СМЕРТЬ КНЯГИНИ ЕВПРАКСИИ

Долги одинокие дни, а еще дольше осенние темные ночи!

С того времени, как ушел с войском Федор, не было минуты, когда отпустила бы печаль-тоска сердце Евпраксии, и редкую ночь не орошало княгиня горькими слезами пуховой подушки.

Одна была ей утеха — маленький сын Иван-Всеволод. Склоняясь над его колыбелькой, поверяла молодая княгиня свои думы несмысленку-сыну, обращаясь к далекому Федору.

Белолицый и голубоглазый мальчик улыбался матери и тянул руки к ее заплетенным на две косам. И плакала княгиня и улыбалась, любуясь сыном.

В ту осень долго стояли ясные, золотые дни. В солнечной тишине расцветали на лугах васильки и мышиный горошек. Опушки тонко пахли мятой и чебрецом.

Княгиня засматривалась на багряные леса, что рдели на той стороне Осетра, куда ушла рать Федора. Оттуда к городу летели стаи грачей, беспокойные и шумные перед близким отлетом в дальние края и княгиню подмывало спросить у голосистых черных птиц: что видели они за темными лесами, не бежит ли гонец от князя Федора, а может, гонит он сам своего резвого коня?

И Евпраксии ясно-ясно представлялось лицо Федора, освещенное нетерпением, как гонит он вперед притомившегося коня, стараясь разглядеть в туманной дали верхи своего терема.

Иногда заходили в городок рязанские люди, двигавшиеся на Москву и Владимир. На расспросы княгини рязанцы отвечали хмуро, что вестей от войска князя Юрия не было и что княгиня Агриппина Ростиславовна и прочие рязанские честные жены слезами изошли от безвестия.

Два раза нарождался и убывал месяц с тех пор, как ушла рать. Унылая тишина легла на городок. Люди с раннего вечера плотно затворялись в домах, и до самого утра не слышно было в городе ни одного звука, кроме монотонного переклика сторожей на городских стенах.

Чтобы скоротать время, принялась княгиня шить вместе с мамками и девушками-швеями из свежего льняного полотна рубашки мужу. В просторной горнице, примыкавшей к теплым сеням, с самых сумерек, как только вносили свечи и каганцы, девушки рассаживались по лавкам с юркими веретенами, тянули тонкие нити и запевали песни. Княгиня вместе с мамками садилась к столу и начинала выкраивать из полотна пошиву.

Хорошо поют девушки, и под песню ловко работают руки швей!

Княгиня склонилась над шитьем. Ей представлялось: Федор бредет в темном поле один, вокруг него свищет ветер, дождь сечет ему озябшее лицо…

Она встряхнула головой.

Ее спросила нянька:

— Что ты, свет-княгинюшка? Иль князя своего вспомнила?

— Вспомнила, — отвечала Евпраксия, и слезы вспыхнули у нее на пушистых ресницах.

Нянька нахмурила густые брови. Девичья песня оборвалась и погасла, будто заглушенная строгим говором няньки:

— По всем городам и селам течет сейчас печаль. Ушли у всех мужья, братья, сыновья. Куда ушли, что они там, в глухой дальней стороне, увидят, под каким ракитовым густом сложат буйны головы? Нет нам ни весточки, ни слуха…

Евпраксия остановила няньку:

— Ой, что ты кличешь беду, старая!

— Обойди, беда, порог наш, повисни на хвосте черной кошки! — прошептала нянька и подняла на княгиню глаза: — Я не о князе твоем помыслила, сударушка. Федор Юрьевич был на Рязани первым молодцом, и в этой беде не потеряется. Гляди, вернется скоро. А я толкую о других: о ратниках и мужиках…

После длинного безмолвия опять завели тихую песню девушки. Они принялись величать княгиню, весело притопывая о половицы, и посветлело на сердце у княгини Евпраксии…

К концу второго месяца безвестие начало смертно томить молодую княгиню. Она плохо стала спать и часто отворачивалась от еды.

Разыгравшаяся непогода, непрестанные ветры, гудящие на потолках, нагнетали черную тоску. Косые холодные дожди сменялись снежной крупой, ударявшей в слюдяные оконца. В горнице стояла серая полутьма. Стремясь поближе к людям, Евпраксия часто уходила в церковь. Но и молитвы не приносили успокоения.

И здесь не покидала Евпраксию дума о Федоре. Часто, крестясь и припадая на каменный пол, она думала: «Велик ты, господи и многомилостлив. Отчего же не можешь ты вернуть мне друга-мужа моего, зачем разлучил нас злой разлукой?»

Потом Евпраксия шла на высокое крыльцо своего терема.

Отсюда широко открывались луга за Осетром, почерневшая гряда лесов и извилистая лента дороги с белесыми дождевыми лужами.

