и застряло, не дав издыхающему зверю, нанизав себя до конца древка, смять и разорвать в клочья скорчившийся в двух сантиметрах от устрашающих когтей комочек плоти.
      Сжавшись в калачик у самой земли, до побелевших костяшек пальцев сжимая ставшее скользким от стекающей крови древко, я с замиранием сердца смотрел за агонией повелителя леса: тянущиеся к моему горлу десятисантиметровые когти остановились буквально в паре миллиметров от моей головы. Черные провалы зрачков, полыхавших багровым огнем, вдруг, вспыхнув еще ярче, потухли, и из хрипящего горла твари на меня хлынул поток черной, парящей крови.
      Приплясывающие в танце смерти задние лапы медведя подкосились, древко, не выдержав веса, предательски хрустнуло в моих руках, и на меня, едва успевшего откатиться, чуть не рухнуло добрых восемь центнеров содрогающейся в агонии мохнатой плоти…
      Лежа на земле, в паре сантиметров от скребущих в агонии землю гигантских когтей, не в силах подняться или отползти подальше, я истерически хохотал, слизывая с губ стекавшую по лицу кровь…

* * *

      Малышка Вандзя, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, в компании десятка таких же пострельцов, как и она, сгрудившихся в кучу на полу у ног явившегося незнамо откуда в их глухое селение краснобая-сказителя, восторженно слушала захватывающий речитатив, произносимый слегка надтреснутым, но еще довольно звучным, стариковским голосом под тихий перебор струн гуслей.
      Забредшего в их деревню слепого старика-сказителя с мальчонкой-провожатым у тына с поклоном встретил сам староста и объявил почетным гостем деревни. Баюна усадили на почетном месте - накрытой расшитым рушником колоде в красном углу общинной избы, сама же община разместилась вдоль стен на лавках, и унеслась вслед за вьющейся, словно петляющая горная тропа, нитью рассказа.
      Старик-сказитель явно обладал недюжинным талантом: он пел о великой Трехсотлетней войне императоров древности и мокролясских королей, о дальних странах за морем и за Великой Степью, о трагедии полностью истребленного гуллями народа рушики, которые полегли все до единого, но удержали первую волну степняков, не дав им ворваться в братские мокролясские пределы, разоренные Трехсотлетней войной, о тяжкой жизни беглых крестьян, нашедших приют в диких лесах Чертовых Шеломов.
      Особенно встрепенулась, распахнув еще шире и без того здорово открытый рот, Вандзя, когда речь пошла о местной достопримечательности, и, по совместительству, пугале для всех малых детей - странном и страшном, но очень справедливом великане-отшельнике, поселившемся в их краях:
      – И еще живет в наших лесах горный великан, прозванный Гримли-Молчун, недавно он здесь появился, а молва о нем на все Чертовы Шеломы идет. Велик зело, аки тролль горный, бородища - паклей зеленой торчит, глаза - что огоньки синие ночью на болоте сверкают. Одет он в шкуры задушенного голыми руками бьорха - пещерного медведя-людоеда, который не одну общину лесную сиротил, охотников заламывал, а зброей у него - в косую сажень дубина древа каменного, что и пяти мужикам крепким не под силу поднять.
      Много про него сказок да небылиц бают: ходит, дескать, великан тот только ночью, подкрадывается к костру заблукавших охотников, и слушает: что за люди в его леса пожаловали - ежли честные пушники али вялильщики, то выведет их из лесу, наставив на деревьях зарубок- указателей, да еще и шкур ценных на дорогу подбросит, али камешек дорогой какой. Особливо добр он к тем, кто в лес с добром придет, да подношение лесным духам и Гримли-Молчуну на пне, как заведено, оставит. Но горе тому, на кого он рассердится: уж сколько шильников да душегубов Молчун по лесам заблукал, али дубиной своей громадной из корня окаменевшего тысячелетнего дуба извел - одной Дажмати да Лешему Фаргу ведомо…
      Увидеть его редко кому удается - скрытен зело великан тот, а услышать еще никому не удавалось: речи ли лишен сей великан, али просто с людьми не толкует - мне про то неведомо, да знаю только, что сторонится он людей-то. Кто говорит, что он рыцарь-от заколдованный, заклятье страшное на нем; кто бает, что великан - сын родный Лешему Фаргу, прижитый им от девки, в лесу заблукавшей, да не в пример шильникам всяким, али валлинам недобрым, иль и вовсе, нечисти какой лесной, навроде йольмских духов корченных, зла он простым людям никогда не делает. Он на добро - добром отвечает. Вот каков Лесной Хозяин, Гримли-Молчун…
      … Сухонькая, скрученная подагрой, с потрескавшейся мозолистой кожей, рука баюна последний раз прошла по струнам, нежно лаская их, и гусли, мерный рокот которых, вплетаясь в речь сказителя, казалось, оживлял и расцвечивал, делая практически осязаемыми - протяни руку - коснешься - воспеваемые стариком образы, утихли.
      В огромном, с точки зрения Вандзи, жившей с братом и бабушкой в махонькой курной хижине-полуземлянке, помещении общинной избы, повисла звенящая тишина. Люди, сидящие вдоль стен на лавках, все еще находясь под непередаваемым очарованием от услышанного, не торопились нарушать ее, боясь спугнуть то чувство, возвращающее человека в беззаботное детство, где за каждым углом скрыта целая вселенная, где все расцвечено яркими цветами, где нет настырной работы от зари до зари, где есть место подвигу и великим чувствам, а все опасности кажутся далекими и легко преодолимыми.
      С лавки поднялся староста, весь вечер сидевший тихо, словно мертвый, и слушавший баюна, глядя куда-то вдаль затянутыми паволокой глазами, задумчиво покусывая сивый ус. Отвесив земной поклон сказителю, он, комкая в руках шапку, от всего сердца поблагодарил баюна.
      Вся изба тут же взорвалась одобрительным гомоном, каждый считал своим долгом благодарно дотронуться до старика, сунуть тому в котомку кусок орехового пирога, или какой другой снеди, бабы сразу же взяли в оборот мальчонку-поводыря, набросав ему полную котомку всякой всячины, обоим вручили по огромной миске просяной каши со шкварками и по пол краюхи пшеничного хлеба- царского блюда в вечно полуголодной лесной деревне, живущей собирательством и охотой.
      На следующий день вся деревня вышла провожать баюна с поводырем. Среди толпы сухоньких, светловолосых и низкорослых селян, пятном выделялся староста с семейством, по совместительству еще и деревенский кузнец- матерый, крепко сбитый мужик с рано засеребрившейся - соль с перцем,- прежде черной, как смоль, шевелюрой, окруженный пятью кудрявыми оглоедами - сыновьями, имевшими такой же, как и у отца в молодости, цвета воронова крыла волос. Все они, кроме младшего - двенадцатилетнего пока постреленка Янека, считались самыми знатными охотниками и женихами на пять окрестных деревень.
      От деревенских ворот, встроенных в крепкий тын из заостренных, обугленных для прочности и обмазанных глиной кольев, защищавший деревню от непрошенных гостей и дикого зверья, вниз, по пологому склону холма, тянулась широкая просека - огнище, плод двадцатилетнего труда старосты Црнава и его семейства, засеянная зеленеющей озимой рожью. Вдоль огнища шла утоптанная тропа, ведущая к соседним деревням - Дубнянке и Млинковке.
      Осенив уходящих знаком Святого Круга, староста было повернулся уходить, как вдруг его внимание привлекло какое-то движение на утыканном обгорелыми пнями краю медленно растущего огнища. Резко обернувшись, Црнав сначала не поверил своим глазам: былой кошмар двадцатишестилетней давности, до сих пор терзавший его во сне, напоминая о пятне позора, пудовым камнем висевшем на его душе, во плоти, в грохоте костяных лап страшных верховых тварей - комоней, несся к его, выстраданной многолетними трудами всей маленькой лесной общины блотянских беженцев, деревне. Это были внушающие ужас степные всадники - огулы, называемые в народе гулли.
      Давно закопанные в самый темный уголок души воспоминания, вновь, как будто все произошло только вчера, нахлынули на него:
      …Двадцать шесть лет назад, юный Црнав, носивший тогда совсем другое имя, в составе полусотни воинов под командованием сэра Рудо Ле Гиза, сына старого барона, был послан на перехват банды гуллей - людоловов, терроризировавших дальние поселения, принадлежавшие их господину, барону Ле Гизу.
      В глубоком овраге, куда их полусотня выкатилась, преследуя отягощенный большим полоном отряд людоловов, их ждала мастерски подготовленная засада: из-за засеки из поваленных поперек дороги деревьев, в лицо преследователям полетели тучи горящих стрел, смоченных в земляном масле. Половина отряда полегла на месте. Не растерявшийся сэр Рудо, спешившись и присоединившись к остальным воинам, сумел организовать плотный строй, ощетинившийся щитами и копьями, и даже повел людей на атаку засеки, которая была отбита.
      После была отбита и вторая атака, и третья, во время которой, ошалевший от крови и вида падающих под стрелами недосягаемого врага товарищей, Црнав не выдержал, и, увидев еще двоих таких же убегающих, бросив копья и щиты, кметей, рванул следом за ними…
      …Разорванный побежавшими трусами строй, с трудом, потеряв еще пять человек под градом сыплющихся стрел, восстановил под руководством сэра Рудо линию, и все-таки преодолел засеку. Началась кровавая мясорубка, из которой удалось вырваться лишь трем или четырем степнякам, но почти весь атаковавший отряд, в том числе и храбрый сэр Рудо, полегли под кривыми саблями отбивавшихся, словно демоны, людоловов.
      … Затем был суд старого барона над струсившими в той битве: из троих побежавших, лишь один - старый Клум, нашел в себе силы спасти свою честь, отведя позор от своего рода, у остальных- Црнава и Менка, сил совершить камоку не хватило, и они с позором были разжалованы в крестьяне.
      Явившийся в родимый дом Црнав не смог вынести презрения сельчан, вида все время плачущей матери и поседевшего за одну ночь отца…
      Одним мрачным осенним вечером, взвалив на плечи котомку, отправился опозоренный кметь искать свою долю.
      Издавна прибежищем разного рода беглецов и отщепенцев считались Чертовы Шеломы - один из отрогов Лимьего Хребта. Невысокие, пологие сопки, плотно заросшие густым, непроходимым лесом, испокон веков служили прибежищем беглых крестьян, отверженных и изгоев со всех концов огромной Империи. В пути он примкнул к обозу беженцев из обезлюдевшей, пораженной страшным моровым поветрием Блотины.
      Среди обездоленных, измученных долгим переходом и повсеместным отказом в приюте, отовсюду гонимых, как переносчики заразы, людей, молодой, крепкий и умный парень быстро завоевал уважение и авторитет. Именно по его совету, отчаявшиеся остатки выживших в том страшном, длившемся почти всю зиму без еды и припасов, переходе смерти, нашли свой приют под густой сенью лесов. Так, в столь дикой глуши, что даже самые отчаянные душегубы опасались заходить туда, выросли восемь деревенек, надежно, еще крепче, чем мечи потерянных беглецами рурихмов, хранимые мрачной славой этих проклятых в незапамятные времена мест.
      Восемь деревенек, разбросанных по лесистым склонам пяти холмов, окружавших небольшое горное озерцо - вот и все, что осталось от когда-то трехсоттысячного населения богатой и процветавшей некогда провинции древнего мокролясского королевства…
      Двадцать пять лет наполненной тяжким трудом жизни пронеслись перед внутренним взором Црнава, двадцать пять лет жизни, каждый год которой он мог с гордостью вспомнить, и все это теперь пущено насмарку одним - единственным отрядом трижды проклятых гуллей…
      С трудом подавив вырвавшийся горестный полустон - полурычание, Црнав громко начал отдавать приказания:
      – Все в деревню! Собирайте все, что можно спасти и прячьте! Все, что можно унести - должно быть унесено, что нельзя - или зарыто, или уничтожено! Рудо!- он обернулся к старшему сыну,- бери Янека и уходите через пещеру под общинной избой в лес, затем, пуще ветра,- в Дубнянку, потом дальше, во все остальные деревни, предупредите старост, пусть уводят людей и скот в пещеры… Мы постараемся задержать гуллей…
      – Бабы! Кончай выть! Хватайте все, что можно, и прячьтесь в общинной избе…
      – Други мои!, -он обратился к ошарашено стоявшим сельчанам,- если мы не возьмем в руки оружие против этих нелюдей, нашим семьям не хватит времени спастись…
      Матерые охотники, не боящиеся выйти с одной рогатиной на бурого медведя, испуганно загомонили, лихорадочно творя Святой Круг:
      – Ты о чем, Црнав!? Опомнись! Мы ратаи
      …- Подняв руку на человека без благословения рурихма, мы отдадим свои души демонам! Они заоглядывались, ища друг у друга поддержки.
      – Вот когда пожалеешь, о том, что в наших деревнях нет рурихмов,- звучало в их бормотании. Затем, один из них обернулся к Црнаву:
      – Мы решили: погибнем без сопротивления, но души свои демонам не отдадим.
      Црнав в бешенстве заскрипел зубами:
      – Да простит меня святая семья! Я! Я возьму на себя весь ваш грех, один, сам отвечу перед богами! На лицах окружавших его мужчин тупое отчаяние на мгновение сменилось ошарашенностью, а затем, по мере осознания великой жертвы старосты, жертвовавшего собственной душой ради них, мрачной решимостью. Вперед выступил Орм, самый добычливый охотник деревни: рухнув на колени перед Црнавом, он поцеловал перед ним землю:
      – Веди нас, господин, поверь, твоя жертва не будет напрасной.
      Црнав, обернувшись к святилищному столбу, где был вырезан символ святой семьи - над круглым диском земли, увитым дубовыми ветвями, символизировавшим лоно и руки Дажматери, вставал сияющими лучами диск солнца, символизирующего единственный глаз бога неба, ее мужа, бесплотного духа, осязаемого людьми как воздух, и преклонил колено. С замиранием сердца, перед ликом божественной семьи, он громким голосом повторял ту же самую, слегка подогнанную к изменившимся обстоятельствам, формулу, которую впервые услышал двадцать семь лет назад из уст покойного сэра Рудо, приехавшего в их село, чтобы набрать в свой отряд молодых парней, пожелавших стать кметями:
      – Правом, не данным мне по праву рождения, а возложенным на меня мною лично, в связи со смертельной необходимостью, я, Кашидо, сын Лумо, сына Тано, прозванный людьми Црнав, объявляя этих людей своими вассалами, обязуюсь ответить перед богами и людьми за все грехи и вины этих людей, которые они допустят, или возьмут на душу во время и во имя службы мне, подчиняясь моим приказам, обязуюсь не отступить от обязанностей сеньора и предводителя, пока не отпадет необходимость в их службе, или смерть не освободит меня…
      Нестройным хором, по обычаю распростершись ниц, ответную формулу произносили все способные держать оружие мужчины села, а над их головами уже свистели первые черные стрелы с привязанными кусками горящей пакли, выпущенные из коротких, дважды изогнутых, степных луков. Минуту спустя, из-за плотного тына в ответ полетели охотничьи срезни, и практически ни одна из выпущенных умелыми охотниками стрел не пропадала даром…

* * *

      Когда я, нахохотавшись и придя в себя, наконец, нашел в себе силы подняться на ноги, меня удивила гробовая тишина, разлившаяся по поляне. Я обернулся к своим спутникам и увидел весьма живописную картину: на первом плане, в позе совершающего намаз правоверного мусульманина, колотя в мою сторону частые поклоны, словно заводные китайские болванчики и вертя правой рукой перед собою круг, по видимому, заменявший здесь крестное знамение, раскачивались свежеспасенные туземцы; чуть позади них, с отвешенной ниже пояса челюстью и квадратными глазами, сжимая в одной руке обнаженный меч, а в другой - обрубок копья, стоял в живописной позе наш храбрый рыцарь лан Варуш, закрывая своей широкой спиной девушек с детьми. Позади него разместилась, словно квочка, расправившая крылья, спасая своих цыплят от ястреба, прижимая к себе зарывшихся личиками в ее пышные юбки малышек Ани и Кариллу, леди Миора. Ее побледневшее, благородное лицо в этот момент напоминало скорее высеченный из мрамора лик богини, хотя… нет, скорее атакующей валькирии, но точно не лицо смертной женщины: гордо поднятая голова, пылающий взгляд на поверженную тварь из-под сурово сдвинутых тонких бровей, вытянутые в строгую ниточку чувственные губы и кровожадно трепещущие крылья тонко прорисованного классически древнегреческого носа, делали ее необычайно прекрасной. Рядом с ней и чуть позади, в глубоком обмороке, лежала ее младшая сестра, отличавшаяся гораздо более мягким и впечатлительным характером, чем Миора.
      Наш бравый Хлои и в этот раз не разочаровал меня: он всем телом висел на поводьях хрипящего от страха Хропля, удерживая порывающееся бросить всех нас ко всем чертям и скрыться в лесу животное, стиснув в зубах свой неразлучный кортик.
      Я невольно залюбовался ими всеми. Со мной всегда так бывает: побывав на волосок от смерти, жизнь на какой-то миг становится особенно сладка и прекрасна- по новому смотришь на все окружающие тебя предметы, проявляются не замечаемые ранее новые звуки и запахи, вселенная расширяется до невообразимых высот и даже, казалось, опостылевшая ранее до колик и тошноты, оплывшая рожа особиста, первым делом встречавшего нас, вернувшихся с боевого задания, казалась родной и приятной…
      Раздвинув в кривой ухмылке, ибо мимика лица мне почти не подчинялась, губы на роже, покрытой уже начавшей подсыхать тонкой корочкой свертывающейся крови, я галантно пробормотал первое, что пришло мне на ум:
      – Леди Миора, вам кто-нибудь уже говорил о том, как вы прекрасны, когда волнуетесь?
      Та, до того момента твердо державшаяся, а на деле застывшая в каком-то ступоре, осознав, что все уже кончено, вдруг ослабла, и, не в силах стоять, села, практически рухнув, на траву, не отпуская девочек, после чего все трое, обнявшись, хором заревели в три ручья. Я, вместе с ланом Варушем, не сговариваясь, лишь вытерев окровавленные руки о более- менее чистый край уже и так безнадежно испорченной рубахи, кинулся их утешать.
      Туземцы, словно заведенные, тонкими, кошачьими голосами подвывая свои молитвы, все продолжали бить поклоны. Наконец я не выдержал:
      – Да прекратите же вы, наконец! Встаньте и представьтесь, кто такие, и как здесь оказались, и вообще, что это за тварь, и почему она за вами гналась?
      Один из них, тот самый, который со сморщенным личиком, поднялся с колен, отвесил земной поклон и быстро-быстро что-то залопотал, все время кланяясь, рисуя перед собой круги и попеременно тыкая пальцем то на поверженного зверя, то на кусты за его спиной. Его речь сильно напоминала исковерканный латынью Мокролясский: из пятиминутной речи, я смог ухватить лишь 'мирные охотники', 'вялильщики', частые упоминания Дажмати, лесного господаря, бьорха, (видимо, убитого мной медведя) и просьбы оставить в живых хотя бы ни в чем не повинных детей. Двое других, совсем еще молодые парни, так и остались стоять на коленях, уставившись на меня восторженным взглядом, смешанным с мольбой и опаской, не смея ничего сказать.
      Лан Варуш подошел к старику, с минуту послушал, отрывисто что-то пролаял по-имперски, затем, ухватив его за шиворот, словно нашкодившего кутенка, пару раз встряхнул его и гаркнул бедняге прямо в ухо:
      – Изволь отвечать благородному господину на том наречии, на котором он тебе обращается, смерд! Мирные охотники, говоришь, вялильщики? Затем, повернувшись ко мне:
      – Врет он все, поганец,- холопы это беглые, лан Ассил, нутром чую: холопы или валлины, убившие своего хозяина и сбежавшие от суда - в чертовых шеломах только такие нелюди и обитают - живут в лесах, словно звери дикие, едят сырое мясо, и, позабыв веру предков, кровавыми руками убийц, к Земле - Матери смеют прикасаться… Убивать их надо, как волков бешеных!
      Услышав эту отповедь, старик весь аж затрясся, из его сивых, выцветших глаз, ручьем брызнули слезы, и, оскорбленный до глубины души, в один миг из забитого, пресмыкающегося слизняка, он превратился в защищающую свое потомство волчицу:
      – Кто ты такой, мальчишка, чтобы иметь право обвинять нас! Да, живем в лесу, в самой хаще, так это вы же сами, благородные господа имперские, нас сюда загнали.
      Наши ланы, блотянские, не вам чета были: они все от мора полегли, в кордонах стоя, вас, неблагодарных, от заразы стерегущих, и людей, от поветрия павших, в последний путь провожая…
      Не их вина, что мы ратаями стали, мало их было и в самое пекло шли… Вы же, черняки клятые, последних блотян, живот сохранивших, кто мора избегнул, гнали прочь отовсюду, и стрелами огненными забрасывали, чтоб заразу на ваши земли не занесли… А теперь уже и сюда, в Чертовы Шеломы, по наши души пришли. Мало пили кровушки блотянской, всю досуха выжать хотите? Ну! Убивай! Давай, режь меня, жги, душегуб! Старик без сил рухнул на землю, закрыл лицо руками и разрыдался…
      Из сотрясающейся в рыданиях кучи лохмотьев, сквозь всхлипывания, донеслось:
      – А веры, отцовской, Дедами- прадедами заповеданной, мы никогда не предавали - оттого и живем тут в лесу, в самой хаще, что защитить и вступиться за нас теперь некому…
      …Впервые за дни нашего знакомства, я увидел спесивого и обычно невозмутимого, словно пень, лана Варуша, таким растерянным - он даже свой меч из руки выронил:
      – Отец, это правда? Вы блотяне? Неужели кто-то выжил? Старик, рыдая, кивнул. У Варуша по щекам потекли слезы. Он рухнул рядом со стариком на колени и смиренно стал молить его о прощении:
      – Прости, отец, дурня неразумного, не признал я в вас сразу братьев кровных, все Мокролясье по вас, за упокой душ безневинных, Дажматери молится. Прости, отец, не черняк, мокролясин я, из Фронтиры…

* * *

      Солнце, изредка являющее свой светлый лик в просветы ветвей, уже начало клониться к вечеру, когда бабушка Горпина, устало разогнув скрюченную спину, довольным взглядом окинула наполнившиеся до краев спелой земаникой берестяные туески. Дар Дажматери - земаника, в этот год уродила особенно густо - даже дети малые, которые не сколько в туесок, сколько в рот спелую ягоду рвут, и те за пол дня полные туески нащипали, даром, что мордашки до самых ушей и руки по локоть фиолетовой синью темнеют - ай, сладка земаника лесная, ай, да ароматна ягодка, особливо, ежели своей же рукой да с кусточка сорвана.
      Полны туески лыковые спелой ягодой, и, хоть и не полны еще утробы ненасытные - но рот уже сводит оскомина, и самое время теперь детворе поиграть и пошалить всласть. Носятся ребятенки по поляне, шалят да шишками друг в дружку мечут.
      Тепло на душе у старой Горпины, радостно: дотянула, старая, не оставила дочкиных детишек сиротами горемычными, нашла в себе силы вырастить да кормить бедолаг осиротевших, значит, есть пока еще и от старухи безродной польза общине. Внучка младшенькая, Вандзя, работящая да цепкая растет: больше всех в туесок свой насобирала. А внучек Онохарко и вовсе справный охотник стал: взял его сам дед Удат к себе в артель вялильную - быть теперь в их землянке всю зиму долгую мясу жирному да шкурам теплым - прощайте, желуди пареные.
      Старушка скривилась, вспомнив, как всю длинную, голодную зиму три года подряд одними желудями пареными да корешками рублеными питаться довелось - тошнотная горечь желудевой тюри, казалось так и прилипла с тех пор к небу - чем ее ты ни заедай, чем не зажевывай.
      Пытаясь утихомирить расшалившуюся детвору, Горпина уперла руки в боки:
      – Хватит! Хватит галдеть на весь лес, бесстыдники!
      Топает ногой бабка Горпина, хмурит брови сердито, да не верят дети голосу строгому - ласково глядит на веселую возню старушка незлобивая.
      – Криком своим и Хозяина разбудите, шильники! Тихо, вам говорю!
      При упоминании Хозяина детвора враз утихомирилась. Собрав в опрокинутые в запале шалостей туески высыпавшиеся ягоды, все, приняв серьезный вид, стали помаленьку собираться в обратный путь. Покидая гостеприимную полянку, давшую столь богатый урожай, старая Горпина, по обычаю, поклонилась лесу, осенив себя святым кругом, и, подойдя к одинокому замшелому валуну на краю поляны, выложила на него завернутый в чистую тряпицу кусок орехового пирога в дар Духам:
      – Не возгневайтесь, Хозяева, на нас, убогих, за урожай у поляны отнятый, на добро пойдет он - детушек малых от болезни зимой беречь. Примите от всей общины нашей благодарность за дары ваши осенние, и это лакомство дорогое как плату за ягоды… После чего просеменила к поджидавшим ее в серьезном молчании детям и все разом двинулись в обратный путь.
      Покидая гостеприимную полянку, идущая в хвосте группы Вандзя бросила последний взгляд на оставленное на камне заветное лакомство, практически недоступное ей в обыденной жизни, и испуганно всхлипнула - старый валун был пуст, а потревоженные кусты подлеска, ограничивавшие край полянки, смыкались за широченной, обтянутой в мохнатую шкуру, спиной Лесного Хозяина, лично принявшего их подношение…

* * *

      Сотник Кароча-Мугай был взбешен. Его узкие глаза, в злобном прищуре становившиеся похожими на обрамленные мелкими морщинами две черные ниточки на худом, скуластом, с запавшими щеками и обезображенном многочисленными шрамами, словно из темной бронзы отлитом лице, пристально, с жестоким злорадством наблюдали за корчами проводника. Бывший валлин, еще три весны назад с группой таких же, как он, изгнанных, по его словам, ужасным лесным демоном из Чертовых Шеломов головорезов, примкнувший к отряду людоловов, был зарыт по пояс с распоротым животом в термитник. Для казни были веские поводы: неделю назад, этот сын лысой гиены подбил его сотню на этот поход, клятвенно уверяя, что в приютившихся среди лесов нескольких деревнях нет ни одного человека, имеющего право держать в руках оружие, одни лишь ратаи. Это значило, что они, словно спелый плод, готовый упасть в протянутую руку, беззащитны перед любым отрядом, способным объявить эти земли своими по праву меча. Для огулов из сотни Карочи-Магуя, вместо запланированного, как и в прошлые года, на лето 'сольного' похода за 'живым товаром', насильно втянутых в эту чертову фронтирскую кампанию, семь беззащитных деревень вдали от театра боевых действий, были истинным даром судьбы. Ради такого куша стоило сунуть голову под сень проклятого степными богами леса.
      А ведь всего месяц назад все было совсем иначе: Огромное, многотысячное войско огулов, равного которому не было вот уже сто пятьдесят лет, хлынуло из степей на земли Империи, ведомое твердой рукой нового, свирепого Каган-башки.
      Черный вал степной конницы, способный, казалось, сокрушить на своем пути любое препятствие, разбился о стены замка Варуш, стоящего на самой границе со степью, в котором укрылись не успевшие или не пожелавшие бежать упорные в своем самоубийственном безумии, жители Фронтиры.
      Пока основное войско огулов, не отваживаясь оставить у себя в тылу такое крупное соединение врага, раз за разом штурмовало неприступную фронтирскую крепость, отряды фуражиров, разосланные во все стороны, не могли обнаружить в покинутой, заранее предупрежденными жителями, провинции ровно никакой добычи.
      Дезертировав во время одного из таких дозоров из уже всерьез начинавшего роптать войска Каган-Башки, осаждавшего непокорный замок, по практически никому не известной тропе, проложенной контрабандистами - валлинами, владевшими до недавнего времени Чертовыми Шеломами, огулы Карочи-Магуя устремились навстречу гораздо более легкой и желанной добыче…
      Воющий теперь от нестерпимой боли, заживо пожираемый прожорливыми насекомыми, проводник-валлин тогда обещал его нукерам много дорогих мехов, от которых ломились каморы лесовиков, красивых - толстых, румяных, светловолосых женщин, умелых в искусстве согревать постель, которых так охотно покупают мосульские торговцы живым товаром.
      Вместо неспособных защитить себя хилых крестьян - владельцев груд дорогих мехов, ценной рухляди и сладких женщин в конце пути огулов ждали злобные, свирепые бородачи с меткими луками. Из-за крепкого тына первого же встреченного селения в утомленных путешествием по этому, Шаррахом проклятому, лесу, нукеров, полетели срезни с широкими серповидными лезвиями, способные перерубить руку взрослому мужчине.
      Лесовики, бывшие, по рассказам валлина - предателя, староверы, якобы неспособные, из за своих религиозных убеждений убить человека, оказались на удивление умелыми бойцами, не желающими отдавать кому бы то ни было своих женщин и богатства. А богатств тех - всего-то полсотни украшенных затейливой резьбой и росписью деревянных жбанов, десяток тощих овец да ворох облезлых шкур, годных лишь на то, чтобы обтирать ими лошадям копыта.
      Кароча был взбешен: его отряд, потеряв три десятка воинов, четверть дня не мог проникнуть в селение. Когда же они, наконец, проломив ворота наспех срубленным тараном, ворвались в деревню, то под жаждущие крови клинки степных барсов попали лишь метающиеся в дыму разгоревшегося пожара овцы. Позже им удалось еще поймать и зарубить троих стариков с луками, прикрывавших отход оставшихся защитников селения в огромную, рубленую из толстых бревен, крытую дерном, избу. Изба, в которой укрылись убегавшие, казалось, комлем вросла в отвесный склон гранитного утеса, служившего здесь заменой частокола, ограждавшего селение с трех других сторон.
      Не рискуя входить в зияющий проход двери, из которого нескончаемым потоком летели стрелы, гулли издали забросали избу хворостом, политым из имевшихся в переметной суме каждого воина горшочков с земляным маслом, и подожгли ее, надеясь выкурить засевших там людей. Не смотря на дикие вопли боли и удушливый кашель, раздавшиеся, когда строение наконец запылало, никто из заживо сгорающих в ревущем пламени жителей деревни из нее так и не вышел.
      Три десятка убитых нукеров за дюжину тощих овец, семь одетых в шкуры трупов да кучку догорающих углей, огороженных частоколом!!! Было от чего впасть в бешенство даже обычно спокойному, словно скала, Карочи-Мугаю…
      Отвлекая сотника от мрачного созерцания последних, агонистических, рывков бывшего проводника, позади раздался топот копыт: вернулся посланный на разведку сын Карочи, Мсагуй, со своим десятком отмороженных головорезов, которых даже видавшие виды старые ветераны набегов на Фронтиру и приморские города Мосула, называли за глаза 'бешеными'. Осадив своего аргамака в паре вершков от термитника, Мсагуй ткнул рукоятью плети трепыхающийся сверток, переброшенный через луку седла, плюнул на корчащееся в термитнике тело и слегка склонил голову:
      – Отец! Все деревни пусты! Кто-то успел предупредить смердов, и они успели затеряться в чаще…
      – Но у меня есть для тебя подарок, отец, - он развернул сверток, выдернув из него за густую, толщиной в руку, светло-пшеничную косу, брыкающуюся девочку лет десяти.
      – Смотри, какая красотка! Держа за волосы на вытянутой руке, он протянул пленницу Кароче - Знатная наложница из нее выйдет!
      Застывшее, словно маска духа смерти, лицо Карочи - Мугая, осклабилось в кривой ухмылке:
      – Спасибо, сын, ты умеешь порадовать старика, она сегодня же согреет мою кошму, а затем, - он оглядел сгрудившихся вокруг с пылающими глазами воинов, за время бесславной, затянувшейся осады фронтирского замка, дико изголодавшихся по женскому телу.
      – Затем я отдам ее своим верным нукерам - каждый, кто пошел в поход под моим бунчуком, имеет право на свою долю добычи! Его слова заглушил дружный боевой рев трясущих оружием степняков:
      – Их-ха!!!
      В запале чувств, Мсагуй, держа перед собой на вытянутой руке трепыхающуюся и беззвучно рыдающую девочку, пришпорив коня, рванул вокруг сгрудившегося в толпу отряда, дабы каждый воин смог узреть, какой цветок завтра будет разделен между храбрыми нукерами. Когда он проезжал рядом с заросшим густым кустарником краем поляны, из листвы вылетел огромный, узловатый набалдашник чудовищной дубины, одним ударом размозживший его далеко вытянутую руку…
      Пальцы раздробленной в локте руки, до того мертвой хваткой вцепившиеся в соломенную косу, безвольно разжались, и девочка, тихо всхлипнув, кулем рухнула на землю. В тот же момент, практически неуловимый взглядом, второй взмах ужасной дубины снес напрочь с седла еще не осознавшего потерю руки гулля. Удар был такой силы, и нанесен с такой скоростью, что голова в шлеме - мисюрке, по которой он пришелся, просто оторвалась от тела и отлетела далеко вглубь толпы ошалевших от ужаса степняков, а под копыта ближних лошадей рухнуло обезглавленное тело…
      Не дав опешившим воякам ни секунды на осознание происшедшего, на них, безмолвно, словно обретший плоть призрак, бросилось воплощение ночных кошмаров - огромное чудовище, демон леса, укутанный в шкуры, ростом вровень с головой сидящего на коне всадника.
      В его лохматых лапах мелькала огромная, наводящая только одним своим видом животный ужас, дубина, временами превращавшаяся от быстрого вращения в размытый, разбрасывающий во все стороны брызги крови и сероватые комья расплескавшегося мозга, круг.
      Целое мгновение было слышно лишь, как свистела, завывая в воздухе вставленными в расщепы древесины клыками дикого вепря, дубина чудовища…
      … Раздался тупой удар, хруст, и тишину нарушил жалобный крик - визгливо кричала рухнувшая на землю лошадь, которой великанское оружие одним ударом переломило хребет, предварительно размозжив до луки седла сидевшего на ней всадника.
      Поляна взорвалась воплями ужаса: мгновенная, кошмарная смерть второго соратника, окончательно сломила дух и без того подавленных одним ужасающим видом лесного демона степняков - уже никто и не думал о сопротивлении. Бегство, и бегство немедленное - вот единственный шанс спастись при встрече с такой нежитью.
      Храбрые нукеры, воя от страха, и в безумии рубя саблями друг друга, пытаясь скорее вырваться из сгрудившейся толпы, бросились врассыпную. Тех, кому посчастливилось живыми вырваться из этой кровавой бани, до самой смерти будут преследовать ночные кошмары со звуком тупых, чавкающих ударов, глухим хрустом дробящихся костей и нечеловеческими воплями за спиной…
      Спасенная вмешательством лесного духа девочка, не в силах пошевелиться от ужаса, на грани истерики смотрела вперед невидящими, расширившимися, словно блюдца, глазами. Она видела перед собой воплощение самой страшной и таинственной легенды Чертовых Шеломов - Лесного Хозяина, Гримли-Молчуна, вершившего суровый суд над осквернившими своим присутствием лес нелюдями.
      В сгущающейся тени вечерних сумерек, деревья древнего леса, казалось, одобрительно кивали кронами, наблюдая за кровавой жатвой своего питомца…
      Все уже было практически окончено, когда со стороны тропы, по которой парой минут раньше на поляну выехал десяток Мсагуя, раздался топот копыт, и на заваленную трупами поляну вылетел задержавшийся в лесу самый страшный воин из десятки Бешеных - Оргой, по прозвищу Кровопийца, пугавший даже своих ближайших приятелей своей маниакальной жестокостью.
      Вот и теперь он задержался, отстав от своего десятка, дабы всласть потерзать захваченную вместе с девочкой старуху.
      Его никто не стал дожидаться, поскольку то, что он творил обычно со своими жертвами, способно было даже у видавших виды Бешеных надолго отбить аппетит, а у непривычных- длительный приступ рвоты.
      Долю секунды Кровопийца смотрел на происходящее, после чего, направил копье на смутно, еле видимую сквозь павшую на глаза багровую пелену бешенства фигуру, возвышавшуюся посреди поляны. Со звериным ревом, вторящим обиженному крику до крови пришпоренного жеребца, Кровопийца ринулся в атаку.
      За миг до того, как окровавленная дубина Лесного Хозяина, мгновенно обернувшегося навстречу новой опасности, вышибла, смахнув, словно мошку мухобойкой, атакующего гулля из седла, в защищенную лишь медвежьей шкурой широкую грудь Молчуна вонзилась черная, снабженная на конце густым пучком отрезанных женских волос, пика. Из горла Гримли вырвался первый за все прошедшее время звук - тихий, еле слышимый стон.
      Из-за ветвей за происшедшим наблюдал ретировавшийся самым первым с поляны Карочи-Магой.
      Трясущимися от ужаса руками, он с трудом сдерживал порывающегося броситься следом за остальными беглецами коня. Пытаясь намеренно чуть задержаться, чтобы сохранить лицо перед своими воинами, он смотрел на отчаянную атаку, предпринятую лучшим из воинов его покойного сына.
      Лишь слегка пошатнувшийся от пронзившей грудь пики, демон одним взмахом дубины пришиб вяло шевелившегося на земле, врага, оглушенного ударом, злобно взревел, и, выдернув копье из своего тела, обернулся, безошибочно направив свой взгляд в сторону схоронившегося среди ветвей сотника. Мочевой пузырь старого Карочи не выдержал тяжелого, пронизывающего душу насквозь, взгляда демона - хлюпая в седле обгаженными штанами, человек, три десятка лет наводивший ужас на все имперское пограничье, вжав голову в плечи, не разбирая дороги и не пытаясь сдержать напавшую на него от ужаса икоту, унесся следом за остатками своей разгромленной сотни…
      Человек же, в одиночку обративший в бегство сотню кочевников, опираясь на свою чудовищную дубину, стоял и слушал, как вдали, за стволами деревьев, исчезает грохот копыт лошади последнего из осмелившихся войти под полог Древней Пущи людолова.
      Когда все стихло, он, наконец, позволил себе тихий, сипящий стон. Из уголка рта покачнувшегося лесовика веселой струйкой бежала кровь.
      Утерев лицо рукавом, Гримли-Молчун с шипением отвернул край укрывавшей его широкую грудь шкуры. Шкура была вся мокрой от крови. Из рваной раны, оставленной пикой атаковавшего душегуба-кочевника, тугими толчками шла кровь. Тяжело сипя, Гримли зажал рану ладонью - пальцы вмиг окрасились красным. Еще раз обведя уже тускнеющим взглядом место побоища, а затем поднеся к глазам окровавленную ладонь, он тихо пробормотал:
      – Ну, наконец-то…
      И, словно подрубленный дуб, тяжело рухнул на землю.