Прямо под крыльцом проходил островерхий городской тын, поставленный на крутом откосе горы. Когда Евпраксия смотрела с крыльца вниз, у нее слегка кружилась голова.

Стоя на крыльце терема, княгиня успокаивалась: ей мнилось, что, всматриваясь в серую ветряную даль, она приближается к Федору и он слышит тоску ее, спешит к ней, не нынче-завтра появится у перевоза его белый долгогривый конь…

От ветра у нее слезились глаза, и в них все двоилось.

Озябшая и опустошенная напрасным ожиданием, Евпраксия уходила в теплую горницу, где громко угукал и улыбался няньке маленький Иван-Всеволод.

Однажды всю ночь не могла сомкнуть глаз Евпраксия. Ей все чудились чьи-то шаги за стеной, осторожное постукиванье, сдавленные голоса. И мальчик спал неспокойно, метался по подушке, сбрасывая ногами теплое покрывало. А тут еще с полуночи разгулялся за стенами ветер. Он бил в слюдяные оконца, царапался в бревенчатые стены, выл под потолком.

Она проснулась. За окошком белело поздние утро. В сенях топталась по скрипучим половицам старая нянька, и в растопленной печке стреляли еловые поленья.

Когда совсем ободняло, Евпраксия решила выйти с маленьким сыном на крыльцо. Думалось ей, что нынче непременно придет гонец с известиями от Федора.

Утром ветер упал, но низкие облака бежали быстро, словно спешили покинуть эти неласковые и пустынные места. Над лугами кружились и кричали галки. По неспокойной от ряби реке мокрые мужики тянули бечевой два груженых плота. Старший плотогон бегал по бревнам, истошно крича на шедших берегом мужиков.

Сколько раз окидывала княгиня взглядом эту дорогу от перевоза на Осетре и до лесов, подступающих к лугам! И все же манил ее этот извилистый путь. Закрыв от ветра лицо ребенка, Евпраксия подняла взгляд на луга, и вдруг у нее сразу обмякли ноги и сердце затрепыхало, падая вниз: по дороге от леса мчался всадник! Это не простой гонец и не мужик лесной — нет, Евпраксия видит шишак, развевающиеся крылья плаща… Уже видна голова белого коня, к которой склонился притомившийся всадник. Сбоку, у седла, приторочена какая-то кладь…

Скорее, всадник! Не жалей своего усталого коня! Гони, гони!

Евпраксия, ликуя, подняла на руках маленького сына и шептала ему дрожащим от слез голосом:

— Это твой отец скачет. Видишь, милый? И конь его белый развевает, вон, гриву, завидев родной дом. Смотри, смотри!

Вот всадник подскакал к провисшему мосту, задержался перед каменистой гатью на минуту и поднял голову вверх.

Потрясенная Евпраксия застыла, не договорив начатого слова: то был не Федор, а пестун его, верный Ополоница!

В отчаянии она взмахнула широким рукавом. Ополоница ударил плеткой коня, перемахнул гать и вступил на мост.

Не утерпела, крикнула Ополонице Евпраксия:

— А где муж мой, Ополоница?

Воин подскакал под самую кручу горы и снова поднял вверх голову:

— Вот он, наш князь Федор! Не живым, так мертвым прибыл к тебе, светлая Евпраксия!

Так и не узнал верный Ополоница, что произошло на высоком крыльце терема: оступилась ли княгиня Евпраксия или зашлось у нее сердце при вести о смерти любимого мужа, только видел он — взмахнула княгиня своим куньим рукавом и ринулась вниз, на острые верхи дубового тына, вместе с сыном своим, княжичем Иваном-Всеволодом…

ПОЮТ НА РУСИ СЛАВУ БОГАТЫРСКУЮ

Червонным золотом отгорел погожий сентябрь, вслед за ним прошумел и отстягал землю дождями ветряной октябрь, а все не давал черниговский князь Михаил Всеволодович своего ответа рязанскому княжичу и его воеводе Коловрату.

Прозорлив и рассудителен был князь Михаил. Он понимал, что помощь рязанцам против татарских полчищ необходима и он должен ее им оказать: не выстоит Рязань — быть и Чернигову в разоренье. И о свойстве с князем Юрием свято помнил Михаил Всеволодович и про дочь свою, красавицу Евпраксию, не забывал… Но не мог он сразу снять свои полки и отослать на далекую Оку.

Каждую почти ночь прибегали в Чернигов гонцы из елецких и ливенских сторожей и сказывали — стоит все татарская орда на Онузе, и никто не знает замыслов хана Батыя: пойдет ли он в рязанские леса или повернет прямо на закат, в курские приднепровские степи.

Помнил князь Михаил Черниговский, как шли уже однажды татары калмиусскими степями к Киеву и только по неведомой причине повернули, после побоища на Калке, вспять.