* * *

      …Наш путь сквозь дикую чащу Чертовых Шеломов временно застопорился: теперь у меня на шее висело еще и трое свалившихся, словно снег на голову, туземцев, которые, к тому же, еще и объявили меня своим сеньором.
      Лан Варуш, выслушавший произнесенную по этому поводу стариком тираду, а после и мои отчаянные возражения, лишь бессильно развел руками:
      – Старик прав, лан Ассил, закон един для всех: по Мокролясской правде, если вы спасли жизнь этим людям, то, следовательно, вы имеете право на виру за спасение жизни - по две серебряные гривны за каждого, которую они обязаны вам уплатить. Если же эти люди не имеют таких денег, то виру за них должен выплатить их сеньор.
      Люди, спасенные вами от когтей бьорна, являются ратаями, то есть не имеют покровителя и защитника. Денег у этих бедолаг, живущих в лесу, вряд ли найдется нужная сумма, - значит, у них остается лишь два выбора: либо молить вас об отсрочке выплаты, или же идти к вам в холопы-закупы, пока не отработают и не отдадут свой долг.
      В любом случае, их дальнейшая судьба зависит только от вас: вы вправе сделать этих людей своими холопами, пока они не вернут вам виру, либо вы согласитесь, что уже приняли их под свою руку в тот момент, когда подняли свой меч в защиту ратаев, просящих вас о помощи. При этом варианте получится, что вы спасали собственных людей, и виру за это вы должны уже самому себе, поскольку выполняли свой святой долг рурихма.
      – Мда-а… Юриспруденция в действии, однако… Взглянув в умоляющие глаза чудесно спасенной троицы, мне не осталось ничего иного, как согласиться признать их своими вассалами.
      Так я стал, ко всему прочему, как бы мне не хотелось вешать себе новый груз на шею, еще и сеньором и оберегателем троих нищих лесных проходимцев.
      С тяжким вздохом, под чутким руководством лана Варуша, подсказывавшего шепотом мне на ухо слова, необходимые при данном ритуале, мне пришлось принять от этой троицы оборванцев вассальную клятву.
      Глядя, в процессе этого незатейливого ритуала, на счастливые рожи моих свежеобретенных подданных, которые просто пожирали меня влюбленным взглядом, мне даже стало слегка неловко за мою черствость и непонимание значимости и важности момента.
      В последствии дед Удат, Онохарко и Сивоха - именно так, как оказалось, звали моих новых вассалов - столь рьяно взялись за исполнение своих обязанностей, что меня даже начинало иногда грызть смутное чувство вины и раскаяния перед безвинно убиенным мишкой. Боясь опять стать ратаями, вновь потеряв столь чудесно обретенного господина, они старались окружить меня такими дотошными вниманием и заботой, что я просто не знал, куда от них деваться.
      Дело доходило до абсурда: я еле убедил их, что в туалет их господин должен ходить без вооруженного сопровождения - уж больно это дело у меня на родине интимное - по нужде ходить… Все возражения по этому вопросу, я тут же твердой рукой пытался пресекать на корню, вызвав немое одобрение в глазах своих спутников, уже знакомых с моими повадками, и сильное недоумение в рядах своих подчиненных.
      По настоятельной просьбе деда Удата, поддержанной моими спутниками, мы сделали привал на той поляне, дабы мои слуги смогли освежевать тушу бьорха и снять с него шкуру. Как оказалось, зверюга этот, бьорх, считался чуть ли не местным аналогом земного йети - настолько он был редко встречающимся. При чем он был столь опасным противником, что шкура его ценилась дороже, чем ее вес в золоте, и была самым желанным трофеем среди имперской знати.
      Из рассказа словоохотливого деда выходило, что единолично одолеть бьорха за последние полсотни лет удалось, кроме меня, лишь некоему полумифическому Гримли - Молчуну, или, как его называли лесовики, - Лесному Хозяину. На вопрос заинтересовавшейся им леди Миоры, лесовики наперебой, но почему-то опасливым шепотом, стали рассказывать и вовсе сказки: дескать, росту в том великане - два человеческих, силищи у него не меряно, живет скрытно, один, посреди самой густой чащи, ни с кем не разговаривает и не знается, оттого и зовется - Молчун.
      Очень суров Лесной Хозяин к нарушителям неписанных, но свято чтимых среди лесных жителей законов: за четыре года повывел (кого истребил, а кого заставил уйти в Лемцульи Горы) практически всех лихих людишек, которыми до его появления кишмя кишели леса Чертовых Шеломов. Именно эти банды беглых каторжников да валлинов и создавали вокруг хребта большую часть его мрачной славы, постоянно терроризируя редкое население пограничных с хребтом провинций и местных лесовиков-охотников.
      Благодаря Гримли-Молчуну, или как все чаще в последнее время стали его называть, Лесному Стражу, поведшему единоличную войну против душегубов, разрозненные общины живущих честным трудом лесовиков получили возможность мирно торговать между собой и обмениваться излишками. Большая же часть шаставших по лесам шильников, татей и душегубов - оставила разбой, и, прибившись к крепнувшим без грабежей и террора лесным поселениям, стала промышлять более безопасным теперь для жизни ремеслом - охотой и заготовкой мяса и пушнины.
      При этом Хозяин вовсе не трогал, а бывало, и здорово выручал простых людей, в основном нищих, безземельных крестьян да беглых холопов, подавшихся в леса не от хорошей жизни, зачастую ютившихся небольшими общинами среди враждебного леса в страхе и голоде.
      Практически в любом из разбросанных среди необъятных лесов, убогих селений, люди могли рассказать об оставленных им в особо голодные зимы на порогах заимок мороженных звериных тушах, позволявших худо-бедно протянуть до весны.
      Саму личность Лесного Хозяина окружала мрачная тайна, над которой ломало голову все небольшое население Чертовых Шеломов, но никто до сих пор так и не смог даже приблизиться к ее разгадке.
      Пока дед Удат приобщал нас к перлам лесной мифологии и фольклора, споро обдирая, с помощью весьма уважительно обходившегося с ним после той некрасивой сцены, Варуша, тушу бьорха, парни, прознавшие о моем желании переодеться во что-нибудь чистое, успели сбегать в свое, расположенное где-то неподалеку, лесное логово. Этим логовом, как мы узнали в последствии, был кое-как сооруженный из веток и жердей шалаш, открытый всем ветрам, где лесовики проживали весь летний сезон. Оттуда ребята притянули полную волокушу всякого барахла, с поклоном вывалив все это к моим ногам. Я недоуменно попятился:
      –Что это?
      Онохарко смущенно потупил взгляд:
      – Добыча наша…
      Основную часть лежащего грудой у моих ног нищенского скарба лесовиков, составляли полоски сушеного мяса, да пара кип плохо выделанных шкур - добыча охотников за лето
      – И что мне, по-вашему, с этим делать? А?
      – А мы теперь, кормилец, твои люди - знать, теперь и все наше имущество тоже принадлежит тебе, тебе и решать - встрял в разговор дед Удат.
      – Погодите, а как же теперь ваши семьи, они за счет чего жить-то будут?
      – А что семьи,- хитренько так, воровато прищурившись, махнул рукой дед:
      – Я - бобыль, Сивоха - тот и вовсе, - круглый сирота, лишь вон, у Онохарка - бабка да сестренка малая. И, поскольку он, единый кормилец в семье, тебе Землю на верность целовал - обе таперича твои нахлебницы, лане…
      !!!?
      За спиной тихо, в кулачок, прыснула своим серебристым
      Смехом леди Миора, увидевшая мое ошалело-озадаченное лицо:
      –Лане Ассил, да не переживайте вы так сильно: по вашему лицу судя, вас прямо на месте удар схватит!
      Я попытался восстановить душевное равновесие и превратить скривившую мое лицо гримасу в нечто, напоминающее улыбку. С трудом, какое-то время спустя, мне это все-таки удалось, после чего я обернулся к шустрому деду:
      –Вот что:
      – Вы отводите нас в свою деревню, снабжаете на дорогу одеждой и продовольствием, и пусть кто-нибудь проводит нас до ближайшей кримлийской латифундии, после чего я считаю ваш долг по отношению ко мне полностью исчерпанным.
      А я, с этими молодыми господами, должен буду продолжить свой путь дальше, поскольку дал слово леди - кивок Миоре - что доставлю ее в безопасное место.
      Увидев испуганно встрепенувшегося, собравшегося было возразить мне деда, я добавил:
      – А подзащитными моими, как это будет, по-вашему…
      – Э-э-э…, - вассалами, - вы можете себя считать, сколько душе угодно: от меня не убудет. Затем, увидев повесивших носы парней, стоявших за спиной у деда, поспешил их успокоить:
      – Уж коли вы вынудили меня взять вас под свою руку, то от долга своего не откажусь - закончу это дело, и, если жив буду, вернусь за вами. Незаметно вздохнув, я закончил:
      – Будем вместе в этом мире обустраиваться.
      Я долго рылся среди принесенных лесовиками лохмотьев в поисках хоть чего-нибудь, подходящего мне по размерам. Выбрав и экспроприировав из кучи сваленного к моим ногам барахла потертую, но более-менее приличную, мешковатую куртку-кухлянку, и широкие штаны из оленьей кожи, на смену залитому кровью Бьорха камзолу, я вручил свой плащ Сивохе для чистки, а сам, в одиночку отправился к протекавшему неподалеку ручейку, указанному мне дедом, - мыться.
      Зайдя довольно далеко от лагеря, мне наконец-то удалось обнаружить довольно укромную заводь, окруженную живописно свесившими свои плакучие ветви деревьями - дальними родственниками наших земных ив. Оглядевшись вокруг и не обнаружив ничего подозрительного, я, бросив на землю сверток с чистой одеждой, стал сдирать с себя стоящие колом от засохшей крови и грязи тряпки, уже предвкушая грядущее ощущение чистоты и свежести, которое бывает только после купания в такой вот, ломящей зубы и обжигающей кожу холодом ледяной воды, горной речушке.
      Когда я сматывал с себя последний виток длинной, широкой шелковой ленты, которой тайком от своих компаньонов, еще в самый первый день нашего путешествия, туго перетянул свою довольно заметную грудь, чтобы не выпирала из-под одежды, меня отвлек тихий, на грани слышимости, полувздох-полувсхлип, раздавшийся из кустов по соседству…
      …Спустя мгновение, кончик лезвия моего клинка уже дрожал у горла практически незаметно подкравшегося соглядатая.
      Им оказался один из моих лесовиков - Онохарко. Глаза парнишки напоминали два бездонных черных блюдца на бледном, словно мел, лице. В дрожащих руках он держал свой охотничий лук.
      Плотно прижав доведенное мной во время ночных привалов до бритвенной остроты, лезвие меча к тонкой, как у цыпленка, шее парнишки, я словно взбешенная кобра, прошипел:
      – Что ты ЗДЕСЬ делаешь???!!!
      Судорожно сглотнув, от чего остренький кадык задел режущую кромку, и по горлу побежала тоненькая струйка крови, он тихонько проблеял:
      – Дедушко Удат послал: а ну, как зверь какой на господина кинется, пока он мыться изволит, нельзя в пущу одному уходить, лане…
      Когда его, бегающий от смущения из стороны в сторону, испуганный взгляд спотыкался о мою обнаженную грудь, бледное лицо парнишки до самых ушей заливала алая краска. Бедняга, совсем недавно напуганный до полусмерти взбешенным бьорхом, а теперь еще и до ужаса шокированный превращением грозного господина, так уверенно командовавшего закованным в железо рыцарем и благородной черняцкой княжной, а так же одним ударом копья покончившего с полумифической тварью, в женщину, смутился окончательно. В очередной раз, покраснев так, что его лицо из землисто-серого стало пунцовым, уже совсем осипшим голосом он пропищал:
      – Простите,… госпожа… Я осквернил вас своим взглядом… - и рухнул на колени, плотно зажмурив глаза и смачно шлепнув лбом в землю.
      До меня медленно стала доходить вся нелепость ситуации: голая до пояса баба, с мечом в руке и злобной мордой лица, стоит, а-ля статуя карающей Фемиды, а перед ней, на коленях кающийся грешник…
      … Рука, совершенно непроизвольно, каким-то, абсолютно женским движением, не зависящим от моего разума, потянулась прикрыть мое, колышущееся от сдавленного дыхания, дамское хозяйство. Чувствуя, как жгучий румянец заливает мои пылающие щеки, злобным фальцетом я взвыл:
      – Вон отсюда!!!
      Горе - телохранитель рванул с места, словно спринтер с низкого старта, но, когда уже почти исчезал из виду, резко остановился от моего оклика:
      – Стой!
      Фигура, до того быстро удалявшаяся, замерла, словно вкопанная, не смея обернуться.
      – Попробуй, кому-нибудь ляпни хоть слово, лично язык отрежу!
      Он стоял неподвижно, вжав голову в плечи, и лишь еле заметный кивок сообщил мне о том, что мои слова услышаны.
      – Все, свободен…
      Все так же, не оборачиваясь, Онохарко вновь кивнул, и бесшумно, словно призрак, исчез среди ветвей…
      Когда я, вымытый и посвежевший, одергивая еле доходившие до середины предплечий рукава тесной кухлянки, из-под которых торчали кружевные манжеты последней из захваченных мною в разоренном обозе рубах, вернулся на поляну, Онохарко, как ни в чем не бывало, хозяйничал на пару с Сивохой у разложенного костра, а рядом, усевшись в кружок и глотая слюнки, сидели мои подопечные.
      Этим вечером произошла первая в моей жизни, после того, как я попал в этот мир, дружеская вечеринка - среди запасов, приволоченных парнями вторым рейсом из упрятанного где-то неподалеку логова, у деда Удата обнаружилась корчага местного хмельного напитка, изготавливаемого из перебродившего с ягодами меда. Дедова медовуха оказалась просто замечательным пойлом, веселящим душу и вливающим бодрость в усталое, разбитое длительным переходом тело.
      Не успели мы пропустить по первой из чудных резных пиалушек, выдолбленных из круглых древесных наростов, как от костра, пыхтя, словно два паровоза, притопали, волоча нечто, просто ошеломительно вкусно пахнущее, Сивоха и Онохарко, которые занимались приготовлением ужина.
      Парни потрудились на славу - от запеченного в глине, на углях, с травами и кореньями, окорока бьорха, по всей поляне разносился непередаваемый аромат, сводящий с ума и заставляющий громко бурчать и исходить голодным соком наши истосковавшиеся по горячей пище желудки.
      Нужно ли говорить, что кусок мяса, способный насытить десяток голодных мужиков, исчез в наших утробах в считанные минуты.

* * *

      Вандзя, а это была именно она, с опаской выбралась из своего схрона в кустах лишь спустя добрых полтора часа после того, как последний душегуб-людолов, вопя от ужаса, покинул маленькую поляку, нежданно ставшую ареной кровавой бойни.
      Все это время, она, плотно зажмурив глаза и зажав ладошками уши, провела, скорчившись на дне небольшой ямки в кустах на краю поляны, образованной вывороченным из земли корнем старого дерева и густо окруженной молодой, порослью. Из ступора, вызванного пережитым страхом, ее вывел громкий, надсадный плач подыхающего с перебитым позвоночником комоня. Несчастное животное было единственной ни в чем не повинной жертвой лесного стража: кроме умирающей мучительной смертью скотины, на полянке валялись лишь скомканные, как опорожненные бурдюки из-под пойла, столь любимого всеми кочевниками, приготовляемого, по слухам, из перебродившего кобыльего молока, трупы людоловов.
      Не в силах слышать этот предсмертный хрип, девочка крадучись, готовая в любой момент метнуться обратно в заросли, осторожно выбралась на открытое место и приблизившись, заглянула в плачущие человеческими слезами, глаза зверя.
      Выкаченный на пределе из орбиты, единственный, косящийся в ее сторону, широко распахнутый глаз животного, смотрел на нее с такой мольбой и нечеловеческой мукой, что Вандзя сама не смогла сдержать потоком хлынувшие слезы. Осознав, что помочь бедняге она может лишь единственным образом, девочка внимательно осмотрелась вокруг, и, найдя валяющийся на земле, оброненный кем-то в стычке нож-засапожник, одним движением приблизила затянувшуюся во времени смерть несчастной твари.
      За десять лет жизни в самой глухой части Чертовых шеломов, дети Леса учатся многому, слишком многому для столь юных созданий, каковыми являются они в силу своего возраста, в том числе и вот такой способности оказать нуждающемуся последний, жестокий долг милосердия…
      … Сжимая в ручонке свой трофей, девочка уже было направилась прочь с поляны, когда ее взгляд упал на знакомый, благодаря многочисленным рассказам редких очевидцев всему лесу, легендарный меховой плащ из шкуры бьорха.
      Внутри нее все оборвалось:
      – Нет!!!
      – Не может быть…
      – Только не он!!! - металась в ее маленькой головке отчаянная мысль - Ну пожалуйста, должна же быть какая-то справедливость, он ведь неуязвим для человеческого оружия, просто обронил плащ…
      …Но разум уже осознавал необратимость происшедшего: в двух шагах от прижавшей в отчаянии к лицу руки девочки, лежал, купаясь в луже собственной крови, почитаемый всеми лесовиками за дела, которые неспособен был совершить ни один из ныне живущих людей за доброго лесного духа, великан, оказавшийся простым смертным.
      И от того, что ценой своей жизни, он дал бедняжке шанс продолжить жить дальше, даже в смерти своей он показался Вандзе более величественным и прекрасным, чем любой из великих королей древности…
      …Рухнув на колени рядом с поверженным великаном, девочка, горько рыдая, прижалась губами к его огромной лопатообразной и заскорузлой, словно копыто, от постоянного обращения с гигантской дубиной, ладони…

* * *

      Миора, словно зачарованная, смотрела сквозь блики угасающего костра на неестественно, не по-мужски правильное, лицо удивительного человека, все существо которого было окутано тайной. Появившийся из ниоткуда в момент крайней нужды, он почему-то назвался представителем легендарного народа рушики, когда-то сумевшего в одиночку, в течении нескольких лет сдерживать чудовищный натиск сокрушительного нашествия кочевых племен из дальневосточных степей, опрокинувших под копыта своих странных, невиданных доселе верховых тварей, называемых комони, все величайшие державы Востока.
      С огромными потерями отбивая следовавшие одна за другой каждое лето волны нашествия, полегли практически все взрослые мужчины гордого, но малочисленного народа, обитавшего на территории современной Фронтиры. На последнюю битву с захватчиками поднялись все, кто мог поднять оружие: женщины, старики и дети старше тринадцати лет. Небольшой отряд ланской кавалерии, присланной союзным рушики Вайтехом Славным, королем Мокролясским и Блотским, мало чем смог помочь и лишь слега отсрочил неминуемое. Орды Великого кагана Буратая, так же согнавшего под свои бунчуки всех, кто был способен сесть на коня и поднять саблю, стоптали слишком малочисленных рушики и хлынули в мокролясские пределы.
      Кочевники, получившие в последствии собирательное название огулы, твердо следовали заветам предыдущего Великого Кагана - Хамчуттина, деда Буратая, завоевавшего пол мира и завещавшего потомкам дойти до края земли, к берегу последнего океана, где, по слухам, солнце с шипением садится в море. Согласно оставленному Первым Великим Каганом своим потомкам предсмертному предсказанию, род кагана, омывшего копыта своих комоней в волнах последнего моря, продлится вечно…
      Нашествие огулов на Мокролясье несло за собой катастрофические последствия - практически уже одержавший верх в Трехсотлетней Войне Вайтех Славный, поставивший было на колени преворийского императора и вот-вот ждавший послов с известиями о капитуляции, был поставлен перед дилеммой: либо остаться и завершить так победоносно начатую кампанию взятием осажденной Превории, отдав при этом на растерзание диким кочевникам практически все население своего королевства, либо идти на защиту своих людей, оставив в тылу изрядно потрепанную, но так и не побежденную армию врага…
      Очень скоро передовые отряды кочевников, огнем и мечом пройдя центральную часть земель мокролясского королевства, длинной лентой тянувшихся с севера на юг вдоль обоих берегов полноводной реки Одуор, не размениваясь на грабеж захваченных земель в своем неуемном продвижении на запад, двинулись и по преворийской земле, один за другим вырезая гарнизоны и население городов и поселений, не тронутых мокролясской тяжелой кавалерией.
      Осознав, что порознь напасть не одолеть, монархи двух стран, разоренных и сильно обескровленных войной, длившейся, с небольшими перерывами, вот уже триста лет, сели за стол переговоров. В обмен на военную помощь Империи в изгнании захвативших королевство в отсутствие воевавшего монарха, огулов, Вайтех Славный был вынужден дать вассальную клятву Преворийскому Императорскому дому.
      Конец нашествию положила великая Ок-Келинская битва, в результате которой объединенные войска Превории и Мокролясья опрокинули и рассеяли орды огулов, и на земли обескровленной Империи, отныне называвшейся Средиземной, пришел долгожданный мир…
      Но после этого были еще и длительные, изнуряющие рейды по уничтожению выживших в той битве кочевников, с боями прорывавшихся по выжженным, обезлюдевшим землям в свои степи, смерть в ночной стычке Вайтеха Славного и коронование Герцогом Мокролясским женившегося на старшей дочери Вайтеха, племянника Преворийского Императора - Гуальдо Ле Круама.
      Права на мокролясский престол двухмесячного внука Вайтеха Славного - Томеша, сына королевича Вальдемара, погибшего в Ок-Келинской битве на месяц раньше старого короля, были проигнорированы…
      Обезлюдевшие земли, по которым прошли огулы, названные в народе за кровожадность и жестокость гулями , заселили выходцы из густо заселенных западных провинций. Так образовались две новые провинции - Кримлия и Фронтира, разделенные Чертовым Хребтом и разрезавшие бывшее Королевство Мокролясское широкой полосой на две части - само Герцогство Мокролясское и небольшую провинцию Блотина, расположенную среди густой сети речушек, каналов и болот, составлявших дельту реки Одуор. Впоследствии, основную часть Кримлийских земель выкупили и заселили изгнанники из далекого Мосула - последователи халдейского бога Яшвы - харисеи, издревле отличавшиеся огромным талантом и выдающимися способностями в делах торговли и ростовщичества.
      О трагической же судьбе народа рушики, уничтоженного оголами, свидетельствовали лишь разрушенные камни крепостей и селений, да груды белевших на полях былых сражений, никем не захороненных костей, среди которых часто попадались и детские, принадлежавших прежним хозяевам края…
      И вот теперь, сто пятьдесят лет спустя после смерти последних представителей этого народа, из Проклятой Пущи появляется человек, при знакомстве назвавший себя рушики. Этот человек странно говорит, странно двигается, и, не смотря на кажущуюся хрупкость и юность, ведет себя, словно убеленный сединами старый воин-ветеран, оттоптавший калигами не одну тысячу ли по пыльным, щедро орошенным потом и кровью, дорогам военного лихолетья.
      Один только взгляд его огромных, пронзительно-голубых глаз, казалось, принадлежавших глубокому старцу, пристально, в самую суть души смотревших с совсем еще детского лица, вызывал у Миоры легкий холодок по коже и неосознанное ощущение смутной тревоги.
      Незнакомец, наутро после той ужасной ночи откинувший полог опрокинутого стадом взбесившихся туров возка, сразу показался Миоре каким-то неестественным, словно не от мира сего, ходячим собранием тайн и парадоксов. Очень высокого роста, одетый в типичный костюм небогатого преворийского дворянина, как оказалось впоследствии, подобранный им для себя тут же, среди обломков каравана, он называет себя вполне преворийским именем - Ассил Ле Крымо, и не может связать по-имперски ни одного слова. Хотя, как ни странно, при этом может с трудом изъясняться по-мокролясски.
      Густая грива мокрых каштановых волос, ниспадавших на плечи, совершенно необычных для жителей Империи, обрамляла бледное, будто мелом натертое лицо, принадлежавшее, казалось, человеку, только что вернувшемуся с того света. Странные, изысканные манеры и движения, нет-нет, да проявлявшие себя сквозь налет хмурой, целеустремленной сосредоточенности, простодушия и легкой грубоватости, приставших, скорее, пожилому центуриону Пограничного Легиона, чем столь юной особе, с головой выдавали его, по неизвестным причинам скрываемое, но явно благородное происхождение. О том же говорили и холеные, никогда не знавшие грубой работы руки, более подходившие изнеженной придворной даме, чем воину. Но тот уверенный мастерский хват, с которым эти руки держали оружие, а так же кошачья походка потомственного Императорского Егеря, прорывавшаяся сквозь неуверенные, ватные движения, как будто он после тяжелой травмы только учился вновь управлять своим телом, твердили о недюжинном опыте их хозяина на поприще умерщвления себе подобных.
      Проявленные незнакомцем при общении с чудом выжившими детьми такт и обходительность, как-то сразу расположили к нему всех членов их маленькой группы. В последствии Миора часто размышляла, что же именно заставило их довериться первому встречному, так великодушно проявившему к ним свои заботу и участие, и не могла ответить на этот вопрос. Единственным, кто сразу отнесся к лану Ассилу в явной опаской, был лан Варуш, но того более смущали обстоятельства появления одинокого человека среди глухого леса, чем сама личность неожиданного попутчика. Самоубийственный план пересечения Чертового Хребта, предложенный ланом Ассилом, был единственным вариантом, при котором сохранялась хоть какая-то надежда выжить всем, и Миора, как старшая в группе не только по возрасту, но и по праву старшей дочери их общего Сеньора, приняла решение следовать за будто самими богами посланным, одиноким путником.
      Уже первые действия, предпринятые их неизвестным спасителем, подтвердили право того командовать их маленькой группой - под его уверенным руководством из разбросанного по всей поляне, потоптанного барахла, была споро извлечена большая груда совершенно, на первый взгляд, разноплановых и ненужных, вещей, впоследствии так пригодившихся для выживания в лесу.
      Скептически осмотрев своих невольных спутников, он тяжело вздохнул, и, немного подумав, ополовинил содержимое этой кучи, оставив лишь огниво, еду, топоры, десяток метательных ножей, по два комплекта теплых вещей и тонко кованный, легкий медный котелок, ранее принадлежавший сопровождавшим ребят кметям.
      Распределив всю поклажу на пять неравных частей, он споро увязал и утрамбовал все в кожаные легионерские вещевые мешки, подобранные у разгромленного бивуака несчастных дружинников сэра Манфера.
      –Это - лан Ассил кивнул на мешки - обязательный вес, который должен будет нести каждый. А на тебя, дружище,- он так уверенно подошел к злобно косящему на него лиловым глазом боевому камалю лана Варуша, что зверюга, вовсе не отличавшаяся смирным нравом, испуганно хрипя, попятилась. - Мы возложим на тебя самое ответственное задание - ты повезешь малышек и основную поклажу. - Ну-ну, тихо, тихо… - успокаивающе пробормотал он, ухватившись рукой за один из коротеньких рожек, и нежно поглаживая другой рукой бархатный храп камаля, вовсе опешившего от столь беспардонной фамильярности.
      Удивительно, но впавшее в шоковый ступор от такого с ним наглого обращения животное даже не попыталось сопротивляться.
      – Пан Варуш - хриплый, простуженный голос незнакомца, прерываемый иногда сиплым кашлем, делал еще более непонятным его, сильно искаженный неведомым акцентом, мокролясский - как вы умудряетесь управлять этими животными без узды, трензеля и поводьев? - Я ведь видел, оно отлично вас слушается…
      … Потерявший от шока дар речи, юный мокролясец с благоговейным ужасом смотрел на то, как его верный боевой камаль, гордость конюшен старого барона Спыхальского, когда-то разорвавший в клочья неосторожного конюха, осмелившегося подойти слишком близко к его оскаленной пасти, а затем покалечивший еще двоих, пытавшихся оттащить его от жертвы, смиренно подставляет морду грубоватым ласкам рук безвестного лесного проходимца…
      – Так ведь это… - Невнятно промямлил юный рыцарь,
      – Камали - они ведь мысли хозяина чуют, не то, что конечно, Бугай-туры - в сравнении с ними камали тупы - но основные требования наездника понимают. Вот…
      Теперь пришла очередь удивляться лану Ассилу:
      – Вы что, можете общаться мысленно??!
      От цепкого взгляда Миоры не ускользнула искра не страха, но беспокойства, мелькнувшая в глазах их нового знакомого.
      Очевидно, этому юноше есть что скрывать, раз он боится проникновения чужака в свои мысли, - невольно подумалось ей.
      – Нет, просто их специально так выводили в древние времена, чтобы они могли слышать направленные на них мысли хозяина. Так вот ими и управляют - мысленно.- Поспешила ответить она, стараясь его успокоить. Незнакомец заметно расслабился.
      – Вот еще что: я так понимаю, уж, поскольку в этих местах уже глубокая осень, а осенью в лесу довольно сыро, нам обязательно понадобятся крепкие, непромокаемые накидки, у вас есть что-либо подобное?
      Теплые кожаные плащи на шерстяной подстежке, подаренные на дорогу матерью Ани и Кариллы, баронессой Ле Мло, были одобрены безоговорочно, после чего было решено трогаться в путь.
      Члены маленького отряда, не оглядываясь, словно сжигая за собой мосты, углубились в чащу неизведанного леса, оставив позади заваленную трупами полянку. Начинался первый день изнуряющего тело и душу безумного, самоубийственного марша, по никем не исследованным горам.
      Лан Ассил оказался весьма опытным проводником и следопытом - за первые несколько часов пути под его руководством, их отряд успел наделать столько петель и ложных поворотов, что найти истинный след среди них смог бы, разве что Мастер Королевский Егерь. Не смотря на заданный сразу же, очень быстрый темп передвижения, он умудрялся, часто забегая вперед, выбирать самые каменистые тропы, на которых копыта камаля и ноги путников оставляли минимум следов, а затем несколько ли вел спутников по каменистому дну мелкого ручья, протекавшего в нужном направлении по гулкому, шумящему ущелью.
      Вечером, на первом привале на ночь, заставив спутников переодеться в чистую, сухую одежду, и на скорую руку перекусить, он, уложив детей спать на куске срезанного с фургона непромокаемого полога и оставив лана Варуша на карауле, прихватив меч, исчез на несколько часов, показавшихся перепуганным детям вечностью. Вернулся он уже затемно, мокрый и сильно изнуренный. Приказав разбудить его, когда придет очередь стоять на часах, он, рухнув на охапку ветвей и укутавшись в свой плащ, мгновенно уснул.
      На следующий вечер, повторилось то же самое - после ужина, лан Ассил, запрещавший кому бы то ни было отлучаться в лес поодиночке, вновь исчез под густым пологом ветвей. Отправленный проследить за ним Хлои, вернулся спустя пол часа, и с широко распахнутыми глазами, взахлеб стал рассказывать, что их странный спутник никуда не исчезает, а, как оказалось, всего лишь упражняется в обращении с мечом в каких-то сотне локтей от бивуака. И, если держать меч он явно непривычен (видно, стесняясь этого, он и уходит подальше), то боевые танцы , исполняемые им - это нечто совершенно невиданное, и столь же явно опасное, как и обнаженный меч в умелых руках.
      В тот вечер, пока их неожиданный спаситель отсутствовал, ребята впервые за совместный путь отважились задуматься, а кем же на самом деле является человек, называющий себя Ассил Ле Крым. Мнений была масса, выдвигались самые разнообразные гипотезы и варианты, но все они так и оставались всего лишь детскими попытками разгадать тайну их странного спутника - загадочно женственного юноши с душой, принадлежавшей, казалось, одновременно и опытному воину, и мудрому старцу.