— Потерпи, Ингварь свет-Ингваревич, — говорил князь рязанскому послу.

— Знаю, горит твое сердце за родной город, но не властен я послать с тобою полки свои сейчас. Кто же заслонит от врагов границы Чернигова, вздумай они повернуть в нашу сторону?

— Но погибнет Рязань, княже, пока ты ждать будешь! Идут слухи, что уже начали татары разорение моей земли!

— Когда гонцы мои скажут, что отошла орда от моих волостей, тогда ин будь по-твоему: снаряжу полки на помощь князю свет-Юрию.

Темнел в лице от этих слов молодой Ингварь и молча уходил из горницы князя Михаила.

Безвестие томило Ингваря. Долго шли из Рязанской земли слухи в черниговскую Русь, потому ничего не знал княжич о судьбе своих князей-родичей и их воинства.

Тем временем Евпатий Коловрат с дружиной по волостям и спешил собирать для рязанского князя дань.

Мужики и торговые люди несли к избе княжеского посла кули с зерном, серебро и медные деньги в кожаных мошнах, меха, вели скотскую живность.

Евпатий делал на ореховых подожках зарубки и выдавал их плательщикам дани, чтобы новые сборщики не потребовали дани вторично. Княжеское добро вязалось в возы и обозами шло к Тихой Сосне, оттуда на Дубок и Пронск. Обозы сопровождали воины из дружины Евпатия.

Немного воинов оставалось у рязанского воеводы. Неотступно держал он при себе сурового воина Замятню да своего конюшего Нечая Проходца, русоволосого смешливого коломнянина. Шла молва о конюшем, что знал он вещее слово, перед которым смирялся любой конь и шел за плечом конюшего без повода, как ручной пес. Проходец вырывал жеребятам дурные зубы, открывал становую жилу больным коням и лечил скот от мыта. О нем шла слава среди рязанских коневодов. Сманивал Нечая у Коловрата сам князь, не раз гости владимирские и муромские похищали хмельного конюшего и довозили бесчувственного в санях-волокушах даже до городца Мещерского. Но, отрезвясь, Нечай сбегал на Рязань и приходил на двор сотника Коловрата с повинной головой.

Евпатий любил Нечая с юности, любил за веселый нрав и за крепость в бою: разил Проходец копьем и мечом врага с левой руки, и от его ударов редко выстаивали прославленные бойцы.

Пока шло полюдье26, Нечай отлучался иногда от Евпатия. Из отлучек он возвращался похудевший и злой, говорил глухим голосом, изподлобья взглядывая вокруг своими медвежьими глазками.

— Бегут люди с Подонья на Путивль и Рыльск. Сказывают огнем и мечом проходят татары по рязанским окраинам. Но верного никто не знает. Пора нам ко дворам путь держать, свет-Евпатий! Загостились мы тут. Белая муха полетела, и морозом сковала дороги. Как пройдут наши кони по такой голеди?

Конюшему отвечал Замятня. Был этот воин тверд на слово и не скор в движениях. Он поднимал на рьяного Нечая свои серые, навыкате глаза и ворчал:

— О конях и говорить не след, коли у людей головы летят. Ты, поползень!

— Добрый конь дороже худого воина, овсяный ты куль! — огрызался конюший и снова обращался к Евпатию: — Держит нас тут князь Михаил зря. Не дождется от него Рязань подмоги!

— Почему ты так думаешь? — спрашивал Евпатий.

— То ребенку малому ясно! Пока двинется черниговская рать на Проню, разорят Рязань нехристи. Будет так, попомни мое слово.

Один раз, когда беседовал Евпатий вот так со своими дружинниками на княжеском подворье, в сенях раздались вдруг многие шаги. Стряпуха, соскользнувшая с жаркого припечка, не успела пересечь избу, как дверь распахнулась и через порог переметнулся толстый посох. Вслед за посохом в избу вошли три седобородых старика с сумами.

Были то слепцы, калики перехожие, и при них поводырь.

— Здорово живете, добрые хозяева! — сказал один из калик, не поднимая вверх незрячих глаз, и поклонился в пояс.

Поклонились и те двое. Распрямивши стан все трое тряхнули головами, поправили разметавшиеся пряди длинных и, как степной ковыль, белых волос.

— Просим милости поесть с нами! — ответил Евпатий и попросил освободить для калик переднюю лавку.

В волоковое оконце проступал серый свет непогожего ноябрьского дня. В бревенчатые стены избы снаружи бил дробный дождик, и было похоже, что за стеной большое гнездо кур клевало на дощатом настиле мелкое зерно.

Калики через головы сняли свои холщовые сумы и распустили запоны белых свиток. Молодой, пухлолицый поводырь собрал сумы и повесил их на колышек у притолоки. Стряпуха поставила на стол дымящийся горшок овсяного толокна.