* * *

      – Твой воин и потомок показал себя истинным рурихмом, сестра. Пожалуй, не смотря на то, что, по завещанному мною же этим людишкам, закону, он опозорен, я попытаюсь выполнить твою просьбу, и все же возьму его к себе, в Вирий…
      – Для столь исключительных, неординарных людей и у Богов должны найтись исключения и отступления от правил - огромный, весь обвитый чудовищно бугрящимися мышцами мужчина, задумчиво погладил рифленую рукоять лежавшего у него на коленях боевого молота.
      Усмехнувшись в пышные, тщательно завитые в замысловатые косы, усы цвета пшеничной соломы, он продолжил:
      – В моих чертогах давно не появлялись столь грозные вои, способные так потешить старого Керуна, и я, видит Предвечная Мать, сделаю все, чтобы заполучить его к себе в дружину. Иди, сестра, и не беспокойся - душа твоего Стража займет достойное место на Пиру Героев в чертогах Вирия. Я сказал.
      Проводив взглядом одетую в полупрозрачное платье, плетеное из вечно молодой, зеленой листвы, точеную фигурку сестры, Отец Рурихмов - бог грома и молнии Керун, устало откинулся на спинку своего трона.
      – Проследи за выполнением! - небрежно кивнул он крупному черному ворону, сидевшему на резной перекладине у его изголовья. Бесшумно сорвавшись со своего места, птица растворилась в воздухе.
      – А жирному борову Альиду- в фиолетовых зрачках грозного божества полыхнули молнии - велика будет честь - отгрести себе за просто так, благодаря моей давней ошибке с тем глупым законом, столь лакомый трофей. Слишком жирный кусок для тебя, братец, - подавишься…
      Глядя невидящим взглядом куда-то вдаль, он зловеще произнес:
      – Уже близок, слишком близок тот день, когда пир под сводами моего зала прекратится, и тогда, среди мечей и копий небесного воинства, эта дубина отнюдь не будет лишней, вовсе нет…
      Гримли молча лежал на спине под открытым небом, всей кожей чувствуя на себе беспристрастный взгляд незримых и неосязаемых существ, и бездумно смотрел в глаза немигающим звездам. Тело себя никак не ощущало, лишь тишина ватными пробками давила в уши, изредка прерываемая жалостливым криком ночной неясыти.
      Вот, в звенящую тишину ночного леса вклинился шуршащий звук чьих-то шагов и тихие, бормочущие голоса. Это был звук шагов сжимающих вокруг него смертельное кольцо, незримых прислужников повелителя подземного царства - макрахашей, пришедших по его грешную душу.
      Шуршащий, приближающийся звук, сливающийся с то угасающим, то снова становящимся слышимым навязчивым, неразборчиво бормочущим речитативом, высасывал из совсем еще недавно могучего, а теперь бездыханно лежащего тела, остатки теплившейся в нем жизни. Лесной великан, долгое время бывший истинным Хозяином леса, без страха и волнения ожидал приближение неминуемого конца своего затянувшегося, и, как он сам считал, никому не нужного, существования.
      …Когда-то, пять долгих лет назад, одетый в рубище человек, скрываясь от людей и от себя самого, вошел под полог древнего леса, по праву считавшегося самым гиблым местом во всей Срединной Империи, лелея лишь одну мечту и надежду - как можно скорее расстаться со своей никчемной, опозоренной жизнью. Убить раваллина безнаказанно могли лишь хищные звери - человек, даже просто взглянувший на Отверженного, уже подвергал свою душу неизмеримой опасности, поднявший же на такового руку - сам словно бы брал на себя часть его неподъемных грехов.
      Его желанию не суждено было сбыться - некогда гиблые леса, последнее, древнейшее прибежище проклятых людьми и богами йольмов, наполненные жуткой нечистью и бьорхами-людоедами, теперь кишели гораздо более опасной и безжалостной тварью - опустившимися до уровня падальщиков-трупоедов людьми.
      На банду таких полулюдей-полувыродков Альида и напоролся блуждавший, в поисках никак не желающей приходить смерти - избавительницы, одинокий странник.
      Восхищенный богатырским телосложением понуро бредущего мимо великана, предводитель шайки беглых каторжников, прозванный сообщниками Шаррахом за сходство характера со злобным степным демоном, питавшимся калом непогребенных трупов и душами трусов, покинувших поле боя, предложил ему присоединиться к ним. Получив в ответ полное игнорирование своих слов, злобный вожак лесных душегубов, сам когда-то в далеком прошлом плененный в набеге на земли Империи гулль, первым, словно взбесившаяся гиена, кинулся на спину удалявшегося человека. Скопом, разбойникам, плевавшим на каноны старой веры, бытовавшей в Мокролясье и прилегавших к нему землях, удалось повалить и связать путника, отмеченного кошмарным для любого имперца, позорным знаком - алым ромбом, пришитым к рубищу. Впрочем, сам пленник вовсе и не пытался сопротивляться.
      Примерно с неделю над привязанным к дереву понурым гигантом самым жестоким образом издевались, пытаясь вызвать у него если не согласие присоединиться, то хоть какую-нибудь ответную реакцию. В ответ изверги получали лишь полное равнодушие к боли и бесконечное терпение, смешанное с грустной жалостью в глазах истязаемого, обращенных к своим палачам. На исходе недели мучители, наконец, потерявшие интерес к своей, почти совсем бездыханной жертве, в многочисленных ранах которой уже кишмя кишели крупные, вяло шевелящиеся белесые личинки трупной мухи, перерезав стягивавшие того веревки, ушли.
      Ушли, оставив свою жертву умирать на изгаженной длительной стоянкой татей лесной опушке, у отравленного набросанной в воду требухой убитых животных и человеческими отбросами, родника.
      …Тогда человек, названный впоследствии Гримли-Молчун, точно так же лежал на спине, не в силах сделать хоть одно движение, посреди звенящей тишины ночного леса, и с замиранием сердца вслушивался в шуршащие шаги не осязаемых, но слышимых любым, кто отважится заночевать рядом с непогребенным трупом, или же окажется ночью неподалеку от умирающего грешника, бесплотных тварей. Это были единствнные звуки, свидетельствовавшие о существовании и неминуемом приближении мараккашей - мрачных прислужников темного повелителя Царства Мертвых, шестирукого Альида. Их приближение всегда, не зависимо от сезона, будь то звенящий морозами Лютый, или цветущий ароматами лугов Травень, напоминало мелкое шарканье стариковских ног по прелой прошлогодней листве под тихий шелест падающих дождевых капель…
      Когда сердце несчастного изгнанника, в предсмертном бреду слышавшего шуршание приближающихся шагов слуг Смерти, уже готово было сжаться в оледеневший комок, предчувствуя впивающиеся в тело и вырывающие душу крючья - неизменный атрибут макхарашей, на кипящий в испарине лоб легла прохладная, пахнущая лесными цветами и медом, женская рука.
      В тот же миг, казалось, безнадежно загаженная поляна, провонявшая дымом костров и вонью испражнений, непостижимо обновилась, вернув свой прежний, первозданный облик. Разгоняя мертвенную тишину, бодро зажурчал, вновь обретя свой звонкий голос, очистившийся от гнилья и помоев родник, а шаги сжимавших свое неумолимое кольцо детей Альида уже не достигали слуха проваливающегося в сладкое небытие странника…
      Когда-то давно…
      Всего пять лет прошло, а, кажется, что закончилась еще одна полня жизнь. Гримли-Молчун, безмолвный Страж Древней Пущи, в прошлом звавшийся людьми Марвин Вайтех, снова, как и много лет назад, отстраненно вслушивался в шуршащие, царапающие сердце своей неотвратимостью звуки, кричащие о неминуемом приближении некогда столь желанной смерти. В этот раз он был полностью спокоен. Его совесть была чиста, душа спокойна, он с теплой грустью смотрел на проносящиеся, словно в калейдоскопе перед глазами, наиболее яркие картины своих прошедших жизней.
      …Вот отец его, Вацлав Вайтех, повинуясь долгу рурихма, уезжает со своими другами в охваченную моровым поветрием Блотину, а маленький Марвин, размазывая по мордашке слезы, долго бежит по дороге вслед за уходящим отрядом, чувствуя, что никогда больше не поднимут его эти огромные руки, не подбросят, заливающегося счастливым смехом, высоко вверх, не посадят на широкую спину богатырского бугай-тура, верой и правдой служившего отцу на войне и в мирной жизни…
      …Вот, уже шесть долгих лет спустя, когда с вымершей провинции сняли карантин, всего трое выживших из уехавшего в далекую Блотину отряда, дружинников, понуро стоят перед ним, последним представителем и наследником рода Вайтехов. Вместе с предсмертным напутствием погибшего в далеком краю, даже не являющемся частью Империи, отца, он получил и родовой меч, принадлежавший еще легендарному основателю династии. В углу горько, с надрывом рыдает в один день поседевшая от страшного известия мать…
      …Вот юный, шестнадцатилетний Марвин, оставивший обнищавшее, захудалое со смертью старого виконта, поместье на попечение матушки и сенешаля, приторочив за спину ставший уже старомодным в нынешнее время сабель и палашей, громадный двуручный меч основателя рода, отправляется по Багомльскому тракту на вассальную службу к дальнему родственнику и сеньору, Герцогу Мокролясскому.
      Как один миг проносятся года службы в Герцогской дружине: взлеты, падения, подавление нескольких баронских бунтов, блестяще проведенная во главе небольшого отряда тяжелой ланской кавалерии, кампания против непокорных лемцулов, засевших в горах и годами терроризировавших жителей предгорий, и, наконец, в неполные двадцать два года, назначение капитаном Дворцовой Гвардии…
      Женитьба Герцога на знатной преворийке из сенаторского рода Ле Куаре, а затем последовавшие за ней перемены, сломили, казалось, на века сложившееся течение жизни в самой крупной и консервативной провинции Срединной Империи. Сначала столицу герцогства, прежде живущего изолированно и практически закрытого для чужаков, а затем и все более-менее крупные города провинции, заполонила волна пришлых - авантюристов, охотников за 'тепленьким местечком', а иногда и вовсе - мошенников да проходимцев, из числа многочисленных прихлебателей и родственников, составлявших свиту молодой герцогини. Та, просто вившая веревки из слабовольного супруга, за короткое время добилась практически полного замещения всех старых советников мужа, думающих не столько о благе герцога, сколько о процветании Мокролясья, на поющих дифирамбы благодетельной родственнице, блюдолизов, пекущихся лишь о собственной мошне…
      …Черным пятном промелькнули картины суда и изгнания, месяцы блужданий по Имперским дорогам в позорном, словно раскаленная стальная рубаха жгущем кожу и душу, рубище раваллина, и, наконец, туманно слившиеся в мутную, плохо воспринимаемую кашу, годы, когда он был Стражем Леса.
      Теперь он ждал лишь одного - избавления от своей, ни на минуту, в течение долгих пяти лет, не прекращавшейся, битвы с самим собой, со своей отравленной черной магией частью.
      …Пять лет пролетели, как один день, как беспробудный, туманный сон: человек, всюду искавший смерти, и практически нашедший ее, вместо этого обрел иную, нечеловеческую, жизнь.
      Повинуясь воле божества, почитаемого его предками как прародительница рода Вайтехов, едва окрепший от пыток Марвин выполнил задание Бреголиссы - богини его народа, покровительницы лесов и рощ, избавив древний лес от чудовищного порождения дьявольской магии йольмов.
      Только смерть последнего из адских чудовищ, созданных давно истребленными йольмскими колдунами путем магического смешения захваченных в плен людей и самых свирепых местных хищников, могла вновь вернуть леса Чертовых Шеломов под власть доброй богини.
      Голыми руками, как того требовал обряд, Вайтех удавил кошмарного оборотня, которого йольмы когда-то в древности использовали для охраны своей территории, имевшего облик гигантского бьорха, но никто, даже всеблагая Бреголисса, не знал о последствиях этого шага.
      Человек, убивший йольмского Хранителя Цитадели, впитывал в себя его смертоносную сущность, и сам, подобно убитому оборотню, становился одержимым демонической жаждой убийства, освободить его могла лишь смерть.
      Нечеловеческой силы воли - наследственной черты рода Вайтехов, хватило лишь на то, чтобы с помощью своей божественной покровительницы направить эту разрушительную злобу на борьбу с двуногой нечистью, заполонившей густые леса Чертовых Шеломов.
      Так гордый потомок мокролясских королей стал Лесным Стражем - частично человеком, частично лесным духом, героем легенд и сказаний лесовиков, сущим везде и, в то же время, нигде не обитающим.
      В то время, как рвущееся из пут разума, жаждущее крови тело уничтожало душегубов, сама личность Марвина Вайтеха вела изнурительную, без малейшей надежды на победу, битву с захватившим его демоном. Лишь иногда, когда почерневшая от крови дубина начинала выскальзывать из натруженных рук, а сам Демон, сыто урча, сворачивался тяжелой глыбой где-то в глубине сознания, он мог немного отдохнуть, привести себя в порядок, обойти территорию и собрать с импровизированных лесных алтарей - пеньков да валунов, оставленные для него благодарными лесными обитателями немудреные подношения.
      В последние годы Страж, практически оставшийся без работы, большую часть времени проводил в сонной дреме, насылаемой на него чарами милосердной богини (пока тело жило своей, полуживотной, жизнью, вместе с усыпленным сознанием дремала и проникшая в его тело черная сущность) и просыпался лишь тогда, когда в подвластных ему лесах вновь появлялись нелюди в человеческом обличье.
      …Так случилось и на этот раз…
      …Беззвучный крик терзаемой гуллем старухи, разнесшийся над лесом, острым ножом полоснул по дремлющему в вязком, зеленом тумане безвременья сознанию, вырвав его из сладкого забвения. Радостно хрипя, заворочался почувствовавший свежую кровь Демон. Рука сама выдернула из-за спины неразлучную дубину, найденную еще в логове оборотня, среди останков погибшего в битве с порождением злых чар богатыря, жившего в те незапамятные времена, когда люди еще не знали железа. Мрачную тишину окруженного вековыми стволами, пещерного логова Стража нарушил утробный вой рассекаемого взмахами кошмарного оружия воздуха.
      Сделав всего десяток шагов по тайным тропам, доступным лишь лесной нечисти, Гримли-молчун преодолев трехдневный путь обычного пешего человека, ворвался на место происшествия, где возник, словно призрак, прямо из воздуха.
      Он опоздал - на скользких от крови камнях, в последних рывках агонии пытаясь затолкать в распоротый, от паха до горла, живот разбросанные по земле внутренности, трепыхался парящий кусок обезображенного, изрубленного мяса, бывший когда-то пожилой женщиной. Ее отрезанные груди валялись тут же, неподалеку, в пыли, среди рассыпавшихся по тропе алеющих ягод земаники из брошенных в бегстве и раздавленных чьей-то неосторожной ногой, туесков. Из горла страдалицы с сипением вырывался предсмертный хрип, а единственный уцелевший глаз, белевший на изуродованном отсутствием содранной со лба вместе со скальпом, кожи, лице, бессмысленно смотрел на скребущие землю руки с размозженными обрубками пальцев…
      Когда, продернутый белесой пеленой невыносимой боли, взгляд умирающей женщины коснулся возникшей из ниоткуда огромной фигуры, одетой в шкуру бьорха, в угасшем зрачке на миг вспыхнул проблеск сознания. Протянув к немо стоящему Стражу изуродованные руки, обезображенный труп проскрипел:
      –Ва-андз…
      … И обессилено рухнул в натекшую лужу собственной крови, с немым укором вперив окончательно погасший взгляд в опоздавшего защитника. Тот судорожно сжимал свое, бесполезное теперь, оружие.
      Сквозь раскрывшуюся от падения на бок развороченную грудину, отчетливо было видно последний, судорожный рывок большого, доброго сердца, принадлежавшего бессменной любимице детей, старой бабушке Горпине…
      Не осознавая, что он делает, не в силах сдержать ручьем текущих слез, Молчун, мягко прикрыв застывший в муке глаз покойницы, поднял практически невесомое тело и, бережно уложив его в продолговатую расщелину меж двух камней, закрыл импровизированную могилу большой каменной плитой, одним рывком вывороченной из земли тут же.
      Когда, не смотря ни на что, оставшийся истинным рурихмом бывший виконт выпрямился, завершив обязательный обряд упокоения безвременно ушедшего из жизни человека, в его облике не осталось ничего людского. Исходившая от него волна нечеловеческой ярости была такой силы, что, практически овладевший его телом незадолго до этого, демон-бьорх, скуля, словно побитая шавка, попытался уползти подальше, в темные глубины подсознания. Не тут-то было: выдранный из своего убежища в дальнем уголке души, он был, как простая легавая, воткнут носом в теплый след, оставленный скрывшимся извергом. Побежденный демон, почуяв абсолютную бесполезность сопротивления, уверенно потянул своего новообретенного хозяина вперед, вдогонку спешащему вслед за своими сотоварищами Оргою-Кровопийце…
      Все прошло…
      Прошел запал битвы, в которой впервые, не борясь с темной сущностью, а, полностью растворив ее в себе и сам, превратившись в демона мщения, Марвин, забыв обо всем, крушил не имевших права на существование уродов, прошла острая боль от пронзившей его грудь насквозь пики, принадлежавшей тому самому чудовищу, замучившему старую Горпину. Вместе с вытекающей из смертельной раны кровью, неотвратимо уходила из него и та самая кровавая жажда смерти, присущая засевшей в нем частице оборотня.
      Погружаясь в постепенно сгущающийся вокруг него серый туман посмертия, Марвин вдруг осознал, что этот последний, без малейшей надежды на победу бой, полностью переродил его, окончательно примирив его с самим собой и окружающим миром. Переродилась и та часть его души, где раньше обитал вселившийся в него демон. Ощущавшийся ранее, как черная, веющая ледяным холодом, клякса, раковой опухолью засевший в глубине души Зверь казался теперь, после взаимного поглощения друг другом, дружелюбным и преданным псом, готовым исполнить любую волю хозяина.
      Лишь израненное тело, уже практически оставленное смирившейся с приближением смерти, душой, словно подталкиваемое кем-то извне, продолжало бороться. Почему-то перестала идти кровь, затянув неотвратимый конец до позднего вечера, и его помутневшим глазам, раскрывшимся при последнем вдохе, подмигнули холодные, далекие и бездушные звезды…
      В момент выхода души из тела, в ушах умирающего громом ревел протяжный, гуляющий эхом по опустевшей оболочке, жалобный вой, обычно издаваемый собакой по умершему человеку. Это выла когда-то чудовищная, кровожадная сущность рожденного магией демона, переродившегося в последнем слиянии с душой Марвина Вайтеха, и скорбящего теперь о потере хозяина.
      Зависнув в паре вершков над валяющейся на земле опустошенной, сдувшейся грудой тряпья, оболочкой на тонких, чуть видимых нитях, словно пуповина связывавших ее с телом, душа, стремящаяся покинуть свое бренное обиталище, нетерпеливо ожидала, когда острые крючья мараккашей оборвут последнюю связь с опостылевшей плотью. Усиливавшийся шелест их приближения слышался все отчетливее…
      Не имеющая глаз, но, отделившись от тела, обретшая возможность видеть в сером мире духов, личность того, кто был прежде Марвином Вайтехом, теперь отчетливо различала приближающееся в мертвенном хороводе кольцо серовато-бурых теней, вооруженных кривыми, сильно смахивающими на гарпуны, крючьями, свитыми, казалось, из самой тьмы.
      Когда лезвие крюка ближайшей тени уже было коснулось одной из нитей, на его пути вдруг выросла маленькая, ярко светящаяся звездочка. Свет, испускаемый ею, был так ярок, что мараккаши, растерянно закрываясь своими баграми, попятились, на пару локтей раздвинув петлю своего круга. Быстро сориентировавшись, серые тени попытались оттеснить нежданную противницу от своей законной добычи, но неведомая звездочка-защитник, презрев опасность, сама бросилась на них, и, рассеяв своим светом одного и обратив в бегство еще двоих, разорвала вновь сдавившееся кольцо.
      Мараккаши, не смея восстановить разорванный круг, злобно шипя и шурша подолами тьмяных балахонов, без следа растворились в сгущавшихся тенях приближавшихся сумерек, волоча за собой воющие от страха, загарпуненные чуть ранее ужасными крюками, души убитых гуллей, трепыхавшиеся все это время слега осторонь, на крючьях, словно караси, нанизанные на кукан…
      На поляне вновь воцарилась тишина.
      Сияние спасительного пламени, совершившего до этого небывалое - обратив в бегство бестелесных слуг повелителя подземного царства, мигнув, словно задуваемая свеча, погасло, и в клубящийся туманом мох, заменяющий траву в Мире Духов, упал тускло рдеющий уголек перегоревшего детского сердца…
      – Кррук! Кррук! - раздался над поляной, четко слышимый в обоих мирах, не то смех, не то боевой клич огромного, покрытого тонкой серебряной вязью седины на перьях, Ворона.
      Тяжело сорвавшись с ветви старого дуба, древняя птица величественно заскользила по воздуху к висящей уже на одной-единственной, безмерно истончившейся, нити, душе и камнем рухнула на нее сверху. От града ударов, обрушенного на душу упавшим Вороном, та затрепыхалась, словно оставленный на сильном ветру воздушный шарик, и медленно стала опускаться вниз, в объятия осиротевшего тела, под громкое пыхтение радостно взвизгивающего Зверя. Загнав непокорную, уже почувствовавшую долгожданную свободу, сущность обратно в плоть, и напоследок хорошенько наподдав ей, пытающейся вырваться, крепким, вороненой сталью поблескивающим клювом, птица, все так же величественно и неторопливо, направилась к сиротливо лежащему среди сизого мха, под тонким слоем серого пепла, тускло алеющему огоньку.
      Громко издав свой клич, ворон, вестник Керуна, захлопал крыльями, раздувая совсем было погасшее пламя внутри упавшего из неведомых далей на сумеречную поляну, маленького светила. Словно в ответ на его крики, вдали гулко пророкотал молот его господина и повелителя - громовержец отвечал своему посланцу. Жарко разгоревшийся от осторожных, заботливых взмахов крыльев мудрой птицы, огонек, снова превратившийся в сияющую, ярко пульсирующую звездочку, благодарно мигнул и вывалился из серого тумана Мира Духов.
      На полянке, утратившей с исчезновением чудного огонька и улетом Ворона, последние краски, остались лишь потревоженные, поникшие пряди сизого мха, да забытый в спешке, оброненный кем-то из бежавших в панике мараккашей, крюк-гарпун, свитый из сгустка тьмы…

* * *

      Этой ночью меня вновь мучили кошмары.
      Липкими волнами накатывали на мое сознание обрывки прожитой кем-то жизни, каждый раз заканчивающиеся одной и той же чудовищной гаммой ощущений: среди сизого дурманного дыма, в тошнотворный грохот кислотной музыки врывается дикий, полуживотный крик, сопровождаемый обиженным визгом сжигаемых асфальтом шин и болезненным скрежетом сминающегося железа, словно громом заглушаемый в конце концов, хрустом ломающихся костей…
      Все учащаясь, эти сны-вспышки наваливались на меня, словно жуткие родовые схватки, скручивая душу и тело тугим узлом:
      …бессвязные мгновенья чужого детства, окутанный сладким дымком какой-то наркоты салон дорогого авто, рев мотора, крик, удар, скрежет, треск костей…
      … пауза, снова толчок, и опять все по новой…
      Наверное, в сотый раз, за несколько секунд пережив чужую жизнь и чужую смерть, я, сотрясаемый судорожной, колотящей дрожью, с воплем вскочил, весь покрытый липким, холодным потом.
      С трудом, сдерживая сиплое дыхание, я обвел взглядом место нашего ночлега. Сердце бухало в груди тревожным набатом, с вполне ощутимым прерывистым свистом прокачивая кровь через сосуды, а в голове истерично барахталась, как муха в паутине, безумная фраза из старого 'бородатого' анекдота:
      – Поздравляю, Василий Михайлович, не поминай лихом, уехала насовсем. Твоя Крыша…
      На полянке, где меня угораздило очнуться ото сна, не было ничего: не было костра, тепло которого в течение всей ночи нежно пригревало мой бок, не было туши убитого вчера бьорха, не было ставших мне родными за время нашего путешествия ребят - ничего, даже, черт возьми, трава на том месте, где они должны были лежать, не была примятой…
      От злости на себя и весь этот проклятый мир, снова подложивший мне свинью, хочется выть. Закусив губу с такой силой, что почувствовался вкус крови во рту, встаю на ноги. Осматриваю себя. Поднеся к глазам, тупо разглядываю свою лопатообразную, волосатую лапу с таким родным и знакомым рваным шрамом на ладони…
      … Я снова в своем старом, искореженном тем проклятым взрывом, теле, снова неизвестно где и когда.
      Окружающий меня лес, дрожа, чудовищным маревом течет, изменяясь. Там, где минуту назад была молодая, зеленая трава, клубится серый, густой, будто кисель низкий туман…
      Мозг пронзает запоздалая догадка. Сплюнув на землю сгусток крови, натекшей в рот из прокушенной губы, тут же поглощенный вынырнувшим из тумана пятном фиолетовой плесени, изо всей силы щипаю себя за руку. Ощущений - ноль.
      – Опять сон… От осознания этого накатывает радостное облегчение, тут же сменяемое унылой апатией.
      Осматриваюсь. Пейзажик тот еще: белесые, словно полуразложившиеся трупы гигантских коралловых грибов, деревья без листвы и коры, корявые корни которых укрыты слоем тускло светящейся дряни - не то плесени, не то лишайника. Ни ветерка, ни малейшего движения вокруг - лишь лениво колышущиеся клубы липкого, промозглого тумана, укрывающего землю до уровня щиколоток. Гробовая тишина, нарушаемая лишь моим сиплым дыханием, в которой даже биение сердца кажется грохотом парового молота.
      Где-то, в самой отдаленной частичке души начинает зарождаться твердая уверенность: я здесь не просто так, мне необходимо найти здесь что-то или кого-то, без чего обратного пути назад, к маленькому костерку посреди осеннего леса, не будет.
      Пожав плечами, трогаюсь в путь.
      Не знаю, сколько мне пришлось бродить в этом гнойно-сером тумане, под сенью белесых нагих деревьев - мне показалось, что прошла целая вечность. В конце концов, я выбрел на такую же точно пустошь, как и та, с которой я и начал свои поиски неизвестно чего. Все было точно таким, как и там, за одним маленьким исключением - прямо на земле, обняв ручонками коленки и уткнувшись в них зареванной мордашкой, сидел ребенок.
      Это была маленькая девочка лет восьми, одетая в коротенькую голубую пижаму с розовыми бегемотиками. Осунувшееся, бледное личико с темными кругами под испуганно распахнутыми глазами затравленного зверька, медленно повернулось в мою сторону.
      Казалось, на весь этот сумрачный лес раздался громкий, ребячий визг:
      – Папка!!! Папка плиехал!!! В следующий миг меня едва не сбил с ног мелькнувший, словно торпеда, бросившийся ко мне голубой снаряд.
      Обняв ручонками мои ноги и прижавшись ко мне, девочка счастливо, сквозь слезы, щебетала скороговоркой:
      – Я знала, папка, знала, что ты плидешь за мной, здесь так скучно и стлашно… Почему тебя так долго не было? Тетя Блеголиса обещала, что ты сколо будешь, а тебя все нет и нет, я замелзла и испугалась…
      Огромные, словно два блюдца, глазенки, казалось, прожигали меня до самого дна:
      – Пап, ты ведь забелешь меня отсюда, плавда? Ты ведь за мной плишел?
      – Ну и сон… Бред какой-то… У меня сроду не было детей, причем здесь эта девочка? Да что же, черт возьми, со мной происходит, а?
      Что еще оставалось делать? Взяв на руки прижавшегося ко мне всем своим худеньким, горячим тельцем ребенка, тут же обвившего мою шею ручонками, я смущенно пробормотал:
      – Конечно, за тобой. Все, все хорошо, маленькая, я заберу тебя отсюда, не бойся…
      – Только вот, как же нам отсюда выбраться-то? Об этом твоя 'тетя Блеголиса' ничего не говорила?
      – Не-а, она только плосила тебя о ее внуке позаботиться, его плохой дядька остлой палкой плоткнул, он совсем больной тепель. Ты найди его, ладно?
      Прикорнув у меня на плече и пригревшись, она пробормотала, уже вовсю зевая:
      – А еще она сказала, у него надо эту, как ее, вассальную клятву, вот, заблать - он тогда снова целовеком станет.
      Ошутив на лбу прикосновение чьей-то прохладной ладони, я открыл глаза. Надо мной склонилось озабоченное и встревоженное лицо леди Миоры:
      – Лан Ассил, что с вами? Вам плохо? Вы кричали во сне…

* * *

      Начальник форта Зеелгур, семидесятилетний легат Четвертого, Его Императорского Величества Отдельного Кримлийского Легиона - его высокоблагородие Мирчек Такеши Хирамону, с кислым видом взирал с бревенчатой стены старенького укрепления на стоящих внизу ходоков.
      Вновь прибредшие к нему со своими бедами, выборные старосты из непомерно разросшегося под стенами фортеции лагеря фронтирских беженцев, просили его все о том же, а он опять не знал, что им ответить.
      Человек, от слова которого всего парой месяцев ранее зависели судьбы практически всех жителей провинции, нежданно оказался такой же беспомощной жертвой обстоятельств, как и пришедшие просить его покровительства оборванцы.
      Еще сегодня утром, до разговора с прибывшими из Беербаля - самого большого города провинции Кримлия, фуражирами, он считал себя хозяином положения, а теперь ему оставалось лишь, сохраняя лицо, передать страшную весть искавшим его защиты людям.
      Весть, принесенная посланцами из Беербаля, доконала старого вояку: Кримлийский Сейм - пародия на имперский сенат, являвший собою собрание наиболее влиятельных халдеев: баронов, купцов и харисеев - халдейских священников, при первых же известиях о беспорядках в Превории, объявил о выходе провинции из состава Империи.
      Хуже того: из многочисленных донесений верных империи людей следовало, что халдеи вступили в тайный сговор с гуллями, пообещав тем крупный выкуп и безопасный проход через свои земли. Каган-Башка благосклонно принял предложение изменников, потребовав лишь отдать ему всех спасшихся от гуллей фронтирцев.
      Фронтирским рурихмам, принявшим на себя первый удар варварских орд, удалось совершить невозможное: горстка кое-как вооруженных лендлордов с наспех собранным ополчением, засев в маленькой крепостице, защищающей перевал, два долгих месяца сдерживала нашествие многотысячной орды. Это позволило спастись бегством большинству населения, но это же дико взбесило Каган-башку, рассчитывавшего на богатый ясырь в захваченной внезапным ударом провинции. А теперь еще, похоже, самоотверженная жертва фронтирской знати и вовсе грозила стать напрасной…
      Толпы людей, заполонившие все дороги Фронтирского тракта , стремясь как можно скорее покинуть места ожидаемого удара наиболее основательно организованного и массового, со времен Ок-Келинской битвы, нашествия дикарей, сея дикую панику, волнами хлынули в Кримлию.
      Таким положением вещей не преминули воспользоваться ушлые, сребролюбивые кримлийские бароны, никогда не брезговавшие наживой, в том числе и наживой на чужом горе.
      Спешно организованные ими отряды баронской милиции, которых иначе, чем бандами, и не назовешь, засели на всех дорогах и тропах так, что и мышь не могла просочиться мимо.
      Мотивируя свои действия поиском лазутчиков - гуллей, и пользуясь тем, что практически все фронтирцы, способные защитить себя и имеющие право держать в руках оружие, остались защищать отход своих, кримлийцы беззастенчиво обыскивали багаж и грабили обозы спасающих свои жизни и имущество людей. При этом они еще и взимали с беженцев задранную до небес пошлину на проезд через земли своих сеньоров.
      Правом свободного, беспошлинного проезда пользовались лишь особы благородного происхождения да сопровождающие их слуги. Для простолюдинов расценки за 'топтание земли', мостовой налог, и цены на постоялых дворах были столь высоки, что, не имея денег на продолжение пути, большинство беженцев, в основной массе своей полунищие крестьяне, застопорилось на кримлийском кордоне. Сбившись в огромный, бурлящий, словно котел на огне, лагерь, они требовали защиты своих прав у Имперского Легата.
      Выслушивая потоки жалоб от когда-то степенных, а теперь оборванных и осунувшихся фронтирских йоменов, пожилой командир маленького гарнизона, попавший в центр чудовищного водоворота лжи, крови, денег и предательства, именуемого развалом великого государства, как никогда был близок к отчаянию.
      Ситуация, о которой ничего не знали стоящие у хлипких ворот знававшего лучшие времена старого форта, хмурые бородачи, просившие 'Лана Ле Хирамону' о восстановлении справедливости, была практически безнадежна.
      За те два месяца, прошедшие после отправки им первого известия о нападении гуллей на Фронтиру, из Превории не пришло ни единого указания к дальнейшим действиям.
      Вкупе с полным отсутствием вестей из центральных провинций, вызывающее поведение и прежде не особо лояльных халдейских купцов и барончиков могло говорить лишь об одном: колосс на глиняных ногах, в который превратилась Превория после обрыва правящей династии, все-таки обрушился.
      Империя, вступившая за два года до этого в решающий этап войны с Мосулом за Южные Колонии, славившиеся своими золотоносными копями, абсолютно не была готова к нашествию с востока: в то время, как львиная доля победоносных легионов находилась далеко на юге, успешно громя разбитые и разрозненные остатки мосульского экспедиционного корпуса, оставшиеся практически беззащитными северные провинции оказались беспомощными перед ударом, казалось бы, надежно прикормленных золотом и подачками, союзных гуллей.
      Его высокоблагородие, в последние дни придавленный внезапным крахом всего того, чему он верой и правдой служил всю жизнь, как-то резко осунувшийся и постаревший, уныло махнул рукой привратникам:
      –Пропустите!
      Тотчас же, едва замолк грохот цепей подъемного моста, и внутренний двор фортеции заполонила гомонящая толпа фронтирцев, по плацу разлилась гробовая тишина. Во дворе, стоя у крыльца огромного, на мокролясский манер выстроенного, богато украшенного вычурной резьбой терема, вместо прославленного в боях легата, прозванного извечными врагами империи - мосульцами за твердость характера 'Керман - Ага', их ждал превратившийся в согбенную обрушившимся невыносимым грузом развалину, старец. Лишь непривычно тонкий, изогнутый фамильный меч рода Хирамону, традиционный для воинов-оригаев, к коим принадлежал и его высокоблагородие, да выстроившийся вдоль выложенной дубовыми плашками дорожки почетный караул из ветеранов Легиона в начищенных лориках, подтверждали, что этот старец и есть прославленный легат.
      Чуть заметно кивнув фронтирским старостам в знак приветствия, старый легионер, знаком пригласив их следовать за собой, похромал внутрь здания.
      Когда ходоки, рассевшись на длинных, укрытых пушистыми коврами лавках вдоль стен, наконец, угомонились, легат Хирамону надтреснутым голосом произнес:
      – Господа! Я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: исходя из доступных мне данных, Преворийской Империи больше нет - в Превории идет вооруженная свара между сенаторами, а крупные герцоги и бароны один за другим объявляют о своей полной независимости…
      …Степенные мужики, внимая его словам чинно восседавшие вдоль увешанных гобеленами и добытым в бою разнообразным оружием стен, враз превратилась в толпу растерянно гомонящих, потерявшихся людей:
      – Это как же так!?
      – Что же деется, люди добрые?
      – А мы?! Что с нами будет-то???
      – Гулли! Гулли идут! Какая свара, они что там, в Сенате - с ума все посходили?
      Пожилой легат, оставив попытки перекричать поднявшиеся шум и гомон, кивнул дюжему центуриону, стоявшему по правую руку от его кресла, и тот, вдохнув во всю мощь своих богатырских легких, выдал так, что зазвенели слюдяные пластинки в окнах:
      –ТИХО!!!
      Отчаявшиеся, совсем было ударившиеся в панику беженцы, вмиг испуганно заткнулись. Легат примиряюще поднял вверх руки:
      – Это еще не все, господа - кримлийцы предали нас. Цена безопасности халдейских земель - три тысячи талантов золота и все задержанные на границе провинции беженцы…
      То есть, вы…

* * *

      Взопревший от продолжительного растаскивания пожарищ в поисках уцелевшей рухляди, Црнав, с хрустом потянувшись и вытерев заливающий глаза едкий пот, обвел долгим взглядом курящееся вонючей гарью пепелище. К горлу старосты подобрался давящий комок - столько лет адского труда насмарку. Шумно сглотнув и смахнув набежавшие на глаза слезы, он обернулся в сторону оскверненного взбешенными гуллями святилища - среди искореженных, поруганных святынь, мужики хоронили защищавших отход односельчан охотников, погибших во время осады деревни.
      Жестокость, с которой кочевники надругались над их телами, была просто непостижима для мирных блотянских крестьян - трупы были раздеты и обезображены до неузнаваемости. Уши у всех были обрезаны и сожжены на погребальном костре, вместе с убитыми при штурме людоловами, в качестве трофеев сжигаемых.
      Страшнее всего гулли обошлись со стариком Кшимоном, который прикрывал отход последних защитников селения в здание общинной избы, и попался в руки извергов сильно израненным, но еще живым. На нем гулли отыгрались за все: после того, как ему, сломали по одному все пальцы, вырвали ноздри, выкололи глаза и отрезали уши, старик-горшечник был удавлен собственными кишками и приколочен за ноги к святилищному столбу, а срамной уд мертвеца был отрезан и вставлен ему же в рот. После этого, еще не насытившиеся жестокостью, гулли густо истыкали труп старика его же стрелами, не имевшими для них цены, поскольку мало подходили коротким степным лукам, отчего тот стал похож на жуткого дикобраза.
      Изуродованный покойник выглядел столь ужасно, что Орм, снимавший его вместе с Црнавом со столба, весь позеленел, и, не выдержав жуткого зрелища, метнулся за обгорелый остов избы. Там его долго и мучительно рвало…
      Отдав покойникам, ценою своей жизни отстоявшим разрушенное поселение, последние почести, кмети-самозванцы, взвалив на спины отрытые среди тлеющих углей остатки своего нехитрого скарба, скорбной колонной двинулись в сторону леса.
      Перед тем, как окончательно покинуть пепелище, Црнав, шедший в хвосте колонны, окинул последним взглядом место, где он, несмотря на тяжкие лишения, вновь почувствовал себя человеком, место, где он был счастлив, место, которое он считал своим вновь обретенным домом, и которое теперь был вынужден покинуть.
      Отблеск металла на краю безнадежно уничтоженного - истоптанного копытами и потравленного комонями гуллей поля, заставил Црнава резко вскрикнуть и сбросить с плеча лук. У его плеча тут же выстроились, бросив груз, с уже наложенными на тетиву стрелами и остальные мужчины. Зная, что от конного пешему не уйти, они готовились подороже продать свои жизни. Обладавший самым острым зрением, Орм, опуская лук, тихо выдохнул:
      –Имперцы…
      С другого конца огнища из лесу вышла группа абсолютно невозможных в данных местах людей. Один из них был облачен в ярко сверкавшие на солнце, бросавшие в глаза массу бликов, доспехи, лязгавшие и грохотавшие при каждом шаге. Рядом с ним шагал, положив руку на рукоять меча, стройный, высокий воин в дорогом плаще, кружевной рубахе, и дико выглядевшей на фоне всего остального, надетой поверх кружев мешковатой оленьей кухлянке с короткими рукавами. За их спинами шли двое молодых благородных девиц, державших за руки троих детей, чуть поодаль - тоже, видно, из благородных преворийцев - парнишка одних лет с его Янеком, а замыкал шествие, - тут у старосты глаза здорово округлились, - сам старый хрыч дед Удат, собственной персоной. Громко, с задоринкой матерясь, дед, вместе с пареньками из своей артели, споро тянул из кустов зацепившегося за пень притороченной к спине волокушей, гигантского камаля. В волокуше лежало что-то очень большое, заботливо укутанное в шкуры.