Калики выпили по чарке крепкой медовухи, вытерли позеленевшие от времени усы и сказали Евпатию благодарственное слово.

Потом сели слепцы на лавку в красный угол в один ряд. Поводырь понятливо посмотрел на старцев, бросил таскать ложкой из мисы густое толокно и, обмахнув ладонью губы, пошел к притолоке. Там он развязал одну суму и вынул из нее загудевшие струнами гусли.

С помощью Нечая стряпуха разложила на очаге малый огонь, и по избе побежали желтые и багряные отсветы. Из дворовых клетей и из соседских изб пришли жены с малыми детьми, старики и ратные воины. В княжой сборной избе сразу стало тесно.

Самый древний из калик, широкоплечий и согбенный, с глубокими впадинами вместо глаз, пробежал ладонью по бороде и поднял вверх голову. Второй калика, маленький и красноносый, засучил длинный рукав своей свитки и положил на струны свои чуткие пальцы.

И тихо заговорил первый старец, а ему, усиляя концы его речи, вторили его товарищи:

— Слушайте, люди добрые, бывальщину, старорусское сказание, разумным людям на помышленье, храбрым — для услады сердца ретивого, старым людям — на утешение!

Голоса калик одновременно замерли, и струны утихли под легкими пальцами гусляра.

Потом старший калика тряхнул головой и обвел незрячими глазами избяные углы.

вдруг проговорил он глухим, низким голосом, рокотавшим в его высокой груди.

И струны выговорили под пальцами малого калики:

Евпатий сидел, опершись рукой на угол стола. Он не сводил глаз с лица старшего калики.

Переведя дух, слепец запел под рокот струн, и ему тихо, грустными голосами подсобили его други слепцы.

Они пели о том, как воротился князь Владимир Красно Солнышко из похода в Хорватскую землю в свой стольный Киев-град, а к тому времени подступили к Русской земле злые печенеги. Встала печенежская орда на реке Трубеже. Пришел сюда же и Владимир со своим войском. Притомилось, поубавилось русское войско в походе на хорват, но все же оно показалось грозным печенежскому князю. Не решился он напасть на русских, а выехал на берег реки и позвал к себе князя Владимира. И сказал печенег князю-солнышку: «Выпусти ты своего мужа сильного на моего печенежского богатыря, пусть они поборются, померяются силою. Одолеет твой печенега моего — я уйду от пределов твоей земли и не буду воевать с тобой три года, а мой твоего поборет — буду воевать твою землю три года подряд».

Пропев это, калика опустил голову на грудь, и тихо стало в избе. Только в очаге постреливало еловое полено.

Тогда вступил третий калика — тонкий и лысый, с узкой бородой до пояса. Он запел слабым, надтреснутым голосом, и печаль затуманила лица слушателей, задержавших дыхание.

Опять распрямил плечи старший калика и опять вскинул вверх незрячие глаза. Из уст его полился густой напев торжества и неудержимого гнева, будто сам певец, непомощный и согбенный годами, вспомнил свою молодость и вышел в поле ратовать:

И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша, И поведал ему солнце-князь про свою печаль, Горькую обиду на землю Русскую Что не родила богатыря сильного и смелого.

После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все трое, и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:

Сиз туман пал по вечеру, Ополчилися полки русские, А поутру заиграло солнце ярое, И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.

Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по струнам, и гусли зарокотали, затрубили славу русскому витязю, одному вставшему на защиту родной земли.

Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.

Старший из калик спросил его:

— Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в селение это, но никогда не слышал твоего голоса.

Евпатий назвал себя.

Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:

— Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи. Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.

— К чему такая речь, старче? — спросил Евпатий. — Или, ходючи по белу свету, проведали вы что?

Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного и худого соседа. Тот тронул малого старичка, и все трое одновременно подняли головы.

— Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, — начал старший калика.

— Стрекотала белобока о том, что раным-рано видела! — перехватил тонкий, худой слепец.

И третий калика докончил:

— Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли во чистом поле все до единого…

— Быть того не может! — вскричал Евпатий и стукнул кулаком по столу.

— Лжу вы сказываете, старые калики!

Тогда старший калика дотронулся до руки Евпатия и сжал ее своими узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.

— Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому. Упреждаю тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань с татарами, но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.

Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:

— Пора нам в путь!

— О том твердил я не один раз, — присоединился к воину конюший.

Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул в лицо калике:

— Прости мне, старче, обидное слово. Горько мне стало. В Рязани возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.

Калика пошарил пальцами по ребру столовой доски и приблизился к евпатию.

— Видишь? — спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. — Не было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я на заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в ту пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет со всеми нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери отеческой.

— К чему говоришь ты это? — опять спросил Евпатий. — И без того легла тьма на мою душу.

И ответил ему старик:

— Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит мне в твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся с нечестивыми до последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать может быть побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой — вся наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.