* * *

      Варуш, хмурый, словно туча, понуро сидел на плоском камне и задумчиво ковырял кончиком сапога чудом уцелевшую среди утоптанного босыми ногами туземцев майданчика травяную кочку. Его думы были полны обиды и мрачной решимости.
      Каждый новый день пребывания их маленького отряда в гостеприимной лесной деревеньке падал тяжелой гирей на душу юного рыцаря: любая секунда промедления - это, быть может, еще одна жизнь, отнятая гуллями у обороняющихся из последних сил защитников Калле Варуш.
      Бремя долга, павшее на его плечи после смерти сеньора и учителя - сэра Манфера - безжалостно давило парня. Бесчисленные поколения предков - рурихмов, достойных представителей славного рода Спыхальских, обязывали его, во что бы то ни стало выполнить клятву, данную погибшим господином - привести к сенам осажденной крепости долгожданную подмогу.
      Еще сильнее горечи за невозможность выполнить свой долг и гибнущих в бесполезной надежде на скорый приход легионеров, родичей, оставленных в отчей крепости, жгли обида и стыд.
      Обида за друга, предавшего их, и стыд за себя, четко осознающего, что и сам бы не смог противостоять такому искусу…
      Предательство Ассила Ле Грымма, перед которым Варуш, совсем недавно, не смотря на мизерную разницу в возрасте, готов был преклоняться и к которому, по завершении пути, как оставшийся без господина, собирался проситься в оруженосцы, просто крушило все представления молодого мокроляссца о долге чести и следовании Кодексу.
      Хотя, при всем этом, повидавший в своей жизни, не смотря на юный возраст, очень многое, младший отпрыск славящегося своей многодетностью рода, единственным состоянием которого служили полученные от отца при посвящении в оруженосцы, добрый камаль да дрянного качества старый меч и снаряжение, четко осознавал, что сам с огромным трудом смог бы отказаться от свалившейся на голову друга удачи. Добровольная присяга трех деревень вольных караев проезжему рурихму - дело прежде неслыханное. Осознание того факта, что, вместо презрения и порицания человеку, который, не выполнив добровольно взятые на себя обязательства перед леди Миорой, взял на себя другие, поклявшись взять под свою руку и защищать лесовиков, он завидует своему более опытному и удачливому другу, причиняло Варушу поистине танталовы муки совести.
      Сейчас, на ранней зорьке, сидя на деревянном чурбачке перед дверями маленькой деревенской кузни, Варуш, глядя на постепенно наливающиеся розовато-оранжевым светом склоны горных вершин на западе, медленно прокручивал в голове наполненные до отказа событиями дни прошедшей недели. Из хилого зданьица, всю ночь распространявшего по окрестностям грохот молота о наковальню, теперь доносился мерзкий, вызывающий бегающие по коже спины мурашки, скрежет точильного круга.
      Варуш ждал. За прошедшую ночь он многое успел обдумать, и был преисполнен мрачной решимости. Предстоящий разговор, который юноша, не в силах решиться, все откладывал и откладывал, должен был решить окончательное отношение лана Ле Грымма к своим недавним спутникам…
      Тем, уже далеким, и, как сейчас кажется, абсолютно безоблачным, преисполненным надежд утром, к юному рыцарю, седлавшему Хропля, подошла леди Миора:
      – Меня сильно беспокоит душевное состояние нашего спасителя, лан Варуш. Мне трудно судить, но, похоже, что по ночам его душу терзают демоны - он сегодня опять сильно стонал во сне и разговаривал на каком-то неведомом языке совершенно детским голосом, да и сейчас вот: сидит весь какой-то совсем разбитый и нахмуренно-мрачный.
      Глядя на постаревшее, и, как-то осунувшееся, лицо лана Ассила, устало щурившегося в огонь костерка, на котором задорно булькал котел с незатейливым варевом, Варуш озабоченно кивнул в ответ.
      Действительно, сегодняшний лан Ассил мало походил на того уверенного в себе, твердо стоящего на ногах в любых условиях, молодого человека, который умудрился провести группу детей через заколдованную чащу и одним ударом копья уложить чудовищного бьорха. У костра сидел понурый старик с глубоко очерченными на ангельски красивом лице печальными морщинами. На нахмуренный в тяжкой думе лоб сидевшего, падала тонкая, слегка вьющаяся прядь волос, выбившаяся из густой, криво подрезанной тупым ножом, чтобы не мешала в лесу, каштановой шевелюры.
      Прядь была седой.
      Варуш похолодел: ему вдруг живо представилось, что случится с ними всеми, если этот странный, и, не смотря на все трудности, перенесенные вместе, так и оставшийся загадочным и немного чужим, человек вдруг исчезнет. Исчезнет так же загадочно, как и появился…
      …Ле Грымм, почувствовав на себе озабоченные взгляды друзей, поднял глаза в ответ. Варуш, столкнувшийся взглядом с этими широко, словно два бездонных, черных провала, распахнувшимися зрачками с мертвецки бледным ободком радужки, одновременно смотрящими куда-то вдаль и глубоко внутрь себя, вздрогнул, и, отведя взор, дрожащими руками стал затягивать подпругу, одергивая ремни и оправляя складки попоны, лишь бы не обернуться снова.
      Спустя мгновение, ощутив хлопок тонкой ладони по плечу, Варуш не смог себя сдержать и еле заметно содрогнулся.
      – Лан Варуш, мой друг, да что с вами?
      С трудом сдерживая рвущуюся наружу дрожь в голосе, уткнув глаза в землю, он обернул к говорившему посеревшее от ирреального страха лицо:
      – Я… Я… Со мной?…
      Найдя в себе силы посмотреть прямо на собеседника, он облегченно выпустил воздух из легких: перед ним, посверкивая белозубой улыбкой, снова стоял старый добрый Ассил Ле Грымм, лишь в глубине зрачков посверкивали медленно тающие осколочки льдистой стали.
      – Я?… Да ничего… Вот, - Варуш судорожно рванул ремешок, от чего Хропль недовольно всхрюкнул, - подпруга запуталась…
      Ассил обвел взглядом спутников, усмехнулся:
      – Ну, чего стоим, словно призрак увидели? Живо разобрали ложки - варево, поди, уж давно поспело…
      Когда все дружно грохотали по дну котелка ложками, выскребывая остатки на славу приготовленной дедом Удатом похлебки с кореньями и мясом, Ле Грымм, облизав ложку, отвесил поклон куховарившему старику, сердечно поблагодарив того за бесподобный завтрак, и как бы между делом бросил:
      – А вам, милостивый государь, я бы посоветовал как раз сегодня надеть ваши доспехи - боюсь, они нам могут пригодиться…
      Юный отпрыск рода Спыхальских поперхнулся едой и надсадно закашлялся. Дед Удат, враз посерьезнев, хлопнул парня по спине, и, не дожидаясь благодарности, обернулся к своему рурихму:
      – Что должно случиться, господин?
      – Не знаю, но что-то меня сильно беспокоит… Ле Грымм, жестом заправского декуриона поскребя подбородок, хотя там еще и не начинала расти щетина, задумчиво добавил:
      – Очень сильно…
      Позавтракав и упаковав на Хропля пожитки лесных охотников, увеличившийся отряд споро тронулся в путь. В арьергарде шагали Сивоха и Онохарко, которые, взволнованные тревожными предчувствиями своего сеньора, не снимали стрел с тетивы. Следом мягко стелился над землей, не задевая ни малейшей травинки на своем пути, их господин, довольно забавно выглядевший в грубой выделки куцем козьем жилете, надетом поверх драгоценной кружевной рубахи, в центре шли девушки и старик, а позади, как обычно, взвалив на плечо свой двухкилограммовый, устрашающе зазубренный бастард, топал, позвякивая железом, лан Варуш.
      Когда солнце, изредка видимое в просветы между ветвей, уже стало клониться на вторую половину дня, к Ле Грымму подбежал довольно улыбающийся Онохарко:
      – Скоро наша деревня, господин, во-он за той горой, видите? Он ткнул пальцем в видневшуюся в просвет между густых ветвей двух вековых дубов высокую скалу, венчавшую густо покрытую лесом гору.
      – Сивоха говорит, что уже запах дыма слыхать, а нюх у него - воистину песий. Можно, мы с ним вперед побежим, предупредим о вашем приходе старосту?
      Ле Грымм уже собирался было благосклонно кивнуть, как вдруг его взгляд уперся в причудливо искривившийся остов старого дерева, с которого уже давно осыпалась кора. Медленно поведя взгляд вдоль тропы, он пару раз оглянулся на окружавшие тропу стволы, после чего, неуверенным шагом подошел к отвлекшей его коряге.
      Рассеянно проведя рукой по рассохшейся древесине, он глухо пробормотал:
      – Ну, да: если так, без коры и листьев - то самое место…
      Обернувшись к спутникам, он отрывисто бросил:
      – Ждите меня здесь, я скоро, - и скрылся в лесной чаще.
      Стоит ли говорить, что все дружно, позабыв о возможных опасностях, ломанулись за ним.
      … Ассил, словно влекомый невидимой нитью, несся сквозь чащу, как стрела, выпущенная из лука, далеко позади с шумом и треском ломаемых веток продирались его спутники. Первым замершего столбом на краю широкой поляны господина настиг запыхавшийся Онохарко. Чуть не уткнувшись в ходившую ходуном спину, он с трудом остановился на ладонь позади своей странной хозяйки, так умело выдающей себя за мужчину. Лишь пару мгновений спустя его ноздрей достиг сладковатый смрад начавших разлагаться на солнце трупов.
      Увидев открывшуюся его глазам картину, парень побледнел, посмотрел на окаменевшее лицо сцепившего зубы хозяина - госпожи, лишь игравшие желваки на щеках которой выдавали ее мнение относительно этого зрелища, и, не выдержав, согнулся в приступе рвоты.
      Варуш, достигший дыры в густом подлеске третьим, лишь бросив один взгляд из-за плеча позеленевшего, но сдержавшего рвоту Сивохи, метнулся обратно, навстречу спешащим изо всех сил девушкам, дабы остановить их, не дав им с девочками приблизиться к просвету в кустах.
      Кусты окружали место столь ужасной бойни, что молодому мокролясцу даже не доводилось и слышать о таких. Оставив подошедших на ватных ногах лесовиков вместе с сипло пытающимся отдышаться, после пробежки с упирающимся камалем в поводу, стариком, оберегать спутниц, Варуш, выхватив из-за плеча клинок, кинулся следом за скрывшимся в кустах Ле Грыммом.
      Скривив лицо, мокролясец, сжимая в запотевшей от волнения ладони выскальзывающую рукоять бесполезного тут меча, шокировано осматривал размозженные в кровавую кашу трупы, время от времени бросая косые взгляды на бродившего с абсолютно спокойным лицом в поисках чего-то, лишь одному ему ведомого, лана Ассила.
      – И чем же это, интересно, можно было нанести такие раны? - Пытаясь не дышать носом, промямлил юноша.
      – Очень тупым, очень тяжелым и очень большим предметом, я полагаю - мрачно схохмил Ле Грымм, комментируя произошедшее и медленно направляясь к дальнему краю поля битвы.
      – Таким, наверное, как вот этот 'демократизатор', - он качнул носком сапога внушительных размеров окровавленную дубину с вставленными в ударную часть многочисленными клыками лесного вепря,
      – А это - его голос печально дрогнул - похоже,- местный блюститель порядка - быть может, тот самый Гримли-Молчун, если не ошибаюсь…
      Варуша давно поражала та смесь бесшабашности, черного юмора и цинизма, находившая на их спутника в наиболее трудные моменты пути, но, когда тот склонился над поверженным великаном, укутанным в щедро орошенную своей и вражьей кровью, шкуру бьорха, его лицо выражало лишь глубокую скорбь и печаль:
      – Кем бы ты ни был, ты был славным воином, витязь, спи спокойно… - тихо прошептал Ле Грымм.
      – Лан Варуш! - позвал он бродившего среди поверженных гуллей парня - похоже, для нас тут есть работа - мы должны отдать последний долг этому человеку. Как у вас хоронят рурихмов?
      От его оклика зашевелился край бьорховой шкуры, сбившейся небольшим горбом у плеча мертвого воина, и из-под него выглянула светлая головка ребенка.
      Это была девочка, до того незаметно лежавшая под шкурой, тесно прижавшись к широченной груди мертвого великана, и, видимо, спавшая. Теперь она, вот-вот грозя сорваться в крик, испуганно таращила на разбудившего ее чужака заспанные глазенки.
      Посеревший Ле Грымм, метнувшись к ней, схватил девочку за плечи, и вопросительно-требовательно выкрикнул, сорвавшись на хрип:
      – Лика?!
      Девочка испуганно замотала головой:
      – Ва-а… Ва-андзя… По перепачканным щекам брызнули слезы.
      Лан Ассил как-то сразу обмяк, и, отпустив девочку, нечаянно задел рукой приклеенную к груди Молчуна сгустком запекшейся крови скомканную тряпку, оторвав ее от раны. Из горла 'мертвеца' вырвался сиплый стон, а из зияющей в груди дыры медленной струйкой засочилась сукровица.
      Оба товарища - и Ле Грымм и Спыхальский, не сговариваясь, метнулись к раненому, чуть не столкнувшись над ним лбами. Ассил оторвал и раскроил на корпию кружевной рукав своей последней рубахи, а Варуш располосовал на повязку свой плащ.
      Кое как перевязав сквозную дыру в груди великана, даже сейчас, по прошествии как минимум суток (судя по изрядно воняющим трупам) со времени боя, изрядно сочащуюся кровью, друзья с огромным трудом перекатили его грузное тело на расстеленную по земле шкуру. Волоком, под громкий рев размазывавшей по щекам слезы непонятно как и откуда взявшейся посреди этого всего девочки, раненого лесовика выволокли с поляны.
      Увидев, кого господа тащат на куске шкуры, все трое лесовиков хором, словно бабы по покойнику, с воем и плачем заголосили, рвя на себе волосы и царапая лица.
      Лишь какое-то время спустя, Миоре удалось добиться от них вразумительного ответа, что перед ними, на куске окровавленной шкуры бьорха, сейчас лежит умирающий дух-хранитель окрестных лесов, единственная причина того, что затерянные в здешних лесах деревеньки беглых блотян еще не пали жертвой разбойных шаек валлинов.
      С большим трудом лану Ассилу удалось добиться порядка среди своих, погруженных в черное отчаяние, вассалов. Потеряв надежду успокоить их мягкими увещеваниями, что их любимый Гримли-Молчун пока еще не умер, а только тяжело ранен, он рявкнул на них таким командирским тоном, что даже видавший виды на службе оруженосцем у капитана баронской стражи сэра Манфера лан Варуш, и тот вытянулся во фрунт.
      –Хватит! Всем встать!
      Все еще рыдающие и шмыгающие носами лесовики понуро встали с колен, но тут в ноги Онохарке с визгом и воем метнулась жавшаяся до поры за деревом и как-то позабытая в суматохе, Вандзя. С ее появлением вой, рев и слезы, издаваемые трио Ле Грыммовских слуг, вдруг превратившимся в квартет, грянули с новой силой.
      Как оказалось впоследствии, девчушка была родной сестрой Онохарки, и от ужаса прошедших событий она совсем ничего не могла говорить - ее имя, которое она произнесла еще при первой встрече лану Ле Грымму, было единственным словом, которое она могла произнести.
      В очень подавленном настроении, как только ребята срубили из жердей конную волокушу для раненого, маленький отряд двинулся дальше. До самых обгорелых руин бывшей деревни лесовиков, они сделали лишь небольшую остановку у чистого, ледяного ручья - Ассил настоял на том, чтобы тщательно промыть и обработать рану метавшегося в горячке Хранителя. На перевязку ушли остаток плаща мокроляссца и нижняя юбка леди Миоры. Обессилев, раненый утих, и лишь изредка судорожно вздыхал, пугая натужно сопящего от непривычной работы Хропля.
      Дальше все слилось в один однообразно-пестрый калейдоскоп: встреча с другими лесовиками, разгребавшими пепелище родной деревни, сожженной гуллями, потом торжественный прием знатных господ в другой, уцелевшей и приютившей погорельцев, деревеньке - Млинковке, расположенной под высокой скалой на глубоко выдающемся в огромное горное озеро полуострове. И всюду, где они проходили - их преследовал полный жалости и безнадежного горя плач людей, узнававших в лежавшем в носилках человеке своего нелюдимого, но глубоко чтимого всеми лесовиками, покровителя.
      Староста Млинковки, тощий, невыразительный мужичонка, с водянисто-рыбьими глазами и куцыми усишками под носом, имевший удивительно подходившее его внешности прозвище - Омуль, выделил почетным гостям всю общинную избу - единственное в окрестных местах здание, топившееся по-белому - печью.
      Вечером в Млинковке были поминки. Поминки по погибшим во имя жизни своих сородичей.
      За широкими столами, расставленными на пятачке посреди деревенской площади, тихо рассаживались уцелевшие жители всех трех деревенек. За отдельным столом, поодаль, хмуро и молчаливо сидели двенадцать бывших охотников из сожженной гуллями Печорки, двенадцать человек, вынужденно принявших на себя крест воинов-кметей. Во главе стола, в окружении сыновей, сидел староста Печорки - Црнав, взявший на себя перед богами всю вину за нарушение сородичами древнего постановления богов: рурихм - воюет, карай и ратай - пашут и никак иначе, иначе - грех великий и геенна огненная, проклятие богов на нарушившего старые заповеты и на весь его род.
      Сам старовер, как и всякий уважающий себя мокролясин, Варуш, с содроганием души осознавая, какой грех взял на себя ради спасения близких этот человек, с восторгом и восхищением вглядывался в благородно очерченное лицо рурихма-самозванца.
      Когда поминальная тризна уже подходила к концу, Спыхальский, не выдержав, поднялся из-за стола и, чеканя шаг, словно на парадном смотре имперской гвардии, промаршировал к столу защитников Печорки.
      Сняв из-за плеча меч в ножнах, он, преклонив колено, на вытянутых руках положил его перед собой. Не сдерживая дрожь в голосе, Варуш четко, выцеживая каждое слово на Дворцовом Имперском - официальном языке высшего командного звена имперских легионов и Императорского Дома, произнес:
      – Сэр, Вы - истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи…
      После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого деревенскому кузнецу…
      … Вокруг, с тихим шуршанием, отодвигались лавки и все присутствующие на маленьком пятачке посреди деревни люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.
      Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.
      Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы…
      К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки 'по интересам'. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования. Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, восхищенно разводили руки, и, цокая языками, клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.
      Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями, леди Миора, Варуш, для которого все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, решил выйти из-за стола и пройтись подышать воздухом.
      Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами феодального хозяйства даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище, от чего та рдела, словно маков цвет, казался уже совсем в стельку пьяным.
      Впрочем, к слову сказать, хмельная, забористая брага из земаники на меду - кого хочешь быстро спровадит под стол - согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением. На самом деле, умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм, был практически трезв, как стеклышко. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, более, чем явственно подтверждали это.
      Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.
      Уже под утро, к лану Спыхальскому, мрачно глядевшему на лунную дорожку, сидя на прибрежном камне у самой кромки воды застывшего, словно гладко полированного вороненого серебра зеркало, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.
      Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.
      Двое воинов - старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, тем не менее, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение. Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, рыцари вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.
      …В десятке шагов за ними, призрачной тенью, лишь изредка, на самых опасных, рассыпающихся от времени, участках древних лавовых языков, шурша мелкой каменной крошкой, незаметно крался неведомый соглядатай…
      С вершины скалы, откуда, словно с высоты птичьего полета, открывался потрясающий своей суровой красотой вид на дивное горное озеро, в гладь которого глубоко вдавался крупный полуостров, соединенный с большой землей лишь тонким, намытым устьем бурного горного ручья, впадавшего в озеро, песчано-галечным перешейком. Деревенька Млинковка у подножия скалы, с такой высоты казалась лишь кучкой скрывшихся далеко внизу, в темно-сизых сумерках предрассветного тумана, темных пятен.
      Црнава с Варушем здесь уже ждали: мрачным полукольцом охватывая голую, ровную, словно стол, каменную площадку, созданную выходом на поверхность плоской вершины чудовищного гранитного монолита, составлявшего остов острова, в траурном почетном карауле стояли двенадцать кметей Црнава. Поодаль, за их спинами, на коленях, склонив понуро головы, стояли младшие сыновья Црнава и старосты уцелевших деревень.
      Отрешенный уже от всего земного, Црнав, преоблаченный в снежно-белые одежды смерти, сидя на пятках, лицом к восходящему из-за края горы солнцу, умиротворенно внимал заунывно-бубнящему голосу Варуша, творящего молитву богу смерти Альиду. Перед ним, в роскошных, обтянутых шелком ножнах, лежал, наполовину вынутый, маленький, иглообразный кинжал-карихата, заменявший имперцам японский ритуальный вакидзаси.
      Когда-то давно, получив этот кинжал от своего рурихма за трусость, молодой кметь Кашидо не смог выполнить свой долг и был с позором лишен касты. Теперь, уже пожилой кузнец Црнав, собираясь использовать его по назначению, надеялся вернуть покой опозоренным его проступком предкам и отвести от своих сыновей перешедший на них с отца грех.
      Открыв глаза навстречу первым лучам восходящего светила, он, взяв в руки карихату и окончательно выдернув ее из ножен, чуть заметно кивнул уже закончившему отходную молитву юноше, показывая свою готовность.
      Варуш, отвесив ритуальный поклон, замер, высоко воздев руки с занесенным мечом над склонившейся, прижав к горлу жало карихаты, фигурой…
      …- Стойте!!!
      …В этот самый момент, словно из-под земли, на поляне возник Ле Грымм, до того умело скрывавшийся среди огромных глыб гранита:
      – Стойте!!! Лан Варуш, что здесь происходит?!!
      По поляне пронесся дружный вздох удивления подобным святотатством. Варуш, считавший, что его друг давно лежит, забывшись хмельным сном в гостевой хижине, от неожиданности чуть не выронил свой меч. В растерянности он, запинаясь, стал отвечать:
      – Но, лан Ассил, - этот человек совершил великий грех: самовольно приняв на себя бремя рурихма и произведя этих крестьян в кмети, он совершил в высшей степени тяжелый проступок перед богами, тем самым прокляв себя и весь свой род до седьмого колена - ломающийся голос юноши заметно дрожал:
      – С таким позором нельзя жить - он грустно покачал головой.
      – Если же он совершит сейчас камоку, то тем самым отведет проклятие богов хотя бы от своего потомства. Поверьте, лан Ассил, это единственный выход, все, чем мы можем помочь господину Црнаву - дать ему уйти достойно, как истинному рурихму…
      Ле Грымм, смущенный таким отпором, склонив голову, о чем-то на миг задумался, но тут же, встрепенувшись, обвел победным взглядом присутствующих:
      – Есть! Есть иной выход!
      Выхватив из-за плеча свой вороненый клинок, он пружинистым шагом подошел ко все так же сидящему на коленях с клинком у горла, Црнаву.
      – Староста Црнав! Твое полное имя!
      – Кашидо, сын Тано, сына Лумо… От волнения у того слегка дрогнула рука и белоснежную рубаху смертника окрасила тонкая струйка крови, побежавшая за ворот.
      – Я, Василий Михайлович Крымов, прозванный здесь Ассил Ле Грымм, полковник бывшей Советской Армии и русский дворянин, единственный наследник титула Графов Крымовых, посвящаю тебя, Кашидо, сын Тано, в рыцари по обычаям моей родины…
      …Он с такой силой шлепнул плашмя клинком по плечу опешившего кузнеца, что у того повисла онемевшая рука, бессильно выронившая карихату:
      – А теперь, по вашим обычаям, Кашидо, сын Тано, дабы твоя вина перед богами не была так велика, я предлагаю тебе, рыцарь Кашидо, принести мне вассальную клятву…
      Варуш, оторопело наблюдавший за действом, неуверенно возразил:
      – Лан Ассил, вы осознаете, что вы делаете? Приняв вассалитет этого человека, обьявив себя его рурихмом-заступником, вы берете на себя половину всей его вины перед богами…
      Ле Грымм согласно кивнул и, пожав плечами, обезоруживающе улыбнулся:
      – Но, ведь это всего только половина. Его же вина - он кивнул на содрогающуюся в беззвучных рыданиях широкую спину уткнувшегося в камень лбом человека - полностью аннулируется…
      …- Или то,- продолжил он, вонзив пылающий взгляд в мокроляссца, - что вы рассказывали о ваших обычаях, Кодексе рурихмов и приеме на службу в исключительных случаях валлинов, неправда?
      Варуш потупил взор:
      – Все правильно, но вот только в данном случае степень греха уж больно разная… Он проклинал себя за то, что сам, гордясь оказанной ему честью выступить ассистентом при камоку, даже и не попытался подумать о подобном решении вопроса - мысль взять на себя чужое проклятье, тем самым уменьшив его в два раза, поражала его до глубины души простотой и, одновременно, моральной трудностью выполнения.
      Выдернутого прямо из лап смерти, кузнеца, после пережитого им, еле способного передвигать ноги, поддерживая под руки, увели окружившие его нестройной толпой сыновья, остальные по крутой тропе двинулись следом вниз, в уже просыпающуюся деревню.
      Еще раз поразившись трехжильности Ле Грымма, по пришествию вниз, развернувшего в деревне, не смотря на бессонную ночь, чрезвычайно бурную деятельность, Варуш, чувствуя, что вот-вот свалится с ног, решил немного отдохнуть. В итоге, не рассчитав меры своей усталости, проспав до полудня, в обед он узнал, что Ле Грымм возглавил группу из самых крепких охотников и выступил в поход к месту побоища, дабы собрать оставшиеся на поляне оружие и доспехи убитых гуллей. С ними ушел и Хлои.
      До самого возвращения добытчиков, как единственный из пришлых, кто остался без занятия (девушки вместе со знахаркой занимались ранеными, а малышки Ле Мло играли с местной ребятней), Варуш бродил по деревне. Смурной и неприкаянный, он шатался по селению без дела, дуясь на друзей за то, что его не разбудили и не взяли с собой, и, как-то совершенно пропустил мимо внимания разгоревшиеся у общинной избы бурные споры деревенских старейшин. Слегка спесивый, как и практически все мокролясские ланы, он закономерно счел, что склоки туземцев его особы ни коим боком не касаются и продолжил пестовать свою, в общем, совсем мальчишескую, обиду.
      Лишь вечером, когда выборные старшины местных жителей упали в ноги вернувшемуся из похода за гулльим железом Ле Грымму, прося того принять их под свою руку, Варуш понял, насколько сильно он ошибался. Четко понимающий, что, без опытного спутника, он с девочками не пройдет и трети оставшегося пути, Спыхальский похолодел. Пропущенные им мимо уха споры старейшин как раз очень сильно их касались - если лан Ассил согласится на их просьбу, то, как сеньор этих людей, он обязан будет остаться с ними, предоставив своим недавним попутчикам двигаться дальше самостоятельно. Учитывая молодость и неопытность последних - это было бы смертным приговором для них.
      Впервые, за все время их знакомства, выглядевший совершенно ошарашенным, Ле Грымм растерянно оглянулся на стоявших чуть осторонь друзей. Варуш, дернувшийся было напомнить ему о данном им сгоряча, при знакомстве с леди Миорой, обещании доставить ее в безопасное место, был остановлен мягко опустившейся на его плечо ладошкой. Откуда-то издалека, его ушей достиг тихий, чуть слышный шепот:
      – Стойте, лан Варуш, не смейте хоть как-либо пытаться повлиять на его решение. Мы и так слишком обязаны лану Ассилу - более, чем жизнями, - принуждать его отказываться ради нас еще и от будущего благополучия себя и своих потомков, будет с нашей стороны черной неблагодарностью.
      Она, до белизны в костяшках пальцев сжав плечо мокроляссца, ободряюще улыбнулась Ле Грымму, и только стоявший в полушаге от нее Варуш, мог видеть предательски засверкавшие в ее глазах сквозь улыбку, слезы…
      Став владетельным господином, Ле Грымм как-то сразу отдалился от старых товарищей по путешествию: по утрам, поднявшись за светло, он неустанно носился по лесам во главе отряда црнавовых кметей, пополненного из наиболее крепких парней других деревень, обучая их военному делу и загоняя людей практически до полусмерти. Во время одного из таких утренних вояжей, он собственноручно приманил и отловил одну из разбежавшихся по лесам верховых тварей гуллей, оседлал ее, и теперь, словно гулль, повсюду разъезжал верхом на ней, называя это тупое животное, неспособное прочитать направленные на него мысли, лошадью. Спустя пару дней, к деревне прибились еще три такие же твари - им хитроумный новоиспеченный барон также нашел достойное применение - таскать из лесу бревна.
      В дневное время, он неустанно руководил превращением полуострова в неприступную крепость - на узком перешейке, отделявшем деревню от леса, спешно возводилась настоящая крепостная стена из огромных дубовых бревен, густо обмазанных клейким илом. Тын из отточенных и обожженных кольев перед деревней, как показал опыт сожженной Печорки, достойно защищавший от диких тварей, не был достаточной преградой для гуллей.
      Ночами же неугомонный Ле Грымм хозяйничал вместе с Црнавом и его сыновьями в наскоро возведенной на берегу кузне, перековывая добытое с мертвых гуллей доброе железо во что-то совершенно невообразимое.
      Раненый великан, привезенный друзьями, раз в сутки или реже, приходивший в себя, чтобы попить немного воды, все так же находился между жизнью и смертью. Огромный воин лежал пластом в хижине местной знахарки, лекарки, повитухи, и, по совместительству - жрицы Дажматери - бабки Дарины, практически не подавая никаких признаков жизни. Зачастую только сквозная рана на его груди, все никак не желавшая заживать, но, как ни странно, в то же время и не гноящаяся, сочась понемногу розоватой сукровицей, подтверждала присутствие чуть теплящейся в огромном теле жизни. Бабка, испробовавшая на своем пациенте все доступные средства, в том числе и магию, в отчаянии разводила руками, ссылаясь на то, что, по всей видимости, 'лан Хранитель' по какой-то причине не имеет желания жить дальше и потому медленно, но неуклонно, словно свеча на ветру, угасает. Когда бабка отлучалась по своим делам, больного пользовали Миора с Виолантой, поскольку оказались, в меру своего благородного воспитания, наиболее осведомленными в уходе за тяжелоранеными.
      Кроме них, не отходя от изголовья неподвижно лежащего спасителя ни на шаг, все время рядом с ним, словно верный, бессловесный зверек, проводила не произнесшая с того проклятого дня ни единого слова, безвременно ставшая взрослой, девочка Вандзя. Ни увещевания брата, ни настойчивые приказы взрослых, ни ворчание старой Дарины не могли заставить ее покинуть свой пост.
      Неподвижно, будто статуя - оберег, сидящая в изголовье, прежде очень красивая и живая девочка, когда-то с ярко-золотистыми, а теперь почти совсем белыми, волосами, она скорее напоминала миниатюрную старушку, чем десятилетнего ребенка. Лишь редкие приходы Ле Грымма, время от времени выкраивавшего в своем сверхнапряженном графике минутку проведать больного, заставляли маленького стража немного оживать. Она, словно ожидая от него чего-то, умоляюще-требовательным взглядом сопровождала каждое движение вошедшего, вгоняя того в смущение и раздумья.
      …Так проходили дни, а состояние здоровья раненого оставалось неизменным.
      Оставшиеся в деревне почетными гостями, ребята маялись от безделья и неопределенности. Время от времени, Варуш порывался завести разговор с приползающим далеко за полночь Ассилом, все еще жившем вместе с ними в общинной избе. Он хотел рассказать ему о том, что с ним, или без него, но долг зовет продолжить как можно скорее путь дальше, но не решался. Каждый раз, глядя в свете ночной лампадки на посеревшее лицо с запавшими, глубоко ввалившимися от нечеловеческих нагрузок глазами, спящего на ходу друга, сомнамбулически крадущегося в свою комнатушку, он понимал несоответствие момента для этого разговора и ждал. Ждать, чем дальше, тем все более становилось невмоготу.
      Решившийся, наконец, прервать это затянувшееся ожидание, исстрадавшийся Варуш ожидал Ле Грымма у дверей грохотавшей, звеневшей и выпускавшей изо всех щелей клубы дыма и пара, кузни. Как на зло, сегодня лан Ассил задерживался с окончанием работ: небо на востоке уже ощутимо серело, а на покрытых лесом вершинах гор, окружавших озеро с запада, уже вовсю плясали ярко-рыжие язычки разгорающегося утра. Уже совсем было отчаявшийся кого-либо дождаться, парень устало смежил веки и стал потихоньку клевать носом. Его голова, опущенная на упертую локтем в колено, руку, клонилась все ниже и ниже, фигура, сидящая на пеньке, все сильнее и сильнее перекашивалась в сторону, и, если бы не грохот распахнутой ударом ноги двери, в конце концов, он просто свалился бы на землю.
      Мгновенно вскочивший, сонный мокролясец испуганно вытаращился на вышедшее из кузни чудовище. На него шагал одетый в совершенно немыслимую броню воин. По плечам и торсу его струился необычный пластинчатый доспех, собранный из переплетенных внахлест друг с другом мелкими проволочными кольцами, тонких, в палец шириной, пластин. Ноги и руки воина закрывали проклепанные между слоев толстой кожи стальными пластинами наручи и поножи; колени и локти - ажурные, неведомо каким образом свободно движущиеся относительно друг друга, нигде не открывая ногу при шаге, пластинчатые накладки. Из-за его плеч, в стороны, торчали тонкие, обвитые кожаным шнурком, рукояти кривых мечей, а голову прикрывал чудной остроконечный шлем с опущенной на нос полуличиной. Шею закрывала изготовленная из тех же переплетенных пластинок, широкая бармица, а лицо, ниже стального носа - и вовсе нигде не виданное, гнущееся, словно ткань, стальное кружево.
      Легким, практически ничем не стесненным шагом, говорившем о небывалой легкости и практичности этого невиданного доспеха, подойдя к ошарашено хлопающему глазами мокролясцу, воин стянул с головы шлем, тряхнув слипшимися от пота волосами.
      На Варуша задорно блеснули сплошь покрытые красной сеткой лопнувших от напряжения сосудов, но необыкновенно довольные, глаза Ассила Ле Грымма.
      – Ну что, дружище, теперь сутки на сборы, и - в путь.
      Варуш, раскрывший было рот, чтобы высказать наболевшее, почувствовал, как его лицо заливает яркая краска. Ассил же, кивнув подошедшему с сыновьями Црнаву, как ни в чем не бывало, в своей обычной шутливой манере продолжал:
      – Шороху я тут, по мере возможности за такое короткое время, навел: стену скоро закончат - ее и с парой тысяч войска просто так не взять, ребят немного поднатаскал - в случае чего, Црнав со своими бойцами приглядит. Так что, думаю - месяцок мои подопечные без меня как нибудь протянут. И уже серьезно:
      – Ну, так как, Варуш, за месяц туда-назад, обернемся?
      Варуш ничего ему не ответил - он просто стоял, сгорая от стыда, и единственным его желанием, на данный момент, было просто провалиться сквозь землю…